Текст книги "Опыты любви"

Автор книги: Ален де Боттон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Ален де Боттон
Опыты любви

ГЛАВА ПЕРВАЯ
РОМАНТИЧЕСКИЙ ФАТАЛИЗМ

1. Наша тоска по всеобщей предопределенности никогда не бывает столь острой, как в те моменты, когда речь заходит о романтических отношениях. Мы слишком часто вынуждены делить постель с теми, кто не способен понять нашей души, а потому можно ли судить нас строго, если, вопреки всем законам просвещенного века, мы продолжаем верить, что нам предназначено судьбой встретить однажды мужчину или женщину нашей мечты? Разве нельзя простить нам почти суеверное преклонение перед человеком, который призван утолить бесконечную тоску? И пусть наши молитвы никогда не будут услышаны, пусть нет выхода из мрачного круга взаимного непонимания – если только небеса не сжалятся над нами, – разве можно в самом деле ожидать от нас, что мы припишем нежданную встречу с этим принцем или принцессой простому стечению обстоятельств? И разве не можем мы хотя бы единственный раз в жизни перестать рассуждать здраво и прямо увидеть в этом неизбежность, продиктованную нашей романтической судьбой?

2. Однажды утром, в начале декабря, без тени мысли о любви или любовной истории я сидел в салоне эконом-класса «Бритиш Эруэйз» на пути из Парижа в Лондон. Побережье Нормандии только что осталось позади, и одеяло зимних облаков, расступившись, позволило нам некоторое время беспрепятственно любоваться блестящей морской голубизной. Скучая и не в состоянии ни о чем думать, я взял почитать бесплатный журнал, пассивно вбирая информацию о курортных отелях и устройстве аэропорта. Было что-то успокаивающее в полете, монотонной вибрации двигателей, приглушенно-сером цвете салона, сладких улыбках служащих авиакомпании. Тележка с набором напитков и закусок двигалась по проходу, и, хотя я не чувствовал голода и мне не хотелось пить, ее движение наполняло душу смутным ожиданием, как это часто бывает во время раздачи еды в самолете.

3. Пассажирка слева от меня сняла наушники и принялась с несколько нездоровым, на мой взгляд, любопытством изучать инструкцию по безопасности, лежавшую в сетке впереди. В инструкции изображалась картина идеальной катастрофы: пассажиры, сохраняя спокойствие, мягко и дисциплинированно приземлялись на сушу и на воду, леди снимали туфли на высоких каблуках, дети проворно надували жилеты, фюзеляж оставался цел и невредим, а горючее чудесным образом не воспламенялось.

4. – Если эта штука навернется, мы все погибнем – так что они тогда тут понарисовали? – сказала пассажирка, ни к кому специально не обращаясь.

– Я думаю, эта картинка должна придавать людям храбрости, – ответил я, поскольку кроме меня слушать ее было некому.

– Как вам кажется, ведь это не самый плохой способ уйти из жизни – раз и все, особенно если самолет ударится о землю, а вы сидите впереди? У меня дядя погиб в авиакатастрофе. А кто-нибудь из ваших знакомых умер так?

Я не смог бы назвать никого, но у меня не было времени ответить: явилась стюардесса и (не зная об этических сомнениях, высказанных в адрес ее работодателей) предложила нам завтрак. Я попросил стакан апельсинового сока и уже собирался отказаться от бледных сандвичей в пластиковой упаковке, когда моя спутница шепнула мне:

– Все равно берите: я съем ваши, умираю – хочу есть.

5. Ее волосы были выкрашены в каштановый цвет и коротко острижены, открывая пушок на шее. Большие зеленоватые глаза избегали глядеть в мои. На ней была синяя кофточка, серый кардиган лежал на коленях. Плечи ее были узкими, почти хрупкими, а неровный край ногтей говорил о том, что она имеет привычку их грызть.

– Я точно вас не объедаю?

– Нет, ну что вы.

– Простите, я не сказала, как меня зовут. Мое имя Хлоя, – сообщила она и протянула руку через подлокотник. В такой официальности было что-то трогательное.

