Текст книги "Опыты любви"

Автор книги: Ален де Боттон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
ЭЛЛИПСИС

1. Одна арабская пословица гласит, что душа путешествует со скоростью верблюда. Пока нас без передышки гонит вперед расписанное между сегодняшними делами настоящее, наша душа, вместилище сердца, плетется позади, отягощенная грузом памяти. Если каждая любовная связь добавляет что-то к этому грузу, навьюченному на верблюда, мы должны быть готовы к тому, что душа замедлит ход в прямой пропорции к значительности груза любви. Ко времени, когда моя душа смогла наконец освободиться от сокрушающего веса воспоминаний, Хлоя уже почти убила моего верблюда.

2. С уходом Хлои у меня пропало всякое желание поддерживать связь с настоящим. Я жил прошлым, – другими словами, я все время возвращался к своей жизни, какой она была с ней. Мои глаза никогда по-настоящему не открывались, их взгляд был обращен назад и внутрь, в глубины памяти. Я чувствовал в себе желание провести всю оставшуюся жизнь, следуя за верблюдом, петляющим между барханами памяти, останавливающимся у чудесных оазисов, чтобы углубиться в страницы, испещренные образами лучших дней. Настоящее ничего не сулило мне, прошлое стало единственным временем, в котором я мог жить. Разве настоящее в сопоставлении с ним могло быть чем-то, кроме издевательского напоминания о человеке, который ушел безвозвратно? Что могло предложить будущее, кроме разве что еще более жуткого отсутствия?

3. Когда у меня получалось погрузиться в воспоминания, я иногда переставал отдавать себе отчет в настоящем без Хлои, вдруг воображая, что никакого разрыва не было и мы до сих пор вместе, что я могу позвонить ей в любое время с предложением пойти в «Одеон» посмотреть фильм или отправиться на прогулку в парк. Я предпочитал не думать о том, что она приняла решение поселиться с Уиллом в маленьком городе на юге Калифорнии, разум отказывался от передачи сообщений о действительности в пользу мечты об идиллических днях, наполненных восторгами, любовью и смехом. В такие минуты совершенно внезапно вдруг являлось нечто такое, что с силой швыряло меня обратно в лишенное Хлои настоящее. Звонил телефон, и пока я шел взять трубку, мне на пути (как в первый раз и со всей болью свежей утраты) попадалось опустевшее теперь место в ванной, где Хлоя обычно оставляла свою щетку для волос. И отсутствие на месте щетки ударяло как нож в сердце – невыносимое напоминание о том, что Хлоя ушла.

4. Трудность забыть ее усугублялась тем, что в окружающем мире оставалось еще много вещей, которые нас объединяли и в которых она все еще присутствовала. Чайник у меня на кухне мог вдруг вызвать воспоминание, как Хлоя наполняла его, тюбик с томатной пастой на полке в супермаркете мог по совершенно необъяснимой ассоциации напомнить мне похожий поход за покупками несколько месяцев назад. Пересекая однажды поздно вечером Хаммерсмитскую эстакаду, я вдруг мог вспомнить, как ехал по этой дороге такой же дождливой ночью, только рядом со мной в машине была Хлоя. Порядок, в котором на моем диване лежали подушки, напоминал о том, как она клала на них голову, когда уставала, словарь на моей книжной полке говорил о ее страсти смотреть в словаре слова, которых она не знала. Несколько раз в неделю, когда мы имели обыкновение делать что-то вместе, возникало жуткое ощущение пустоты при сравнении прошлого и настоящего: субботнее утро воскрешало в памяти наши походы в музей, вечер в пятницу – клубы, где мы бывали вместе, вечер в понедельник – определенные теле-программы…

5. Физический мир не давал мне забыть. Жизнь более жестока, чем искусство, поскольку последнее обычно гарантирует, что состояние окружающего мира отражает состояние души действующих лиц. Если кто-нибудь в пьесе Лорки произносит реплику о том, как низко нависло небо, каким оно стало серым и темным, это не невинные метеорологические наблюдения, а психологический символ. Жизнь не дает нам в руки подобных маркеров – налетает шторм, и, вместо того чтобы он стал предвестником смерти и краха, человеку во время него открывается любовь и истина, счастье и красота, а дождь все время хлещет в стекло. Точно так же прекрасным теплым летним днем на очередном повороте дороги автомобиль на мгновение выходит из-под контроля и врезается в дерево с фатальными последствиями для тех, кто в нем ехал.

