Текст книги "Колледж Святого Джозефа (СИ)"

Автор книги: Алена Половнева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Она шла к человеку, из-за которого убили ее брата.

Иван с дивной фамилией Спотыкайло считался гением. Он делал потрясающие, по-настоящему высокохудожественные фотоснимки. Причем не важно, что он снимал. В его объективе мир выглядел привлекательным или непривлекательным в зависимости от контекста, но непременно свежим, сочным и реальным. Его свадьбы выглядели стильными и наполненными любовью. Его кучи мусора смотрели с укором из двухмерного мира фотографии. Его брошенные дети были душераздирающим зрелищем. Его клоуны были смешнее, чем в жизни. Он снимал и артистов на сцене, и облака в небе. И глядящий на его любую фотографию обязательно восклицал: «Он гений!».

Спотыкайло, как и положено гению, обитал в жутком подвале с крысами. Василий Заваркин, старый друг Ивана, обладающий невероятным умением устраиваться и пульсирующей коммерческой жилкой, однажды брезгливо прошелся по его обиталищу.

– Слушай, Спотыкач, – он хлопнул его по плечу, – а давай откроем свою фотостудию?

Всю следующую ночь они просидели в подвале, и уже не обращая внимания на крыс, подбирали оборудование и рисовали планы комнат. Василий знал, у кого занять денег и знал, как ими распорядиться. Он продумал мелочи, набросал бизнес-план на подвернувшемся листке и двинул в поисках инвесторов.

Он не учел одного: Спотыкайло был конченым наркоманом. В приступе творческого безумия после провалившейся фотосессии с одной шебутной кошкой, он разбил камеру, взял деньги, что занял Вася, купил развлекательных веществ и пропал на неделю. В маленьком городе Б весть о том, что гений ушел в загул, разнеслась быстро. Заваркин, вознамерившись спасти деньги, отправился к цыганам, что в городе Б барыжили «хмурым» и исчез на три месяца.

Его изуродованное тело нашли на заброшенной свалке. И пока гений Спотыкайло пребывал в наркотической коме, Анфиса, будучи уже беременной, опознавала брата по его любимой кожаной куртке и серьге в ухе. Зульфия ждала ее снаружи: ее мутило от запаха формальдегида. Когда Заваркина вышла из морга, у нее было точь-в-точь такое же лицо, как и сейчас: сонное, траурное, ничего не выражающее. Все слова утешения, что тщетно тараторила Зульфия, пролетали мимо брони, которой она с того дня окружила себя и своего сына.

Был февраль, такой же жуткий и мертвый, как ее глаза.

Она ни с кем не разговаривала ровно неделю. Она быстро и молча организовала похороны, на которые слетелось полгорода. Люди почти не смотрели на закрытый гроб, а лишь пристально наблюдали за Заваркиной, не зная, чего ожидать. Но Анфиса смотрела в небо. И иногда на Сей Сеича таким же, ничего не выражающим взглядом. Сей Сеич, не стесняясь, плакал, и ветер трепал остатки его седых волос.

Иван обнаружился в добром расположении духа. Поговаривали, что он давно завязал с веществами и стал зарабатывать деньги. Кое-кто шутил, что еще чуть-чуть и гений бросит фотографировать и займется спортом.

Но когда Иван увидел Анфису на пороге своей мастерской, всю в черном и с тем же равнодушным страшным лицом, фотограф сначала побелел, потом посерел, потом побурел – и за доли секунды вернул себе прежнюю наркоманскую наружность и сутулую спину.

– Мне нужна твоя помощь, – тихо сказала она.

– Всё, что угодно, – так же тихо ответил он.

– Ничего особенного: просто сфотографируй Хэллоуинский Бал Святого Иосаафа.

– Всё, что угодно, – повторил тот, зачарованно смотря в это мертвое лицо.

Итого

Жилище Анфисы Заваркиной воображали каким угодно. Одни говорили, что такая может спать только на потолке жуткой холодной пещеры, укрывшись кожистыми крыльями. Другие воображали ее в пентхаусе из стекла и пластика. Третьи говорили, что она ночует в машине, а ребенка подбрасывает отцу в кофейню. Последнее было в корне неверно: Заваркина никогда не ночевала в машине, а Игорь Кныш не был Васиным отцом.