Последовал обмен биографиями. Хлоя рассказала мне, что ездила в Париж на торговую выставку. Весь прошлый год она проработала дизайнером в редакции модного журнала в Сохо. Хлоя закончила Королевский колледж искусств, родилась в Йорке, но еще ребенком переехала в Уилтшир, а сейчас ей двадцать три, и она живет одна в квартире в Ислингтоне.

6. – Надеюсь, они не потеряли мой багаж, – сказала Хлоя, когда самолет начал снижаться над Хитроу. – А вы не боитесь, что ваш потеряют?

– Я об этом не думаю, но со мной такое уже было. Даже два раза – в Нью-Йорке и во Франкфурте.

– Господи, ненавижу путешествовать, – вздохнула Хлоя и укусила кончик указательного пальца. – Еще больше я ненавижу возвращаться, у меня настоящий страх перед возвращениями. После того как я какое-то время не была дома, мне всегда кажется, что в мое отсутствие произошло что-то ужасное – прорвало трубу, я потеряла работу или мои кактусы засохли.

– У вас есть кактусы?

– Несколько, было такое увлечение. Знаю, ерунда, но я однажды провела зиму в Аризоне и как-то прониклась к ним. У вас есть дома какие-нибудь растения или животные?

– Когда-то у меня были рыбки.

– И что с ними стало?

– Пару лет назад я жил с одной девушкой. Она, наверное, меня ревновала, потому что в один прекрасный день отсоединила подачу воздуха и рыбки все передохли.

7. Разговор сворачивал то на одно, то на другое, открывая нам на каждом повороте особенности характеров друг друга, как петляющая в горах дорога неожиданно открывает перспективы, которые сейчас же сменяются новыми, и так шло до тех пор, пока шасси не ударились о покрытие посадочной полосы, а двигатели не заработали в обратном направлении, вызывая торможение. Самолет подрулил к терминалу, где изверг содержимое в запруженный народом зал прилета. К тому моменту, когда я получил багаж и прошел таможню, я уже влюбился в Хлою.

8. Трудно увидеть в ком-то любовь всей своей жизни, если только ты еще не умер (а тогда это по определению невозможно). Но почти сразу после встречи с Хлоей мне уже не казалось странным думать о ней в таких выражениях. Я не могу даже приблизительно сказать, почему из всех доступных чувств и всех их возможных адресатов я должен был вдруг ощутить именно любовь и именно к ней. Я не могу претендовать на то, что знаю механизм этого процесса, или подкрепить свои слова чем-нибудь, кроме того, что так оно действительно было. Я только могу рассказать, что спустя несколько дней после моего возвращения в Лондон мы с Хлоей провели несколько часов вместе. Потом, дней за десять до Рождества, мы ужинали в ресторане в западной части Лондона и, как если бы это было самым невероятным и в то же время самым естественным делом, закончили вечер, занимаясь любовью в ее квартире. Рождество она провела со своей семьей, я же уехал с друзьями в Шотландию, но мы находили друг друга, созваниваясь каждый день. Иногда даже по пять раз в день – не для того, чтобы сказать что-то определенное, просто потому, что оба чувствовали: никогда раньше ни с кем мы так не говорили, все прежнее было только компромисс и самообман, лишь сейчас мы наконец получили возможность понимать и делать так, чтобы нас понимали, а ожидание (по своей природе мессианское) действительно подошло к концу. Я узнал в ней женщину, которую неумело искал всю жизнь, существо, черты которого видел во сне, чьи улыбка, глаза, чувство юмора, литературные пристрастия, страхи и способность понимать полностью соответствовали моему идеалу.

