Текст книги "Мафиози"

Автор книги: Алексис Парнис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

– Она станет моей, и скоро, – пообещал Валентино сам себе, зная, что смерть Марио делала осуществление этого обещания наипростейшим… Не такой уж большой запас жизни оставался теперь у его сводного брата.

– Хороший, однако, парень Марио, – говорил как раз в этот момент Игнацио Паганини со скорбной гордостью. – Разве не так?

Карузо пожирал своими осьминожими глазами Клаудиа, которая проходила под их ложей, направляясь к Марио на танцплощадку.

– Если судить по счастливым глазам его дамы, он должен быть очень хорош, – сказал он. – А у меня сегодня вечером опять одна вода вместо дела... Вернее сказать, вышло в сухую...

Незадолго до этого он вернулся в их ложу из уединенного, непроницаемого кабинета, где заперся на некоторое время с имитацией Джин Лори. Философская печаль неудачи гнездилась в его глазах, а его реставрационные любовные надежды трупно пахли.

– Я, кажется, вообще перестану стараться – сказал он со вздохом. – У меня, видишь ли, и врача нет, чтобы он мной руководил...

– А что стало с врачом?

– Готов врач... Оставил нас безвременно.

– Дотторе Кавальеро?

– Дотторе Кавальеро... Ты этого не знал?

– Нет! Ты мне ничего не говорил...

– Позабыл среди других моих важных занятий...

– А когда он умер?

– Он не умер! Мы его убили!

– Зачем?

– В ночь заговора он на свою беду оказался в моем кабинете и слышал мои разговоры с заговорщиками. Он был, кроме того, и свидетелем уничтожения Марчелло. Мы должны были предусмотрительно заткнуть ему рот, на тот случай, если он начнет болтать... Квазимодо послал двух ребят, и те его сбросили на Парк-авеню с двадцать пятого этажа, где он жил... Был еще рассвет, мы не вызвали никакого беспорядка в уличном движении... Не хватало еще, чтобы дорожная полиция на нас обиделась, – разразился он хохотом.

Карузо ожил как феникс из пепла, когда излагал подробности убийства. Его преступная натура была непреодолима, и можно было бы не опасаться, что он почувствует себя безнадежным трупом – как в сексе -до тех пор, пока есть возможность превращать других людей в трупы. Он оставил тему врача и опять вспомнил о Марио с ненасытностью энергичного трупоеда – коршуна индейских некрополей.

– Я хотел бы пригласить твоего сына как-нибудь на уик-энд ко мне домой. Так люди моей «семьи» смогут убедиться в его ценности. Чтобы не думали, будто им подсовывают кота в мешке. – Он имел в виду «в гробу».

– Ладно... – согласился Паганини. – Может быть, я пришлю его послезавтра. Скажу, чтобы взял свою трубу сыграть вам несколько вещичек. Он талантливый парень, неизмеримой ценности!

– Вот этому-то я особенно рад, – сказал Карузо.

Глава 11

Карузо встретил Марио с отеческой добротой, когда тот на следующий уик-энд приехал в его резиденцию.

– Красив мой домик, не так ли? – спросил со скромным бахвальством, когда после официального обеда они вышли на прогулку по достопримечательным местам сего владения.

Огромное имение начиналось в непосредственной близости от крутого, высокого гранитного берега. Утесы выступали из воды, держа в своих объятиях ели, кедры и буки, почерневшие, как камни огромного очага, который согревал в былые времена воинственных индейцев, и расположившиеся лагерем войска Вашингтона, и всех последующих, унесенных ветром... Сейчас здесь вышагивали вооруженные охранники виллы Карузо.

– Я построил свое гнездо на берегу реки в противоположность твоему отцу, который предпочитает море, – сказал старик. – У нас с Игнацио всегда были противоположные вкусы. Но, что бы там ни происходило, река всегда, в конечном итоге, сливается с морем. Этим я хочу сказать, что примирение и любовь есть естественный конец всего живого и неживого в мире. Ведь и смерть, которая нас возвращает к богу, разве не является великим примирением, мальчик мой?

