Текст книги "Атлантида. Часть I: Дисперсия(СИ)"

Автор книги: Алёна Реброва

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Реброва Алена Дмитриевна
Атлантида. Часть I: Дисперсия

1. Зеленая водоросль

Я сидел и смотрел вперед, не думая ни о чем конкретном. Приколотый к стене сине-бурый гриб тлел, окутывая все вокруг крепким дымком. Его дурманящий дух помогал зависнуть где-то между пространством и временем, с пустой головой и одним-единственным желанием: ни за что на свете не выходить из этого состояния.

– ... Эй, девочка, может, прекратишь уже томно вздыхать и делом займешься? – мое единение с самим собой прервал голос, напоминающий рык резко заведенного мотора, – достояние командира, двухметрового поджарого мужика по имени Карпуша.

Когда некоторые матери выбирают имена, они не задумываются над тем, кем может стать их розовощекий карапуз, когда вырастет. Карпуша вот стал подрывником. Из подручного мусора он может состряпать такую взрывчатку, которая разнесет в пыль десяток людей, как будто никого и не было. Я слышал это от стражников, а они не любят травить неправдивые байки.

– Я-то думал, я сюда отдыхать пришел, – усмехаясь, я не спеша тушу гриб. Мне хотелось оттянуть тот момент, когда придется выйти из комнаты. Но больше тянуть было нельзя: уже сам командир ко мне пожаловал.

– Уже два дня сидишь тут, размазывая сопли! На дне морском отдохнешь, – рыкнул Карпуша и вышел. Шаг у него был тяжелый, под стать великану.

Я встал и поплелся за ним, прочь из своего шалаша, в новую жизнь. Проходя через дверь, я чувствовал себя мертвецом, который отлежал на столе положенные дни и теперь, наконец-то, окончательно похоронен. Когда я закрыл глаза и вдохнул воздух улицы, запах оказался как раз таким, какой должны чувствовать мертвые в своих могилах

Место, куда я попал, было похоже на свалку. Собственно говоря, это и была свалка, только во много раз больше тех, что могли встретиться на остове. Свалка была настолько огромна, что все уже давно забыли, что это свалка, и даже дали ей имя. Невзрачное, но уж какое есть – Огузок.

Огузок вовсе не был загробным миром, он был всего лишь огороженной территорией. Но для тех, кто сюда попал за свои грехи, не было пути назад, к прежней жизни, потому сравнение с царством мертвых ему вполне подходило.

На Огузке селились те, кому не хватило жилплощади на остове. Поскольку, благодаря стараниям нашего добродетельнейшего правительства, жилплощадь доставалась только достойнейшим гражданам нашего оплота, на Огузке селились как раз самые не достойнейшие. Читай: воры, убийцы, торчки и прочие дебоширы. Такие рабочие ресурсы, которые убивать жалко, а под боком держать неприятно. Сейчас в их число попал и я... еще две недели назад лучший ученик Белого Нарвала, а теперь кто? Отброс общества, ненужное мясо, которое до конца дней своих будет убирать другие отбросы, производственные.

– Начнешь работать отсюда. Все просто. Ищешь себе маску и мотыгу. Потом находишь кучу разлагающейся меналии и размазываешь тонким слоем по поверхности, – объяснял Карпуша, ведя меня по улицам, где работали другие люди.

Стройные груды мусора, в которых местные прорубили себе дороги, казались чем-то вроде пластов горной породы. В этих лабиринтах не трудно было заблудиться.

– Тебе ведь не надо объяснять, что такое миналия? – спросил Карпуша, искоса глянув в мою сторону.

– То, что остается от водорослей после обработки, – мне даже не пришлось думать над ответом. Пока шел суд и меня определяли в Огузок, я многого наслушался от стражников, сторожащих меня в яме.

Миналия – это отходы производства, ядовитая и опасная для людей жижа. За несколько недель она разлагается в невероятно полезную штуку, которая помогает травам и овощам расти на глазах. Чтобы поскорее получать из ядовитых отходов свеженькое удобрение, правительство обязало жителей Огузка следить за гниением, перемешивать ядовитую жижу, чтобы лучше прогревалась солнцем. Новички тут же заболевали и почти все умирали от вдыхаемого яда. Но тем единицам, кто выживал, были не страшны даже газовые камеры.

