Текст книги "Княгиня Ольга"

Автор книги: Алексей Карпов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

Сами древляне считали убийство Игоря законным и полностью оправданным. «Мужа твоего убили, – заявят они чуть позже Ольге, – потому что был муж твой, словно волк, расхищая и грабя». Но и киевский летописец как будто оправдывает древлян, возлагая вину за случившееся прежде всего на самого князя. Отсюда настойчиво повторяемые в летописи слова о «примышлении» большей дани, о насилиях, творимых «мужами» Игоря, о его желании забрать всю дань себе. Игоря погубили жадность и корыстолюбие – а эти качества считались недопустимыми для князя и в языческой, и в христианской Руси. Новгородский книжник, автор предисловия к «Временнику, еже суть нарицается летописание князей и земли Русской» (Новгородской Первой летописи младшего извода), вспоминая былые славные времена «начала Русской земли», говорил о «древних князьях», кои «не собирали много имения, ни творимых вир, ни продаж (незаконных поборов и расправ. – А.К.)не возлагали на людей» и тем «расплодили землю Русскую» ^{82} .

Таков был идеал князя в средневековой Руси. Игорь не соответствовал этому идеалу. Потому и принял смерть – причем смерть постыдную, не достойную князя.

Подробности расправы, учиненной древлянами, приводит византийский историк Лев Диакон, живший в конце X века. В шестой книге своей «Истории», рассказывая о войне между князем Святославом Игоревичем и императором Иоанном Цимисхием в 969—970 годах, он вспомнил и о «жалкой судьбе» отца Святослава. Правда, место древлян как убийц Игоря в сочинении византийского историка заняли почему-то «германцы» – возможно, из-за некоторого созвучия названий двух народов в греческом языке. По словам Льва Диакона, Игорь, «отправившись в поход на германцев… был взят ими в плен, привязан к стволам деревьев и разорван надвое» ^{83} .

В такой форме казни – расчленении тела князя – порой видят элементы ритуального убийства или жертвоприношения ^{84} . Возможно, доля истины в этом есть. Но имеющиеся в нашем распоряжении источники позволяют увидеть другую сторону этой казни, которая во времена, о которых идет речь, воспринималась прежде всего как позорная, как казнь вора, расхитителя чужого добра. Арабский дипломат Ахмед Ибн Фадлан, описавший обычаи разных народов, встретившихся ему на пути в Волжскую Болгарию в 921—922 годах, сообщил о том, что именно так казнили воров и прелюбодеев (а прелюбодейство у большинства народов считалось частной формой воровства). «Если относительно кого-либо они откроют какое-нибудь дело, – писал он о кочевниках-торках (гузах), – то они разрывают его на две половины, а именно: они сужают промежуток между ветвями двух деревьев, потом привязывают его к веткам и пускают оба дерева, и находящийся при выпрямлении их разрывается» ^{85} . Очень похоже с ворами и прелюбодеями поступали и другие тогдашние соседи Руси – волжские болгары [79]79
  Там же. С. 138 («А кто из них совершит прелюбодеяние, кто бы он ни был, то заколотят для него четыре сошника (?), привяжут к ним обе его руки и обе ноги и рассекут его топором от затылка до обоих его бедер… Потом каждый кусок его и ее вешается на дерево… И они убивают вора так же, как убивают прелюбодея»).


[Закрыть]; знали подобную казнь и сами руссы [80]80
  Датский хронист XII в. Саксон Грамматик приписывал такой же способ казни некоему Редону, «рутенскому» (т. е. русскому) пирату (Рыдзевская Е.А.Древняя Русь и Скандинавия в IX—XIV вв. M., 1978. С. 193– 194; см. также: Петрухин В.Я.Древняя Русь. С. 154—155). По Ибн Фадлану, руссы вешают грабителей на толстом высоком дереве и оставляют тело до тех пор, пока оно «не распадется на куски от ветров и дождей» (Ибн Фадлан.С. 143).


[Закрыть]. Страшное в своей подробности описание арабского дипломата точно отражает то, что случилось с Игорем. Древляне поступили с ним так, как поступали с вором и прелюбодеем – «волком» и «хищником», по их собственному выражению.

* * *

Убив Игоря, древляне направили своих послов в Киев к Ольге. Во исполнение еще одного древнего языческого ритуала они намеревались сделать киевскую княгиню женой своего князя. По представлениям, восходящим еще к первобытным временам, жена убитого, как и все его имущество, отныне должна была принадлежать победителю; овладение ею – причем зачастую совершенное открыто, на глазах у всех, – символизировало переход власти, делало его окончательным [81]81
  Летописи подтверждают существование этого обычая (очевидно, уже в отмирающей форме) и на Руси. Так, захватив Киев и убив своего брата Ярополка, князь Владимир «залежал» жену брата, некую грекиню, и признал своим сыном родившегося у нее Святополка (в действительности, сына Ярополка). Князь Мстислав Тьмутороканский, сын Владимира, одолев в поединке касожского князя Редедю, также «шед в землю его, взя все именье его, и жену его, и дети его».


[Закрыть]. «Вот, князя убили русского, – говорили, по летописи, древляне. – Поймем жену его Ольгу за князя нашего Мала, и Святослава; и сделаем ему (Святославу. – А.К.),что захотим».

Все было обставлено в соответствии с обычаем. Не насильниками, но сватами, исполнителями древнего ритуала выступали древлянские послы, явившиеся в Киев. «И послали древляне лучших мужей, числом 20, в ладьях к Ольге, и пристали под Боричевым в ладье». Судя по этому указанию, древлянское посольство отправилось в путь весной следующего, 946 года, не ранее апреля—мая, после того, как Днепр и его притоки освободились ото льда.