У Карузо был идиллический тон доброго аббата иезуитского монастыря. На голове у него был берет от солнца, он надел поверх костюма серый плащ, длинный, как ряса, потому что боялся коварной сырости реки. Золотой апрельский свет делал его редкие волосы вокруг берета похожими на нимб святости. Шел бы дьявол в эту минуту рядом с ним, и то не признал бы в нем своего человека...

Одолели пересеченный ландшафт имения: зеленое поле для гольфа, тенистые, со стройными стволами деревьев аллеи, парк с многоцветными клумбами – настоящая копия цветущей геометрии Фонтенбло, японский сад с карликовыми вековыми деревьями, сад с цветущими яблонями, которые при малейшем дуновении ветра разражались душистым снегопадом из лепестков. Затем с небольшого мола сошли на моторный катер, и Карузо сам показал, как его заводить и вести по недвижной, блистающей ртути реки.

– В Греции нет таких больших рек... – сказал Марио. – Вы когда-нибудь там были?

– Я отправился туда, однако не добрался, – сказал Карузо. – Это было в ноябре сорокового года. Я служил в итальянских войсках в Албании, которые вторглись в Грецию. Сержант, доброволец в частях чернорубашечников, я был временно переведен в дивизию «Джулия». Мы были уверены, что совершим военизированную прогулку. Однако греки нам испортили планы, устроили контрнаступление и чуть не захватили меня в плен на кошмарной горе Иван...

– Как же вы ускользнули?

– Бегом... У меня были ноги зайца и выносливость волка, – вздохнул тот. – Эх, вот что значит молодость... Я был тогда ловкий и сильный, в самом соку. Меня все боялись в роте, когда я вытаскивал стилет. И правильно. Потому что война застала меня в пожизненном заключении, в тюрьме Калабрии с двумя убийствами и тремя побегами за плечами. Кажется, что мне убежать oт греков? Игрушки. Однако эти негодяи за мной гнались аж до Коритсы...

– Похоже, и они здорово бегали...

– Суть не столько в их беге, сколько в тех диких криках и страшных трубных звуках, которые отражались эхом в пропастях и ущельях таким дьявольским образом, что казалось, меня преследуют со всех сторон. Я много раз терял ориентировку. Когда наконец остановился, то понял, что проскочил Коритсу и еще две деревни за ней...

– К счастью, вы спаслись...

– Я добрался с душою в пятках до той деревни, где дислоцировалась дивизия. У меня там была одна подруга-албанка, Айше. Тело ее было сносное, а вот лицо изрытое оспой и безобразное. Поэтому я ее заставлял носить паранджу даже в постели... Я упал мертвый от усталости, чтобы поспать и забыть свои треволнения, но трубные звуки продолжали беспрерывно отдаваться в моем мозгу. Я начал заниматься любовью с Айше, чтобы их заглушить. Однако, только я останавливался, они возобновлялись. Я стараюсь снова, и звуки трубы стараются. Я упрямлюсь, и они упрямятся. Этот сексуальный марафон продолжался двадцать часов... До следующего вечера!

– Так долго?..

– О! Мой дорогой мальчик... Я тогда получил наиболее потрясающий любовный опыт в моей жизни. Эх, молодость, молодость... Я тебе искренне завидую, Марио. У тебя вся жизнь впереди. И какая жизнь... Райская!

– Вы полагаете, жизнь мафиози всегда похожа на рай?

– Да... Это рай, который корнями уходит, конечно, в ад, – вновь настроился на глубокомысленный, философский лад старик. – Но это парадоксальное сочетание как раз и создает ту душевную целостность, которой наслаждаются лишь избранные мира сего... Ведь у мира, дорогой Марио, два этажа: общество и субобщество. Государство и субгосударство. Правительство и субправительство. И тот, кто может жить одновременно на двух уровнях, имеет колоссальное преимущество перед другими, которые живут только на одном. Капито, мальчик мой?

