Текст книги "Хроника обыкновенного следствия"

Автор книги: Алексис Лекей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

3. Третий допрос

– Сколько банок вы использовали? – спрашиваю я обвиняемого.

Он с легким удивлением смотрит на меня. Он явно не ожидал столь прозаического вопроса, заданного в лоб.

– Не помню. Те, что нашли полицейские. Штук двадцать.

– Полицейские нашли восемнадцать банок. Тело женщины не может уместиться в восемнадцати банках.

– Конечно, нет. Остальное я захоронил, как и раньше похоронил двух первых. То есть тех женщин.

– Почему банки из-под варенья?

– Если можно сказать, по эстетическим соображениям, господин следователь.

Я вглядываюсь в него. И он опять, похоже, не издевается надо мной. Мадам Жильбер склонилась над машинкой так низко, что я не могу видеть выражения её лица, мне остается судить о её чувствах по лихорадочному стаккато пальцев по клавиатуре.

– Вы находите это… красивым? – спрашиваю я.

Он слегка пожимает плечами. В кабинете сухо и жарко, в горле пересохло, но ему твидовый пиджак, похоже, не мешает. Он сидит, скрестив ноги, будто рассказывает врачу о легком недомогании.

– Под эстетическими соображениями я понимаю философскую концепцию, – тихо произносит он. – В этимологическом смысле, если вам будет угодно. Наука чувств.

– Чувств? – повторяю я в недоумении.

– Наверное, лучше было сказать ощущений. Ощущение полноты, которое испытываешь, к примеру, когда восстанавливаешь нарушенное равновесие. Такое в моей профессии случается часто. Деталь, которой не хватает до полного совершенства, до воцарения гармонии. В отношении Эстеллы эти восемнадцать банок являются частью равновесия.

Я вдруг соображаю, что позволил увлечь себя дальше, чем хотел. Я подаю мадам Жильбер условный знак (хватаюсь за ухо и чешу кончик носа), чтобы она не заносила в протокол последний вопрос и ответ. В какой-то мере у меня возникает чувство (опять чувство…) понимания того, что он хотел сказать, но уверен, если это занести в протокол в виде вопроса и ответа или хуже того -в виде монолога, заявление обвиняемого может сойти за рассуждения сумасшедшего. А я все более и более сомневаюсь, что он сошел с ума.

– На сегодня достаточно, – говорю я.

Мне надо поразмыслить. Чем дальше, тем больше поведение обвиняемого кажется мне подозрительным, несмотря на его спонтанное признание. У меня возникает ощущение, что я погружаюсь в зыбучий песок.

Я вручаю мадам Жильбер небольшой список свидетелей, которых хотел бы выслушать, чтобы она выписала повестки. Думаю, мне хватит на них одного дня.

Пока она печатает формуляры, я не свожу глаз с пустого кресла обвиняемого. Я не в силах определить, откуда возникло это ощущение, но у меня складывается все более четкое впечатление, что он ведет себя со мной вызывающе, что он издевается надо мной, но так тонко и скрытно, что это замечаю только я. И дело не в его речи и не в его жестах… А в чем? Я в недоумении.

Неужели на меня, подействовал вид пустого кресла? Меня вдруг захлестывает волна печали при мысли, что я больше не увижу своего кресла, унесенного Эдуардо при недостойном сообщничестве Эмильены. Если он увидел кресло и украл его, значит, входил ко мне в дом. Странно, но до этого мгновения я не думал об этом, поглощенный переживаниями из-за потери. Зачем он приходил? Задать вопрос – значит ответить на него.

Пока я сижу у себя в кабинете, слушая ритмичный стук машинки мадам Жильбер, Эдуардо обладает Эмильеной, быть может, в моей постели. Если он это делал вчера, у него нет причин не повторить это сегодня. Меня вновь охватывает головокружение с пустотой в желудке. Надеюсь, что слабость моя быстро пройдет и мадам Жильбер не оторвется от своей машинки, чтобы задать глупый вопрос. Мои мысли все дальше и дальше убегают к внепрофессиональным заботам. Теперь я вспоминаю о ритуале, который требует соблюдать Эмильена, когда мы занимаемся любовью. Она лежит на спине, а я её ласкаю – вещь сама по себе приятная, но не вызывающая ответной реакции. Остается только взять её или отказаться, и я, конечно, беру. Она даже кончиками пальцев не шевельнет. Лишь дыхание чуть-чуть ускоряется, и она соглашается едва раздвинуть ноги, словно хочет до конца владеть ситуацией, словно желает быть уверенной в том, что отпихнет меня своими мускулистыми ляжками, если я слишком глубоко проникну в её естество.