9. И я именно потому не мог допустить мысль, что встреча с Хлоей была простым совпадением, что ощущал нашу взаимную предназначенность (она не только договаривала начатые мной предложения, она делала наполненной мою жизнь). Я больше не обладал способностью рассматривать вопрос о предопределении с той долей безжалостного скептицизма, которой, по мнению многих, он заслуживает. В обычной жизни не суеверные, мы с Хлоей ухватились за многочисленные детали, пусть ничего не говорящие сами по себе, но, как нам казалось, подтверждавшие то, что интуитивно мы уже знали: нам суждено быть вместе. Мы выяснили, что оба родились около полуночи (она – в двадцать три часа сорок пять минут, я – в один час пятнадцать минут), в один и тот же месяц четного года. Мы оба в свое время играли на кларнете и участвовали в школьной постановке «Сна в летнюю ночь» (она играла Елену, я – слугу Тезея). У нас обоих было по две больших родинки на пальце левой ноги и по дырке в одном и том же коренном зубе. У нас обоих была привычка чихать на ярком солнце и вытаскивать кетчуп из бутылки ножом. У нас на полке даже стояло одно и то же издание «Анны Карениной» (старое оксфордское). Все это, возможно, незначительные детали, но разве не были они достаточным основанием, на котором уверовавшие смогли бы построить здание новой религии?

10. Поднимая реальную жизнь до уровня значимого символизма, мы приписывали времени изначально ему не свойственный повествовательный смысл. Мы с Хлоей мифологизировали нашу встречу в самолете, поместив ее в декорации с Афродитой и амурами – акт первый, сцена первая – самого классического и мифологического из нарративных[1]1
  Нарративный – повествовательный. – Здесь и далее прим. перев.


[Закрыть] жанров – любовного романа. Казалось, что с момента рождения каждого из нас гигантский разум на небесах точно рассчитывал наши орбиты, чтобы однажды мы смогли встретиться на борту авиалайнера, совершавшего рейс Париж-Лондон. Поскольку для нас это стало очевидным, мы могли позволить себе не думать о бесчисленном множестве любовных историй, которые не случаются, романов, остающихся ненаписанными из-за того, что кто-то опаздывает на самолет или теряет листок, на котором был телефонный номер. Уподобившись историкам, мы безошибочно приняли сторону того, что уже произошло, забывая о случайной природе всякого события, и поэтому оказались повинны в создании крупных форм нарратива – Гегели и Шпенглеры собственных жизней. Разыгрывая из себя писателей (писатель – тот, кто приходит, когда все уже закончилось), мы сложным алхимическим путем превратили встречу в самолете в нечто заранее продуманное, навязав нашим жизням неправдоподобно высокую степень детерминизма. Поступая так, мы впадали в грех мистики или, если подойти более снисходительно, литературности.

11. Конечно, нам следовало быть рассудительнее. Ни Хлоя, ни я не курсировали постоянно между двумя столицами и не планировали свои поездки заранее. Хлою ее журнал командировал в Париж в последний момент, когда неожиданно заболел заместитель редактора, а я летел только потому, что моя командировка в Бордо закончилась на несколько дней раньше, так что я смог провести какое-то время в Париже с сестрой. Сообщение между аэропортами Шарль де Голль и Хитроу осуществляют две национальные авиакомпании, в день нашего отлета предлагавшие на выбор шесть рейсов между девятью и двенадцатью часами утра. Исходя из того что нам обоим нужно было вернуться в Лондон в середине дня шестого декабря, но каждый до последнего момента не знал, каким рейсом он полетит, математическая вероятность оказаться в одном самолете (но не обязательно на соседних местах) на рассвете составляла один из тридцати шести.

12. Впоследствии Хлоя говорила мне, что собиралась лететь «Эр Франс», рейсом в десять часов тридцать минут. Но как раз в тот момент, когда она освобождала номер, в ее сумке протек шампунь. В результате пришлось перекладывать вещи, что означало потерю драгоценных десяти минут. Пока в отеле выписывали счет, разбирались с кредитной картой и вызывали такси, было уже четверть десятого – таким образом, шансов успеть на рейс в десять тридцать оставалось мало. Когда же она приехала в аэропорт, высидев в пробке у Порт де ля Вийет, посадка на самолет уже была закончена. Поскольку ждать следующего рейса «Эр Франс» не хотелось, она прошла к терминалу «Бритиш Эруэйз», где взяла билет на самолет, вылетающий в Лондон в десять сорок пять – рейс, на который, благодаря совершенно иной цепочке обстоятельств, у меня тоже было место.