Его утверждения напоминали кривую походку краба, однако он, несомненно, продвигался вперед, и притом быстро, агрессивно карабкаясь в душу Марио. Этот дьявольский старик Карузо был действительно двухэтажным. Выжившая из ума рухлядь с сексуальными психозами вдруг приобретала моральное величие теоретика, когда он говорил о своем мафиозном предназначении.

Он взял руль в свои руки, чтобы безопасно причалить катер к молу, и стал глядеть прямо вперед, вытягивая голову с гордостью вождя-первооткрывателя. А почему бы и нет, если все государства и системы проникнуты мафиозной философией? Как правило, всесильное подземелье навязывает свою волю сверкающим верхним этажам. Дьявол сегодня руководитель бога в мире. А рай, какой бы цвет ни имел – черный или красный – представляет собой обманчивую витрину ада. Капито, Марио? Философы и политики планеты глупо поступают, игнорируя это, и еще хуже, когда притворяются, что игнорируют это перед лицом бездумных толп, которые голосуют за них и воспевают им гимны, как своим спасителям. Сколько таких у меня в руках, дорогой мой мальчик!. Судьбу мира определяют не явные соглашения, которые подписывают на верхнем этаже, а тайные протоколы нижнего... Потому что, мой мальчик, существуют вещи, которые говорятся, но не делаются, и которые делаются, но не говорятся. Так или иначе все структуры у нас копируют мафиозную систему. Мы должны этим гордиться, дорогой. Слезай, приехали...

Он искусно причалил катер к молу, и Марио помог ему выйти.

– Спасибо, мальчик мой. Будь ты благословен... -сказал он, пошатываясь, и вновь обрел скрюченный стариковский вид. – Эх, старость, старость. Теперь вам, молодым, слово. Вам принадлежит будущее...

На большой веранде, под цветным тентом, где стоял обеденный стол, сидели прочие приглашенные на уик-энд и пили кофе. Это был тесный круг «семьи» Карузо, около десяти человек, и прежде всего двое замов, Квазимодо и Джованни, приехавшие с женами и детьми. Из других выделялась Лючия, вдова старшего сына Альфредо Карузо, полная, зловещая и одетая в черное, с почти мужской растительностью над верхней губой. Рядом с ней сидела другая опечаленная смертью мужа, Альбертина, вдова младшего сына Америко Карузо. Она была героиней дня, потому что это за ее мужа клан должен был отомстить, убив Марио. Она выглядела очень молодой, лет двадцати шести – смазливая, сочная, кокетка и непоседа, как кобылка, которую кусают весенние сладострастные оводы. Тино Фалачи, глава бостонского филиала, симпатичный мужчина средних лет, игриво глядел на нее с безнадежным вожделением некастрированного, но привязанного жеребца.

Тесный кружок негодяев замыкался знаменитым адвокатом Майком Фоккетти, который был когда-то членом Верховного суда и заместителем председателя комиссии по расследованию антиамериканской деятельности, когда господствовал его закадычный друг, сенатор Маккарти. Фоккетти часто бахвалился своей дружбой с этим великим «политическим Аль Капоне», погубившим тысячи людей.

– Припозднился однако падроне. О чем это они говорят так долго с молодым Паганини?... – сказал он в какой-то момент, засовывая третью сигару в рот, маленький и круглый, с несуществующими губами, сжатыми, как задний проход, между двумя огромными вздутыми щеками.

– Похоже, он его исповедует, – засмеялся медлительный Квазимодо, со своим банальным остроумием.

– То-то они припозднились, – заметил Джованни. – Должно быть, у будущего покойника Марио много грехов для исповеди...