6. Но внешний мир не последовал за переменой моих настроений; здания, которые служили фоном для моего романа и в которые я вдохнул душу, наделив их чувствами, связанными с ним, теперь упорно отказывались сменить свой вид и прийти в соответствие с моим внутренним состоянием. Те же деревья обрамляли подъезд к Букингемскому дворцу, те же дома с оштукатуренными фасадами тянулись вдоль жилых улиц, тот же Серпентайн тек через Гайд-парк, то же самое небо было облицовано тем же голубым фарфором, те же машины ехали по тем же улицам, те же магазины торговали почти теми же самыми товарами, продавая их почти тем же людям.

7. Такой отказ меняться напоминал о том, что мир не отражает моей души, но существует независимо, и его существование будет продолжаться без всякой связи с тем, есть в моей жизни любовь или нет, счастлив я или несчастлив, жив или мертв. Нельзя было ждать, что мир станет приспосабливаться к моему настроению или что огромным глыбам камня, формирующим улицы города, есть хоть какое-то дело до моего романа. И пускай они были счастливы послужить декорацией для моего счастья, им совершенно не хотелось рассыпаться в прах теперь, когда Хлоя ушла.

8. Потом я неизбежно начал забывать. Спустя несколько месяцев после разрыва с ней я оказался в той части Лондона, где она прежде жила, и заметил, что мысли о ней потеряли значительную часть той остроты, которую некогда имели, – я даже обратил внимание, что в первый момент даже вообще подумал не о ней (хотя находился прямо по соседству), а о той встрече, которая была мне назначена у ближайшего ресторана. Я понял, что воспоминание о Хлое нейтрализовалось и стало частью истории. И все же это забывание не было свободно от чувства вины. Меня ранило теперь не отсутствие Хлои, а то, что я становился безразличен к нему. Забвение наводило на мысль о смерти, об утрате, о неверности тому, что когда-то было мне так дорого.

9. Я постепенно отвоевывал обратно свое «я», вырабатывались новые привычки, возникала новая личность, не связанная с Хлоей. Моя личность так долго подделывалась под «мы», что возвращение к «я» предполагало почти полное обновление меня самого. Мне требовалось много времени, чтобы выветрились все те сотни ассоциаций, которые у нас были общими с Хлоей. Я должен был прожить месяцы со своим диваном, прежде чем образ ее, лежащей на нем в халате, был вытеснен другим образом – кого-то из друзей, читающего на нем книгу, или брошенного поперек него моего пальто. Я должен был бесконечное число раз по разным поводам пройти через Ислингтон, прежде чем смог представить себе, что Ислингтон не только район, где жила Хлоя, а еще и место, где можно пройтись по магазинам или поужинать. Я должен был физически побывать всюду, заново проговорить все темы разговоров, прослушать все песни и сыграть во все игры, в которые мы играли вместе, чтобы отвоевать их для настоящего, чтобы развеять навеянные ими ассоциации. Но постепенно я забыл.

10. Время сократилось, как аккордеон, который живет в растяжении, но в памяти остается сжатым. Моя жизнь с Хлоей была похожа на кусок льда, который постепенно таял, пока я нес его через настоящее, она была похожа на свежую новость, делающуюся частью истории, и в этом процессе она сжалась до нескольких самых важных деталей. Это напоминало съемки фильма, когда камера делает тысячу кадров в минуту, но большая часть их выбраковывается, другие же таинственным образом отбираются – те немногие, которые отмечены повышенным эмоциональным накалом. Как столетие, сводимое к правлению того или иного папы, монарха или отмеченное какой-нибудь известной битвой, история моей любви уменьшилась до размера небольшого изобразительного ряда (картины носили более случайный характер, чем у историков, но точно так же прошли отбор): выражение Хлоиного лица, когда мы в первый раз поцеловались, светлые волоски на ее руке, ее силуэт на фоне станции «Ливерпуль Стрит», где она ждала меня, ее белый свитер, ее смех, когда я рассказал ей анекдот о русском, едущем в поезде по Франции, то, как она проводила рукой по волосам…