Никто не мог себе представить, что Заваркина укрывается от мира на третьем этаже старинного домика в центре города – бывшего особняка генеральской вдовы – и окна ее мансарды выходят на чудесный тихий сквер. На ее балконе летом цвела герань и обязательно дремала какая-нибудь приблудившаяся кошка. Такое жилище больше бы подошло пожилой театральной актрисе: старушке в седых буклях и жемчужной ниткой на морщинистой шее.

За эту неделю Заваркина, словно вихрь или ведьма в ступе, облетела весь город. Закипела неслышная, тайная, но яростная работа. Теперь же она наслаждалась заслуженным отдыхом, сидя на кухонном столе и втыкая нож в ярко-оранжевую идеально круглую тыкву.

Васька-младший, культурный и серьезный молодой человек, сидевший, в отличие от своей невоспитанной мамаши, на кухонном диванчике, переносил рисунок с шаблона на другую тыкву. Тыква была большевата для Васиных ручонок и норовила вырваться и упасть, но Вася подпер ее коленями и старательно колол оранжевый бок коротенькой иголкой сквозь лист бумаги. На листе бумаге было напечатано ехидно ухмыляющееся тыквенное лицо, которое Вася планировал потом аккуратно обвести ножиком и вырезать.

Этим вечером они задержались в редакции допоздна. Васька, уже умевший читать, писать и немного фотографировать, старательно выписывал крючочки в прописи и поскуливал от бесполезности своего занятия. Анфиса сидела на редакционном подоконнике и рисовала на стекле маркером варианты фонарей-Джеков: там были и злобные физиономии, и саркастичные, и развеселые. Зульфия отчаянно работала над каким-то запаздывающим материалом. Она то и дело запускала руку в шевелюру, отчего минут через пятнадцать ее волосы стояли дыбом. С левой стороны.

Когда Анфиса и Вася вернулись в свою уютную мансарду, то застали у себя гостя. Гость был одет в домашние тапочки, сидел в кресле и пил чай из своей любимой белой кружки с японскими котятами. Он говорил, что чашка идеально подходит ему по объему, а котята – лишь приятное дополнение. Анфиса ему не очень верила.

– Привет, дядя Федя! – завопил Васька и залез на руки Федору Гавриловичу, – мы тыквы купили!

– И вам продали? Ну, надо же, – ухмыльнулся тот.

– Вот расскажи нам, зачем ты подписался под этой ерундой? – строго вопросила Заваркина, целуя губернатора в макушку.

– Это не ерунда, это духовность, – улыбнулся тот и обнял ее за талию, – показывайте ваши овощи.

Изготовление фонарей решили не откладывать, и Васька так увлекся резьбой, что прикусил кончик языка, как уснувший котенок.

– Ты тихая, – заметил Федор Гаврилович, заваривая кофе в турке. Его кофе был черным как смоль и настолько крепким, что в нем можно было топить чертей.

– Я делом занята, – ответила Заваркина и с размаху воткнула нож тыкве в нарисованный глаз.

– Ничего не хочешь мне сказать?

– Очень хочу. Прекрати мучить ребенка балетом.

– Какого ребенка? – не понял Федор Гаврилович.

– Соньку. Танцевать-то она может и может, но очень не любит.

– Значит, ты поболтала с Сонькой, – губернатор расправил пальцем усы, – опять. И как она тебе?

– Породистая лошадь, – пропела Заваркина.

– Когда ты только успела? – ухмыльнулся Кравченко.

– Я же все время трусь в Иосаафе, – просто ответила Заваркина, – не удержалась, чтоб не поглазеть.

– И какие там настроения?

– Революционные, – соврала Заваркина, – все собираются на несанкционированный Бал.

– И моя дочь тоже?

– В первых рядах.

– Присмотри там за ней, ладно? – улыбнулся в усы Федор Гаврилович.

– С чего ты взял, что я туда иду? – Заваркина оставила тыкву.

– Ой, да брось, – губернатор рассмеялся и полез в холодильник, – все знают, что ты его организуешь.