– Наверное, падроне его изучает, чтобы придумать, какая смерть более подходит для такой личности, – сказал Фалачи, изучая проникновенным взглядом завидное декольте Альбертины.

Когда вернулись Карузо с Марио, они нашли на веранде идиллическую атмосферу. Все смотрели весенним взглядом на молодого гостя, доброжелательные к нему, как деревья, травка, птицы и река. Карузо пригласил их в кинозал виллы посмотреть фильм «Хелло, Долли», который привел Марио в восторг – за исключением, конечно, рокового уродства главной героини... Когда они вернулись в салон, он по памяти сыграл им на трубе все мелодии этого киномьюзикла, хотя и слышал их в первый раз.

– Какой талант мог бы пропасть там, в Греции, если бы его не нашел Йгнацио... – сказал Карузо, когда кончились аплодисменты, и почти прослезился. Но он заплакал вовсю, когда Марио за беседой рассказал о своей нищей жизни и о том, как зарабатывал на хлеб, играя побудку на футбольных матчах и политических митингах. Один раз он даже сыграл это же по рассеянности на богатых похоронах, и его чуть не линчевали. Эта последняя подробность вернула хорошее настроение и смех приунывшей аудитории. Все развеселились от этих бодрых звуков и просили протрубить еще и еще... Только Карузо не участвовал в общем веселье, он отделился от остальных, нервно вышагивал из одного конца зала в другой с целым клубком сердитых морщин на старческом лбу. «Что-то мне напоминает это дудение, – повторял он то и дело. – Что-то мне напоминает...»

В конце концов он подошел к Марио:

– Ты можешь это сыграть чуть помедленнее, мой мальчик? Может, тогда моя старческая память поспеет? Я все ближе и ближе подхожу к одному воспоминанию, и оно всякий раз убегает, проклятое...

– Но этот сигнал не играется медленно... Только быстро. Бегом, как говорят, – ответил Марио.

– Бегом, ты говоришь? Да... да... Бегство он мне напоминает и меня... Очень быстро... В темноте!! – Это последнее слово стало светом, наконец-то осветившим тайну. – Я вспомнил! Я нашел! – заорал он с сияющим лицом. Под это дудение меня преследовали греческие солдаты в Албании, посреди дикой ночи и гор... А ну-ка сыграй это еще раз, Марио. Побыстрее, дорогой мой. Бегом...

До самого вечера он заставлял его играть побудку и каждый раз краснел и задыхался, будто действительно бежал от преследования. Когда уехали другие гости, он задержал Марио, чтобы показать ему форму, которую носил тогда и сохранил как реликвию. Это был выцветший зеленый китель, брюки-галифе, солдатские ботинки, пилотка. Был и серебряный знак «фасции», приколотый к петлице.

– Да, приблизительно вот таким я был на войне... – сказал Карузо, утопая в форме, как кривой короткий огурец в просторном пакете. И затем повернулся к своему верному камердинеру, который следил неусыпным взором за этой демонстрацией: – Значит, так, мне пришла в голову одна идея, – сказал старик. – Я поручу моей поварихе-пуэрториканке Памеле сыграть роль Айше, и сегодня же вечером. Тело ее ширококостное и жирное, как у албанки, а вот испанские специи, которые кладет эта мерзавка, могут мне испортить иллюзию. Поди, скажи ей, чтобы намазала волосы керосином и съела побольше чесноку... Так делали во время войны албанки, чтобы бороться со вшами и простудой... Надень ей паранджу, и пусть она ее ни в коем случае не снимает, потому что иначе я эту Памелу выброшу из окна, – свирепо прокричал он в возбуждении, которое все нарастало.

То, что произошло потом, было из области анекдотов. Он заставил многострадального Марио играть здесь, на веранде, побудку, в то время как сам бегал в темноте по саду, спотыкаясь и падая, с одышкой собаки в состоянии оргазма. Затем он скрылся в доме, но все время высовывался из ближайших окон и кричал все более триумфально:

– Играй, Марио. Быстрее, мальчик мой. Аванти, маэстро!..

