Текст книги "Мафиози"

Автор книги: Алексис Парнис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

Глава 7

В этот вечер верховный совет «семьи» Паганини собрался на свое регулярное заседание в Черном доме, как называли дом падроне в отличие от вашингтонского Белого дома.

Рядом с двумя заместителями босса, Родольфо и Амадео, сидел юридический советник, Бенито Лазурио, которого ласкательно называли «вице-мэр», поскольку он был близким другом покойного Лагуардии, во времена его легендарной службы в «императорском» муниципалитете Нью-Йорка... Как раз напротив расположился отставной «капо» Чикаго, живая реликвия патриархальной эпохи Аль Капоне, старик Календари. Его сатанинская, эмпирическая мудрость не раз броней защищала клан от опасных промахов. Сразу же рядом с этим символом романтического «вчера» сидел представитель астрономического «завтра»: известный крупный банкир Карино из Чикаго, главный акционер смешанной компании «Спейс», фирменный знак которой стоял на двух наиболее современных межконтинентальных ракетах. Имя банкира имело особый вес в высших сферах политики – ему посчастливилось быть спонсором в трех избирательных кампаниях по выборам президента США. Целый ряд сенаторов и конгрессменов были обязаны своим успехом его поддержке. Белый дом охотно принимал его на больших раутах. Двое удачливых президентов Америки из числа «двусрочников» – то есть с двойным сроком службы – играли с ним часто в гольф. Это был небольшого роста шестидесятилетний мужчина, с телосложением Мики Руни, однако своим исключительным социальным ростом он мог затмить небоскреб «Эмпайр Стэйт билдинг». Слоноподобный Рокко Дивальди, знаменитый босс профсоюза металлургов, сидевший рядом, чувствовал себя карликом перед ним.

В конечном счете, все эти великаны давали внушительную единицу измерения для всесильной личности Игнацио Паганини. Быть главной звездой в подобном созвездии, с невидимым влиянием на судьбы тысяч людей! Какое божественное ощущение! Но и какой безжалостный самоконтроль нужен, чтобы не смешивать божественный нектар с человеческим вином самодовольства.

Игнацио Паганини был подземной крепостью со сложными лабиринтами – настоящая линия Мажино, покрытая сверху мирными лугами и засеянными зелеными полями. На его лице отражалось величавое смирение природы, особенно сейчас, когда он говорил о величайшем успехе в своей жизни: долгожданном примирении с семьей Карузо. Этому он посвятил множество заседаний до и после подписания, но еще потребуется много обсуждений, связанных с практической реализацией. Существовал целый ряд фронтов кровавой войны – от политики до наркотиков и военной промышленности, следовало теперь их поделить, как мирные поля отчего наследства. Взаимные уступки стоили труда, зато впервые гарантировали чувство безопасности и уверенности – прежде всего за жизнь собственных детей. Падроне особо остановился на этом важном, положительном пункте соглашения.

– Теперь наконец-то ты, Лазурио, стал счастливым отцом. Твоя любимая Соня излечится от мании преследования, мучившей ее годами. А твои три маленьких сына не будут ходить в школу в сопровождении телохранителя... – сказал он через мгновение.

– Этим я обязан тебе, Игнацио. Ты мудро уладил дело... – растроганно улыбнулся тот.

– Моя невестка, Джульетта, поместила твою фотографию в золотую рамку и повесила ее над кроватками своих детей, – сказал Календари. Морщинистое, черепашье лицо дедуси еще более сморщилось от жизнерадостной улыбки, в эту минуту он был более всего похож на добрую, беззубую бабушку...

– У тебя красивые внуки, Сандро, – скромно прояснилось лицо падроне. – Крошка Тото – моя слабость...

– Он бережет пуще глаза тот мяч, который ты ему подарил на прошлый день рождения... – сказал старик.

– Естественно, ведь на нем автограф Ди Маджио...