11. Верблюд делался все легче и легче, проходя сквозь время; он то и дело стряхивал со своей спины воспоминания и фотографии, разбрасывая их по земле, так что ветер мог спокойно засыпать их песком, и постепенно ноша стала такой легкой, что он смог перейти на рысь, потом даже на своеобразный верблюжий галоп – и в один прекрасный день, в скромном оазисе, именующем себя «настоящее», измученное создание наконец догнало остальную часть меня.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
УРОКИ ЛЮБВИ

1. Мы должны допустить, что из любви следует извлекать некоторые уроки, или мы будем иметь счастье повторять свои ошибки бесконечное число раз, как безмозглые мухи снова и снова летят и бьются головами в оконные стекла и не могут понять, что, хотя стекло выглядит прозрачным, сквозь него невозможно пролететь. Разве нельзя овладеть некоторыми основами знаний, крупицами мудрости, которые могли бы в какой-то мере обезопасить нас от излишнего энтузиазма, боли и горьких разочарований? Разве это не законное стремление к мудрости в любви, как можно сделаться мудрым в вопросах правильного питания, смерти или денег?

2. Мы пытаемся стать мудрыми, когда понимаем, что не родились со знанием того, как нужно жить, но что жизнь – искусство, которым нужно овладеть, как мы учимся кататься на велосипеде или играть на фортепиано. Но какой совет дает нам мудрость? Она велит нам стремиться к покою и внутреннему миру, к жизни, свободной от тревог, страха, преклонения перед идолами и вредных страстей. Мудрость учит нас, что не всегда нужно доверять первому порыву, что наши аппетиты уведут нас в сторону от правильного пути, если мы не будем привлекать рассудок, чтобы он отделил сиюминутное от того, что нам действительно необходимо. Она велит нам держать в узде наше воображение, иначе оно исказит реальность, превратит горы в кроличьи норы, а лягушек – в принцесс. Она велит нам держать под контролем наши страхи, разрешая бояться того, что может повредить нам, но запрещая тратить силы, шарахаясь от теней на стене. Она велит нам не бояться смерти, говоря, что есть лишь одна вещь, которой нужно бояться, – сам страх.

3. Но что мудрость говорит о любви? Является ли она чем-то таким, от чего следует полностью отказаться, как кофе и сигареты, или время от времени ее можно себе позволить, как стакан вина или плитку шоколада? Противостоит ли она всему, за что ратует мудрость? Теряют ли голову и мудрецы или же это свойственно лишь великовозрастным детям?

4. Если некоторые философы удостоили любовь своим одобрением, они, тем не менее, заботливо провели границы, разделяющие отдельные ее виды, как доктора, когда запрещают есть майонез, разрешают его в том случае, когда он изготовлен из продуктов с низким содержанием холестерина. Граница отделяет страстную любовь Ромео и Джульетты от созерцательного поклонения Благу у Сократа, они противопоставляют крайности Юного Вертера некровожадной братской любви, которую проповедовал Иисус.

5. Различия можно свести к категориям зрелой и незрелой любви. Предпочтительную почти со всех точек зрения философию зрелой любви отличает то, что она сознательно отдает себе отчет в хорошем и плохом в каждом человеке, в ней достаточно сдержанности, она противится идеализации, она свободна от ревности, мазохизма и одержимости, это своего рода дружба, не лишенная сексуального измерения, она приносит радость, мир и взаимность (и отсюда, наверное, понятно, почему большинство тех, кто познал желание, отказываются называть ее безболезненность словом любовь). С другой стороны, незрелая любовь (хотя здесь очень мало зависит от возраста) представляет собой повествование о беспорядочных переходах от идеализации к разочарованию, неустойчивое состояние качки, при котором чувства экстаза и блаженства соединены с ощущениями непреодолимой тошноты и утопания, когда сознание, что ответ наконец найден, приходит вместе с уверенностью, что еще никогда он не был так безнадежно потерян. Логическая кульминация незрелой (поскольку абсолютной) любви наступает в смерти, символической или реальной; кульминация зрелой любви приходит в браке и в попытке не допустить смерти от повседневной рутины (воскресные газеты, глажка брюк, приборы с пультами управления). Незрелая любовь не знает компромиссов, а если мы отвергаем компромисс, то оказываемся на пути к смерти. Для того, кто познал вершины незрелой страсти, обзавестись семьей представляется немыслимо высокой платой – он скорее спустит свою машину с обрыва.