И Марио играл до того момента, когда в семидесятилетнем позвоночнике Боккачио Карузо произошло весеннее чудо. Труба помогла? Повариха? Чеснок? Керосин? Или все это вместе в сочетании с безграничной человеческой верой, которая способна поднять неподъемное? Как бы там ни было, покойный дотторе Кавальеро был посмертно оценен по справедливости этой ночью. Кости его потрескивали с ликованием Галилея, слыша, как Карузо орет из окна Марио и всему свету:

– И все-таки он шевелится! И все-таки он шевелится!

Глава 12

Так началось для Марио заключение на вилле. Его держали там все воскресенье и понедельник. Когда утром во вторник он решил тайно сесть в свою машину и уехать без разрешения старика, стража его завернула.

– Дорогой мой мальчик, – сказал ему Карузо. – С твоей помощью я поймал золотую птицу молодости. Сумасшедший я что ли, чтобы ее отпустить?

Заподозрив, что старик тронулся умом, Марио забеспокоился, попытался дозвониться отцу, но не смог этого сделать. Телефонист виллы его не соединил.

– Я хочу связаться с моим отцом, – пожаловался Марио Карузо.

– Я уже с ним связался и получил соответствующее разрешение держать тебя, сколько хочу. Не волнуйся, – ответил тот с загадочным выражением.

– Но какая у вас, в конце концов, цель? Держать меня в пожизненном заключении? – спросил, дрожа от негодования и страха, Марио.

– Не требуй, дорогой, чтобы я тебе открыл свои цели. Ибо тогда ты узнаешь нечто, способное тебя очень испугать. Лучше успокойся и смирись с таким положением дел. Уверяю, это заключение может тебе пойти на пользу. Поверь мне...

Новая тайна начала омрачать небо, как грозное затмение луны, полное рычания собак, черных пророчеств и предчувствий катастрофы. Страх охватил душу Марио со слепой силой первобытного суеверия. Что способно, узнай он это, перепугать? И почему отец оставил его на столько дней на милость Карузо, даже ни разу не позвонив?

Марио прожил неделю, как заключенный в тюрьму принц, меланхоличный среди роскоши своего рабства, отшельник для любого развлечения, наслаждения, кутежа. Все становится таким безвкусным без чудесной приправы свободы. В пятницу он совсем не ел и почувствовал нервное истощение с холодной дрожью в теле. Карузо отсутствовал весь день. Вернувшись в сумерках на виллу, он нашел Марио в постели и спросил:

– Ты что, решил объявить голодную забастовку?

Марио не ответил, но в глубине души родилась у него мысль о настоящей забастовке. Он объявил о ней внезапно, вечером, когда Карузо начал бегать по саду, разогреваясь соответствующим образом, прежде чем пойти к Памеле; вот он дал знак уже классическим «Аванти, маэстро», но ответом была мертвая тишина.

– Играй же! Что с тобой? – нетерпеливо прокричал он вновь.

– Не буду, – решительно ответил Марио.

– Не будешь? Почему? – возмутился тот.

– Мне надоело это музыкальное сводничество... Всю жизнь я занимался этим в ночных клубах...

– Но сейчас совсем другое дело, – сказал старик.

– То же самое, даже хуже. Иди ты, дед, к черту и дай мне уехать к отцу, – прокричал Марио с возмущенным достоинством истинного Паганини и вернулся в свою комнату.

Реакция старика была достойна Карузо. Он пришел, держа в дрожащих руках длинноствольный пистолет с глушителем, и приставил его к груди Марио. При этом ревел, как разъяренный бык, которого попытались кастрировать на глазах его любимой коровы.

– Я тебя убью, ублюдок! Хладнокровно и на месте, – прошипели сжатые губы.

