Текст книги "Кровавая шутка"

Автор книги: Алейхем Шолом-

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

Глава 32
ПЕРВЫЙ ПОЦЕЛУЙ

Нет тайн на еврейской улице. Едва только закончился обыск у Шапиро и полиция удалилась, вся улица уже знала о том, что у Шапиро были «гости». Улица забурлила.

– Полиция среди бела дня!

– Да еще в канун пасхи!

– Что это означает?

Родственники, друзья, соседи, знакомые, все наперерыв спешили выразить Шапиро свое соболезнование, а кстати узнать подробности: как да почему?

Но всем им пришлось уйти с пустыми руками. Сарра, и без того по макушку погруженная в предпраздничные хлопоты, встретила соседское участие недружелюбно.

– Ничего не случилось. Ровно ничего. Полицейская глупость! Обыск у квартиранта. Осмотрели книжки, бумажки разные. Ничего не нашли. Сущий вздор!

– Ну, ничего так ничего. Хороших праздников вам!

Соседи ушли. Но им на смену явилась величественная Тойба Фамилиант с дочерьми.

Удалив молодежь в другую комнату и оставшись вдвоем с Саррой, Тойба начала выкладывать городские новости:

– Ох, Саррочка, душечка, в городе нехорошо! Все говорят об этом убийстве. Русские очень возбуждены. Толкуют о том, что убитого мальчика нашли возле ваших ворот. Дай Бог, чтоб не запутали в это дело Давида!

– Давида?! Какое отношение имеет к этому делу Давид?

– Ах, Сарра, голубушка, и вы еще спрашиваете? Нет ничего невозможного в наши дни. Разве вы забыли вечер пурим, когда вы были у нас и эта женщина пришла спрашивать вас о своем сыне?

Не жалея красок, Тойба Фамилиант рисовала картины одну другой мрачнее. Наконец, удостоверившись, что Сарра близка к обмороку, Тойба стала ее успокаивать: сейчас, мол, незачем говорить обо всем этом, потому что если что и случится, то не раньше чем на "ихнюю" пасху. Наконец, при малейшей тревоге Сарра может, недолго думая, забрать всех своих домочадцев (квартиранта тоже) и перебраться к ним, в верхнюю часть города. Они живут на очень спокойной улице – там все будут в полнейшей безопасности.

После бесконечных взаимных пожеланий к празднику женщины распрощались, и Тойба с дочерьми направилась домой.

***

По инициативе Сарры проводить тетю Тойбу пошла Бетти с неизменным своим спутником Рабиновичем.

Иссиня-черная ночь вырядилась в праздничные одежды, усыпанные мириадами сверкающих звезд...

От них струился неверный колеблющийся свет, в мерцании которого то выступали, то прятались счастливые лица влюблённой четы.

Они возвращались домой медленно, нарочно растягивая свою прогулку и возможность побыть наедине.

И теперь уже Рабиновичу казалось, что настало время раскрыть Бетти все свои тайны, излить душу. Рассказать все, от начала до конца, вплоть до того, что он намерен порвать со всем своим прошлым для того, чтобы устранить последнее препятствие.

Отчасти он уже подготовил ее. Он как-то рассказал, что история с теткой-миллионершей – сплошная выдумка, которая до поры до времени нужна ему по некоторым соображениям. Рассказал, что у него есть отец, который его очень любит, но не сходится с ним во взглядах по некоторым вопросам, и очень религиозная сестра – Вера, готовая за брата в огонь и в воду.

Говорил о том, что, несмотря на всю свою любовь к родным, ему придется порвать с ними, так как шаг, который он собирается предпринять, будет для них смертельным ударом.

Более точно Рабинович не объяснялся, но Бетти, не без некоторой досады, этот "шаг" истолковала по-своему. Ей не улыбалась война с отцом; она не понимала, откуда взялась у Рабиновича верующая сестра. Отца Рабиновича она представляла себе буржуем, разбогатевшим евреем, выскочкой, разыгрывающим аристократа. И для того чтобы Рабинович не кичился своим аристократизмом, она ему как-то намекнула, что, в противоположность своей мамаше, она ненавидит этих новоявленных богачей до тошноты...

– Что вы против них имеете? – спросил Рабинович, любивший её подразнить.

– Ничего я против них не имею. Я их просто терпеть не могу. Уж очень они противны – эти еврейские денежные тузы с одутловатыми брюшками, тройными затылками, пресыщенными губами и потухшим взором...