6. Вдохновленный наивным здравым смыслом, к которому мы порой приходим при решении сложных проблем, я иногда готов был спросить (как будто ответ уже был готов заранее): «Почему мы просто не можем все любить друг друга?» Окруженный со всех сторон любовными переживаниями, жалобами матерей, отцов, братьев, сестер, друзей, героинь мыльных опер и парикмахеров, я бы предложил надеяться, что как раз потому, что каждый из нас причиняет другим и страдает сам от одной и той же боли, можно попытаться найти общий ответ, метафизическое решение мировых любовных проблем в таком же грандиозном масштабе, в каком коммунисты дают свой ответ на несправедливость международного капитализма.

7. В моем утопическом сне наяву я не был одинок, ко мне присоединилась группа людей – пусть они будут называться романтическими позитивистами, – которые верили, что, если потратить достаточно сил на обдумывание и лечение, любовь можно превратить в менее болезненное, действительно почти здоровое переживание. Этот произвольный набор психоаналитиков, проповедников, врачей и писателей, признавая, что с любовью сопряжено множество проблем, исходили из того, что настоящие проблемы должны иметь соответствующие им настоящие решения. Столкнувшись с невзгодами в большинстве эмоциональных жизней, романтические позитивисты попытались установить причины – проблемы с самоуважением, отцовский комплекс, материнский комплекс, комплекс комплексов – и предложить лекарства (лечение одиночеством, чтение «Града Божьего»[64]64
  «О граде Божьем» – сочинение Блаженного Августина Аврелия (354–430), христианского богослова.


[Закрыть], уход за садом, медитация). Гамлет мог бы избежать своей судьбы, обратись он за помощью к хорошему аналитику, последователю Юнга; Отелло мог дать выход своей агрессии на специальной лечебной подушке; Ромео мог бы найти себе более подходящую партию через бюро знакомств, Эдип смог бы поговорить о своих проблемах в консультации по вопросам семьи и брака.

8. В то время как искусство проявляло прямо-таки патологический интерес к проблемам, сопровождающим любовь, романтические позитивисты сосредоточили свой интерес на чисто практических шагах, которые следует предпринять для профилактики наиболее часто встречающихся случаев тоски и сердечной боли. Противопоставляя свой взгляд пессимистическим воззрениям основной части западной литературы о любви, романтические позитивисты смело возглавили другое, более просвещенное и уверенное в успехе направление в той сфере человеческого опыта, которую люди традиционно отдавали на откуп меланхолическому воображению вырождающихся художников и душевнобольных поэтов.

9. Вскоре после ухода Хлои в книжном магазинчике возле станции метро я наткнулся на классическое произведение романтико-позитивистской литературы, сочинение доктора Пегги Нирли под названием «Кровоточащее сердце»[65]65
  Нирли, Пегги. Кровоточащее сердце (Peggy Nearly. The Bleeding Heart. Capulet Books, 1987).


[Закрыть]. Хотя я очень торопился в офис, я все же купил эту книгу, привлеченный фразой на розовой обложке: «Всегда ли любовь означает страдание?». Кто была эта доктор Пегги Нирли, женщина, прямо заявлявшая, что нашла решение вечной загадки? Из того, что было написано на первой странице книги, я узнал, что она

«выпускница Института любви и человеческих взаимоотношений в Орегоне, сейчас проживает в районе Сан-Франциско, где занимается психоанализом, детской терапией и консультирует супружеские пары. Автор многочисленных работ по эмоциональной зависимости, а также фаллической конкуренции, коллективной психологии и агорафобии».