В начале нашей супружеской жизни, во время коротких "приступов безумия" (мы так их называем, хотя безумием здесь и не пахнет), она выступала с такой раскованностью (или мне так казалось), что говорить об этих сеансах было бы богохульством. Это время давно ушло – по крайней мере, для меня. Теперь любовными приступами пользуются Эдуардо и прочие.

Головокружение так сильно, что я зажмуриваюсь и хватаюсь за край стола. Проходит несколько секунд. Мадам Жильбер ничего не заметила. Я тихонько отодвигаю кресло от стола, встаю и иду к окну, расположенному за спиной мадам Жильбер. Вид из него – три ската крыши, кусочек парка, уголок улицы образуют пейзаж – никого не вдохновит. И все же ощущение пустоты постепенно проходит, я снова чувствую твердость в ногах.

Когда я возвращаюсь домой, ОТЕЦ стоит на том же самом месте, безмолвный и тайно усмехающийся, уменьшая гостиную и её мебель, излучая свою тлетворную ауру – он торчит на тяжелом округленном постаменте. Нечто полусферическое, обеспечивающее стабильность статуи и с клинической точностью воспроизводящее двойные раздутые тестикулы. Статую не зря назвали ОТЦОМ.

И вдруг, охваченный смесью святотатственного ужаса и нечистой радости, я хватаю ключи и ввожу самый длинный в щель в статуе. Бетон не выдерживает и крошится. Щель превращается в отверстие. Если быть понастойчивей… Пару ударов молотком в нужное место и хоп… ОТЕЦ исчезнет… За несколько часов гнуснятину можно превратить в кучу гравия… А потом вызвать мусорщиков… Кресла не вернуть, кроме того, поступок будет стоить мне жены, но какое облегчение…

Я держу ключи в руке и мечтаю… И подпрыгиваю от щелканья замка. Эмильена! Боже, какая муха меня укусила? Если она догадается, что я сделал… Ногой загоняю крошки бетона под ковер.

Эмильена не одна. Её сопровождает Электра, которую я не видел со времени последнего вернисажа – она нисколечко не изменилась. Высокая, угловатая, синие отсветы в крашеных волосах, слишком наштукатурена, на шее и щеках глубокие морщины, которые вот уже десять лет не может скрыть никакой макияж, отсутствующие губы, полноту которым придает кроваво-красная помада. Электра – карикатура на бразильского травести. Мой взгляд только скользит по ней. Женщины стоят по бокам третьего человека – низкого мужичонки с брюхом, плотной бородой и завитыми волосами. Хитроглазое существо затянуто в потертый черный бархатный пиджак, у которого отсутствуют две пуговицы из трёх. Интуиция подсказывает мне – Эдуардо. Обе женщины на полголовы выше его, сладострастная и вулканическая Эмильена, мрачная, изломанная и стареющая Электра. У парня морда мошенника, но он не антипатичен. Он широко улыбается мне. У него неровные, почерневшие от никотина зубы. Он протягивает мне маленькую полную руку, руку, больше похожую на руку карточного шулера, чем на длань скульптора.

– Что, милый, замечтался? – бросает Эмильена с широкой нежной улыбкой, которой она одаривает меня на людях или будучи в отличном расположении духа. Она поворачивается к гостю с очаровательной улыбкой и неизвестно зачем представляет меня. – Эдуардо, это – мой муж.

Глаза Эдуардо вспыхивают. Что такого смешного она порассказала ему обо мне? Быть может, то, что я склонен к легким приступам паранойи, или это улыбка обласканного любовника, снисходительно разглядывающего рогатого мужа.

– Для Электры, как всегда, сухой гленфидиш, для Эдуардо – портвейн, а для меня – пока не знаю. Бегу принять душ и переодеться, – бросает она, исчезая.