– Однако попасть к вам на зубок – удовольствие небольшое, – заметил Рабинович, любуясь ею.

– Упаси вас Господь! – шутливо ответила Бетти.

– Интересно бы попытаться.

– Не рекомендую – раскаетесь.

Рабинович вспомнил этот разговор. С тех пор прошло довольно много времени. И теперь, идя рядом, они чувствуют, как их влечет друг к другу все сильнее и сильнее.

Медленно идут они по улице, не нарушая торжественной тишины ненужными словами. Все чаще встречаются их взоры, все теснее пожатие рук, и, будто в полусне, тянутся друг к другу их губы.

Бетти вырвалась из рук Рабиновича и побежала вперед. Он помчался за ней.

В дом оба вошли раскрасневшимися, с предательски горящими глазами.

Сарра, подметив их возбуждение, спросила нарочито спокойно:

– Хорошо на улице?

И оба ответили в один голос:

– Чудесно! Восхитительно!

Глава 33
ПАСХАЛЬНАЯ НОЧЬ

Давид вернулся из синагоги с обычным праздничным приветствием, уселся и стал спокойно справлять ритуал «сейдера».

Но лицо его было подернуто грустью, и в голосе больше, чем всегда, звучали минорные ноты. Впрочем, заметить такие детали могла только Сарра, сидевшая по правую руку мужа.

Кто бы сказал, что это та самая Сарра, которая своими руками соорудила весь этот праздник? Теперь руки ее сверкают белизною и бриллиантами старомодных колец, надетых по случаю праздника. Но больше всего сияет еще молодое, прекрасное, хотя и озабоченное, лицо Сарры. Душа ее переполнена печалью, особенно после визита Тойбы, испортившей настроение несколькими брошенными вскользь словами. К тому же она вспомнила, что среди забранных полицией у квартиранта бумаг была и фотографическая карточка Бетти... Что же это будет? Она глядит на дочь и на Рабиновича, сидящих рядом, и молит за них обоих Бога... В том, что они любят друг друга, она не сомневается. Это видно по всему. А сегодняшний вечер и эта торжественная трапеза сблизили их еще больше.

Началось с того, что Давид Шапиро, вернувшись из синагоги, обратился к Рабиновичу и попросил его надеть фуражку:

– Вы хоть и студент, и медалист, и наполовину гой, но это не имеет отношения к сейдеру. За сейдером еврей должен сидеть в фуражке!

Затем он усадил Рабиновича рядом с Бетти, дал им обоим одну "Агаду" и сказал дочери:

– Уж ты покажешь ему там, что читать и чего не читать... Он, наверно, в этом деле не очень-то смыслит...

Бетти переводит Рабиновичу слова отца, и оба чувствуют себя на седьмом небе.

Они сидят рядом, склонившись друг к другу, глядят в одну "Агаду", а мысли витают далеко-далеко...

У Бетти на устах еще горит поцелуй Рабиновича, и ей кажется, что следы его видят все окружающие. Как это случилось? Кто сделал первое движение: он или она? И что будет теперь? С кем он будет говорить и как будет говорить? Может быть, он вызовет своего отца, откормленного буржуя?..

"Нет. Этого он не сделает: он знает, как я к этому отношусь".

Так думает Бетти, перелистывая "Агаду", и встречается с его глазами.

– Будь моей! – говорят его глаза.

– Я твоя! Я давно твоя! – отвечают глаза Бетти, и ей кажется, что она видит своего возлюбленного насквозь, читает его мысли... Бедная, счастливая девочка! Если бы она могла знать, что сидящий рядом с ней человек с черной копной волос, с семитическим носом и еврейской фамилией, человек, прошедший уже через "процентную норму", "правожительство" и прочие еврейские привилегии, ведет свое происхождение не от праоцев Авраама, Исаака и Иакова, а... от потомственных почетных дворян!

Может ли Бетти предполагать, что отец "Рабиновича" – богатейший помещик Иван Иванович Попов, заметная фигура в сферах? Конечно, Иван Иванович Попов не может похвастать, что он происходит от "настоящих славутских Шапиро"; но этот недочет до некоторой степени компенсируется тем, что сам он – бывший губернский предводитель дворянства.

Кто бы мог подумать? Да и самому Рабиновичу могло ли прийти в голову год назад, что он будет справлять еврейскую пасху, будет сидеть за "сейдером", глядеть в "Агаду" и есть мацу? Чего только не передумал он, сидя за столом в этот пасхальный вечер...