– Папино мио... – крик удивления и ужаса непроизвольно и бесконтрольно, как кишечные газы, вырвался из Марио.

– Нечего его звать! Зря стараешься!.. Он не придет. Ну, а если бы и пришел, то пальцем не пошевелил бы для того, чтобы тебя спасти. Только я могу это сделать, эх ты, глупый щенок мафии...

Холодное дыхание стали начало передавать окоченение смерти членам Марио, вплоть до последнего ногтя.

– Я могу нажать курок прямо сейчас, – сказал Карузо. – Но я предпочитаю заключить с тобой честное соглашение. Очень выгодное для нас обоих. Думаю, ты согласишься, скача от радости, и, более того, благословишь меня, как Исаак своего великодушного бога.

– Исаак? – прошептал Марио...

– Ты и есть Исаак, стопроцентный. Но судьба захотела, чтобы ты сделал мне благо, и я в свою очередь хочу тебя спасти...

– От кого?

– От меня и от твоего отца... То есть ото всей мафии, которая тебя приговорила к почетной смерти...

– Почетной? Смерти? – промямлил безжизненно Марио и больше не мог вымолвить ни слова. Горло наполнилось застывшим цементом, а мозг механически, как пленку магнитофона, прокручивал страшное открытие. Позже, много позже он осознал слова Карузо. Во время любого сильного шока бывает стадия записи и стадия прослушивания. Человек, получающий пулю, не чувствует немедленно своей боли. Но будущее страдание, агония и даже душевная борьба записываются в деталях с самой первой роковой секунды его клетками. Бесконечное повторение «пленки», ее болезненного мотива обеспечивает трагическому знанию совершенное усвоение.

Когда наконец Карузо оставил его одного, Марио закрыл дверь, улегся одетый на кровать и до утра вновь и вновь прослушивал их разговор. Карузо показал ему дополнительный, секретный протокол, подписанный между двумя кланами, подпись Игнацио Паганини под смертным приговором.

– Это как будто бы я тебя уже убил и ты находишься на том свете. Но вдруг прихожу я и говорю: «Хочешь вернуться назад, на землю, дорогой мой мальчик? Я не требую взамен ничего чрезмерного. Мне нужно только твое искусство, чтобы скрасить свою позднюю старость». Какой дурак откажется от подобного предложения?

Целый час Карузо объяснял, как трудно будет убедить «семью» в том, что им следует подарить жизнь сыну Игнацио Паганини. Но в конце концов ему бы это удалось, он докажет, что это неслыханное дело явится колоссальной этической победой для всех Карузо. В старинных пергаментах сицилийской мафии упоминалось о подобных благородных жестах. Будет очень красиво вырастить столь великодушно рыцарскую розу залитого солнцем романтизма на сером американском цементе безотрадной жизни. И кроме того, нельзя исключить выгоду от возможной беременности. У пуэрториканской «албанки» были все необходимые данные, чтобы произвести на свет нового Карузо. Почему бы нет? Во всяком случае, время покажет...

Марио уже не вникал в смысл его болтовни обо всем этом, под конец упал в обморок. Пришлось Карузо вытащить его на свежий воздух, чтобы привести в чувство.

– Да ты и взаправду освоил лишь азы мафиозной отваги, мой мальчик, – вздохнул Карузо и позволил тому в разбитых чувствах уплестись в свою комнату. Первым чувством Марио, когда он пришел в себя, было отвращение. Будто его бросили в море из мокроты. Затем последовала жалость к самому себе, кого собственный отец продал, как убоину, на базаре мафии. В отношении последнего обстоятельства он не успел почувствовать ни гнева, ни ненависти. Родственная связь в его душе разорвалась автоматически после объяснения Карузо. Единственным желанием стало теперь вернуться в низенький домик тетки Греции, который казался небоскребом человечности по сравнению с многоэтажными духовными трущобами «отчей» Америки.