– Организую, а не иду, – Заваркина тоже улыбнулась и вернулась к тыкве, – и потом, если бы не ты, никаких нелегальных балов не было бы. Зачем ты подписал этот уродский документ? Мало ли какие больные фантазии лелеют эти маленькие люди?

Федор Гаврилович не ответил. Он с отвращением смотрел на банку, которую только что достал из холодильника. В ней булькало что-то желтое, похожее на прогорклое масло. Сверху плавала зеленая плесень, пушистая и легкомысленная.

– Это что?

– А я почем знаю? – отозвалась Заваркина.

– Это анализы, – ляпнул Вася, не отрываясь от тыквы.

– Анализы чего? Желчи? – губернатор с отвращением швырнул банку в мусорное ведро и с укором уставился на Анфису.

– Я – отвратительная хозяйка, – развела руками та, – для этого ты мне тут и нужен.

– Эй, я, между прочим, народный избранник, – губернатор улыбнулся в усы.

– Вот и приглядывай за своим народом, – улыбнулась Заваркина.

Глава девятая. Кошка, которая жила в холодильнике

Концепция сети продуктовых супермаркетов «Свежесть» выражалась тремя словами: на первом месте выступала, собственно, сама свежесть, а за ней подтягивались экологичность и доступность.

Насчет свежести реклама не врала: продукты действительно поступали прямо с ферм, коих вокруг города Б было немало. Шли на прилавки «Свежести» безупречные овощи: зеленые, очаровательно пахнущие пупырчатые огурчики, красные и ароматные помидоры, хрустящая капустка и прочие блага черной плодородной земли. В холодильники магазинов текло безупречное молоко и падало образцовое мясо.

Но козырем магазинов «Свежесть» была рыба: холодильники на колесах привозили ее ежедневно с большой рыбной фермы – и живую, и мертвую.

О, сколько страстей кипела вокруг этих питательных существ! За рыбой из «Свежести» выстраивались очереди, из-за нее даже происходили драки. В городе поговаривали, что однажды мужчина, лезший без очереди за последним налимом, получил этим же налимом по шее, крепко и страшно. Впечатлительные горожане утверждали, что продавцам пришлось звонить в скорую, полицию и уборщикам мест преступления, чтобы те собрали с пола кровь. Более внимательные горожане спорили с ними, заявляя, что кровь была рыбьей и никаких спецнарядов не потребовалось: дерущихся разняли своими силами, а налима поделили. В общем, ситуация была спорная и со всех сторон вызывала сомнения, но как ни странно, на репутации магазина она не сказалась ни коим образом: за жирненькими рыбешками по-прежнему шла охота и по-прежнему выстраивались волнующиеся очереди из плотоядных фанатиков.

Однажды утром, когда почти-самый-важный менеджер центрального офиса сети заварил свою первую чашку кофе, в его электронный почтовый ящик упало полное печали письмо. Писал управляющий одного из крупнейших супермаркетов.

Добрый день!

У нас в магазине нестандартная ситуация: в торговом зале завелась кошка. Кошка дикая, сами поймать мы её не сумели. Прогрызла дыру в ловушке. Проблема усугубляется с каждым днём, так как кошка уже освоилась и теперь бродит по торговому залу не только ночью, но и днем. Не стесняясь покупателей, она залезает на рыбные и колбасные витрины и ест продукты. Покупатели в шоке отказываются покупать что-либо, даже хлеб.

Рабочий день персонал начинает с того, что тщательно осматривает продукты на предмет порчи и списывает надкусанное. Кошка не поедает, а именно надкусывает каждую единицу товара, будто пробует. Особенно страдает рыба.

Прошу вас в срочном порядке что– то предпринять и избавить нас от кошки. Судя по всему, в торговом зале есть отверстие, через которое она проникает в зал.

Давно почти-самый-важный менеджер так не хохотал. Его раскатистый бас разнесся по этажу. Его кофе выплеснулся на стол, чуть не залив клавиатуру. Отхохотав положенные три минуты, он вытер выступившие слезы костяшками пальцев, поднял телефонную трубку и позвонил в ветконтроль.

К обеду от того же управляющего пришло второе слезное письмо, состоящее всего из двух строчек.

Ветконтроль ушел расцарапанный. Не знаем, что делать. Помогите.

Эта кошка – исчадие ада.