Подавая напитки, я краем глаза разглядываю Эдуардо, который окидывает гостиную взглядом владельца. Неужели он замышляет кражу еще одного предмета мебели…

Его толстые ручонки с любовью ощупывают шедевр. Они с Электрой забыли обо мне и обмениваются техническими деталями.

– Вы разве не должны быть в галерее, Мартина? – спрашиваю я.

Электра ненавидит, когда я называю ее Мартиной. Но не может не ответить. Нас в комнате трое, и вопрос адресован не Эдуардо.

– Мы ждем клиента-голландца, – невозмутимо отвечает она. – С минуты на минуту. А потом сразу отправимся на вернисаж.

Клиент. Квартира – моя квартира – превращается в филиал галереи. Вот как Эмильена разрешила проблему слишком низкого потолка.

Раздается звонок в дверь. Мы не успели и двинуться с места, как возникает Эмильена в неизвестном мне черном платьице, коротеньком и с огромным декольте. Она держит в руке туфли на высоком каблуке, которые судорожно натягивает на ноги перед тем, как открыть. Я стою слишком далеко и слышу лишь шепот. Чувствую, как напрягаются Электра и Эдуардо. Клиент. Час истины. В то мгновение, когда голландец возникает в проеме двери позади Эмильены, гостиная действительно становится крохотной. Розовокожий гигант с бледно-рыжими волосами и бровями. Похоже, даже ОТЕЦ сморщился в присутствии потенциального покупателя.

Нас представляют. Ван Шпруц или Ван Шпрум, что-то в этом духе. Эдуардо в присутствии великана совсем незаметен. В некотором смысле я доволен.

Голландец хватает ладошку Эдуардо, с чувством трясет, царственным жестом похлопывает по произведению, затем по сухой заднице Электры, лицо которой искажает гримаса ужаса, потом поворачивается к Эмильене и галантно целует ей руку. Судя по приготовлениям, он сейчас извлечет чековую книжку. Молчание. Какое-то смущение, которого я не могу объяснить.

Эмильена бросает на меня разъяренный взгляд. Вдруг я понимаю, что стал лишним. А потому исчезаю.

4. Четвертый допрос

Я пытаюсь сосредоточиться на деле – заслушать свидетелей на будущей неделе, а сегодня постараться уточнить, что двигало убийцей.

– Почему банки для варенья? – задаю я ему вопрос, как только он оказывается передо мной.

– Разве вы не задавали мне этот вопрос вчера? – удивляется он.

– Вы правы, но, на мой взгляд, в вашем ответе не хватало точности.

– Прекрасно, – с удовольствием соглашается он. – Предпочитаю, чтобы вы задавали точные вопросы, если хотите получать точные ответы.

Его пожелание вполне законно. Я киваю и бросаю взгляд на мадам Жильбер, показывая, чтобы она при необходимости вела сокращенную запись.

– Откуда банки? Вы их купили?

– Нет, они стояли в подвале. Там всегда есть чистые, готовые к употреблению банки. Моя жена часто варила варенье. Тоннами. Чаще всего из того, что собирала в саду. Она превратила часть парка в огород. Ревень, земляника, яблоки, айва. Сахар она покупала десятками килограммов, в доме воняло вареньем неделями, месяцами… Честно сказать, дом вонял вареньем целый год. А я всегда ненавидел варенье. Не люблю сахар. Она и сама не очень ела из боязни потолстеть, а потому раздавала его. Стоило нам отправиться в гости, как она брала с собой две-три банки. И первую четверть часа говорила лишь о варенье.

– Почему восемнадцать банок? – спрашиваю я. – На фотографиях видно множество пустых банок на нижней полке.

Обвиняемый устало пожимает плечами.

– Я отличаюсь от неё. И не стремлюсь к идеалу. Мне просто надоело после десятка банок. Я не учился на мясника.

– Продолжим. Расскажите подробно, как вы действовали.

Он снова пожимает плечами.

– Вы спрашиваете про банки? Довольно просто. Банки стояли передо мной. Жена лежала почти бездыханная. Я вооружился своими инструментами…

– Погодите! – я прерываю его, подняв руку. Мадам Жильбер подпрыгивает на месте.

– Когда вы говорите, что поставили банки перед собой, это было до или после убийства?

Он на секунду задумывается.