Только на днях он прочел в газете сообщение о том, что, согласно распоряжению Т-ского губернатора (его дяди), из губернии высылается 450 еврейских семейств...

"Четыреста пятьдесят семейств! – думает он, заглядывая в "Агаду", – ведь это больше двух тысяч человек. И высылает их из губернии мой дядя не за воровство или преступления, а единственно за то, что они евреи... И вот снимается с насиженных мест этакая уйма народу и тянется неизвестно куда и почему по железным дорогам, рекам и шоссейным путям нашей необъятной страны...

Новый "исход из Египта" в двадцатом столетии. "Согласно распоряжению губернатора"... Ведь это – брат отца, Андрей Иванович Попов, человек с мягким характером и либеральным образом мыслей... Ведь это тот самый дядя Андрей, который вместе с отцом пылал негодованием, когда другой их брат, Николай, земский начальник, допустил, чтобы у него в округе высекли мужика! Дядя Андрей тогда назвал Николая "Аракчеевым". Как же он мог выслать обездоленных четыреста пятьдесят семейств? Они, конечно, умоляли оставить их на месте, посылали к губернатору депутацию..."

– Ну, вы, кажется, чересчур увлеклись "Агадой"! – сказала Бетти и, весело смеясь, захлопнула у него под носом книжку.

– Ах, Бетти! – возмутилась мать. – Какое тебе дело? Может быть, он еще хочет почитать "Песнь песней Соломона".

– Н-на! – сказал Давид. – По-моему, будет с него и "Агады". Можете снять фуражку, если вам уж не терпится!

Рабинович встал, с удовольствием скинул фуражку и сел с Бетти в сторонку поболтать. Давид затянул на старинный лад "Песнь песней", Сёмка подтягивал, а Сарра счастливыми глазами глядела на картину своего семейного благополучия.

Глава 34
ПЕРЕД ГРОЗОЙ

Утром первого дня пасхи, когда евреи, разодетые по-праздничному, вместе с женами и детьми направлялись в синагогу, торжественное настроение еврейской части города было нарушено мальчишками-газетчиками, выкликавшими нараспев:

"Портрет Чигиринского! Жидовский пейсах! Три копейки!.."

Мальчишки приставали, навязывали листок, а евреи из совершенно необъяснимых побуждений покупали его...

То была знаменитая газета, носившая громкое название "Двуглавый орел". Обычно убогий, хулигански-бесстыдный листок ради еврейского праздника принарядился, увеличился в формате и украсил первую полосу большим портретом истерзанного Володи Чигиринского. Под портретом надпись вопила крупным шрифтом: "Помни, православный русский народ, имя умученного от жидов младенца Владимира Чигиринского! Берегите своих детей! 17 марта жидовская пасха..."

На других страницах был помещен ряд погромных статей. Одна из них была подписана самим редактором, не постеснявшимся прибавить к своему имени сан священника. Другая – неким "большим специалистом" по части "еврейских сект" и их обычаев студентом Коршуновым.

Первые два дня праздника прошли относительно спокойно... Но в первый промежуточный день, совпадавший со страстным четвергом, еврейская улица торжественно зашевелилась. Евреи шушукались, говорили полусловами и потихоньку укладывали вещи, выбирая наиболее ценные... И потихоньку же стали перетаскивать их в ломбард.

Но если люди среднего достатка, мелкая буржуазия дрожали за свои скудные ценности, то левиафаны городов – крупные богачи – спасали прежде всего собственную шкуру, которую они расценивают, как известио, очень высоко...

В теченне двух дней канцелярия губернатора была завалена прошениями о выдаче заграничных паспортов. Писцы работали как каторжники. "Видно, – шутили они, – наши еврейские крезы повредили себе желудки мацой! Все едут за границу!"

За богачами следом стали разъезжаться и буржуи второго сорта. Не за границу, а куда-нибудь, лишь бы не оставаться в городе, где назревает погром.

В городе остались извечные козлы отпущения, пассажиры третьего класса житейского корабля... Мелкие лавочники, ремесленники, маклеры, учителя и просто нищие, которые стали думать о спасении в самую последнюю минуту.

Это было в субботу, накануне "светлого христова воскресенья", на каковой день и предполагалась резня.

Но так как в субботу евреям нельзя ездить по железной дороге, они бросились к пароxодам. Пристань превратилась в походный лагерь, а пароходная касса стала центром военных действий. Полиция в неусыпной заботе о том, чтобы евреи "сами себе погрома не устроили", наводила порядок всеми доступными ей средствами...