В то время как почти-самый-важный менеджер открывал второе «кошачье письмо», в школе Святого Иосаафа, у одиннадцатого класса «Б» шел урок истории. Его вел Пантелеймон Елисеевич, седовласый пожилой джентльмен, как говорится, старой закалки, одетый сегодня в горчичный кардиган с растянутыми петлями. Непримиримый вояка со всем, что на пути попадется, на уроках он часто срывался на нравоучительные речи. Ученики любили эту его черту: пока учитель, размахивая руками и брызгая слюной, грозил узловатым пальцем очередному воображаемому врагу, ученики могли неслышно походить на ушах.

Но в то утро класс молчал. Пантелеймон Елисеич со всей страстью одобрял отмену Бала.

– Всё самое пошлое и вульгарное пришло к нам из заграницы, – вещал он, – не только с Запада, как принято считать, но и с Востока. Вместо того, чтобы прислушаться к их мудрецам, коих не мало, наша молодежь смотрит их отупляющие мультики.

Таня и Ваня, брат и сестра, любители аниме, трогательные, худенькие, стриженные как эльфы, подняли на учители возмущенный взгляд. Но так как учитель пребывал в ажитации, они не решились ему возражать.

– Кельты, тем временем – продолжал он, – чей праздник Самайн был прародителем вашего нынешнего Хэллоуина, давно забыты. Кельты праздновали конец лета, окончание сбора урожая, и в то время Самайн не был связан ни с чем сверхестественным. Даже кельтская традиция вырезать из овощей фонари, чтобы подсветить мертвым путь в частилище, не имела к нему никакого отношения!

Ирландцы и шотландцы, эмигрировавшие в США развивали Хэллоуин в отрыве от родной земли и от духа Британии. Эмигранты не смогли сохранить свою культуру! Получился пустой праздник: алкоголь, вызывающие костюмы, раскрашенные лица, хождение попрошаек по домам, не имеющее ничего общего с английскими «духовными пирожками», когда бедняки, которым совсем нечего было есть, выпрашивали праздничную еду в обмен на обещание молиться за души умерших. И сейчас этот праздник, извращенный до неузнаваемости, снова возвращен в Европу. В худшем состоянии, чем уезжал.

Так вот в чем вопрос: какой из этих праздников мы должны перенять? Пустой американский? Сельскохозяйственный кельтский? Или католический День всех святых? Мы ведь не земледельцы и не католики. Зачем нам вообще что-то перенимать?!

Класс молчал. Чьи-то лица при слове «пирожок» приобрели мечтательное выражение. Кое-кто был хмур. Пантелеймону Елисеичу было все равно: он не смотрел на учеников.

– К тому же, чтобы заимствовать, нужно иметь хоть какое-нибудь представление о том, что заимствуешь, – продолжал он, – а мы культурно безграмотны! Посмотрите, что мы едим! Например, круассаны. Разве во Франции существуют круассаны с начинками? Нет, там отродясь не было круассанов с начинками: ни с джемом, ни с шоколадом, ни с кремом – если угодно, они подаются отдельно. Мы даже в пошлый американский бутерброд умудрились уложить докторскую колбасу!

Класс хихикнул, вообразив себе колбасный бургер.

– Значит, надо больше уделять внимание изучению других культур? – с улыбкой спросил Кирилл. Он обожал подзуживать старого учителя.

– Нет, молодой человек! – взвился Пантелеймон Елисеич, – я вам объясняю, что пока мы устраиваем балы с нечистью, русская культура приходит в упадок. Мы забываем наши традиции, не приемлем ничего своего, родного: самовара, русских пряников и калачей, чистого русского языка, исконно славянских праздников, опрятных девушек!

Женщины стыдятся платка, стыдятся косы, стыдятся сарафана. Нынешние барышни стремятся подражать тамошним моделям. Ходят на высоченных каблуках: некрасиво, не разгибая колен, да еще и в рабочий полдень. Женщины будто не хотят думать, а хотят слепо подражать. Есть такое понятие «дневной каблук»…

– Елисеич в свободное время «Вог» почитывает, – шепнула Соня Дженни. Та кивнула с улыбкой.