– До. Я даже показал их ей и сказал, что на этот раз варенье буду делать я. Свое собственное варенье. И поставил банки перед ней.

– Она поняла, что вы понимаете под этим?

– Я ей все объяснил. И кроме того, она видела инструменты.

Однако мне не нравится заминка обвиняемого перед ответом. Либо он показал пустые банки жене перед убийством, либо не показал. В обоих случаях ответ должен был быть немедленным. Почему он задумался? Почему колебался? Я чувствую, здесь что-то не то.

По ходу допроса возвращаюсь ко многим фактам и деталям. Он ни разу не противоречит себе, ни разу не колеблется перед ответом. Несмотря на его ум, это слишком прекрасно. В этом ужасном и абсурдном убийстве есть некоторое абстрактное совершенство, и оно смущает меня. Объясняется все, кроме главного. Я не могу допустить, что можно убить жену столь изощренным и жестоким способом из-за излишней любви к вареньям. Это преступление не невозможно. Доказательство в том, что оно имело место. Мне оно кажется попросту невероятным. Я вспоминаю о парадоксе, принадлежащем перу католического писателя-философа Честертона, – он утверждал, что легче поверить в невозможное, чем в невероятное. С этим убийством то же самое. Теоретически в нем нет ничего невозможного, но кое-что не стыкуется. Не знаю почему.

– Можно задать вопрос? – спрашиваю я мадам Жильбер, как только обвиняемого увели. – Что вы думаете об этом человеке?

Она легонько вздрагивает.

– Чудовище. Выше моего понимания.

– Иными словами, вы не верите в то, что он совершил преступление, или не понимаете, как можно было опуститься до него…

– Именно так. Выше моего понимания.

Видно, что ей не хочется затрагивать эту тему.

– Вы знаете, мадам Жильбер, я часто спрашиваю себя, что делал бы без вашей интуиции. Хорошенько подумайте над вопросом, который задам.

Она машинально собирается и проводит рукой по волосам. Укладывает бумаги на столе.

– Можете ли вы представить, чтобы убивали так, как сделал этот человек, и по тем причинам, которые он выдвигает?

– Не знаю, – тихо отвечает она, поворачиваясь ко мне на своем вращающемся кресле. – Вероятно, он сумасшедший, господин следователь, но одновременно… Кто хоть раз в жизни не мечтал сделать то, что он сделал, или что-то похожее?

Она задала вопрос, глядя мне прямо в глаза. О себе или обо мне говорит она?

– Я, – отвечаю я с удивляющей меня самого твердостью. – Не думаю, что мечтал о совершении ужасного проступка. Я не могу причинить зла женщине – любой женщине, – тем более нарезать её на куски.

Мадам Жильбер отвечает таинственной улыбкой и вновь поворачивается к машинке.

Эмильены дома еще нет, но статуя стоит не шелохнувшись, и я успокаиваю себя, что ей остается стоять здесь всего несколько часов. Зачем ждать конца выставки, ведь публика все равно не видит ее. Голландец увезет её с собой. Что ему ждать? Деньги заплачены. Как удалось уговорить этого миллиардера приобрести такую уродину, хотя при его средствах он может купить бесчисленное множество прекрасных вещей?

Если не считать разочарования, день прошел в общем неплохо, с удовлетворением отмечаю я, погружаясь в ванну с горячей водой. Допрос обвиняемого, даже если я не полностью им удовлетворен, протекает без сучка и задоринки, ОТЕЦ вскоре исчезнет благодаря богатому дураку. Я уже почти перестал злиться на Эдуардо за кражу моего любимого кресла. Оно было изъедено шашелем. Надеюсь вскоре отыскать подобное и в лучшем состоянии. И только выиграю от этого. Эмильена и без моих слов поймет, что зашла слишком далеко. Такой тонкий вид упрека мне нравится. Но заметит ли она новое кресло? Это самое ужасное с Эмильеной. Когда мне кажется, что я совершил блестящее действо, она ничего не видит, а в других случаях с исключительной резкостью реагирует на слова и акты, которые я считал совсем безобидными. Это невыносимо, но, быть может, именно эта вечная неуверенность, в которой она заставляет меня жить, и привлекает меня к ней, хотя я и страдаю от этого.