Он спросил их всех по очереди о детях, женах, проявляя чрезвычайный интерес к мелочам. Но чем дальше продолжался разговор, тем более мрачнело его лицо, меланхолические тени искажали снисходительную улыбку. Когда кончилось заседание и члены совета прошли один за другим мимо него, чтобы попрощаться, он был очень бледен и выглядел страдающим.

– Ты плохо себя чувствуешь, падроне? – спросили его.

– Нет, нет... Так, небольшое головокружение... Уже прошло, – ответил он.

В то же мгновение Игнацио представил, какой переполох поднялся бы, стоит сказать этим людям о тайном протоколе, подписанным с Карузо. Однако он припас это страшное открытие для другого заседания. Жертва Марио ради высших интересов клана была личным вкладом падроне. Он не торопился раньше времени пожать благодарность и восхищение со стороны своих сотрудников. И помимо этого, руководители всегда хранят в себе некоторые резервные секреты, недоступные другим сотрудникам, – это делает более упоительным чувство превосходства.

Он сошел в одиночестве в оранжерею, после того как попросил Филиппе, личного охранника и секретаря, позвонить Клаудиа, чтобы она немедленно прибыла сюда. Он часто призывал ее дать отчет о Марио, а сегодня желал возложить на нее новые, дополнительные обязанности.

Пока что он хотел провести некоторое время со своими «одалисками»: так он называл редкие, экзотические цветы искусственной весны, которые поражали глаз своими фантастическими расцветками – настоящий фейерверк растительной палитры. Он потратил кучу денег за долгие годы на этот благородный «гарем». Сюда он приходил, когда у него было свободное время, получить исключительное эстетическое наслаждение. И прежде всего, удовлетворение человека, который умеет наслаждаться своим зенитом с философским достоинством, без этих плоских, непристойных развлечений Карузо. Ну и противная же это личность! У него есть все данные мудрого руководителя, мозги, полностью соответствующие эпохе. Но в каком-то отношении Карузо сохранял психологию заурядного крестьянина-сицилийца, который едет на медлительном осле, полный скотских суеверий, невежества и распутства. Не так уж были не правы его сотрудники, когда пришли убивать его на прошлой неделе. Паганини узнал об этом ночном приключении от него самого. Бывший противник часто звонил ему, с тех пор как они заложили основы будущего единства. После серьезных разговоров тот не забыл спросить, как идет воспитание Марио и когда тот «созреет»! Он был невообразимо циничен в своих высказываниях, этот отвратительный старик. Конечно, он с особой гордостью рассказал о неудавшемся заговоре и о наказании Марчелло Фумо! «Эти глупцы вернулись на свое место, как и положено. Не родился еще человек, который сбросил бы Боккачио Карузо...» – рассмеялся он в телефонную трубку. Конечно, такая самоуверенность имела серьезные основания, однако поведение его заместителей не предвещало ничего хорошего. Что-то стало не так в царстве Карузо, и следовало принять свои меры, когда начнется их сотрудничество.

Как раз в тот момент, когда он обдумывал все это, три его сотрудника появились заговорщицки в оранжерее, ступая на цыпочках. Это были два его заместителя и предприимчивый Карино. За ними послушно следовал слегка испуганный секретарь Филиппо.

Глаза падроне широко раскрылись от изумления и гнева, когда он увидел, как они неожиданно вынырнули из-за группы гортензий с Явы.

– Мы пришли по очень важному делу, падроне, – сказал мрачный Амадео.

– Очень важному, – добавил Родольфо.

– Это вопрос жизни и смерти, – подчеркнул Карино, выразительно держа руку в правом кармане пиджака.

– Что происходит? – холодно спросил падроне и проклял себя за то, что никогда не брал с собой пистолет, когда спускался в свой «гарем».

– Это касается твоего сына, падроне, – сказал Карино.

– Его судьбы... – добавил Амадео.

– Его жизни... – продолжил Родольфо.

– Я имею в виду одну великую тайну, которую узнал только вчера вечером, – сказал взволнованно Карино.