10. О чем же говорилось в «Кровоточащем сердце»? В книге содержался печальный, но познавательный рассказ о мужчинах и женщинах, вступивших в любовную связь с неподходящими партнерами, с людьми, которые или жестоко обращались с ними, или препятствовали их эмоциональной реализации, или начинали пить, или прибегали к насилию. Эти люди подсознательно установили связь между любовью и страданием и не могли расстаться с надеждой, что неподходящие люди, с которыми они себя связали, изменятся и будут любить их по-настоящему. Они обрекли свои жизни на неудачу, поскольку оказались во власти заблуждения, что им удастся изменить тех, кто по природе своей был неспособен удовлетворить их эмоциональные запросы. В третьей главе доктор Нирли выявила корни проблемы, которые заключаются в неправильном воспитании родителями, передавшими этим бедным романтикам извращенное представление об эмоциональной стороне жизни. Если им никогда не удавалось полюбить тех, кто был добр к ним, то это потому, что их первые привязанности научили их, что любовь должна быть жестокой и не знать взаимности. Но благодаря терапии и появившейся возможности переработать свое детство, они получили шанс понять глубинные причины своего мазохизма и узнать, что их желание изменить неподходящих партнеров – всего лишь пережиток детских фантазий, когда они мечтали превратить своих родителей в действительно любящих.

11. Может быть, потому, что я всего за несколько дней до того закончил читать великий роман Флобера, я вдруг поймал себя на том, что провожу странную параллель между положением тех, о ком писала доктор Нирли, и Эммой Бовари. Кто она была, Эмма Бовари? Молодая женщина, жившая во французской провинции, замужем за обожающим ее супругом, которого она ненавидела, потому что для нее любовь была неотделима от страдания. Как следствие она начала вступать в противозаконные связи с неподходящими мужчинами, трусами, которые жестоко обращались с ней и от которых трудно было ожидать, что они удовлетворят ее эмоциональные запросы. Эмма Бовари была больна, потому что все время не переставала надеяться, что эти мужчины изменятся и полюбят ее по-настоящему, а между тем было совершенно ясно, что и Родольф, и Леон рассматривали ее как не более чем занятное развлечение. К сожалению, у Эммы не было возможности пройти курс терапии и достичь нужного уровня самосознания, чтобы понять, где коренятся причины ее мазохистского поведения. Она забросила свою семью, растрачивала семейные средства и в конце концов убила себя мышьяком, осиротив маленького ребенка и обезумевшего от горя мужа.

12. Иногда интересно представить себе, насколько иначе могли разворачиваться события, если бы уже в те времена были доступны некоторые достижения современной цивилизации. А что, если бы мадам Бовари имела возможность обсудить свою проблему с доктором Нирли?

Что, если бы романтический позитивизм имел шанс вмешаться в одну из самых трагических историй, какие известны мировой литературе? Любопытно посмотреть, как мог бы развиваться диалог, если бы Эмма однажды вошла в кабинет доктора Нирли в ее клинике в Сан-Франциско.

(Бовари на кушетке, всхлипывает.)

НИРЛИ: Эмма, если вы хотите, чтобы я вам помогла, вам нужно объяснить мне, в чем дело.

(Не поднимая глаз, мадам Бовари сморкается в вышитый платочек.)

НИРЛИ: Слезы – это позитивное переживание, но не думаю, что нам следует потратить на это все пятьдесят минут.

БОВАРИ: (Не переставая плакать) Он не написал мне, не… написал.

НИРЛИ: Кто не написал, Эмма?

БОВАРИ: Родольф. Он не написал, не написал! Он не любит меня! Я конченая женщина! Я конченая идеалистка, жалкая, глупая женщина!

НИРЛИ: Эмма, не говорите так. Я уже говорила вам, что нужно научиться любить себя.

БОВАРИ: Зачем компрометировать себя, любя такую бестолковую?

НИРЛИ: Затем, что вы привлекательная личность. А все ваши беды оттого, что вы не видите, что вас влечет к мужчинам, которые причиняют эмоциональные страдания.

БОВАРИ: Но одно время это было так хорошо.

НИРЛИ: Что было хорошо?