– Зеленая миналия – перемешивай, темно-коричневая – собирай в ведро и относи к носильщикам. Ее будут забирать каждый вечер. Как прозвучит сигнал, возвращаешься сюда, – Карпуша указал на зелено-белый кусок тряпки, уныло повисший на ржавой арматуре. – Это наш флаг. Мы работаем только за зелеными флажками. Сунешься к чужим – побьют. Из мусора брать можно все, что захочешь, но если устроишь обвал, под ним и сдохнешь: выкапывать никто не станет.

– Так точно, – я уныло отдал честь.

– Работай.

Карпуша махнул мне рукой, мол, пшел отсюда, и отвернулся, чтобы прикрикнуть на другого своего подчиненного.

Пожав плечами, я отправился, куда глаза глядят, рассматривая груды мусора. Тут было все: от сломанных инструментов до прохудившихся лодок. Вещи были как будто склеены чем-то, они держались в двухметровых стенах, как влитые.

Однажды, еще будучи семилетним мальчишкой, я вместе с другими ребятами отправился в место, где хранились всякие старые вещи, свидетели тех времен, о которых нашим прабабкам рассказывали их прабабки. Это было очень интересно, посмотреть, чем пользовались люди до так называемого потопа. Можно представлять, как они жили на земле, к чему стремились, чему радовались... Тогда все это меня очень воодушевило, я впервые почувствовал, что тоже хочу сохранить что-нибудь для потомков, и не своих лично, а вообще для всех, для всех людей будущего. Тогда я решил стать летописцем. Это было четырнадцать лет назад.

Сейчас, бродя по этой великой свалке, я вдруг почувствовал себя так же, как в том музее. Эти груды мусора тоже хранила в себе историю, только не тех людей, которые жили на земле, а нашу, морских отщепенцев, живущих внутри каменного айсберга. Тут были даже те вещи, которые использовались еще в те далекие времена, когда остов свободно плавал в океане! Он перестал дрейфовать после мощного землетрясения, во время которого всплыл огромный кусок суши, – будущий Огузок, – на которой и наткнулся наш остров. Поначалу все обрадовались прибавлению территории, стали селиться на новой земле. Но вскоре выяснилось, что после войны, которая уничтожила всю сушу, на Огузке собралось столько дряни, что люди не могли на нем выжить: большинство из них умирало от ядовитых концентратов, доселе неизвестных человечеству. Тогда на Огузок стали свозить всякий мусор и преступников, чтобы те этот мусор разбирали и перерабатывали во что-то полезное. Следы от тех поселений сохранились до сих пор, их можно было обнаружить в нижних слоях свалки.

Мне захотелось покопать в этих пластах истории, написать о том, как одни предметы сменяли другие, как мы приспосабливались к жизни на остове... Но сразу же за этим желанием пришло тяжелое осознание того, что я больше никогда ничего не напишу. Именно для этого меня и упрятали на Огузок: я не должен больше писать, не должен ни о чем думать. Мои мысли опасны для людей, так они говорили? Я – бесполезный брак, который мешает человечеству выжить.

Я нашел себе мотыгу и повязку, нашел старое ведро, по запаху нашел кучу гниющей миналии и стал остервенело грести, только чтобы не думать о том, что со мной случилось.

Светло-зеленая жижа, кое-где уже потемневшая от солнца, воняла так, что у меня закружилась голова, но я все равно греб, перемешивая. Едкий запах жег носоглотку, выбивая из головы все мысли.

Закончив с одной кучей, я оставил ее дальше прогреваться на солнце и взялся за другую, потом за третью. Вокруг были другие люди, чьи лица закрывали тряпочные повязки. Они тоже гребли, не обращая внимания ни на что вокруг. Было похоже, что тупая однообразная работа на протяжении многих лет отняла у них интерес к жизни, но мне не было их жаль, я им даже немного завидовал. Среди всех этих людей один Карпуша казался живым: он единственный говорил что-то. Как правило, он орал на лентяев, но зато делал это с особой эмоцией, которая выделяла его среди прочих.