13. Потом компьютер распорядился так, что Хлоя оказалась над крылом, место 15А, а я – рядом с ней, место 15В (см. ил. 1.1). Начиная разговор об инструкции по

безопасности, мы понятия не имели, насколько мала сама вероятность того, что мы вообще станем об этом говорить; ведь, принимая во внимание, что ни я, ни она не годились для полета бизнес-классом, что в салоне эконом-класса сто девяносто одно место, что Хлоя зарегистрировалась на место 15А, а я по чистому стечению обстоятельств – на 15В, теоретическая возможность того, что мы окажемся рядом (притом что шансы вступить или не вступить в разговор подсчитать невозможно), получается равной 110 из 17847 – цифра, которая примерно соответствует 1 из 162, 245.

Ил. 1.1. «Боинг-767» авиакомпании «Бритиш Эруэйз»

14. Этот расчет вероятности сидеть на соседних местах оказался бы верен, конечно, будь в день всего только один рейс из Парижа в Лондон. Но таких рейсов было шесть, и, раз каждый из нас колебался, выбирая, каким из шести лететь, и все же выбрал этот, искомая вероятность должна быть еще помножена на исходный один шанс из тридцати шести, что в итоге означает следующее: если нам с Хлоей в то декабрьское утро было суждено встретиться на борту «Боинга-767» «Бритиш Эруэйз» в воздухе над Ла-Маншем, вероятность этой встречи должна расцениваться как один шанс из 5840,82:

[р = 1/36 – > 110/17847= 1/162,245 – > 1/162,245x36= 1/5840,821]

15. И тем не менее это случилось. Вместо того чтобы воздействовать силой разумных доводов, расчеты, напротив, лишь подкрепляли мистическое толкование нашей любви. Если шансы того, что какое-то событие произойдет, безмерно малы, а оно все же происходит, неужели не извинительно объяснять его влиянием судеб? Когда мы бросаем монету, вероятность один к двум мешает мне призвать Бога к ответу за выпавшую решку или орла. Но когда речь идет о столь малой вероятности, как в нашем случае с Хлоей, когда возможность встречи сводилась к 1 из 5840,82, само собой покажется немыслимым – по крайней мере, тому, кто любит, – что она могла быть чем-то, кроме судьбы. Нужно иметь неправдоподобно холодную голову, чтобы без суеверного трепета отнестись к чудовищно большой цифре, свидетельствующей против встречи, которая перевернула наши жизни. Кто-нибудь в небе (на высоте тридцать тысяч футов) должен был потянуть за ниточки.

16. Рассуждая о вещах, относящихся к области случайного, мы можем придерживаться одного из двух подходов. Философский взгляд в соответствии с принципом «оккамовой бритвы»[2]2
  Оккам, Уильям (ок. 1285–1349) – английский философ-схоласт, логик и церковно-политический писатель. Согласно принципу «бритвы Оккама», все понятия, несводимые к интуитивному и опытному знанию, должны быть удалены («вырезаны»; из науки.


[Закрыть] ограничивается рассмотрением первичных причин: число причин, лежащих в основании событий, следует уменьшать таким образом, чтобы оно не выходило за пределы прямых причинно-следственных связей. Это означает, что надо искать причины, непосредственным образом отвечающие за то, что произошло, – в моем случае вероятность того, что мы с Хлоей зарезервируем соседние места на один и тот же рейс, а не положение Марса по отношению к Солнцу или внутренние особенности романтического сюжета, автор которого судьба. Но как устоять перед мистическим подходом, подкупающим широтой вселенских законов? Зеркало падает со стены и разлетается на тысячу осколков. Почему это случилось? Что это должно означать? Для философа это ничего не значит, кроме того, что зеркало упало на пол, – ничего, кроме того, что легкое сотрясение и определенные силы, действующие в согласии с законами физики, объединились (вероятность этого можно легко подсчитать) и привели к падению зеркала именно в этот момент. Но для мистика разбитое зеркало исполнено смысла, оно зловещий знак полосы неудач, которая протянется не меньше чем на семь лет, божественная кара за тысячу грехов и провозвестник тысячи наказаний.