БОВАРИ: Быть там, рядом с ним, предаваться с ним любви, ощущать кожей его кожу, вместе кататься верхом по лесу. Я чувствовала, что все это на самом деле, чувствовала себя такой живой, а теперь моя жизнь кончена.

НИРЛИ: Может быть, вы и чувствовали, что живете, но это происходило только потому, что вы знали: это не может продолжаться долго, этот мужчина не любит вас по-настоящему. Вы ненавидите своего мужа, потому что он прислушивается ко всему, что вы говорите, но вы упорно влюбляетесь в мужчин, которым нужно две недели, чтобы ответить на письмо. Если честно, Эмма, ваше представление о любви носит в себе черты зависимости и мазохизма.

БОВАРИ: Разве? Что я могу знать? Мне все равно, болезнь это или нет, я только хочу снова целовать его, чувствовать, как он сжимает меня в объятиях, вдыхать запах его кожи.

НИРЛИ: Вам необходимо сделать над собой усилие, чтобы заглянуть внутрь себя, вспомнить заново свое детство, тогда, возможно, вам станет ясно, что вы не заслуживаете всей этой боли. Это происходит потому, что вы выросли в дисфункциональной семье, где ваши эмоциональные потребности не нашли ответа, и вы продолжаете придерживаться этой модели.

БОВАРИ: Мой отец был простой крестьянин.

НИРЛИ: Возможно, но, кроме того, он был еще эмоционально ненадежен, так что вы теперь реагируете на неудовлетворенные потребности тем, что влюбляетесь в мужчин, которые не в состоянии дать вам то, в чем вы действительно нуждаетесь.

БОВАРИ: Проблема с Шарлем, а не с Родольфом.

НИРЛИ: Хорошо, милая, мы продолжим наш разговор на следующей неделе. Время вашего приема подходит к концу.

БОВАРИ: Доктор Нирли, я хотела сказать вам об этом раньше, но я не смогу заплатить вам на этой неделе.

НИРЛИ: Вы уже в третий раз говорите мне это.

БОВАРИ: Мне неудобно, но сейчас у меня так плохо с деньгами, я так несчастна, хожу по магазинам и все трачу. Только сегодня я купила три новых платья, расписной наперсток и китайский чайный сервиз.

13. Трудно себе представить благополучный исход лечения для мадам Бовари, равно как и более благополучный исход для всей ее жизни. Нужен человек, горячо верящий в торжество романтического позитивизма, чтобы вообразить, что доктор Нирли (даже если бы ей платили) смогла бы сделать из Эммы уравновешенную, не испытывающую потребности в зависимости, заботливую жену, которая превратила бы книгу Флобера в полное оптимизма повествование о спасении через самопознание. Конечно, доктор Нирли смогла выявить проблему мадам Бовари, но установить, в чем состоит проблема, и решить ее – совсем разные вещи, как разные вещи мудрость и мудрая жизнь. Все мы понимаем гораздо больше, чем можем сделать, и сознание безумия в любви никогда еще никого не спасало от этой болезни. Может быть, представление о мудрой и полностью безболезненной любви так же внутренне противоречиво, как представление о бескровной битве – дело не в Женевских конвенциях, такого просто не может быть. Конфликт мадам Бовари и Пегги Нирли есть конфликт между романтической трагедией и романтическим позитивизмом. Это конфликт между мудростью и противоположностью мудрости, которой является не незнание (это легко поправить), а неспособность действовать в соответствии с тем, что, как знаешь, является правильным. Сознание нежизнеспособности нашего романа никак не помогло бы нам с Хлоей. Понимание того, что мы, возможно, поступаем как безумцы, не превратило бы нас в мудрецов.

14. Настроенный пессимистически в отношении непокорности страданий, вызываемых любовью, я принял решение всецело отказаться от нее. Если романтический позитивизм оказывался бесполезным, тогда единственной действенной мудростью оставался совет стоиков никогда больше не влюбляться. Я решил впредь удалиться от мира в символический монастырь, ни с кем не встречаться, жить скромно и предаться изматывающей учебе. Я с восторгом читал рассказы о мужчинах и женщинах, которые избегли мирских соблазнов, дали обет целомудрия и провели свою жизнь в монастырях. Среди них были рассказы об отшельниках, выдержавших по сорок и пятьдесят лет жизни в уединенных пещерах, питаясь исключительно кореньями и ягодами, не видя никого и не разговаривая ни с кем.