«Наверное, они узнали о дополнительном соглашении... – подумал Паганини. – Точно, это заместители Карузо проболтались, нарушив страшный закон омерты. Убить их за это как собак. Или еще хуже: как Марчелло».

– А от кого вы узнали тайну? – спросил повелительно падроне.

– От моей дочери! – сказал Карино.

– От твоей дочери? – изумился падроне.

– Да, от Джулии... – уверил Карино.

И неожиданно, как по команде, все начали смеяться, подпрыгивая, как дети, которые затеяли розыгрыш.

– Да, моя дочь, черт побери, – закричал с невероятным ликованием Карино. – Она позвонила мне вчера вечером и сообщила, что до безумия влюблена в твоего сына. Один раз она видела его в тот вечер, когда вы приезжали к нам в дом, в Чикаго... Она по уши в него влюбилась, как громом пораженная его очарованием, по-видимому. Она умрет, как она говорит, если не станет вечным спутником его жизни...

– Было бы большой ошибкой, если бы ты не согласился на это, падроне. – Смуглое лицо Амадео, с жесткими чертами мавританского пирата, потемнело еще больше от напускного волнения.

– Большая польза была бы для «семьи» от этого союза, – подчеркнул изящно одетый эстет Родольфо, выпучив правый глаз (левый он потерял в одной стычке и вставил в дырку от него стеклянный).

– Я его вознесу очень высоко, твоего Марио... – начал перечислять сказочное приданое Карино.

Однако мрачное лицо падроне нисколько не изменилось от радостных слов. «Заговорщики», теряя энтузиазм, переглянулись.

– Может быть, я выбрал неудачный день, – сказал с огорчением Карино. – Но я думал, что принесу тебе радостное известие, которое автоматически поднимет тебе настроение. Ты выглядел таким уставшим на совещании. – Он сердечно похлопал его по спине и затем обнял с фамильярностью будущего тестя. – Оставь на время заботы, Игнацио. Слава богу, дела идут хорошо. Мы можем немного поговорить о наших детях. Кроме шуток, Марио действительно очень понравился Джулии... И если что получится...

Лицо Карино сияло, выражая подлинный энтузиазм перед подобной перспективой. Однако падроне оставался молчалив, задумчив, с опущенной на грудь головой. Потом он освободился от объятий Карино, как будто именно они были причиной его раздражения.

– Нет, Нино, – сказал он твердым голосом. – Мой сын никогда не женится на твоей дочери...

Тот окаменел, будто ему дали пощечину. Двое замов почувствовали, как земля уходит у них из-под ног. Падроне, конечно, велик, но и Карино -экономический мозг «семьи», орудие огромного калибра. Подобное оскорбление могло его толкнуть прямиком в противоположный лагерь.

Атмосфера была наэлектризована. Невинный «заговор» перерастал в действительное столкновение в оранжерее, убедительно напоминавшей о том, как быстро на этой земле могут вырасти ядовитые цветы ненависти. Если он не разъяснит им истинную причину отказа, может разразиться буря. Так вот, понуждаемой самой судьбой, он выбрал подходящий момент, чтобы открыть своим рассерженным сотрудникам, что Марио обречен умереть и, более того, очень скоро...

Все началось шестью месяцами раньше, в Вашингтоне, под сияющим белизной куполом Капитолия – это огромное яйцо часто выбрасывало из себя, как уродливых птенцов, весьма противоречивые решения. В этом-то здании, в удаленной, особой комнате, тайно встретились два непримиримых врага, Паганини и Карузо. Инициативу этой поразительной встречи взяли на себя там, наверху, на самой вершине государственной пирамиды.

«Ваше соперничество может погубить Америку, – сказали им. – Прошла идиллическая эпоха, когда вы вышибали друг другу мозги пулеметами Аль Капоне. Сегодня вы наложили руку и на ракеты фон Брауна. Если вы поднесете средневековую головешку вендетты к какому-нибудь современному атомному устройству, мы все взлетим на воздух. Поэтому постарайтесь с чувством национальной ответственности положить конец вашей войне. А иначе мы наступим вам на хвост!» Таков был смысл высочайшего повеления, которому особое звучание придавало присутствие высокопоставленного офицера ЦРУ.