Когда я слышал его голос, я начинал думать, но мне не хотелось. Поэтому я ушел подальше, где не было слышно ничего, кроме ударов мотыг по кучам мусора, и погрузился в работу.

Прошло сколько-то часов, нас собрали у хижины, где раздавали еду и воду. Я смог выпить немного воды, но к еде не прикоснулся: было такое чувство, что желудок превратился в затвердевший комок глины. С пустой головой, в которой постепенно нарастал легкий шум, я отправился работать дальше. Я нашел самые свежие, самые ядовитые кучи, и стал грести, думая о том, как быстро яд убьет меня. С виду я всегда был хилым и легко цеплял всякие болезни, так что против миналии у меня нет ни единого шанса. Какой смысл пытаться спасти себя, если я все равно не смогу заниматься тем, в чем видел свое предназначение? Лучше поскорее покончить со всем этим.

Вечером я тоже не смог поесть, а к следующему полудню меня начало беспрестанно рвать. Это было отравление.

Ко мне даже не стали звать местного врачевателя, просто оставили в своей хижине с ведром воды и пустым тазом. Я валялся на земле, не чувствуя своего тела и не зная, нахожусь ли в сознании: весь мир превратился в расплывчатое пятно пяти ощущений. Цвета были такие же, как запахи, а боль напоминала чей-то голос. Я ничего не понимал, думал, что я пятно краски в размазанной цветной луже. Иногда краски в луже разделялись и становились сами по себе: отдельно синий, отдельно желтый, и я, я становился ядовито-зеленым пятном. Это был приступ рвоты. Бесконечная боль в желудке позволяла привыкнуть, но острые судороги возвращали к жизни: тогда я понимал, что я человек в хижине с желтой землей и синими стенами, что я еще не умер. Это длилось не больше минуты. Иногда я пил воду, которая ненадолго унимала жар внутри: не давала краскам в мире-луже засохнуть и свернуться. Вода в ведре никогда не кончалась, а другое ведро всегда было пустое. Пятно смешанных красок снова захватывало меня.

Однажды среди невнятных образов промелькнул один очень понятный и знакомый, это было лицо моей матери. Она растила меня одна, без отца. Попав на Огузок, я сломал ей жизнь... ведь я был для нее всем. Я уцепился за эту мысль, такую ясную, такую человеческую, и телесная боль начала отступать перед болью иного рода. Я мучился, думая о матери, а потом стал вспоминать других людей, для которых я все равно что умер. Я вспоминал друзей, наставников, вспоминал работу глашатаем у извещателей. Вспомнил, как написал песню о Великом Потопе, как был счастлив, когда мне разрешили петь ее на главной площади. Но после первого же выхода меня схватили стражники. Мой начальник сказал им, что не давал мне никакого разрешения петь подобное людям, что я смутьян и вообще давно вызывал подозрения своими нестандартными взглядами на жизнь. Дальше суд, яма, потом путь на Огузок под конвоем.

Картины и воспоминания прокручивались в моей голове раз за разом, иногда в неправильной последовательности, иногда не с теми событиями. Я видел, как люди пели мою песню во время работы, но понял, что это неправда.

Однажды сквозь череду размытых образов я увидел синие стены свей хижины. Они были такими отчетливыми, что сначала я не понял, в чем дело. Я поморгал, осмотрелся вокруг, и только тогда осознал, что проснулся. Я понял, что я жив, но не стал задумываться об этом. Томящая боль в измученном желудке теперь больше напоминала голод.

Я с трудом встал и выбрался наружу. Свет солнца слепил меня, но я все равно шел, сильно шатаясь и цепляясь за все вокруг.

Первый, кого я встретил, был Карпуша. Я узнал его по голосу: к тому моменту я уже ничего не видел из-за пятен в глазах.

– Поглядите-ка, кто выкарабкался! – прорычал он своим жутким голосом. – Пошли, покормим тебя.