15. Но однажды, во время ужина в компании друзей, когда я смотрел в глаза Рейчел и не мог оторваться, а она живописала мне свой день в офисе, я вдруг был потрясен, осознав, как легко мне будет отказаться от стоической философии, чтобы затем вновь повторить все те ошибки, которые я совершил с Хлоей. Я знал, что, если бы я продолжал смотреть на волосы Рейчел, собранные в изящный узел, или на то, как ловко она орудует ножом и вилкой, или в ее роскошные голубые глаза, я не ушел бы с этого вечера целым и невредимым.

16. Вид Рейчел заставил меня быть начеку, поскольку указал границы стоического подхода. Хотя любовь, очевидно, вообще не бывает без боли и, уж конечно, плохо сочетается с мудростью, в то же время забыть о ее существовании невозможно. Она так же неизбежна, как и неразумна – и ее неразумность, к сожалению, не является аргументом против нее. Разве не абсурдно удалиться в пустынные холмы Иудеи, чтобы питаться там кореньями и побегами? Если я хотел проявить мужество, разве любовь не предоставляла более широкие возможности для героизма? Больше того, при всех тех жертвах, которых требовала стоическая жизнь, разве в ней не было элемента трусости? В самом сердце стоицизма лежит желание самому лишить себя иллюзий, пока кто-то еще не воспользовался возможностью сделать это. Стоицизм был грубой защитой от опасностей, сопряженных с привязанностью других людей, и от страха, что в этой ситуации потребуется больше терпения, чем во всем, с чем может столкнуться житель пустыни. В призыве к монашескому существованию, свободному от эмоциональных бурь, стоицизм попросту пытался отказать в законности некоторым, потенциально болезненным и от этого не менее основополагающим потребностям человека. Стоик, пусть сколько угодно храбрый, в конце концов становился трусом, когда жизнь сталкивала его со своим, пожалуй, самым ярким проявлением – в моменты любви.

17. Мы всегда можем закрывать глаза на сложность проблемы, предлагая решения, которые сводят проблему к самому простому общему знаменателю. И романтический позитивизм, и стоицизм оказались неадекватными ответами на вопросы, затронутые любовными переживаниями, поскольку и тот и другой скорее шли на устранение самого вопроса, чем входили во все его тонкости. Стоики устраняли боль и иррациональность любви, превратив их в убедительный аргумент против нее, – в результате им не удавалось найти середину между очевидной травмой, которую наносят нам наши желания, и трудностью удовлетворения эмоциональных потребностей. Вина романтических позитивистов, с другой стороны, заключалась в том, что они раздули нехитрое завоевание психологической мысли до уверенности, что любовь можно сделать для всех безболезненной, если только мы научимся чуть больше любить себя, – в результате им не удалось примирить потребность в мудрости с трудностями, возникающими при попытке претворить их науку в жизнь, поскольку трагедия мадам Бовари сводилась у них к иллюстрации банальных теорий доктора Нирли.

18. Я понял, что следует извлечь более сложный урок, который смог бы примирить противоречия любви, совместив потребность в мудрости с ее очевидной беспомощностью, идиотизм влюбленности с ее неизбежностью. Любовь нужно было оценивать без ухода в догматический оптимизм или пессимизм, без философствования на основе чьих-то страхов и морализации на основе чьих-то разочарований. Любовь научила аналитический ум известному смирению, тому, что, как бы он ни сражался в надежде добиться прочных фактов (перечисляя свои выводы и выстраивая из них аккуратные последовательности), анализ всегда будет ошибочным – а потому всегда будет нести на себе отпечаток иронии.

19. Такие выводы казались наиболее обоснованными, когда Рейчел приняла мое приглашение поужинать вместе на следующей неделе, и сама мысль о ней начала вызывать трепет в области, которая у поэтов называется сердцем, тот трепет, который, я не сомневался, мог означать только одно – я снова начал влюбляться.