Текст книги "Кровавая шутка"

Автор книги: Алейхем Шолом-

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Глава 39
У ВОЛКА В ЛАПАХ

– Вот мы и приехали... – протянул нараспев субъект в темно-синих очках с отвислыми губами.

Подозрительно запутанная дорога в закрытой карете, исчезновение перед концом путешествия двух надзирателей, сопровождавших Бетти с чиновником, и, наконец, полутемная комната, в которой они очутились, – все это наводило на тревожные размышления.

Субъект запер двери, ключ положил в карман, и Бетти поняла, что она в западне. Комната была полуосвещена, и по стенам метались чудовищно длинные тени...

Вдруг комната озарилась ярко-кричащим светом...

"Погибла! – мелькнуло в голове Бетти. – Что делать: кричать? Нет, никто не услышит, а главное, не поможет... Значит – защищаться!"

Метнула взор на письменный стол, но на нем ничего пригодного для защиты не было, кроме разве большого письменного прибора с двумя массивными чернильницами...

"Если такой чернильницей хватить по голове, пожалуй, можно размозжить череп!"

– Садитесь! – сказал чиновник, садясь против Бетти. Он снял очки, и Бетти сразу узнала человека, руководившего облавой в их квартире в начале осени.

Холодок пробежал по коже, но Бетти решила скрывать свою боязнь...

– Где я нахожусь? – спросила она, глядя прямо в его глаза. – Где мой отец? Почему увезли брата? Где квартирант Рабинович? Почему мы не все вместе?

– Успокойтесь! – сказал он, избегая ее взгляда. – С ними ничего плохого не случится. Их допросят поодиночке, узнают, кто виновен, кто нет. Невиновных отпустят домой, а виновных отошлют куда следует. Но до утра вам придется потерпеть, милая барышня! Все должны провести эту ночь раздельно, чтобы нельзя было сговариваться...

– Сговариваться?.. Неужто это серьезно? Кого же обвиняют в ужасном преступлении? Уж не отца ли, который Володьку в жизни своей даже не видал? Или все мы виноваты в этой ужасной смерти? Это мы, стало быть, "ритуальные" убийцы?

Субъект вытащил портсигар, закурил и, изобразив на лице своем нечто вроде улыбки, сказал со всей доступной ему мягкостью:

– Пока я руковожу этим делом, вы можете быть спокойны! Если бы не я, вы в данную минуту находились бы не здесь...

– Мне все равно, где ни находиться! – сказала Бетти, еле скрывая дрожь в голосе и следя за каждым движением своего собеседника.

Он встал, выпрямился, затем снова сел, нервно затянулся и произнес:

– О нет! Такая, как вы, не может сидеть вместе с другими... арестантами! Разве я мог бы допустить что-либо подобное? Вы не должны думать, – прибавил он, крякнув и подсев поближе, – вы не должны думать, что я только это готов для вас сделать! Это – мелочь. Я готов на большее! Для другого – ни за какие коврижки, но для вас... Я, не хвастая, могу сказать, что в моих руках все нити этого запутанного дела о смерти Чигиринского, и ради вас я могу так запутать или распутать их, чтобы дело приняло совсем другое направление...

– Чем же я заслужила столь лестное внимание с вашей стороны? – спросила Бетти, еле сдерживаясь.

– Вы очаровали меня! С той памятной ночи, когда я был у вас по случаю ревизии, я потерял спокойствие!.. Я вижу вас во сне и наяву... Я знаю, что вы меня боитесь... Меня многие боятся... И ненавидят, ненавидят за то, что я "шпик", "сыщик"... Как будто у шпика нет души, как будто сыщик не может полюбить, как "сорок тысяч братьев"...

Он погасил папиросу и придвинулся вплотную к Бетти. На секунду их глаза встретились, и Бетти с настороженностью кошки, рассчитывающей прыжок, стала соображать, как быть, если он бросится на нее.