Он отвел меня в столовую, откуда доносился славный мясной запах. Я набросился на похлебку, как голодный зверь, и не мог успокоиться, пока не съел пять или шесть мисок. Потом на меня навалилась приятная тяжесть, захотелось спать. Карпуша помог мне добраться до хижины, где я тут же уснул.

На следующий день командир пришел ко мне и сказал, что я единственный из партии новеньких, кто выжил.

2. Голубая Луна

Выздоровление длилось несколько дней. С каждым днем я чувствовал себя сильнее, все больше осознавал происходящее, отчетливее вспоминал прошлое. Меня не заставляли работать, потому большую часть времени я спал или ел.

На пятый день с того момента, как я сам вышел из хижины, я уже сам запросился наружу. Мне стало скучно сидеть взаперти, к тому же, у меня было много времени подумать о том, что мне делать дальше.

– Я не сомневался, что ты помрешь, – сказал мне Карпуша вечером в столовой. – Такие хилые обычно умирают первыми. Вот вместе с тобой прибыл крепкий парень. Я был уверен, что он выкарабкается, он был бы хорошим работником, смог бы грести за троих. Но он погиб, как и остальные семеро. Случай подвел нас всех, малек... мы не сможем выполнять план, и твоя жизнь обойдется нам урезом пайка.

– Хорошо, в следующий раз постараюсь надышаться так, чтобы наверняка, – усмехаюсь ему ответ. – Может, раз к миналии у меня теперь иммунитет, дашь мне другую работу? – все же шутки шутками, а об этой мерзкой водоросли я теперь даже думать не мог.

– Нет тут другой работы. У нас каждый день тонна свежей миналии, – сказал Карпуща, со смаком высасывая из супа щупальца осьминога. – Нас всего пятнадцать, а работы на тридцать человек. Завтра с утра мотыгу в руки и идешь грести. И без разговоров! Если мы не выполним план, нам перестанут давать еду.

– Я понял, – ответил я, грустно уставившись в свою пустую тарелку. После болезни я начал есть в три раза больше, чем обычно, но дополнительный паек мне давали только пока я не мог ходить.

На следующий день я взял мотыгу и отправился подальше ото всех, искать свои собственные кучи. Больше мне не хотелось быть частью этого человеческого стада, хотелось жить, пусть даже в таком безжизненном месте.

Я прогуливался по свалке, рассматривая причудливые предметы, застрявшие в пластах мусора. Заглядевшись, я очутился в тупике. Я уже подумал развернуться и пойти обратно, но тут услышал чей-то голос прямо за мусорной стеной: какой-то мужчина пел песню.

Неужели тут есть такие, кто еще может петь? Встреть я сейчас русалку, сидящую на куче жемчуга, я бы и то не так удивился!

Я встал поближе к стене и стал прислушиваться. Не прошло и пары минут, как подначиваемый ударами кирки выразительный низкий голос полностью меня заворожил. Мне показалось, что я родился, зная эту мелодию и эти слова, настолько эта песня была близка духу, окутавшему наш остров!

– Я родился однажды во время грозы,

Из мяса и крови – соленой воды.

Солнце палило, кирка ждала:

Я взялся за работу, не жалея себя.

Работай день и ночь, греби, пока можешь:

Ты выиграл день жизни, но не стал моложе.

О, море, не зови меня, ведь я не приду!

Я продал душу острову, теперь не умру...

Дослушав последнюю строчку припева, я понял, то во что бы то ни стало должен познакомиться с певцом и выучить песню наизусть.

Стена, за которой звучала песня, показалась мне достаточно крепкой, чтобы вскарабкаться по ней и спуститься на другую сторону.

Я быстро влез наверх, цепляясь за выступающие из груды мусора предметы. Оказавшись на стене, я обнаружил тонкую нить, на которой весели выцветшие тряпочки, которые когда-то были зелеными. Похоже на ограду, про которую говорил Карпуша. Он сказал, что если я выйду за зеленые флажки, меня побьют... Наверное, безопаснее будет сначала поговорить с певцом из вражеского лагеря, а потом уже жать ему руку за отличное исполнение.