– Милые барышни, – Пантелеймон Елисееич, к несчастью, заметил их перешептывания, – выходите, пожалуйста, к доске. Обе.

Соня и Дженни нехотя встали, предчувствуя нечто унизительное.

– Ваша юбка слишком коротка, – учитель ткнул пальцем в Соню. Соня, чья юбка действительно была на ладонь короче стандартной форменной юбки, кокетливо повертелась, чем вызвала хихиканье.

– А ваши носки? – он перешел к Дженни, – что значат ваши носки? Во что вы играете? Вам разве пять лет?

На Дженни были те самые гольфы, что Соня подарила ей на первое сентября.

– Хотя по вашему лицу можно понять, что это у вас врожденное, – резюмировал учитель и жестом попросил девушек присесть.

Класс тихо ахнул. Дженни удивленно уставилась на учителя, который раздухарился еще больше и принялся нарезать круги по классу. Соня, садясь, провожала его взглядом, словно хотела убить.

– Откуда с такой психологией возьмется высокая культура?

– Это точно! – громко сказала Соня, – никакой культуры нам не иметь, пока мы судим о людях по цвету кожи!

Но Пантелеймон Елисеевич не слышал возмущенного ропота.

– Мы одеваемся на иностранный манер в китайский ширпотреб, который пришел к нам еще в девяностых, – говорил он отрывисто, – в России из-за отсутствия культуры процветают фирмы, в сторону которых на Западе и не плюнули бы!

– Мы одеваем и едим ширпотреб потому, что как раз не знаем, что это дешево и некачественно, – на этот раз Кирилл был серьезен, – и пошло это из девяностых, от людей, которые выросли без доступа к другим культурам, за железным занавесом.

Мила Косолапова, которая понятия не имела, что такое «железный занавес», уткнулась в свой «айфон». Для нее все интересное на сегодняшнем уроке уже закончилось.

– Что ты знаешь о железном занавесе? – досадливо поморщился старый учитель и продолжил развивать свою мысль, – на время, молодой человек, на время. Пока русское не возродится и не подымется. А потом, когда умы прояснятся, когда не стыдно будет себя показать, то можно будет и на других посмотреть.

– Всё снова произойдет как в девяностые, – убежденно заявил Кирилл, – возникнет такая же сложная экономическая ситуация и в страну снова хлынут такие же негодные товары. Мы словно на качелях будем качаться. Не проще ли просто пообтесать чужие культуры под себя? А то снова будем голодными и будем хавать, что дают. Люди должны иметь выбор.

– Мы вернулись к тому, с чего начали: с Самайна. С невозможности адаптации чужеродного для России. Вы предлагаете не отремонтировать культуру, а просто прикрыть дыры европанелями! – крикнул Елисееич, – народ не знает ни своей истории и культуры, ни чужой. И знать не хочет. Презирает свою страну, а над другими смеется. Любовь надо испытывать к своей стране. Любовь!

Прозвенел звонок.

– Параграф шестнадцатый, на следующем уроке буду спрашивать, – сказал Елисеич своим обычным тоном и отвернулся от учеников, словно потеряв к ним интерес. Те повскакали с мест и принялись громыхать портфелями и громко переговариваться.

– В кои-то веки Елисееич сказал что-то умное, – задумчиво сказал Кирилл, когда четверка вышла из класса и угрюмо добрела к ближайшему подоконнику.

– Что ты там умного углядел? – раздраженно спросила Соня.

– Ты не напрягайся, – посоветовал Кирилл, – ты, похоже, кроме описания своей юбки и не слышала ничего. Ну, может еще капельку расовой нетерпимости.

У Дженни покраснели уши. Несмотря на отсутствие слов, ее лицо хранило упрямое выражение.

– А мне кажется, ему стоит извиниться, – сказал Егор, – перед девчонками.

– Передо мной не надо, – Соня улыбнулась, – я вешу шестьдесят килограмм и учусь в балетной школе. У меня иммунитет к унижениям.

– Слыхала, вас Елисеич потрепал? – раздался сзади очень высокий девичий голос.

– О, господи, – простонала Дженни.