"Дотянуть бы до утра!" – подумала она и стала забрасывать его вопросами: что это за дело такое, все нити которого у него в руках, и как, собственно, он может по своей воле придать ему то или иное направление?..

– О, лучше не спрашивайте! Дело неxорошее... Тут, знаете ли, пахнет Сибирью, если не хуже... и для вашего отца, и для всех вас... Но надейтесь на меня! Уж я поверну колесо куда следует... Только прикажите!

Он встал с места. Встала и Бетти. Заложив руки назад, он подошел к ней вплотную, заглянул в глаза и криво усмехнулся.

– Как же это я вам "прикажу"? – спросила Бетти. – Что я за повелительница?..

Она хотела отступить на шаг, но, прежде чем успела оглянуться, очутилась в железных объятиях...

Бетти прекрасно понимала, что ни сострадания, ни простой жалости в этом человеке ей не найти, и решила изо всех сил сопротивляться.

Но вдруг в комнату хлынул поток звуков...

На стене резко, продолжительно и настойчиво трещал телефон.

Железные тиски разжались. Субъект подскочил к аппарату:

– Кто у телефона?.. Да! Я! Сию минуту... Еду!.. – Заторопился, совершенно отрезвел и, бормоча на ходу: "В участок! В участок!", выбежал из комнаты.

Кто звонил? Не все ли равно? Она спасена.

***

Бетти огляделась. Помещение имело весьма неприглядный вид. Это был подвал, в сизой полумгле которого слабо мерцала керосиновая лампочка. Чувствовался кисловатый запах плесени. По стенам тянулись длинные, узкие скамьи, составлявшие всю обстановку. Бетти была одна...

Вдруг послышались голоса, чьи-то шаги и хриплый визг женщины, извергавшей проклятья и площадные ругательства, до того отборные и вычурные, что Бетти не поняла ни одного слова...

Распахнулась дверь, и несколько пар мужских рук насильно втолкнули женскую фигуру, не перестававшую ругаться...

Двери снова заперли снаружи.

Брошенная в подвал женщина полежала несколько минут на полу, оглядываясь по сторонам, и, заметив, что она не одна, поднялась. Слегка пошатываясь, подошла к Бетти и заглянула ей пристально в лицо.

Бетти тоже, насколько позволяла полутьма, пригляделась к своей случайной соседке и различила сильно накрашенные щеки, жидкие кудряшки под смятой шляпкой и низкий лоб, из-под которого глядели маленькие голубоватые глаза. Выпятившийся жесткий корсет не скрывал отвислой груди и подложенной ваты...

Женщина распространяла какой-то удушливый смешанный запах гелиотропа и йодоформа.

Оглядев Бетти с головы до ног, женщина приветливо сказала:

– Что, голубушка? Тоже с улицы? Давно промышляешь?

И, не дожидаясь ответа, стала рассказывать, что сама она занимается этим делом с шестнадцати лет. Если Бетти угодно, она может рассказать, что ее привело к этому.

И, не дожидаясь ответа, женщина рассказала обыкновенную историю преследований, интриг, доносов и грязи, грязи без конца!.. Рассказ был густо пересыпан непечатной бранью. Но Бетти не улавливала формы изложения, ее занимала сама жертва.

"Жертва", впрочем, не жаловалась, а просто повествовала о своих несчастьях, о том, что "эти черти и дьяволы" (мужчины) ее преследуют, проходу не дают... Чего они хотят от нее? Тысячи жуликов, воров и убийц гуляют на свободе, а ее вечно куда-нибудь сажают! Она сама знает компанию темных личностей... Недавно они зарезали мальчика лет тринадцати – боялись, чтобы он не выдал их воровских секретов. И никто пальцем не тронул их... А как только несчастная девица выйдет на улицу, чтобы заработать на хлеб, эти черти тут как тут!..

Среди "чертей" особое место занимал некий Макар Жеребчик, герой ее романа, человек, ради которого она продает себя... Ее скудные заработки он тратит на гульбу с распутными девками.