17. В мире, где Бог умер сто лет назад, где будущее предсказывают не оракулы, а компьютеры, романтический фатализм приобретает сомнительный оттенок мистицизма. Лично меня моя приверженность идее, что нам с Хлоей судьбой было назначено встретиться в самолете, а потом полюбить друг друга, грозила связать с примитивной системой верований на уровне гадания на кофейной гуще или хрустальном шаре. Выходит, что, если бы Бог не метнул жребий, он или она, разумеется, никогда не подошли бы к стойке регистрации.

18. Тем не менее легко представить себе, что мы, окруженные со всех сторон хаосом, невольно стремимся смягчить свой всеобъемлющий ужас перед случайностью, предполагая, что некоторые вещи происходят с нами потому, что они должны происходить, и тем самым приписывая царящему в жизни беспорядку внушающие уверенность целесообразность и направленность. Кости могут упасть каким угодно образом, но мы с маниакальным постоянством возвращаемся к идее необходимости, особенно когда речь идет о неизбежности однажды встретить любовь. Мы заставляем себя верить в то, что эта встреча с нашим избавителем, объективно случайная и потому маловероятная, была заранее назначена кем-то, медленно развертывающим свиток на небесах, и, значит, время (какую бы сдержанность оно ни проявляло до сих пор) должно когда-то открыть нам, кто наш избранник. Что стоит за этим стремлением видеть в событиях часть судьбы? Возможно, только его противоположность – страх перед случайностью, боязнь, что та небольшая доля осмысленности, которая присутствует в нашей жизни, создана всего-навсего нами самими, и нет никакого свитка (а следовательно, нас не ждет никакая заранее уготованная судьба), и все, что может случиться или не случиться с нами (все, кого мы можем встретить или не встретить в самолете), не имеет другого смысла, кроме того, который мы сами решили ему приписать, – одним словом, страх, что не существует Бога, который бы рассказывал нашу историю и, таким образом, гарантировал нам любовь.

19. Романтический фатализм был, несомненно, мифом и иллюзией, но это не могло послужить поводом отказаться от него, как от глупости. Мифы иногда приобретают значение, выходящее за рамки их непосредственного содержания. Не нужно верить в греческих богов, чтобы знать – мифы рассказывают нам о человеческой душе что-то жизненно важное. Было бы абсурдно всерьез полагать, что наша с Хлоей встреча была предназначена нам судьбой, но, с другой стороны, нам вполне простительно было думать, что так распорядилась именно судьба. Нашей наивной верой мы только хотели оградить себя от мысли, что с равным успехом могли начать любить кого-то еще, если бы компьютер в аэропорту распорядился иначе, – мысль, допустить которую было невозможно, если в любви так много значит представление о единственности любимого. Как мог бы я согласиться с тем, что роль, которую Хлоя явилась сыграть в моей жизни, могла быть с равным успехом сыграна кем-то еще, ведь именно ее глаза вызвали во мне любовь; то, как она зажигала сигарету, как целовалась, как отвечала по телефону и расчесывала волосы?

20. Романтический фатализм позволяет нам уйти от невыносимой мысли о том, что потребность любить всегда предшествует нашей любви к кому-то конкретному. Наш выбор партнера всегда происходит в кругу тех, кого нам выпало встретить, и если предположить, что этот круг иной, иные рейсы, иная историческая эпоха или обстоятельства, тогда той, кого бы я полюбил, вообще могла не быть Хлоя – вывод, который я был не в состоянии сделать теперь, когда уже начал любить именно ее. Моя изначальная ошибка состояла в том, что я принял неизбежность любви за неизбежность полюбить данного человека. Заблуждением было думать, что именно Хлоя, а не любовь вообще предназначалась мне судьбой.

21. Моя фаталистическая интерпретация начала нашего романа, впрочем, служила доказательством по меньшей мере одной вещи: что я полюбил Хлою. Тот момент, когда бы я ощутил, что наша встреча или невстреча была в конечном счете чистой случайностью, всего только одним шансом из 5840,82, должен был стать моментом, когда я перестал бы чувствовать абсолютную потребность в жизни с ней, а значит, перестал бы любить ее.