Это была Алина Медведь, маленькая невесомая девушка, в джинсах и кедах. Ее волосы были ярко-черными: как если бы безумный парикмахер поймал настоящего тауэрского ворона, от души натер бы его гуталином и нахлобучил девушке на голову. Алина всегда была в окружении своей свиты: гренадерского роста и веса девицы по прозвищу Сапог, с маленькими глазками и курчавыми волосами, и кукольной блондинки в вырви-глаз-розовом худи с ушками. Соня никак не могла запомнить, как ее зовут. То ли Аня, то ли Маня.

Соня и Алина недолюбливали друг друга. Алина считала Соню выскочкой и позершей, а Соня Алину – недалекой дурой.

– Ну, может это вас одеваться научит, – радостно заявила Алина, обсмотрев Соню и Дженни с ног до головы. Сапог угодливо хихикнула.

– У тебя дел никаких нет? – сурово спросил Егор.

– Удаляюсь, – пропела Алина.

Соня проводила троицу взглядом.

– Не буду ходить на встречи выпускников, – мрачно пообещала она, когда ребята вышли во двор и побрели к выходу.

– Я домой, – сказала Дженни.

– Я тоже, – Кирилл зевнул, – дела-дела.

– А ты? – Соня толкнула Егора в бок.

– Я остаюсь, – сказал Егор и в подтверждение своего намерения остановился, как вкопанный, у центральных ворот.

– Анфису Палну поджидает, – расплылся в ехидной улыбке Кирилл.

– Дурак, – сказала Соня пренебрежительно.

– Не лезь не в свое дело, – огрызнулся Егор.

Дженни молчала. Молчала, когда они с Соней покидали территорию школы. Молчала, когда они переходили дорогу: девчонки, не сговариваясь, направились к моллу. Первые слова были произнесены только у киоска с замороженным йогуртом.

– Средний с карамелью.

– Большой с инжиром, пожалуйста.

Девушки остановились напротив огромного гипермаркета «Свежесть» и принялись за лакомство, погрузившись в глубокую задумчивость. Соня думала о том, что ее балетная репетиторша непременно «углядит» большой стаканчик йогурта в тяжелых прыжках. Дженни размышляла над тем, чем Заваркина так увлекла Егора.

«Свежесть» ни о чем не задумывалась: в ее обязанности входило приветливо моргать вывеской, напоминая покупателям, что они еще не все купили к ужину.

– Мне надо купить рыбы Колесику, – очнулась Дженни. «Свежесть» поддержала ее бегущей строкой, сообщившей, что чудесная и восхитительная рыба – свежая, соленая, вяленая или чуть подкопченная по специальному рецепту – словом, самая невероятнейшая рыба в городе Б ждет ее, Дженни. Ей просто нужно переступить порог.

Кот Дженни, Колесик, был поперек сам себя шире и питался только рыбой из «Свежести». Если ему предлагали рыбу, купленную, например, на рынке или, упаси боже, сухой корм, то он воротил морду, раздраженно фыркал и брезгливо закапывал свою тарелку передней лапой. Соня часто предлагала подержать этого капризулю на голодном пайке недели три, уверяю подругу, что эта скотина вполне сможет безбедно прожить на своем подкожном жире. И заодно смягчится нравом. Дженни пока так и не решилась посадить Колесика на диету и исправно таскала ему мойву из «Свежести».

Девушки, прикончив йогурт и аккуратно поместив стаканчик в урну для бумаги (согласно городским правилам), прошли сквозь ряды с овощами и плюшевыми игрушками к рыбному.

В рыбном они застали драму.

Огромный детина в грязных джинсах и с большим сачком наперевес, сосредоточенно шарил какой-то метелкой, привязанной к палке, в холодильнике с копченой семгой. Подойдя поближе, девчонки рассмотрели, что метелкой он удерживал загнанную в угол черную кошку, изящную, тонкую и звонкую: к генам ее дворовых родителей явно была примешана толика благородных дрожжей.

Кошка озиралась в поисках путей отхода и шипела на зверолова. Тот, не проникшись кошачьим отчаянием, взял сачок на изготовку.

Весь рыбный отдел – продавцы, покупатели, подсобные рабочие – наблюдали за разворачивающимися событиями.

– Куда вы ее потом денете? – спросила самая полная из продавшиц в чистом фартуке с надписью «Свежесть».