И все же она простила бы ему девок... Пусть таскается, черт с ним! Но зачем этому дьяволу еще понадобились чужие жены? Да еще какие? Жены воров и разбойников!.. Пусть не думает, что ему так легко сойдет это убийство мальчика, которому он изрешетил все тело! Если она еще раз увидит его с чужой женой, то уж она с ним посчитается! Она знает, чем ему пригрозить: сумка-то с книгами убитого мальчика у нее!..

Бетти, думавшая больше о своей собеседнице, слушала ее повесть, что называется, вполуха. Но упоминание об убитом мальчике невольно остановило ее внимание: она уловила сходство с обстоятельствами, сопровождавшими убийство Володи.

Хотела было спросить имя жертвы Макара Жеребчика, но женщина говорила быстро и многословно, не давая возможности вставить вопрос. К тому же Бетти, не произнесшая за все время разговора ни одного слова, была так поглощена историей и видом несчастной женщины, что не заметила, как промелькнул остаток ночи.

Завизжал засов, двери распахнулись, и ворвавшийся в мрачную яму сноп дневного света рассеял мрак.

Женщина впервые за всю ночь разглядела как следует Бетти и была поражена: так хороша и так свежа! Таких она "на улице" не встречала!..

Еще больше поразило ее обращение Бетти с полицейскими. Когда вошел надзиратель и вызвал Бетти наверх, она заявила, что с ним одним не пойдет.

Надзиратель даже не понял. Тогда она разъяснила, что, если он не приведет еще одного надзирателя, она с места не двинется; пусть берут ее силой...

– Браво! – воскликнула "уличная фея". – Вот так девка! Молодец! Так с ними, жуликами, и надо! Здорово!

Бетти сидела в пролетке между двумя надзирателями, и ей казалось, что вся улица пропитана странным тошнотворным запахом смеси гелиотропа и йодоформа...

Глава 40
ПРЕСТУПНИК НА ДОПРОСЕ

Весь город был взволнован вестью о том, что арестован преступник, убивший Володю Чигринского. Только один человек обнаруживал поразительное хладнокровие: то был сам «преступник».

Спокойно и уверенно держал себя дантист Рабинович, когда, выспавшись и закусив, явился на допрос.

В просторной комнате, за накрытым сукном столом, сидели трое чиновников: судебный следователь, кандидат на судебные должности и офицер с аксельбантами и шпорами и с лицом жуира.

Следователь предложил Рабиновичу рассказать со всеми подробностями, что он знает по делу об убийстве Володи Чигиринского.

Рабинович собрался поразить следователей своими сообщениями, которые, он был убежден, должны были сразу открыть глаза следствию и обнаружить истину.

Понятно, что он имел в виду высказать свой взгляд по вопросу о кровавом навете вообще и заявить, что с этим пережитком варварства давно пора покончить! Но, решив приберечь свои личные взгляды к концу показания, он начал с того, как познакомился с Володей Чигиринским и его родителями, темными людьми, косо глядевшими на то, что он, посторонний человек, взялся заниматься с их сыном.

Следователь прервал его:

– Будьте любезны прежде всего объяснить, как вы попали к Володе Чигиринскому? Почему именно на него пал жребий? Кто его выбрал? Кто указал вам на него?

Рабинович не понял: "жребий"? какой "жребий"?

– Потрудитесь передать точно, как случилось, что вы пришли именно к Володе Чигиринскому?

– Как это случилось? Да очень просто!

Однажды к нему обратился сын его квартирохозяев, гимназист третьего класса (его арестовали вместе с отцом). Мальчик сообщил, что у него есть товарищ, Володя, сын соседки. Володя хочет учиться и не имеет учителя. Он попросил Рабиновича уделить мальчику два получаса в неделю бесплатно, так как платить Володе нечем.

– И вы сейчас же, в ту же минуту согласились? Тут же поднялись и сразу пошли к Володе?