ГЛАВА ВТОРАЯ
ИДЕАЛИЗАЦИЯ

1. «Видеть людей насквозь так легко, и это ни к чему вас не ведет», – заметил как-то Элиас Канетти[3]3
  Канетти, Элиас (1905–1994) – австрийский писатель, лауреат Нобелевской премии 1981 г.


[Закрыть], рассуждая о том, как мы умеем без труда и одновременно без всякой пользы находить недостатки в других. Не потому ли, хотя бы отчасти, мы влюбляемся, чтобы хоть на мгновение перестать видеть людей насквозь, пусть ценой временного самоослепления? Если цинизм и любовь находятся в противоположных частях спектра, не влюбляемся ли мы иногда с тем, чтобы уйти от обессиливающего цинизма, к которому мы склонны? Не содержится ли в каждом coup de foudre[4]4
  Coup de foudre (фр.) – «удар молнии».


[Закрыть] своего рода намеренного преувеличения достоинств предмета, – преувеличения, отвлекающего нас от разочарования, поскольку все наши силы сосредоточены на данном лице, в которое мы на краткий и чудесный миг готовы поверить?

2. Я потерял Хлою в толпе на паспортном контроле, но снова нашел ее в зале выдачи багажа. Она изо всех сил толкала тележку, плохо слушавшуюся ее и упрямо сворачивавшую направо, в то время как карусель с чемоданами находилась слева, в самой дальней части помещения. Поскольку у моей тележки не было собственного мнения о том, в каком направлении двигаться, я догнал Хлою и предложил ей свою. Она отказалась, сказав, что нужно быть снисходительным к тележкам, пусть даже упрямым, и что интенсивные физические упражнения не самая плохая вещь после полета. Кружным путем (через толпу прилетевших из Карачи) мы дотолкали ее тележку до карусели, обслуживавшей рейс из Парижа, где уже собрались люди, лица которых сделались уже невольно знакомыми по посадке в Шарль де Голль. Первые сумки и чемоданы начали вываливаться на резиновое покрытие, состоящее из отдельных звеньев, а лица принялись озабоченно вглядываться в движущуюся панораму, стараясь определить местонахождение своих вещей.

3. – Вас когда-нибудь задерживали таможенники? – спросила Хлоя.

– Пока нет, а вас?

– Нет, но однажды я донесла на себя сама. Этот фашист спросил, есть ли мне о чем заявить, и я сказала «да», хотя у меня не было с собой ничего запрещенного.

– Почему же вы сказали «да»?

– Не знаю. Почувствовала себя виноватой: у меня есть эта ужасная склонность сознаваться в том, чего я не делала. Всю жизнь меня преследовали кошмары, что я отдаю себя в руки полиции, признавшись в совершении преступления, которого не совершала.

4. – Кстати сказать, не судите обо мне по моей сумке, – сказала Хлоя, пока мы продолжали стоять и смотреть, в то время как другим везло. – Я купила ее в последний момент в этом ужасном магазине на Рю де ла Ренн. Чудовищная вещь.

– Подождите, вот увидите мою. Разница в том, что мне нечего сказать в оправдание. Я вожу эту сумку с собой уже больше пяти лет.

– Можно попросить вас об одолжении? Посмотрите за моей тележкой, пока я сбегаю в туалет, хорошо? Я только туда и обратно. И еще, если увидите розовую сумку на колесах со светящейся зеленой ручкой, это моя.

5. Через некоторое время я наблюдал за тем, как Хлоя идет через зал обратно ко мне с выражением, которое, как я потом узнал, было обычным для нее – лицо обиженное и слегка озабоченное. У нее было одно из тех лиц, которые, как кажется, всегда готовы вот-вот заплакать, а в глазах – страх, как у человека, которому сейчас должны сообщить очень плохую новость. Что-то в ней вызывало желание ободрить, придать ей уверенности (наконец, просто предложить взять за руку).

– Уже появился? – спросила она.

– Нет, ни вашего, ни моего, но кругом еще много народа. По крайней мере, в течение ближайших пяти минут нет никакого повода для паранойи.

– Какой удар, – улыбнулась Хлоя и стала смотреть себе под ноги.