Я осмотрелся и обнаружил, что вокруг нет никого, кроме почти голого чернокожего старика. Он был тощий, одни кожа да кости, и из самых разных мест его блестящего черного тела выглядывали белоснежные кучеряшки.

Не разгибая своей натруженной костлявой спины, он бил киркой по огромному камню.

– Эй! – крикнул я, решив, что раз здесь только один старик, то бояться мне нечего.

Услышав меня, мужчина довольно ловко для своего возраста выпрямился и резко обернулся, пронзив меня жутким взглядом бирюзовых глаз без зрачков. От изумления я чуть не вскрикнул: этот человек вдруг показался мне каким-то страшилищем, нелюдем, который мог наброситься на меня... Эти неестественно ловкие движения, жуткие глаза...

Я почувствовал, что начинаю падать, и покрепче схватился за стену.

Лицо чернокожего старика сморщилось, став похожим на сушеный гриб. Он брезгливо выпятил губу.

– Чего тебе, малек? – спросил он вполне человеческим голосом. У него было необычное, "круглое" произношение, как у многих чернокожих. Это меня приободрило. По крайней мере, хотя бы в этом он походил на тех людей, к которым я привык на остове.

– Потрясающая песня! – сказал я, набравшись храбрости. – Где вы ее слышали?

– Здесь ее все поют, – ответил старик. Взгляд его стал дружелюбнее после моей похвалы. – Но придумал ее я сам много лет назад.

– Научите меня?

– А почему бы и нет?

– Я могу спуститься?

– А что нет-то?

– Мне сказали, по вашим правилам нельзя переходить границы...

– Но ты уже перешел, разве нет?

– Возможно.

Я спрыгнул со стены и подошел к необычному старику. Вблизи я заметил, что зрачки у него все же есть, маленькие и незаметные. Видимо, он такой же, как и любой другой чернокожий старик, а его жуткие глаза – это все та дрянь, отходы, с которыми он работает.

– Найди себе кирку, малек, – велел мне он. – Эту песню нельзя учить, не работая. Старая Луна научит тебя петь и работать с морскими камнями!

Я отыскал в хламе кирку, которая будто дожидалась меня, снял маску и стал вместе со своим новым знакомым молотить по огромному камню, откалывая от его скорлупы черные куски.

После пары-тройки ударов Луна затянул своим скрипучим голосом песню, я подхватил ее, начиная с куплета, и стучать киркой стало веселее.

Впервые с тех пор, как меня схватили стражники, я почувствовал себя живым.

После нескольких часов работы, когда песня уже прочно сидела в моей голове, а мои мышцы гудели от напряжения, черная скорлупа слезла с камня. Оказалось, что внутри была бирюзовая сердцевина, напоминающая по цвету морскую воду, ту, которую можно встретить у белоснежного песчаного берега.

– Вот она, паршивка! Я-то думал, побольше будет! – крикнул старик, погладив камень морщинистой рукой. – Ну, ничего, тоже добрый улов. Пошли, поможешь мне дотащить ее, малек.

– Разве мне можно ходить в чужой лагерь? Мне говорили, что это опасно... что вы не любите чужаков.

– Это и вправду опасно, но первый раз новичку можно простить, – старик хитро мне подмигнул, заворачивая камень в прочную ткань. Взявшись за разные концы получившегося кокона, мы потащили его в сторону места, где, как я понял, собиралась стая старика. – Эти хитрые ублюдки хотят, чтобы мы работали разобща, придумали свои пайки, чтобы за глоток настойки мы избегали друг друга. Понимаешь, о чем я?

– Честно говоря, нет. Я вообще не знаю, как тут все устроено.

– И про цветные стаи не знаешь? – старик удивленно на меня покосился. Я помотал головой. – Эк тебя! Что ж, тогда я тебе расскажу. У жителей Огузка есть приказ, работать только на своих участках, небольшими группами. Нас семь стай: Зеленые, Синие, Желтые, Красные, Фиолетовые, Оранжевые и Голубые. Одна стая не должна общаться с другой, понимаешь? Если прознают, что кто-то говорил с другой стаей, лишат дневной еды всех. Это все потому, что они боятся, как бы мы не объединились и не стали диктовать им свои условия.