Обвиняемый не уловил ни иронии вопроса, ни подчеркиваний. Он наивно ответил, что пошел он не "сейчас же", а после того, как сын Шапиро несколько раз напомнил ему, и о том же просили его дочь и жена Шапиро... Тогда Рабинович согласился, но с условием, чтобы Володька ходил к нему на дом.

– Какую цель вы преследовали, настаивая на том, чтобы Володя ходил к вам?

– Никакой особой цели! Мне просто удобнее было заниматься с мальчиком у себя на дому.

– Удобнее? – говорите вы, а... может быть, полезнее? – спросил следователь и переглянулся со своими коллегами. – Скажите, когда ваш ученик просил вас заниматься с Володей, вы, конечно, знали, что Володя русский?

– Какое это имеет значение? – удивился Рабинович. – Бедный мальчик хотел учиться, отчего было не помочь ему?

– Не будем вдаваться в философию... Мы просим вас только отвечать по существу вопроса: знали вы в тот момент, что Володька – русский мальчик, или не знали?

Обвиняемый, подумав, ответил, что знал.

Следователь попросил записать это показание.

– Мы вас слушаем, продолжайте!

Рабинович плавно и обстоятельно рассказал, как шли занятия с Володей. Родители Володи подозрительно смотрели на бесплатного репетитора.

– В чем же они могли вас подозревать?

По предложениям Рабиновича, они подозревали, что репетитор – полицейский агент. Они не отходили от ученика во время уроков, очевидно боясь, чтобы Володька о чем-нибудь не проболтался.

– А правда ли, что вы однажды сказали отчиму Кириллу Хмаре, что если бы Володька попал в ваши, еврейские, руки, то вы бы извлекли из мальчика гораздо больше пользы, чем они?..

– Нет, таких заявлений я не делал!

– Часто ли вы делали мальчику подарки? – спросил следователь.

– Подарков я не делал. Книги, использованные сыном Шапиро, я действительно ему отдавал.

– А денег никогда ему не давали?

– Нет, кажется, не давал...

– Припомните, может быть, был такой случай? Кажется, вы однажды дали ему серебряную монету на покупку мяча...

– Ах, да! Верно, был такой случай...

– Зачем же вы отрицаете факты?

– Фактов я не отрицаю! – твердо ответил Рабинович. – Я просто мог забыть про этот мелкий эпизод, да и полагаю, что он никакого отношения к делу не имеет.

– Ну там имеет отношение или не имеет, об этом предоставьте судить нам! резко заметил следователь. – А вы будьте добры рассказывать все, не пропуская фактов, как бы мелочны они вам ни казались!

Рабинович смешался, потерял нить рассказа и даже покраснел. Последнее обстоятельство, как понял Рабинович, могло послужить поводом к подозрению в том, что он скрывает что-то, и от этой мысли, а также от упорного взгляда трех пар глаз обвиняемый смутился еще больше и замолчал. Следователь пришел ему на помощь:

– Итак, вы остановились на том, как вы подкупили, вернее, приобрели "доверие" своего ученика... Что же из этого вышло?

– Ничего из этого не вышло! – сказал Рабинович и вернулся к рассказу...

Однажды, это было, кажется, в середине зимы, он, придя на урок, застал Володю в слезах.

"Чего ты плачешь, опять били?" – "Нет, хуже! Они хотят меня зарезать!.." "Глупости, с чего ты взял?" И Володька рассказал такую историю: отчим, Кирилл Хмара, занимается кражами, вернее, укрывательством. Куда он прячет краденые вещи – Володя не знает... Много раз полиция приходила, обыскивая, но ничего найти не могла. И вот недавно произошло следующее: Володя увидал на улице человека в синих очках, стоявшего на углу и грызущего орехи. Володя остановился и стал на него смотреть. Тот, заметив, что Володя им заинтересовался, подошел и спросил: "Хочешь?" – и дал ему горсть ореxов... Спустя несколько дней Володя снова увидал на улице того же человека. На этот раз он сосал леденцы, и опять, увидав Володю, незнакомец наделил его леденцами. В третий раз человек в синих очках, встретив Володю на улице, дал ему монету: "Купи себе сам что хочешь! Ты славный мальчик!.. Скажи, пожалуйста, ты ведь пасынок Кирилла Хмары? Я тебя знаю! Твой отчим торгует краденым, но он здорово прячет вещи! Если бы ты был умницей, ты бы подслушал, о чем отчим говорит с братией, подсмотрел бы, куда они тащат вещи! Тебе нечего бояться: ни ты, ни мама не пострадаете, а отчим... Ну что ж, если его посадят куда следует, тебе же лучше: меньше бит будешь!