А субботним вечером и в ночь под воскресенье все улицы, ведущие к вокзалу, были запружены евреями, женщинами и детьми, образовавшими бесконечную очередь за билетами. Выстоять все время не было никакой возможности, и евреи расположились не без комфорта просто на мостовой, у своих узлов и чемоданов, и ни за что не желали возвращаться в город...

Их успокаивали, говорили, что к губернатору уже отправилась депутация, но они упорно возражали: "Пусть богачи остаются!.."

Несчастные люди даже не подозревали, что богачи в это время колесили уже по Европам и подъезжали – кто к Монте-Карло, кто к Ницце и к другим укромным уголкам, где можно и в рулетку поиграть, и в картишки перекинуться, и вообще поразвлечься...

Среди массы беженцев на улице под открытым небом находилось и семейство Шапиро в полном сборе, включая и квартиранта, сына губернского предводителя дворянства, племянника губернатора и земского начальника – Григория Рабиновича-Попова...

***

Давид Шапиро крепился до тех пор, пока контора, в которой он служил, оставалась на месте. Но в пятницу, придя на службу, он нашел замок на дверях и узнал, что хозяева укатили за границу. Тогда он утратил последние остатки мужества и заявил жене по секрету:

– Сарра, дела обстоят очень скверно! Надо спасать детей и себя...

– Горе мне! – заломила руки Сарра! – Что? Уже бьют?

– Тише! Не кричи так! Еще никого не бьют! Что это за несчастье? Слова сказать нельзя!..

Обычная пикировка на сей раз закончилась тем, что супруги принялись согласно укладывать вещи. Все это надо было проделать по секрету от детей. Бетти с Рабиновичем, к счастью, не было дома, а Сёмке пытались объясннть отъезд вымышленной причиной. Но это был излишний труд: Сёмка за свою короткую жизнь уже успел вкусить от прелестей погрома и сразу понял, чем тут паxнет... В самый разгар сборов, однако, пришли Бетти и Рабинович.

– Это еще что за новости? – заволновалась Бетти. – Куда вы собираетесь? Удирать? Можете сколько угодно! Я с места не двинусь!

Рабинович, сообразивший, в чем тут дело, немедленно согласился с Бетти в том, что бежать неразумно. Во-первых, никакого погрома не будет, а во-вторых, если что и будет, то поддаваться панике не следует.

– Это вы так говорите? – сказал Давид. – Вы ничего не знаете о еврейских горестях! Где вы были в пятом году?

Прошла пятница. Семья Шапиро разбилась на два лагеря. В одном – Давид, Сарра и Сёмка, готовые бежать куда глаза глядят, в другом – Бетти и Рабинович, удерживавшие их.

Наступила суббота. Ехать по железной дороге уже нельзя было, а о пароходе Бетти и слушать не хотела.

Тогда Сарра вспомнила предложение Тойбы Фамилиант – в опасный момент перебраться к ней. Их район считался безопасным.

С большим трудом удалось уговорить Бетти и Рабиновича пойти туда.

Шли пешком. Усталые, кое-как доплелись и... нашли ворота на запоре. После нескольких настойчивых звонков вылез дворник, успевший уже заблаговременно "разговеться". Увидав гостей-евреев, он встретил их приветствием, включавшим весьма непочтительное поминание родителей. Шапиро вскипел и стал объясняться с дворником, но его прервал Рабинович:

– Нашли с кем разговаривать! Вот я его съезжу по пьяной морде, он и будет знать!

– Ах ты, жидовская морда! Ты меня съездишь? Да я как свистну, так от вас всех мокрое место останется!

Даже Бетти едва удалось укротить Рабиновича и ликвидировать инцидент. А Сарра была поражена: еврей в такое жуткое время осмеливается говорить с русским в таком тоне.

Положительно, у этого Рабиновича нееврейские замашки.

– Ну, что теперь делать? Куда деваться? Обратно домой? Доченька моя! Голубушка! Возьмем извозчика и поедем к вокзалу. Все уехали... Поедем и мы куда-нибудь. Все равно куда... – умоляла Сарра своенравную дочь. Давид отвернулся и усиленно моргал глазами; а Сёмка – без лишней гордости попросту разревелся.

Через несколько минут вся семья уместилась на двух извозчиках: на одном Давид, Сарра и Сёмка, на другом – Бетти с Рабиновичем.

Усаживаясь, Сарра тихонько шепнула квартиранту, что она ему доверяет большую часть своего достояния, зеницу ока...