На первой встрече Карузо лаял, как собака. На второй рычал, как тигр. Только на третьей встрече он заговорил по-человечески, но не во благо. Он заявил, с пеной у рта, что скорее предпочтет, чтобы вся Америка пошла прахом, да и вся его «семья» вместе с ней, чем примирится с Паганини. Счет четыре-три во взаимной резне оставался для него непреодолимой пропастью. Упрямство Карузо было известно. Он обладал колоссальными способностями и подтверждал это уже много лет как глава своего клана, но уж если ему в голову засела какая-то идея, даже самая бредовая, ее оттуда не вытащить и тысячью клещей. Она приклеивалась, как осьминог, тысячью присосок, к его мозгу. Подтверждением служит его нынешняя параноидальная вера в этого чудовищного сексолога-психоаналитика.

Конечно, многие утверждают, вера сдвигает горы. Но иногда эти горы вплотную надвинутся на тебя самого и раздавят. Нечто подобное могло произойти, если бы переговоры не увенчались успехом. Демократическая терпимость Америки обернулась бы тоталитарной непримиримостью. Эти вонючие ирландцы, да и евреи искали повода, чтобы начать преследовать итальянцев, как раньше краснокожих. Все это пытался объяснить по-итальянски Паганини своему непримиримому соотечественнику. Опять без толку!... Карузо сопротивлялся именно как вождь краснокожих, у которого какой-то белый пытается похитить священный, неприкосновенный тотем, перекупить за несколько центов. На пятой встрече Паганини решил его смягчить самыми фантастическими дарами: предложил «семье» Карузо самый выгодный выкуп, даже шестьдесят процентов в тайном импорте турецкого гашиша. Безрезультатно. «Только если ты родишь ребенка и дашь мне его убить, я смог бы обсудить вопрос о мире», – сказал тот ему на шестой встрече. «В моем возрасте ребенка? Ты в своем уме?» – возмутился Паганини. «А ты лечись. Если найдешь хорошего врача, ты сможешь стать счастливым мужем двадцатилетней девушки, как знаменитый виолончелист Казальс. В конце концов я могу тебе одолжить моего личного сексолога-психоаналитика. Эта единственная уступка, которую я согласен сделать, чтобы облегчить положение».

Было очевидно, что Карузо над ним издевался и даже более того. Однако Паганини не сдался так легко. На седьмом совещании он предложил нечто невероятное: «Я даю тебе право выбрать и убить, кого ты захочешь из моей «семьи». В нашей власти выдающиеся личности! Великие имена!» (Вот до чего дошел ради блага Америки Игнацио Паганини). Предложение оказалось сделанным впустую. «Даже если ты предложишь мне Киссинджера, я не соглашусь», – закричал тот упрямо, – «А что бы ты сказал о вице-президенте США?» – проявил невероятное упорство Паганини на этом своеобразном базаре. – «Вице-президент? Он конченый человек. К тому же у него греческое происхождение, а я совсем не выношу греков после моих бедствий на албанском фронте. Как ты знаешь, я был сержантом чернорубашечников на войне, когда ты был простым карабинером в арьергарде».

На восьмой встрече он вновь начал рычать, как тигр. На девятой – как бешеная собака. На десятой у них уже нечего было сказать друг другу – ни по-зверски, ни по-людски. Они молча расстались на лестницах Капитолия. Это был критический момент, страшный, как край пропасти, когда от одного «да» или «нет» зависит судьба целой империи.

Игнацио Паганини глубоко задумался, окаменел, как мраморные изваяния Линкольна и Вашингтона, одним словом, он пережил за секунду метафизический холод вечности. Этого было достаточно, чтобы его сердце обрело высокое благородство великих решений.