– Условия? – я улыбнулся. – Да в одном серьезном патруле больше стражников, чем людей на Огузке! Да и что люди? Те, что работают у зеленых, даже друг с другом не разговаривают, а их всего пятнадцать.

– Потому что среди зеленых те, кто пил слишком много морской воды и курил подгнившие грибы. Эти долго не живут, – сказал старик. Усмешка не сходила с его лица. – Нас вот, голубых, шестьдесят человек – мы воры и держимся дружно, не давая друг другу пропасть. Желтых больше сотни, они ученые, попавшие в изгнание, и надо видеть, как роскошно они устроились! Они даже воду сами добывают. Оранжевых, верующих, наберется больше полтысячи, а эти ребята почти бессмертны. Поговаривают, красных, убийц, и того больше. Нас много, уж поверь старой Луне. Я тут с четырнадцати лет, работал, когда на Огузке не стояло и трех сотен хижин. А сейчас что? По величине мы выросли почти как половина остова, и с каждым годом растем еще. Нас много, малек, и эти акулы нас боятся, что бы тебе ни говорили.

– В голове не укладывается! – воскликнул я. – Выходит, деление на цвета – деление по преступлению? Я думал, это просто так... Получается, что со мной вышла ошибка. Если зеленые – это полуживые торчки, то почему я с ними? Меня должны были определить к синим!

– Особо идейных к синим никогда не отправляют: с ними и так много проблем, – объяснил старик. – А среди зеленых такие идейники быстро загибаются. Им поставляют особые грибы, дыша которыми, они совсем теряются, хотя работать они еще долго могут.

Я вспомнил, что как только прибыл на Огузок, один из стражников, сделав вид, что ему меня жаль, дал мне корзинку грибов. Он сказал, это поможет мне справиться с отчаянием. Действительно помогло, так, что я чуть не угробил себя во время первого рабочего дня! Был бы в порядке, выбирал бы уже разложившиеся кучи, чтобы привыкнуть к миналии и легче перенести первое отравление.

– Это многое объясняет, – сказал я, решив про себя, что необходимо уничтожить все грибы в нашем лагере. Может, тогда мои соратники станут похожи на людей? – Расскажи мне еще об Огузке. Получается, я не знал и половины того, что тут происходит на самом деле! Ведь все с остова уверены, что тут не больше двух сотен человек и все они конченные люди, как зеленые!

– А что тебе еще рассказать, малек?

– Ну... Что такое морские камни, которые ты дробишь? Я думал, тут все работают только с миналией.

– Не, не все миналию гребут, хотя их большинство, – старик мотнул головой. – У воров вот хорошие руки, ловкие пальцы. Из морских камней мы вытачиваем драгоценные жилки, из них делаем краски или добываем вещества, которые нужны ученым для работы.

Я хотел задать следующий вопрос, но мы уже дошли до площади, куда приносили свою работу голубые.

– Луна! Кого ты к нам притащил, старый ты тюлень? – крикнул один из молодых ребят. Его глаза только начали подергиваться голубоватой дымкой.

– Новенький зеленый, – ответил старик, сгружая свой морской камень в общую кучу. – Ему понравилась моя песня, он даже стену перелез!

– Да? Не похож ты на зеленого, – усмехнулся парень, подходя к нам. Он был примерно моего возраста.

– Меня должны были поместить к синим, – ответил я, немного гордясь тем, что знаю это.

– За что это? Там обычно люди постарше, – он придирчиво меня осмотрел. – Или они уже и детей в измене человечеству обвиняют?

– Я спел песню про потоп на главной площади, – рассказал я. – Мне разрешили, но когда страже не понравилось, соврали, что я действовал против указала.

– Вот как, – парень уважительно выпятил губу, а потом улыбнулся. – Ну, здесь ты можешь петь все, что вздумается, только тихо! Меня зовут Горбатый Кит, но друзья зовут меня просто Кит. А ты кто?