– Успокойтесь, матушка! Будьте совершенно спокойны! Ручаюсь вам за ее безопасность своей головой! Всей своей жизнью!

В тоне Рабиновича чувствовалось столько правдивости, энергии и теплоты, что бедная мать успокоилась. Все же она попросила их ехать вперед, а сама с мужем и сыном следовала позади.

Кортеж двинулся к вокзалу. А оттуда... Куда глаза глядят...

Глава 35
"МИР НА ЗЕМЛЕ И В ЧЕЛОВЕЦЕХ БЛАГОВОЛЕНИЕ"

Шапиро оказались не первыми... Приближаясь к улице, ведущей к вокзалу, они увидели огромное количество людей, на пролетках и пешком, тащивших весь домашний скарб, подушки и тряпки. В гуще бедноты кое-где мелькали интеллигентские котелки, дамские шляпки, студенческие тужурки и гимназические мундиры... Женщины с детьми на руках, старики, больные, измученные и оборванные, – все ютились у последнего убежища – вокзала.

– Куда прешь? Осади назад, жидовская харя! Лапсердаки треклятые!

Так изысканно приветствовал семью Шапиро постовой городовой у вокзала.

Эти слова привели в себя Рабиновича. Соскочив с извозчика, он устремился к городовому с явным намерением затеять дискуссию на филологическую тему.

Предчувствуя беду, Сарра крикнула дочери:

– Бетти! Попридержи его язык! Не то он невесть чего натворит...

Пришлось сойти с пролеток. Двигаться было некуда. Народ стоял плотной очередью и ждал. Надо было поскорей занять место, так как сзади подъезжали и подходили новые пассажиры.

– Что мы будем делать? – спросила Сарра, оглядываясь по сторонам.

– Танцевать! – ответил Шапиро. – Все ждут, и мы будем ждать. Все сидят, и мы будем сидеть!

С трудом отыскав место на обочине тротуара, семья Шапиро кое-как уселась.

***

Многое передумал в эту ночь Рабинович. Все вымыслы, фантазии бледнели перед реальностью. Наблюдая душераздирающие сцены этих несчастных людей, обездоленных детей, запуганных женщин, он не мог понять, почему это подлинное народное бедствие евреи принимают как нечто нормальное, входящее в порядок вещей... И еще одна мысль томила его: все это совершается в ночь под «светлое воскресенье», когда христиане радостно встречают день обновления, обмениваясь братскими поцелуями. В ночь, когда люди проникаются взаимной любовью, любовью к нищим и убогим, когда «на земле наступает мир и в человецех благоволение»...

Мысли Рабиновича были прерваны неожиданным возгласом Давида Шапиро:

– Господь милосердный! Что же будет с твоими еврейчиками?

Эти слова, произнесенные в тягостной тишине, встряхнули публику. Все обернулись в сторону Давида. Семья, сидевшая рядом, шарахнулась от неожиданности.

Семья эта состояла из растрепанного еврея с болезненными глазами, сухопарой женщины и троих детей, цеплявшихся за материнский передник. Рядом сидел молодой человек в белом не по сезону костюме.

Хотя Давид произнес свое восклицание, ни к кому в отдельности не обращаясь, парень в белом счел нужным ответить:

– Во-первых, никто не просит вас беспокоиться о судьбе всех евреев, а во-вторых, что это за "еврейчики" такие? Почему не евреи?

Давид Шапиро вскипел:

– Молодой человек! Во-первых, я говорю не с вами, а во-вторых, по какому праву вы говорите со мной таким языком?

– А вы, собственно, кто такой, что говорите со мной "таким" языком?

Обстановка, казалось, ничуть не располагала к разговорам о происхождении, однако Давид не преминул указать парню его место:

– Вы когда-нибудь слыхали о славутских Шапиро?

– А вы когда-нибудь слыхали о пинских Гурвичах?

Парень повернулся к Шапиро, и Рабинович увидел знакомое энергичное и угреватое лицо своего коллеги. Он воскликнул:

– Коллега, вы ли это?

– Ба, вы тоже тут! Поздравляю! Товарищ по несчастью!

И оба молодых человека встали, обнялись, как добрые друзья, и, к изумлению всех Шапиро, горячо расцеловались.

Сухопарая женщина оказалась сестрой Гурвича, а растрепанный молодой еврей – ее мужем-переплетчиком.

Рабинович познакомился с ними, затем представил всех своим хозяевам, и обе семьи дружно уселись рядом.