«Карузо, стой!» – крикнул он противнику и бросился бегом, чтобы остановить его на последних ступеньках. – «У меня есть незаконный сын в Греции», – сказал он ему, чувствуя в ноздрях запах гари от своей отцовской души, которая пылала на раскаленных угольях жертвы. – «Я берег его в резерве для моей холодной старости. Но я привезу его в Америку, узаконив его, и, когда он станет настоящим Паганини, ты его убьешь».

Естественно, Карузо сперва не поверил.

«Ты говоришь правду, или замышляешь какой-то обман, грязный мафиози?» – спросил он с подозрением.

«Я представлю в твое распоряжение все необходимые документы, а затем мы пошлем двух специальных агентов, чтобы они это удостоверили – одного моего и одного твоего, – продолжал Паганини. – А для большей гарантии попросим у ЦРУ беспристрастного арбитра. (В конце концов, им дали Сорело).

Двое замов и Карино слушали его затаив дыхание, порой приглушенно и болезненно восклицали что-то, а один раз даже инстинктивно простерли руки, будто желая отвратить от этой немыслимой жертвы Паганини и судьбу. Наконец их сковал страх перед трагическим величием падроне, который говорил медленно, величественно, все более теряя свою человеческую бренность, пред их пораженным взором. Он все более походил на несгибаемого, монолитного идола, вырезанного из доисторического дерева. Подземный голос выходил из его недр, возвещая охваченным ужасом верующим неумолимое решение жестокого божества, которое уже увенчало Марио Паганини классической судьбой Ифигении...

«В такие минуты не нужны лишние слова. Идите. И храните глубоко в сердце эту тайну», – сказал падроне, прерывая слова сочувствия, непроизвольно сорвавшиеся у них с губ.

Он остался один в оранжерее и сел в кресло, изнуренный, как пророк, который только что вышел из утомительного экстаза. Когда через некоторое время прибыла Клаудиа, она нашла его, однако, надменным и сильным, как всегда.

– Сядь-ка рядом со мной, Клаудиа! Я хочу поговорить с тобой о Марио, – сказал он, улыбаясь с нежностью, как он делал, когда ласкал редкие розы оранжереи.

Глава 8

Двумя часами позже Клаудиа покинула дом падроне действительно растроганной – ее словно наградили высшим орденом мафии. Как иначе охарактеризовать то большое доверие, которое ей оказал грозный Паганини, открыв трагическую судьбу Марио и его близкий конец?

«Я хочу, чтобы ты соответствующим образом построила свои отношения с ним. Он не должен ничего понимать до самого конца. Позаботься о том, чтобы окружить его атмосферой розового блаженства. Такого опьяняющего наркоза, который дают нам опытные анестезиологи перед неизбежной ампутацией. Я требую, чтобы он ушел из жизни, как цветные детские шарики, которые когда обрезают нитку, взмывают радостно в голубые высоты...»

Падроне говорил эти слова с закрытыми глазами, стараясь удержать слезы.

Ее же слезные железы давно ставшие профессиональным инструментом, могли производить, в зависимости от человека, которого хотели заманить в ловушку, всевозможные виды слез – лживые слезы невинности, жалобные, гневные, капризные, безумной страсти... Однако трагическое открытие судьбы несчастного Марио вызвало на ее глазах истинные слезы – в первый раз за долгое время. Нечто подобное она испытала и позже, когда поехала на встречу с ничего не подозревающим будущим покойником в «Плазу». Она сошлась с ним, отдавшись ему со всей душой и без задних мыслей, с настоящим оргазмом классической проститутки, которая после десятка профессиональных укладываний в постель за день встречается под конец со своим возлюбленным.

– Сегодня ты какая-то другая, – сказал он.

– И ты сегодня другой...

– Так давай познакомимся заново...

Она стремительно вскочила с радостью девочки. Лунный свет, рожденный ее нагим телом, отбрасывал алмазные отблески в бархатной ночи спальни.

– Итак, давай представимся, – сказала она. – Я – Джейн... Ты – Тарзан...