– На живодерню, – спокойно пробасил детина.

Соня наблюдала за поимкой волосатой бандитки, сжав кулаки и сглатывая слезу. С детства обладавшая обостренным чувством справедливости, она терпеть не могла, когда обижали маленьких, слабых и голодных. Дженни знала эту черту своей подруги, и заранее схватила ее поперек туловища, чтобы та не кинулась драться с мужиком.

Дженни повертела головой в поисках чего-нибудь, что помогло бы ей отвлечь Соню. Справа не было ничего интересного, кроме печенья с начинкой. Но слева… Слева стояла Заваркина в своем красном кардигане. Она держала за руку Васю, который с любопытством наблюдал за поединком.

– Смотри! Заваркина! – прошептала Дженни Соне.

– Где??? – завопила подруга и кинулась на красное, – Анфиса, помоги!

– Чем я тебе могу помочь? – спросила Заваркина, отшатнувшись от такого неожиданного наскока, – могу дать платок.

– Не мне помоги, кошке! – пропищала Соня и бурно разрыдалась. Дженни кинулась утешать подругу.

– Легко, – Заваркина помедлила секунду, словно прикидывая варианты, – Вася. Реви!

– Чего делать? – не понял Вася и доверчиво посмотрел на мать.

– Реви, будто тебе жалко кошку. Будем ее спасать.

Вася, не медля ни секунды, заревел белугой. По его розовым щекам потекли красивые, крупные капли. Указательным пальчиком он тыкал кошку и издавал душераздирающие всхлипы, в которых явно слышались слова «мама» и «кошка».

– Прекратите сейчас же!

Заваркина выбралась на авансцену «представления», заставив «зрителей» вздрогнуть.

– Прекратите сейчас же! Кругом дети! Прекратите мучить животное! – она вперила повелевающий перст в мужика с сачком.

– Она все продукты понадкусывала, – пожаловалась самая полная из продавщиц, – семгу испортила, целую рыбину.

– То, что это кошка продукты надкусывает, еще доказать надо, – развязно сказала Заваркина «ответчице» и строго глянула на нее и еще на нескольких упитанных продавщиц, – вы, поди, рыбину-то не в мусорку выбросили, а домой утащили?

Продавщица стушевалась. Зато к Васином реву присоединилась еще одна девочка в розовой шапочке. Ее родители, до сих пор стоявшие молча в стороне, зароптали.

– Нехорошо…

– Не при детях же…

– Закрылись бы на санитарный день и поймали бы…

– Я не позволю издеваться над животным в присутствии моего ребенка! – от Заваркиной перла такая мощная энергия, перед натиском которой не устоял бы и целый полк звероловов.

– Это Заваркина, – раздался откуда-то шепот.

Заваркина обошла мужика, сунула руку в холодильник, ухватила кошку за шкирку и вынула ее из ее ледяной могилы. Кошка, чья благородная морда стянулась к затылку, попыталась отбиться от бесцеремонной хватки и лягнула задней лапой. Промахнулась.

– Не маши ногами, – сказала Заваркина кошке и довольно ощутимо встряхнула ее. Та замерла.

– Мне все равно, – примирительно пробасил зверолов, – я делаю, что говорят.

С этими словами он сгреб свое оборудование и внимательно посмотрел на Заваркину, словно чего-то ожидая. Та также внимательно посмотрела на него.

– Спасибо, что помогли поймать мою сбежавшую кису, – сказала Заваркина с улыбкой и протянула зверолову руку. Тот ее пожал. Дженни заметила банкноту, перекочевавшую через рукопожатие из руки Заваркиной в карман джинсов зверолова.

Дети и Соня перестали рыдать и захлопали в ладоши. Заваркина раскланялась и еще раз встряхнула кошку, которая снова принялась размахивать лапами.

– Спасибо чудесному магазину «Свежесть» за то, что они – добрые друзья животных и заботятся о психическом здоровье своих маленьких посетителей, – Заваркина не удержалась от ехидства, – благодаря вам мой сын вырастет добрым и честным.

Краем глаза Дженни заметила, что Вася, который уже давно вытер слезы, стащил с полки коробку итальянского печенья и уже успел половину умять.

– Всего хорошего, – сказала Анфиса публике.