– Мое имя Белый Дельфин, но друзья всегда придумывают мне дурацкие прозвища, – улыбнулся я, пожимая руку Кита.

– Да, ты меньше всего похож на белого дельфина... скорее на больного морского котика! – засмеялся парень. – Ладно, пойдем, покормим тебя, Котик. Любишь рыбу?

Я отправился в столовую вместе с новым приятелем и Луной. Кит не умолкал ни на секунду, рассказывая старику о том, как удачно обчистил привезших им еду стражников.

– Сегодня мы обязательно попируем! – уверял он.

В хижине собралось очень много голубых. От веществ, с которыми они работали, все они имели ярко-бирюзовые глаза без белков, при этом это были удивительно ловкие и подвижные люди. Можно было подумать, они тут не тяжелой работой занимались, а упражнялись в танцах! Все они весело болтали и смеялись, пытаясь выторговать у повара порцию побольше, предлагая ему всякие вещицы со свалки, которые они, разумеется, случайно нашли во время работы. Большинство этих вещиц сильно напоминало детали экипировки стражи.

Мне, как гостю, позволили набрать еды, сколько я сам захочу. Поскольку у зеленых меня кормили плохо, а голубые, судя по всему, от моего прожорства не обеднеют, я не стал скромничать.

За обедом я сел возле Луны и Кита. С нами на лавках устроились еще люди, хорошие знакомые моих приятелей.

– А ты греб миналию? – спросил я у Луны, когда он стал есть медленнее и неохотно. Подумать только, они тут себе еще и жадничать позволяют! – В твоей песне было как раз про миналию... Да и как ты вообще тут оказался? Расскажи мне о себе.

– Миналию? Я греб, это да, – хмыкнул старик. Сидящие вокруг нас подобрались, как будто сейчас должно было произойти что-то интересное.

– Луна – самый опытный среди нас, он провел на Огузке всю жизнь! Его история – настоящая легенда, ее на всех островах знают, – шепнул мне Кит.

– Помню, в четырнадцать я попал сюда, как убийца, – начал свой рассказ Луна. – Прихлопнул мальчишку в драке: он лез к моей девушке. Девушка донесла на меня страже. Так я попал к красным. Отличные были ребята, в глазах огонь, кровь горячая! Каждый день драки и потасовки. Потом нам урезали паек, и я стал таскать припасы у стражников. Меня поймали и поселили к ворам, где я стал работать с морскими камнями, продолжая воровать у стражников уже на правах полноценного вора. Тогда мне было двадцать пять лет. Голубые в то время жили рядом с оранжевыми, сумасшедшими. Эти оранжевые были удивительными людьми. Они не боялись стражи, не боялись побоев и голода: они вообще ничего не боялись, в отличие от других стай, которые поджимали хвосты при виде серой формы. Оранжевые верили, что на небе за солнцем живет какой-то мужик, который всех их спасет, если они будут хорошо себя вести. Чтобы доказать ему свою преданность, они очень красиво пели и ходили без одежды, потому от солнца кожа у них становилось коричневой, даже если они рождались белыми. Меня поразило их бесстрашие, и я, чувствуя, что мог быть таким же, как они, самоволкой ушел к ним, чтобы учиться. Они сказали мне, что я должен раскаяться в своем грехе – самом страшном грехе, убийстве. И я раскаивался. Живя с ними, я пел их песни и чувствовал себя свободным человеком. Там я даже нашел себе жену. Я прожил с ними шестнадцать счастливых лет. Все было хорошо, пока оранжевые не решили построить дом, где они могли бы молиться своему солнечному мужику. К тому времени к ним уже из всех стай стали прибегать и все не помещались у вечернего костра. Стража, как прознала об этом доме, всех раскидала. Это было страшное время: жителей Огузка резали, как рыбу с фермы! Половина оранжевых была жестоко уничтожена, солнечный бог не спас никого из них. Тех, кого не убили, с позором вернули их стаям, заставив грести миналию – самый опасный яд на Огузке. Моя жена так и не пережила отравления, бедная женщина... Сына и дочь отдали другим стаям, и я никогда их с тех пор не видел. После тех событий я живу с голубыми, учу молодых... Вот такая моя история, малек.