Она воспроизвела, разразившись смехом, сцену из старого кинофильма, легендарного «Тарзана», которую столь часто прокручивают люди на экране своих детских воспоминаний.

Он принял ее вдохновение за новую игру. Но в этом было нечто новое: воспроизведение его судьбы, освещенное дровами каннибалов. Глубоко в ее сердце, где она соразмеряла его биение со смертоносными пророчествами тамтамов... Такова была эта Джейн, посвященная небоскребами звериной культуры в тайну губительного превосходства материи над чувствами -даже над отеческими... А он был Тарзаном – по крайней мере в том, что касалось его невиновности...

– А Чита?... Я не вижу нигде этой забавной обезьянки, – сказал Марио, вступая в игру. Затем его осенило – Я нашел ее. Это Рикардо, камердинер. Разве он не похож на обезьяну? Что ты скажешь, если я его разбужу, чтобы он приготовил нам кофе?

Однако Клаудиа уподобляла Читу смерти. Она видела, как ее волосатая тень скачет здесь и там по спальне, скрывается в тропической растительности, изображенной на рисунках шелковой обивки, прыгает около наштампованных экзотических птиц и сплетенных в жестокой схватке пантер, кувыркается по золоченым ветвям занавесей, следит бесчисленными бисерными глазами старинной венецианской люстры, кривляется с мрачным сарказмом в большом венецианском зеркале, с романтической тусклостью и аристократическими трещинами...

Когда прошлой ночью она вышла из своего автомобиля, то, подняв глаза, увидела, как над колоннадой отеля плещутся четыре различных знамени. Это было традицией, так дирекция приветствовала своих высокопоставленных клиентов – от министра и выше, – подняв их государственные символы.

– Им следовало бы водрузить и твое знамя, – сказал ей некогда Марио. – Ты представляешь, как истинная королева, государство женской красоты.

Это был привычный комплимент для нее, привыкшей наслаждаться любовными словами, изящно выделанными настоящими доками по части магии слов. Она же вспомнила о нем, содрогнувшись, потому что увидела рядом с теми четырьмя развевающийся пятый, черный флаг! Она уже знала, что смерть поселилась рядом с Марио, как официальный жилец «Плазы».

– Итак, если ты хочешь действительно познакомиться, ты должен рассказать мне о своей жизни... – Ему не терпелось завоевать после ее тела и ее душу. – Я могила в тайнах других.

– Я тебе верю, – сказала она с абсолютной уверенностью.

– Получится, будто ты исповедуешься самому богу...

– Верю, – отозвалась она опять без сомнений.

Она не исповедовалась никому со времени, когда была десятилетней девочкой. Ни богу, ни человеку. Исповедь – это добровольная сдача оружия. Только глупцы, отчаявшиеся люди и алкоголики решаются остаться безоружными перед другими – даже перед очень близким другом – в этих джунглях, где в мечте о великой удаче слабость ближнего рассматривается как золотой ключик, кто бы ни был тот ближний... Естественно, душа мучается, кусаемая тысячами змей, она ищет кого-нибудь в этой бескрайней пустыне, кто склонился бы к ней и отсосал отравленную кровь.

У Марио были великие качества исповедника – он простодушный Тарзан и должен скоро уйти из мира, унося к богу ее тайны. Но чем была ее исповедь для его души? Отвратительным пятном жирной золотой мухи на чистом стекле. А впрочем, он не знал американского кода, чтобы расшифровать правильно микроскопические точки – вехи ее жизни, которая началась в сырой темной комнате ее отца Луиджи Скаппо, мелкого контрабандиста, мышиного класса, в доках нью-йоркского порта. Что мог знать Марио об Америке нищих? Трущобы Вест-Сайда, со стираным бельем, развешанным на окнах и балконах, были лабиринтами отчаяния – кто туда входил, редко выходил... Мрачные здания напоминали баки для мусора, принимавшие в себя из Европы тонны человеческих отбросов, окутанных облаками своих эфемерных, но агрессивных, как средиземноморские летние мухи, надежд. Красные кирпичи, почерневшие от копоти, имели цвет освежеванной плоти. Озверевшие юнцы резали друг друга по вечерам в душных дворах, одурманенные алкоголем и «белой смертью», которую они добывали легко, как молочный порошок. В их холодных глазах умер свет, еще не родившись, в них отражались бесчисленные тупики тысячу раз воспетой американской свободы.