6. Любовь была чем-то, что я ощутил внезапно, вскоре после того, как Хлоя пустилась в обещавший быть очень долгим и скучным рассказ о каникулах, проведенных однажды с братом на Родосе (рассказ возник случайно, под влиянием рейса из Афин, чей багаж крутился на соседней карусели). Пока Хлоя говорила, я смотрел, как ее руки теребят пояс бежевого шерстяного пальто (несколько веснушек сгруппировались чуть пониже указательного пальца), и вдруг осознал (как если бы это была сама истина во всей своей очевидности), что люблю ее. Я невольно пришел к заключению, что, несмотря на неловкую привычку не договаривать предложения до конца, несмотря на то что она все время выглядела несколько обеспокоенной и ее сережки были подобраны, возможно, не с лучшим вкусом, она была очаровательна. В тот момент я полностью идеализировал ее, и это в равной мере было результатом моей непростительной эмоциональной незрелости, изящного покроя ее пальто, съеденного на завтрак гамбургера, а также гнетущего впечатления, производимого залом выдачи багажа при четвертом терминале, на фоне которого так эффектно выделялась ее красота.

7. «Весь остров битком набит туристами, но мы взяли напрокат мотоциклы, а потом…» – история, которую рассказывала Хлоя, была скучной, но для меня эта скука уже не служила основанием для выводов. Я перестал судить ее рассказ по законам обыденной логики, как другие повседневные разговоры. Мне уже не нужно было искать ни отражения высокого ума в синтаксических конструкциях, ни правды в описаниях, – не то было важным, что она произносила, а то, что это говорила она, – я, таким образом, заранее наделил совершенством решительно все, что ей бы пришло в голову сказать. Я ощущал готовность последовать за ней куда угодно («Это был тот магазин, где продавали свежие оливки…»), я был готов любить каждую ее неудавшуюся шутку, каждое рассуждение, посреди которого она сбивалась и теряла нить. Я чувствовал себя готовым отказаться от своего «я» ради тотального сопереживания, чтобы последовать за Хлоей в каждое из ее возможных самовыражений, сохранить в памяти каждое из ее воспоминаний, превратиться в историка ее детства, изучить все ее любови, ненависти и страхи, – все, что могло когда-либо происходить с ее душой и телом, вдруг исполнилось невыразимого очарования.

8. Потом прибыл багаж, ее – только на несколько чемоданов позже моего, мы погрузили его на тележки и проследовали по зеленому коридору.

9. Пугают масштабы, до которых нам свойственно идеализировать другого человека, в то время как мы с таким трудом выносим даже самих себя – именно потому, что мы с таким трудом… Я должен был понимать, что Хлоя всего-навсего человек (включая сюда все, что обычно подразумевают под этим словом), но неужели мне невозможно простить – при том стрессе, который сопровождает путешествие и саму жизнь, – мое желание подавить эту мысль? Каждая наша влюбленность подразумевает (переиначивая Оскара Уайльда) «триумф надежды над знанием самого себя». Мы влюбляемся с надеждой не обнаружить в другом человеке того, что, как мы знаем, есть в нас самих – малодушия, слабости, лени, непорядочности, склонности к компромиссам и откровенной глупости. Мы берем своего избранника под охрану любви и решаем, что все находящееся внутри этого кольца заведомо свободно от наших недостатков и потому достойно обожания. Мы помещаем внутрь другого совершенство, которое отчаялись найти в себе, и надеемся, что, заключив союз с любимым, сможем каким-то образом поддерживать (вопреки всему, что знаем о собственной природе) шаткую веру в человека вообще.

10. Почему же знание всех этих вещей не помешало мне влюбиться? Потому, что нелогичность и детскость моего желания не перевесила мою потребность в вере. Мне знакома была пустота, которую могла заполнить романтическая иллюзия; мне знакома была радость, которая сопровождает признание кого-то, все равно кого, очаровательным. Задолго до того, как я еще только увидел Хлою впервые, я, без сомнения, уже чувствовал потребность открыть в лице другого человека совершенство, которое мне никогда не удавалось обнаружить внутри себя самого.