Володя был в недоумении: как быть? Рассказать ли матери или нет? И рассказал ей, по секрету конечно, обо всем. А та сдуру все передала мужу. Тот хотел тут же избить пасынка, но мать отстояла Володю. Ночью, притворившись спящим, мальчик подслушал разговор отчима с воровской шайкой: "Что делать с байстрюком?" – "Укокошить!" – предложил кто-то. Слово это Володя слышал явственно. В это время кто-то вошел, и разговор умолк. С тех пор Володя жил в постоянном страхе. Всюду ему мерещились убийцы.

Рабинович этой истории не забыл, и, когда Володя пропал, а мать его пришла к жене Шапиро справляться о нем, Рабинович указал ей сразу, кто должен знать о судьбе ее сына... Рабинович полагает, что убийство это – дело рук отчима и его шайки.

– И это всё? – спросил следователь и обменялся многозначительным взглядом с коллегами.

Допрос был прерван на короткое время.

Когда после перерыва снова ввели обвиняемого, он увидел на столе пачку книг, забранных у него при обыске, свои письма и заметки, дневник и старую потрепанную книжку.

Из осторожно развязанной пачки бумаг и записок было извлечено письмо сестры, "Веры П.", которая писала, что "не перестает молить о нем Бога, желает, чтобы у него все благополучно прошло, чтобы он их обрадовал к святому празднику доброй вестью, ожидаемой всеми с нетерпением...".

– Кто такая Вера П., которая "не перестает молить Бога", и что это за "добрая весть", которой от вас ждут к "светлому празднику"?

Подчеркнутые слова были произнесены с особым ударением. Но Рабинович спокойно и с улыбкой объяснил, что "добрая весть" – это всего только ожидаемая родными телеграмма о выезде его, Рабиновича, домой на праздники.

– И больше ничего?

– Больше ничего, кроме письма о том, что я еду домой!

– Раньше вы сказали – "телеграмма", а теперь говорите – "письмо"...

– Ну, письмо, телеграмма, не все ли равно?

– Не всегда! Когда все ждут "доброй вести" и "молят Бога" о том, чтобы все "прошло благополучно", телеграмма, пожалуй, более уместна... Однако оставим это! Итак, вы утверждаете, что речь идет о вашем приезде домой. Допустим! Кто же это "все", которые так ждут вашего приезда?

– "Все" – это вся родня!

– Тогда и было бы сказано – "родня". Значение слова "вcе" в данном случае приобретает несколько другой смысл, быть может для вас и невыгодный...

Рабиновича покоробило от этого копания в сестрином письме. Он сказал, что напрасно они ищут в этих невинных строчках каких-то зашифрованных тайн: ни он, ни корреспондент контрабандой не торгуют...

– Это, конечно, очень похвально! – заметил следователь. – Но было бы еще лучше, если бы вы сказали прямо, кто такая или кто такой, пишущий вам под именем "Веры П."?

Рабиновичу стало не по себе. Сказать, что Вера П, его сестра Попова, дочь бывшего губернского предводителя дворянства, значило бы сразу сорвать с себя маску. К этому он не подготовлен, да и настоящего Рабиновича это открытие могло бы втянуть в большую неприятность. А важнее всего – как это отразится на его романе с Бетти? Порвать сейчас, когда их взаимная симпатия стала переходить в горячую любовь?.. Нет, пусть будет что будет, – он не скажет!