Когда Клаудиа увидела своего отца мертвым, неузнаваемым от ножевых ранений, нанесенных вражеской бандой, то особенно не поразилась этому зрелищу. В свои тринадцать лет она уже приобрела искаженный взгляд на вещи. А что касается сердца, забыла, как им пользоваться, – может быть, и не умела никогда...

В общем, с самого раннего возраста она начала для дурного использовать тот великий дар божий, которым являлась ее красота.

Когда Луиджи Скаппо отпустили грехи, ее мать начала сдавать напрокат его вакантное место различным случайным клиентам. Однако пьяные ночные посетители должны были перешагивать через две детские кроватки и младенческую колыбель, чтобы протиснуться за свисавшую простыню, которая скрывала, как занавес, убогий, арендованный рай... Больной, голодный ребенок часто плакал, портил настроение, и тогда полусонная Клаудиа или ее десятилетний брат искали впотьмах, находили и всовывали соску ему в рот. Это было их единственной обязанностью в самодеятельном заведении надомницы-проститутки. Когда Клаудиа приняла своего первого клиента, младенец опять сильно орал, а ей было несподручно искать соску. Тогда она сунула ему в рот свои испачканные трусики. Позже она сообразила, что натворила, это ее взволновало, однако не сам поступок, а то полное безразличие, которое она к нему почувствовала, когда поглаживала пять долларов оплаты.

В ту ночь она с изумлением познала те искупительные возможности, которыми обладают деньги. Даже самые глубокие раны человеческого достоинства мог излечить чудотворный зеленоватый пластырь. За несколько месяцев она набила долларами целый чулок. Ночью она прятала его в своей постели, сжимала ногами с извращенной страстью. Что мог понять Марио в этом высшем наслаждении, которое отодвигает на второй план все прочие функции американской клетки, зараженной канцерогенной страстью к стяжательству? Некогда Марио признался ей, что занимался любовью с Адрианой, только когда дети были в школе... Она только посмеялась над этим недоразвитым в грехе. Он прожил почти тридцать лет своей жизни в примитивном аду греческих бедняков, который является лишь простой железной жаровней, по сравнению с индустриальной домной американского сатаны. Как мог он понять животные чары местного общественного договора? Порабощайся сегодня, вплоть до потери человеческого достоинства, чтобы пришло время, когда ты начнешь порабощать других таким же образом. Если бы она рассказала, до каких пределов дошло ее собственное порабощение, он отбросил бы ее от себя, как вонючую мышь выгребных ям. Точно так же, впрочем, и она сама гнала от себя это ужасное воспоминание, которое порой грызло ее существование... Когда она решила открыть свой первый бар, рядом с доками порта, она связалась со стариком Джеком, богатым ростовщиком, который дал ей необходимый капитал. Раз в неделю она ходила в его богатую холостяцкую квартиру, ложилась на кровать, он валился на нее, испуская рык голодного сексуального зверя, но вместо того, чтобы выпустить сперму, старикашка мочился на нее, и она вынуждена была его отчитывать с материнской строгостью за несдержанность и часто даже стегала прутиком по спине (в этом тоже заключалась его слабость). Позже, когда она стала «большой леди Мафии», потребовалось, чтобы исчезли некоторые обременительные свидетели ее «долгого путешествия в ночи». Старик Джек был найден однажды утром утопленным в ванне, до краев полной мочи.

Однако бар, который она открыла на его деньги, оказался золотым дном. Расположенные вокруг порнокинотеатры были местом подогревания клиентов, которые, как бешеные кидались на доступных девочек Клаудиа. В этот-то бар и явилась впервые на встречу с ней мафия.