Я не умею действовать, не рассчитав последствия. А поскольку чаще всего они губительны, я остаюсь в бездействии. Даже будучи следователем, я не могу судить, обвинять, я способен только расследовать.

Поглощенный размышлениями, я бросаю взгляд на белую эмаль умывальника. Вернее, на кучерявые волоски, которыми усыпан фарфор. Прислуга взяла выходной, и это тут же отражается на чистоте в доме. Я уверен, эти волоски принадлежат не мне. И не Эмильене. Ни у нее, ни у меня нет рыжих волос.

Как ни странно, но истина доходит до меня не сразу: любовник Эмильены вовсе не самодовольный карлик Эдуардо – или не только он, – а голландский миллиардер.

А я еще задавал себе вопросы, как галерея обеспечивает сбыт! Святая простота. Стоя перед умывальником, я пытаюсь мыслить логически. Впрочем, какая разница, спит она с художниками или с клиентами? Ну, нет. На мой взгляд, есть огромная разница между этими двумя видами измены. За долгие годы я привык (почти) к её постоянной неверности, если она касается только её протеже. В каком-то смысле её многочисленные похождения приучили меня, что она спит с искусством, а не с художниками. Я ошибся. И только что выяснил, Эмильена спит со всеми. Если только это ей что-то дает. У нее своя диалектика. И свой вид искусства. Боже! Эта рыжая спаржовина со свиным рылом! Как она смогла!

Руки мои дрожат, и я не могу унять их дрожь. Я всё еще не привык. И ощущаю себя, как в первый день, в первую минуту, когда узнал, что более четырех пятых жизни моей супруги скрыто от меня и останется скрыто навсегда. Чтобы успокоиться, я должен принять еще одну горячую ванну. Но мне вдруг становится противно. Никакой горячей ванны. Надо сделать другое. Нечто ИНОЕ. Голова перестает кружиться. Я впадаю в состояние замешательства или возбуждения. Какая-то слепая ярость, наплевательское отношение к последствиям и твердое убеждение, что успокоить меня могут лишь решительные действия.

Зачем одеваться перед тем, что я собираюсь сделать. Я иду в кухню, охваченный какой-то странной эйфорией. Быть может, в груди растет приятное ощущение, что я голым расхаживаю по собственной квартире и готовлюсь совершить чрезвычайный и непоправимый поступок. Наверное, похожее чувство охватывало камикадзе, когда они направлялись к своим начиненным динамитом самолетам. Банзай!

Я достаю из ящика кухонного стола тяжелый молоток, закругленный с одного конца и заточенный с другого. Идеальный инструмент, удобно лежащий в руке.

– Ты отжил свое, мой миленький, – бормочу я, направляясь в гостиную.

Первый удар почти не дает результата, отбит лишь кусочек цоколя. Но у меня достаточно времени. Лучше того – чем дольше и труднее будет выполнение поставленной задачи, тем полнее будет месть. Если надо, буду молотить по статуе всю ночь.

В замочной скважине поворачивается ключ. Я даже не оборачиваюсь. И продолжаю наносить размеренные удары. Хлопает дверь. Я слышу крики, ругательства, чувствую, как Эмильена бьет меня.

– Черт подери, вы с ума сошли! – за моей спиной раздается хриплый вопль. Голоса я не узнаю.

Я в растерянности оборачиваюсь. Это не Эмильена, а Электра. Ее выпученные глаза безостановочно перебегают со статуи на мое орудие, потом на мою обнаженную плоть.

– Черт подери, – повторяет она, – что вы делаете? Что с вами случилось? Вы хоть представляете, сколько дали за это произведение? Вы хотите нашего разорения?

Такими аргументами меня в чувство привести нельзя. Наверное, она понимает это, делает шаг вперед и пытается отнять молоток.

– Ну ладно, малышка Жан, успокойтесь, отдайте молоток.