– Я не могу сказать!

– Не можете или не хотите? – спросил следователь.

– Это безразлично! Я не скажу!

– Запишите! – обратился следователь к помощнику.

Письмо "Веры П." было водворено на место. Затем следователь принялся за пачку книг. Прочел вслух заголовки и предложил обвиняемому объяснить, для какой цели он собрал всю эту "литературу"?

Рабинович объяснил:

– После убийства Чигиринского газеты подняли бешеную агитацию. Я, естественно, заинтересовался вопросом о "ритуале" и раздобыл несколько книжек, чтобы познакомиться с этим вопросом.

– А до этого времени вы ничего не знали о так называемом "ритуале"?

– Почти ничего! – ответил Рабинович.

– Почти? Как прикажете понимать это "почти"?

Рабинович объяснил, что слово "почти" надо понимать в том смысле, что он знал об употреблении евреями христианской крови, то есть слыхал об этом...

– Вы только что ясно сказали, что "знали" об употреблении евреями христианской крови, а сейчас говорите, что "слыхали"... Где же вы об этом слыхали?

– Читал в газетах!

– Раньше вы "знали", затем "слыхали", а теперь, оказывается, только "читали". Может быть, вы назовете знакомого, у которого "одолжили" эти книги?

Рабинович почувствовал, что назвать имя раввина значило бы отплатить ему черной неблагодарностью за любезность. Да и кто знает, что там, в этих книгах, написано? Рабинович успел их только перелистать... Твердо решив не называть раввина, он заявил, что книги взял у знакомого, имени которого не помнит, знакомый этот уехал неизвестно куда и вряд ли вернется...

Он чувствовал, что путает. Его волновали странные, настойчивые вопросы, придирчивое толкование слов, стенографическая запись его показаний. К чему все это? И какое отношение имеют его письма и книги к делу об убийстве Чигиринского, которое он так обстоятельно осветил в начале своих показаний?

– Скажите, Рабинович, это ваш дневник?– спросил следователь.

– Мой!

Следователь поправил пенсне и попросил Рабиновйча истолковать следующую запись:

– "Ура! Сегодня присутствовал при выпечке мацы! Очень доволен, что сам был при этом..." Не будете ли вы добры сказать, что вы там делали при выпечке мацы? И по какому случаю вы были так счастливы тем, что лично присутствовали при этом?

Рабинович ответил, что присутствовал при этой церемонии впервые в жизни, только для того, чтобы проследить процесс выпечки мацы, вокруг которой создалась такая жуткая легенда. А доволен он был потому, что имел случай лично убедиться, до какой степени легенда эта нелепа.

– Запишите! – сказал следователь помощнику.

– В своем дневнике, – продолжал следователь, – вы дальше пишете: "Завтра иду к раввину: буду говорить с ним о догматах и о ритуале..."

Последнее слово следователь нарочито растянул и, откинувшись на спинку кресла, ждал с полузакрытыми глазами объяснений.

Рабинович охотно объяснил, что имел в виду обратиться к авторитетному лицу, так как сам он недостаточно знаком с догматами иудейской веры.

– Вы недостаточно знакомы с догматами? – прервал следователь. – Вы проводите время в обществе хасидов и недостаточно осведомлены о догматах? Как же так? Ведь вот, вы сами пишете: "Вчера я провел вечер у хасидов". Кто эти "хасиды", как вы их называете? К какой секте они принадлежат?

Рабинович спокойно ответил, что, по его сведениям, хасиды – не секта и что у евреев вообще никаких сект нет.

– Откуда же у них берутся какие-то особые танцы? В вашем дневнике сказано: "Я плясал вместе с ними их хасидский "танец". Что это за танец такой?

– Ничего особенного! Выпьют по рюмочке и веселятся: кто поет, кто в ладоши хлопает, остальные пляшут...

– Где это происходило? Где вы познакомились с этой сектой?