– Валим отсюда, – сказала она девчонкам, – Васька, брось печенье. Хотя нет, не брось, а поделись.

Кошка оказалась не полностью черной: на ее левой задней лапе было достаточно заметное белое пятно в форме амебы. Бандитку решено было назвать Кляксой. Когда ее принесли на чердак школы Святого Иосаафа, она, наконец, вырвалась и спряталась за стопкой старых пластинок, под грудой какого-то тряпья. Прошло минуты три и природное любопытство взяло верх: Клякса принялась зыркать из своего укрытия то одним, то другим зеленым глазом.

– Красивая, – сказала счастливая и расцарапанная до крови Соня.

– Породистая, наверно, – предположила Дженни.

– Может, и не породистая, но вкус у нее отменный, – усмехнулась Заваркина, усаживаясь на свое кресло и закуривая, – в том холодильнике отличная семга.

– Вряд ли ей теперь понравятся наши продукты, – вздохнула Соня.

– Перебьет и вискасом. Главное, регулярно его поставляйте.

Соня и Дженни переглянулись. Когда они пробирались в школу мимо учеников, идущих на занятия во вторую смену, мимо охранника, Никитича и Анафемы, кошка брыкалась, кусалась, царапалась, вертелась и норовила выскочить из под Сониной курточки. Но та не сдавалась и только крепче прижимала ее к своему левому боку. Когда они поднимались по винтовой лестнице, Дженни, улучила момент и прошептала Соне на ухо, что неплохо было бы перекинуться с Заваркиной парой слов о Бале. Соня кивнула, скорчив гримасу. Клякса больно укусила ее за бок.

– А все слухи, которые про тебя ходят… – аккуратно начала Дженни.

– Если верить слухам обо мне, то я байкерша-лесбиянка, причем мертвая. Одно могу сказать – мотоцикла у меня нет. За все остальное не ручаюсь, – Заваркина улыбнулась, – вы все поймете про «слухообразование», когда завтра утром услышите, что Заваркина отжала дрессированную кошку у администрации города и их штатного зверолова и теперь обучает ее искусству шпионажа.

Девчонки рассмеялись. Дружеские отношения налаживались.

Глава десятая. Валлийский огонь

– Вась, как будет по-английски «Я хочу белого кота»?

– Я не хочу белого кота. Я хочу крысу.

Егор услышал ее голос и поднял голову.

Заваркина сама забирала своего сына из школы. Егор встречал ее у ворот и с каждым днем чувствовал себя всё глупее и глупее. К концу второй недели он вообразил себя влюбленной Катенькой, поджидающей семинариста.

Он улыбался ей, она кивала ему и проходила мимо, не сказав ни слова. Иногда Васька оглядывался на Егора, а однажды и вовсе показал ему язык.

Когда они возвращались по подвальному туннелю после прогулки по манежу, Кирилл болтал без умолку. Он засыпал Заваркину вопросами: интересовался, когда и кем был обнаружен проход и что именно Анфиса собирается сконструировать в манеже. Та отвечала невпопад. Егор плелся сзади и лихорадочно раздумывал, чтобы такого отчебучить, чтобы привлечь ее внимание. Однако, когда они поднимались по винтовой лестнице, и Кирилл перешел на зловещий свистящий шепот, Анфиса и его попросила замолкнуть. Она была сосредоточена на своих мыслях.

– ААААА!!! Стой! Я тебе еще песенку не допела! – завопила вдруг сестра Егора, маленькая Вика.

Когда Егор возвращался домой после школы, размечтавшийся и расслабленный, он заставал одну и ту же картину: пятилетняя гиперактивная Вика, бегающая из комнаты в комнату, и ее няня, Валентина Матвеевна, пятидесятилетняя строгая женщина с высшим педагогическим образованием, невозмутимо поедающая свой обед. У нее в этот час был законный перерыв, и ничто не могло отвлечь ее от еды. Только однажды, когда Вика скатилась с лестницы и расшибла лоб, она отложила ложку, обработала раненую голову питомицы и вернулась к обеду, посадив присмиревшего ребенка рядом с собой. Доев, она вызвала такси и отвезла Вику в частную клинику, где той наложили два шва.