Не знаю, что раздражает меня больше, ее осуждающий тон или желание указывать мне, что я обязан делать или не делать. Я действую инстинктивно, влепив ей левой рукой сильнейшую пощечину. Она с воем падает на спину, рот у нее в крови. Тонкие ноги, обтянутые почти коричневой кожей, бьют по воздуху, как паучьи лапы. Когда я наклоняюсь над ней, она выставляет вперед острые локти, защищая грудь и лицо. Я сажусь ей на грудь. Странно ощущать, как колотится ее сердце в груди под дорогим сатином платья. Я всем весом нажимаю ей на диафрагму. Она пытается меня оттолкнуть, бьет кулаками, упирается коленями мне в спину, дергает животом. Глупо и бессмысленно. Продвигаюсь немного вперед, зажимаю ее руки меж колен. Стараюсь поймать её взгляд. Она похожа на старую ощипанную ворону. Безжизненные пустые груди свисают по бокам, как гребень обезглавленного петуха. Глаза налиты кровью, черные десны. Она отчаянно хватает ртом воздух. Наконец-то естественная реакция. Она уже не боится за свой кошелек. Она боится за свою жизнь.

Поняв это, я прихожу в себя. И вдруг вижу весь ужас ситуации глазами следователя. Я совсем голым сижу на груди компаньона и лучшей подруги жены, старой сводни, способной испустить дух, если я не встану. Головокружение и возбуждение исчезли, на мои плечи обрушивается неимоверная усталость. Теперь всё кончено. Эмильена. Моя карьера. Моя жизнь. Я тяжело поднимаюсь, Электра хрипло каркает, конечности ее судорожно дергаются.

– Я огорчен, – начинаю я, ходя вокруг нее. – Приступ безумия. Я заплачу за испорченную одежду. Хотите воды или чего-нибудь покрепче?

Я говорю. Произношу любые слова, хотя уверен, что она не слышит меня. Она пытается приподняться. Я не решаюсь ей помочь, чтобы еще больше не напугать ее, но видя, как она теряет равновесие, протягиваю ей руку.

– Не трогайте меня! – визжит она.

Вопль меня успокаивает. Она не так уж пострадала. Но прижимает руки к телу, глаза расширены от ужаса или нехватки воздуха.

– Я огорчен, – повторяю я, – не знаю, что со мной случилось… Клянусь вам, всё кончено. Если хотите, я вас провожу.

– Я знала это, – хрипло бормочет она то ли в ужасе, то ли в ярости. – Я знала, что вы безумец. И всегда предупреждала Эмильену! "Будь осторожнее, он безумен!" Безумец и преступник! Вам достанется, когда я все расскажу! Вот увидите!

Меня загнали в угол.

– Прошу вас. Всё, что хотите, только не это. Умоляю вас.

Злая усмешка искажает её лицо. Она готова к мести.

Мне не поможет дальнейшее унижение перед ней. В моей голове проносятся самые дикие мысли. Бетонная скульптура пуста внутри, иначе она уже давно бы продавила пол. А если засунуть Электру внутрь? Грузчики увезут её далеко отсюда… Быть может, ее никогда не отыщут. Но она должна умереть… Даже в таком паническом состоянии духа я отступаю перед радикальным решением вопроса. Будь я еще в состоянии возбуждения… Но с удобством расположить ее в этой штуковине можно, если прежде… Мой взгляд останавливается на молотке, лежащем на полу между мной и этой женщиной.

Слишком загорелые щеки её сереют. Она сжимается, сидя на коленях.

– Убийца! – бессильно шипит она. – Убийца!

И тут у меня в голове вспыхивает дикая, сумасшедшая мысль. Нет, ничего не выйдет. Не могу поверить, что дело выгорит. А вдруг выгорит? Я знаю, что не могу её убить. Но у меня нет иного выхода, приму, я или нет безумное решение.

Я вдруг совершенно успокаиваюсь. Удивительно. Какой-то божественный мир снисходит на меня. Я чувствую себя столь крепким, неуязвимым и опасным, как и бетонное дерьмо, царящее в моей малой гостиной.

– Вы правы, Электра, – холодно подтверждаю я. – Я сейчас вас убью. Но если позволите, сначала отдеру вас в задницу.

Мне трудно произносить эти слова, но я заставляю себя произнести их вместо "содомизации". Это – часть плана.

– Будьте любезны развернуться лицом к стене, я затем встать на карачки, – предлагаю я. – Всё произойдет быстро, обещаю вам. Вы безумно возбуждаете меня. Еще ни разу эта сука Эмильена не приводила меня в подобное состояние.