Закончив, Луна улыбнулся слушателям, как, наверное, улыбался уже много раз.

– Ну, что, услышал ты ответ на свой вопрос? – спросил у меня Луна.

– Я услышал гораздо больше, – ответил я. Я все еще не мог прийти себе от услышанного. – Поверить не могу, что здесь такое творится...

Выслушав историю старика, я совсем иначе взглянул на Огузок. На остове никто ничего не знал ни об оранжевых, ни о красных, ни о голубых. Все думают, тут просто гребут эти вонючие водоросли, а на самом деле это целый мир! Интересно, были ли споры между цветными стаями? Где кто из них обитает? Сколько людей тут на самом деле? Правда ли стражники бояться восстания? Сколько вопросов сразу, а я ведь тут только один день!...

После обеда я радушно попрощался со всеми и отправился в свой лагерь. Мне еще нужно было собрать свою миналию до вечера, иначе из-за меня моей стае могли не дать еды.

– Знаешь, малек, хочу дать совет, – сказал мне старик на прощанье, когда мы вернулись на место, где встретились. – Чтобы миналия разлагалась быстрее, справляй нужду прямо на нее. Вонять она будет знатно, но зато ее будет больше и получится она быстрее, – он усмехнулся. – Поверь старой Луне, я перекопал этих водорослей больше, чем ты морской воды видел.

– Спасибо за совет, – поблагодарил я, взбираясь на стену. – Скажите, мы ведь увидимся завтра?

– Лучше остерегись часто покидать лагерь: не все из нас рады повидаться с другими стаями. Приходи, конечно, но осторожней, чтобы никто не видел. И, раз уж ты зеленый, при стражниках много не болтай и делай вид потупее. Слишком у тебя живо глаз горит для того, кто обкурился грибов, – Луна подмигнул мне, прежде чем я спустился на свою сторону стены.

3. Черная вода

После моей встречи со стариком по имени Луна все изменилось, я по-новому взглянул на свое положение отщепенца общества и на Огузок в целом. Я вдруг понял, что моя жизнь вовсе не кончена: у меня появились цели, которых я захотел достигнуть.

Первой целью, которую я себе поставил, стало избавить зеленых от дурмана, который превращает их в растения.

Карпуше я больше не мог доверять. Он был единственным в зеленой стае, кто сохранял разум, а это значит, что именно он следил за тем, чтобы все принимали грибы. Мне он, правда, грибов не давал, но от этого мое недоверие к нему не пропало: вскоре я выяснил, что никто из зеленых ничего не курит. Огромный мешок с сушеными грибами был спрятан на кухне. Я решил, что их подмешивают в еду. Ночью я выкрал мешок, – то, как мне это удалось, достойно отдельной истории, – и хорошенько спрятал его. После этого я с надеждой ждал, что все изменится, что люди вокруг меня начнут приходить в себя, начнут хотя бы разговаривать... но тщетно. Все оставалось по-прежнему, а в новом мешке на кухне стали появляться новые грибы. Больше я не мог ничего найти и, к своему стыду, сдался. Видимо, яд был в еде или воде, которую нам привозила стража.

Как только я понял, что зеленых мне не вытащить, я поставил себе новую цель: покинуть эту стаю. В конце концов, кому хочется провести всю жизнь в обществе людей, не способных же говорить?

Каждый день я вставал раньше всех и бежал грести миналию, чтобы вечером собрать перегнивший урожай в ведра и отнеси к месту сдачи. Размазав миналию, я отправлялся к голубым. Я попадал к ним через замаскированный лаз, который сам выдолбил в стене мусора.

Среди воров я проводил большую часть времени. Я ел только с ними, так как опасался есть у зеленых. Для того, чтобы не быть нахлебником, я работал на ровне с остальными каменотесами. Из-за морских камней, с которыми я возился, у меня даже начал меняться цвет глаз! Когда я узнал об этом, я договорился с Луной, который оказался вожаком, о том, что как только мои глаза станут совсем заметными, я устрою обвал, в котором якобы погибну, после чего переберусь жить к ним.