Клаудиа встретила ее людей с классической улыбкой женщины, которая заманивает, играя роль заманиваемой. Именно с надеждой, что ее найдут подобные типы, открыла она этот бар – ты должен быть чем-то, чтобы тебе предложили что-то в Америке.

Они преобразили ее радикально, за несколько лет, со своднической ловкостью фокусников Голливуда, которые берут пригоршню грязи, крикливо рекламируя ее как «божественную глину», и быстро лепят из нее нереид. Возможно, ей следовало бы начать свою историю именно с этой поры, когда она приобрела уже какое-то лицо. В конце концов, и луна показывает свою позолоченную сторону...

– Марио, – сказала она ему, вставая с кровати. – Ты хотел бы поехать ко мне в квартиру? Ты никогда там не был...

– Попозже, – сказал тот и притянул ее к себе в новом эротическом вдохновении.

Она ответила, как и в предыдущий раз, непроизвольной любовной лихорадкой, непривычной для нее. Случай был совершенно нов, почти девствен. Не потому, что она в первый раз лежала с мужчиной, приговоренным мафией. Три раза до сих пор ее великолепное тело служило волшебным мостом, по которому ничего не подозревавшие любовники переправлялись от любви к смерти. Разве она не задержала в Лас-Вегасе вероломного шулера Павонэ, чтобы он не сел на самолет, улетающий на Дальний Восток, с полумиллионом долларов в чемодане? А Тино Фалиани, молодой «капо» Бруклина, с гангстерским очарованием Алена Делона? Его любовь стала печатью искупления: он хотел жениться на ней и зажить добропорядочной мирной жизнью в Италии. Один знакомый высокопоставленный полицейский помог бы им, если бы они дали некоторые сведения о падроне... Третий ее покойник был Грэхем из Питтсбурга -высший руководитель в секретном производственном отделе металлургической компании. Она сумела заставить его выдать им планы, которые интересовали падроне, а затем, прежде чем он в раскаянии побежал к своим хозяевам, чтобы признаться в своем злосчастном преступлении, его отправили исповедоваться богу...

Однако Марио был любимым сыном падроне. Вся мафиозная держава оплакивала бы его горькими слезами. Его могила стала бы местом умилительного поклонения, которое знало лишь кладбище в Арлингтоне. Отныне она рассматривала себя в роли неофициальной, но по существу вдовы Марио Паганини... Какая извращенная фантазия, – зашептали бы непосвященные. И однако, если хорошенько подумать, то можно обнаружить, что каждая добропорядочная женщина в матриархальной Америке баюкает себя подсознательной тщеславной мечтой стать долголетней вдовой какого-нибудь выдающегося мужа, управлять им всецело без возражений с его стороны и почитать его с пафосом ретроспективной любви, свободной от нежелательного противления, создаваемого его обременительным отсутствием. Насколько более привлекательным выглядел Марио, когда его вот так освещала ее будущая любовь...

Ее квартира находилась на восемнадцатом этаже многоквартирного дома в Бронксе, с подземным гаражом, большим парком, стадионом и бассейном с подогретой водой. На Марио произвела впечатление дверь, которая открывалась определенным сочетанием, подобно сейфу. Но когда он вошел внутрь, то поразился еще больше. Он увидел богатую квартиру любительницы искусства с суперсовременными вкусами, золотую отделку американского общественного лифта, который с истинно демократической скоростью возносит вчерашнего жителя подвала на небо. Большая гостиная была полна антиквариата, картин и скульптур. Рядом с ней находилась огромная студия, с видом на реку, специально оборудованная для высоких духовных наслаждений. Библиотека требовательного читателя, вооруженного страстью собирателя, дискотека меломана-эстета и совершеннейшая стереофоническая система, вписанная в мебель великолепной работы. И кроме того, рояль старинной редкой марки, который смотрелся как огромный музыкальный динозавр, принесенный непосредственно из эпох великих классиков.