Безгубый рот Электры открывается, потом конвульсивно захлопывается. Ей мало воздуха, её вот-вот хватит удар. Я делаю шаг вперед. Она отступает, её каблуки задевают за ковер, она едва не падает, с трудом удерживается на ногах, поворачивается и с пронзительным воем бросается вон. Хлопает дверь. Кончено. На время.

Я рассматриваю щербины на бетоне. Они едва заметны. Это устраивает меня. Электра, слава богу, застала меня в начале разрушительной работы. Кстати, а зачем она сюда явилась? Почему Эмильена дала ей ключ?

Прежде всего надо одеться, как можно быстрее и как можно изысканнее.

Едва я успел завязать галстук, как раздается звонок в дверь. Я очень спокоен. Это не Эмильена, у нее есть ключ, а если бы она звонила, то не спускала бы пальца с кнопки.

Два грузчика. Начинаю понимать. Эмильена поручила Электре заняться перевозкой скульптуры, пока она обделывает свои делишки вместе с Эдуардо, а может быть, и с жирной голландской свиньей.

– Господа?

Рабочий пониже подносит палец к каскетке.

– По поводу предмета, – говорит он.

– Вы имеете в виду скульптуру господина Эдуардо?

Они переглядываются.

– Вот именно. Пожалуйста, сюда.

Они входят, разматывая веревки и широкие ремни. Рабочий покрупнее присвистнул, увидев ОТЦА. Второй сглотнул слюну.

– Разве не вы заносили ее сюда?

– Нет, друзья. Они предупредили, но все же…

Я от всего сердца жалею их, но не показываю вида.

Невозмутимо наблюдаю, как они укрепляют веревки, ощупывают каждый выступ гнусной штуковины, потом укладывают ее на бок, рыча от напряжения.

– Успеха вам, господа, – говорю я, прикрывая дверь за ними.

Веником и совком убираю с поцарапанного пола крошки бетона, кладу на место молоток, возвращаюсь в малую гостиную и наливаю себе виски с содовой, чтобы отпраздновать убытие гнусного творения. В конце концов, всё складывается как нельзя лучше. Сажусь, открываю газету. Мне даже удается с интересом прочесть новости.

Я собираюсь налить себе новую порцию виски, когда слышу, как открывается дверь. Кричу.

– Эмильена, это ты? Налить тебе чего-нибудь?

Эмильена медленно возникает на пороге. Статуя Командора. Горящий взгляд, раскрасневшиеся от гнева щеки, сжатые кулаки. Нет, не Командор, она слишком прекрасна. Юнона на тропе войны.

Я удивленно вскакиваю на ноги.

– Что случилось? У тебя такой странный вид. Надеюсь, ничего страшного не произошло?

Глаза её светлеют.

– Я только что видела Электру, – грозно восклицает она. – И едва не сошла с ума! Какая муха тебя укусила?

Я недоуменно мотаю головой.

– О чем ты говоришь? При чем здесь муха? Боюсь, мы не понимаем друг друга. У себя в кабинете я готов слушать самые странные вещи, но не здесь! Пожалуйста, объяснись. Что произошло между тобой и Электрой, объясни, что я сделал, а я попытаюсь спокойно и логично ответить тебе. Ты готова?

Видя мое спокойствие, она немного расслабляется. Электра наговорила ей кучу ужасов, но Эмильена видит перед собой Жана таким же, как каждый вечер, спокойного и любезного. Она роняет сумочку, в три шага добегает до бара, наливает себе джину, забыв разбавить его вермутом.

– Похоже (это "похоже" звучит добрым предзнаменованием, но я молчу, сдерживаю себя. Слушаю с серьезным и внимательным видом, словно сижу за столом следователя лицом к лицу с главным свидетелем). Похоже, придя сюда, она застала тебя голым… ты колотил молотком по… ОТЦУ… А когда она заговорила, ты бросился на неё, пытался ее задушить, потом сказал, что вначале хочешь её… её… И что я… я сука и что…

Она краснеет, от волнения у нее перехватывает дыхание.

– А что я вначале хотел? – спрашиваю я. – Эмильена, мне надо знать все. Ударить ее? Изнасиловать?

– Содомизировать, – выдыхает она. – Как она утверждает, ты произнес другие слова.

Я молчу и потираю виски.