Рабинович замялся. Не хотелось впутывать в дело совершенно непричастных лиц... Он ответил, что попросту забыл, где это происходило.

– Жаль, что у вас так коротка память! – сказал следователь с саркастической усмешкой. – Вы бы могли вспомнить много интересного! Вот, например, в конце вашего дневника имеется запись: "Сегодня весь день посвятил ритуалу... Сегодня я уб..." Вспомните, что вы хотели написать после этого "уб"?..

Рабинович разглядывал запись, но никак не мог вспомнить, что он хотел написать.

– Та-ак! – протянул следователь с глубоким вздохом. – Так никак не можете припомнить? Может быть, эта картинка поможет вам восстановить в памяти недописанное слово?

Следователь взял со стола потрепанную книжку. То была знаменитая "Агада", фамильная ценность семьи Шапиро. Открыв ее на странице, где была помещена замечательная иллюстрация – заклание Исаака, следователь передал книгу Рабиновичу и стал внимательно следить: какое впечатление эта иллюстрация производит на Рабиновича?

Никакого впечатления. Рабинович явно не понимал.

Следователь повторил вопрос:

– Не напоминает ли вам чего-нибудь эта картина? И вообще, не будете ли вы любезны объяснить нам значение этого символа?

Рабинович признался, что ничего не понимает и видит эту картинку впервые в жизни.

– В первый раз? Тогда вы, может быть, прочтете пару строк – и вам станет ясно?

Он бы с удовольствием сделал это, но (при этом Рабинович почему-то покраснел)... не может, к сожалению, прочесть...

– Почему?

– Потому что я по-еврейски читать не умею! Чиновники были поражены...

– Вы не умеете читать по-еврейски?!

– Ни читать, ни писать, ни говорить!

Если бы Рабинович оказался чудовищем с семью пальцами на руках и ногах, он и тогда не произвел бы на следователей более сильного впечатления, чем последним заявлением. Как же так? Еврей, изучающий историю "ритуала", "догматы", лично участвующий в выпечке мацы, пляшущий с хасидами, имеет наглость уверять, что не знает еврейского языка! Ни читать, ни писать, ни говорить?! Ну и ну! Хорош гусь! С ним придется, видать, повозиться!..

Следователь поднялся с места, поправил пенсне и обратился к помощнику:

– Обвиняемый заявляет, что не знает еврейского языка. Ни писать, ни читать, ни говорить не умеет!

Слово "обвиняемый" Рабинович услыхал впервые. Стало быть, он-то и есть обвиняемый? В чем же его обвиняют? Уж не в ритуальном ли убийстве? Рабинович понял, что вляпался в какую-то нелепую, им самим сочиненную, трагикомедию. Но не это его смутило. Он знал, что достаточно будет ему назвать свое настоящее имя, чтобы все это гнилое "обвинение" рассыпалось в праx... Ему казалось несравненно более важным то, что люди с серьезным видом городят обвинительный вздор на основании смехотворных показаний и в то же время упускают из виду подлинных преступников! Неужто же его сегодняшние разоблачения не вразумили их? Ведь это – неглупые люди, ищущие правду? Неужто они не захотят сбросить со своих глаз пелену бесстыдной лжи о "ритуале"?..

Занятый своими мыслями, Рабинович даже не слыхал заключительного слова следователя, убеждавшего "обвиняемого" бросить "ломать комедию" и проникнуться мыслью, что чистосердечное признание ничего, кроме пользы, не принесет единоверцам Рабиновича.

– Почему мы, например, открыто говорим о наших сектах? – сказал в заключение следователь.

Но вся тирада была впустую, Рабинович заявил категорически, что сообщил всю правду и другой правды не знает.

И, уверенный в своей правоте, Рабинович с поразительным хладнокровием отнесся к сообщению следователя о том, что его для его же пользы переводят в тюрьму, где у него будет возможность подумать, поумнеть и понять, что "настоящую правду" нельзя заменить фантастическим вымыслом...