11. – Могу я проверить ваши сумки? – спросил таможенник. – Везете ли вы что-нибудь, о чем вы хотели бы заявить? Алкоголь, сигареты, огнестрельное оружие?..

Как гений и Уайльд, я хотел сказать: «Только мою любовь», но моя любовь не была преступлением, по крайней мере пока.

– Я подожду вместе с вами? – спросила Хлоя.

– Вы вместе с мадам? – осведомился служащий таможни.

Испугавшись одного предположения, я ответил отрицательно, а Хлою все же попросил подождать меня на той стороне.

12. Любовь множит наши потребности с только ей свойственной скоростью и изобретательностью. То, как нетерпеливо я ждал, пока закончится обычная процедура таможенного досмотра, красноречиво свидетельствовало: Хлоя, о существовании которой я понятия не имел еще несколько часов назад, уже заняла место объекта страстного желания. Это не было похоже на голод, при котором признаки нарастают постепенно, а потребность имеет легко распознаваемый ритм, обостряясь через определенные промежутки времени – утром, в обед и вечером, когда обычно едят. Я чувствовал, что, случись мне потерять ее на другой стороне зала, я бы умер, – умер ради человека, который вошел в мою жизнь лишь в половине двенадцатого утра того же дня.

13. Если падение в любовь так стремительно, то это, возможно, потому, что желание любить предшествовало предмету – потребность сама нашла свое решение. Появление предмета только вторая стадия развития первоначальной (но в значительной степени бессознательной) потребности любить кого-нибудь – наш любовный голод позволил придать его или ее чертам определенную форму, наше желание сосредоточилось вокруг него или вокруг нее. (Надо сказать, что честная часть нашей души никогда не позволит совершиться обману. Всегда будут минуты, когда нас посетит сомнение, таков ли наш предмет в действительности, каким мы рисуем его в своем воображении, и не являются ли наши он или она выдумкой, вызванной к жизни желанием предотвратить неизбежную гибель от отсутствия любви.)

14. Хлоя подождала меня, но мы лишь короткое мгновение побыли вместе, а потом снова разошлись. Она оставляла машину на стоянке, мне же предстояло ловить такси, чтобы забрать с работы кое-какие бумаги, – один из тех моментов всеобщей неловкости, когда обе стороны в нерешительности, будет ли их история иметь продолжение.

– Я как-нибудь позвоню тебе, – небрежно сказал я, – мы могли бы вместе пойти поискать себе дорожные сумки.

– Хорошая мысль, – ответила Хлоя. – У тебя есть мой номер телефона?

– Боюсь, я уже выучил его, он был написан на твоем багаже.

– Из тебя неплохой сыщик, – надеюсь, память у тебя тоже ничего. Ладно, было приятно познакомиться, – сказала Хлоя, протягивая руку.

– Удачи с кактусами! – крикнул я ей вслед, следя взглядом, как она шла к лифтам, а тележка по-прежнему все время упрямо сворачивала направо.

15. В такси, по дороге в город, меня не оставляла грусть и странное ощущение потери. Могла ли это действительно быть любовь? Говорить о любви после того, как мы лишь провели вместе утро, означало навлечь на себя обвинение в романтических иллюзиях и в том, что я бросаюсь словами. А ведь мы только тогда и можем влюбиться, когда не знаем, кто этот человек, разделивший с нами чувство. Движение в самом начале обязательно основывается на незнании. Если я называл это любовью, отметая столько сомнений как психологического, так и эпистемологического[5]5
  Эпистемология – теория познания.


[Закрыть] свойства, возможно, я поступал так потому, что полагал: это слово вообще невозможно употребить корректно. Поскольку любовь не являлась ни местом, ни цветом, ни химическим препаратом, но всем этим сразу и много чем еще или ничем из этого и еще того меньше, разве нельзя, чтобы каждый говорил и решал, как он хочет, если речь зашла о подобных вещах? Неужели этот вопрос не находится вне академического царства истинного и ложного? Любовь или просто навязчивая идея? Но кто, если не время (перевирающее самое себя), мог бы прояснить здесь хоть что-нибудь?