– Даже не знаю, что тебе ответить, – наконец произношу я. – Бывают правдоподобные обвинения, которые ты всегда готов более или менее сознательно опровергнуть, и другие… которые даже никогда не приходят на ум… Что я могу тебе сказать? Действительно, Электра явилась как раз перед приходом двух грузчиков за скульптурой… Нет смысла и говорить, что я вовсе не был голым… Хотя в этом ничего удивительного не было бы, ведь я не ждал ее, а она вошла, воспользовавшись ключом, и не звонила…

– Электра не сумасшедшая и не мифоманка! – возмутилась Эмильена. – Не представляю себе, что произошло. Галлюцинация? Зачем лгать, придумывать… Это не в её характере…

– Неужели? – в моем тоне звучит нужная толика иронии.

Эмильена взвивается, как укушенная оводом корова.

– Что ты хочешь сказать этим "неужели"?

– Ничего.

– Как так ничего? Я знаю тебя! Я твоя жена или нет?

Смотри-ка. Сегодня она вспомнила, что замужем. Но не время говорить ей об этом. Я принимаю сконфуженный вид. Кстати, мне это не так трудно сделать. Ненавижу лгать или ломать комедию. Это не в моих привычках, и такое удаётся только в определенных обстоятельствах.

– Электра… – сдержанно начинаю я.

– Что Электра?

Я поражен, открыв в себе талант лгуна.

– Электра, быть может, – по крайней мере частично – не такова, как ты считаешь, Эмильена.

Эмильена вспыхивает. Я клевещу на её подругу? Пусть. Но принимать её, Эмильену, за горшок без разумения, нет уж.

– Прости? Ты хочешь сообщить мне, кто есть та женщина, с которой я постоянно общаюсь вот уже десять лет?

– Нет, я вовсе не претендую на это. Я хочу сообщить тебе пару-тройку пустячков об этой женщине. Она уже несколько лет пытается переспать со мной, а я несколько лет отказываю ей в этом.

– Вранье! – вопит Эмильена.

– Нет, не вранье! – кричу я в свою очередь. – А вранье то, что я голым бросился на неё, пытался… содомизировать, задушить, а тебя обзывал сукой.

Эмильена недоуменно трясет головой.

– Прошу прощения, твои слова столь абсурдны… Я никак не могу подумать… представить себе… Мне кажется, что все вокруг меня рушится…

Она созрела, чтобы я выложил козырной туз.

– Должен признаться, что не сообщил тебе… всей правды.– В ее прекрасных глазах зажигается смертельный огонек. Юнона еще не сдалась. Эмильена, эх, Эмильена, неужели тебя так легко обвести вокруг пальца?

– Я предложил ей выпить. Правда, она отказалась… Но на этом ничего не кончилось… Она в энный раз спросила меня, не можем ли мы… Ну, сама понимаешь…

– Я тебе не верю! – снова кричит Эмильена.

– Увы. Это доказывает лишь одно. Ты слишком честна, чтобы поверить, что не все на тебя походят. Могу повторить ее точные слова. Хочешь?

Она в замешательстве кивает. Я закрываю глаза, словно пытаясь сосредоточиться.

– Подожди, а вот: "Если вы думаете, что Эмильена смущается? Вы уверены, что в данный момент она не лежит в постели с другим мужчиной?" Ты догадываешься, что я ей ответил…

– Что ты ей ответил? – выдавливает из себя Эмильена.

– Я не стал ни отрицать, ни защищать тебя. Это было так низко. Считаю, ты выше этого. Я ответил ей: "Эмильена делает то, что ей хочется и когда ей хочется. Я ей полностью доверяю". Она начала издеваться! Мне хотелось, чтобы ты слышала её! "Представляю себе, что это взаимно? Она, конечно, говорит вам все, каждый раз сообщает, что трахается с художниками или выгодными клиентами? Она предупредила вас, что в данный момент трется о бороду этого толстого, набитого деньгами голландца?"

– Замолчи! – вскрикивает Эмильена. Лицо её посерело. – Молчи! Молчи, умоляю тебя! Сволочь, поганая сволочь! Думаю… думаю, я прикончу её! И после этого говорить мне, что ты… О, боже! О, боже! И ты, конечно, поверил ей?