Летописец, обрабатывавший этот рассказ в составе «Повести временных лет», сделал несколько топографических примечаний к первоначальному летописному тексту. Записав, что древлянские послы пристали «под Боричевым», то есть у так называемого «Боричева взвоза» – позднейшего Андреевского спуска на Подол, низменную часть Киева, с высокого киевского холма (Горы), на котором располагалась киевская крепость, – он посчитал нужным разъяснить современным ему читателям, почему древляне выбрали столь неподходящее место: «…ибо тогда вода протекала вдоль Киевской горы, и на Подоле не сидели люди, но на Горе. Град же Киев был там, где ныне дворы Гордятин и Никифоров, а княжий двор был в городе, где ныне дворы Воротиславов и Чудин…» ^{86} .

Смысл этого уточнения летописца не вполне ясен. Долгое время летописный текст понимали так, что Днепр изменил свое русло в конце X – начале XI века, после чего и стала возможна жизнь на киевском Подоле, до того времени находившемся под водой. Однако современные археологи решительно отвергают подобную точку зрения: Подол был заселен по крайней мере не позднее IX века. По-другому считают, что слова летописца, будто «на Подольи не седяху людье», свидетельствуют о необычном весеннем половодье, разливе Днепра, вынудившем жителей покинуть свои дворы и укрыться на Горе ^{87} . Но едва ли древлянские сваты направляли свои ладьи по затопленным улицам киевского Подола – в этом не было никакого резона. Так что слова летописи остаются для нас загадкой.

Однако комментарий летописца важен еще в одном отношении. Трое из четырех названных им владельцев дворов предположительно могут быть отождествлены с известными нам по летописи и другим источникам киевскими боярами – причем все трое упоминаются в связи с событиями середины – второй половины XI века [82]82
  Микифор (Никифор) Киянин (киевлянин) и Чудин Микула упомянуты в заголовке т. н. «Правды Ярославичей» – составной части «Русской Правды» (предположительно, ок. 1072 г.); кроме того, сам Чудин упоминается в летописи под 1072 г. как княжеский посадник в Вышгороде, а его брат Тукы – под 1068 и 1094 гг.; сын Чудина, Иванко Чудинович, упомянут в заголовке «Устава Владимира Мономаха», принятого в 1113 г. и также вошедшего в состав «Русской Правды». Гордята – скорее всего, отец Ставра Гордятича, упомянутого (предположительно, в связи с событиями 1068 г.) в «Поучении» Владимира Мономаха, а также в двух граффити киевского Софийского собора.


[Закрыть]. Очевидно, эти люди были современниками летописца и тех, к кому он обращался, а значит, к указанному времени относится и дошедший до нас вариант летописного рассказа. Это обстоятельство надо иметь в виду, рассуждая о дальнейших событиях, как они изложены в летописи. Летописец писал спустя сто с лишним лет после древлянской эпопеи княгини Ольги. Он принадлежал совсем другой эпохе, а потому не всегда правильно понимал суть того, что происходило в Киеве и Древлянской земле.

С этого сватовства древлян и начинается летописная биография киевской княгини. Ольга становится главной и единственной героиней летописи, и перипетии ее биографии составляют исключительное содержание летописных статей за все годы ее киевского княжения. «Ольга же была в Киеве с сыном своим с младенцем Святославом (в оригинале: «с детьском Святославом». – А.К.);и кормилец его Асмуд, и воевода был Свенельд, он же отец Мистишин», – этой фразой открывается летописное повествование о ней.

(И здесь также обращает на себя внимание комментарий летописца, явно обращенный к его современникам: хорошо известный по летописи Свенельд упомянут здесь как «отец Мистишин» («Мстишин»). Кто такой этот Мистиша, мы не знаем; более ни в каких источниках он не значится. Если он был лучше известен летописцу и читателям летописи, нежели его отец, то конечно же потому, что намного пережил отца. Вполне возможно, что Мистиша Свенельдич дожил до середины или даже второй половины XI века и, будучи глубоким стариком, являлся современником летописца, подобно упомянутым выше владельцам киевских усадеб Гордяте, Никифо-ру, какому-то Воротиславу и Чудину [83]83
  Ибо и сам Свенельд, очевидно, был младше, чем это обыкновенно представляют, относя начало его деятельности (в соответствии с датировками Новгородской Первой летописи) к 920-м гг. (см. выше). Вероятно, карьера Свенельда началась во второй половине 930-х – начале 940-х гг., а рождение Мистиши (его младшего сына?) вполне могло иметь место в середине 970-х гг. (последнее упоминание Свенельда в летописи) или даже позднее.


[Закрыть].)

Но вся эта летописная фраза («Ольга же была в Киеве…»), собственно говоря, представляет собой не только зачин к рассказу о дальнейших событиях, но и своего рода итог оставшейся неизвестной нам драмы. Ибо из нее следует, что именно Ольга, будучи вдовой умершего князя, выступила главной носительницей власти, гарантом сохранения той системы устройства Киевского государства, которая обеспечивала преимущественное положение Киева и киевского князя как главы всей Русской земли. Свенельд и Асмуд – единственные известные нам по именам Игоревы воеводы – оказались на ее стороне. Или, точнее, на стороне ее малолетнего сына Святослава – ибо лишь переход власти от Игоря к его единственному (во всяком случае, по летописи) сыну представлялся легитимным, то есть таким, при котором не сотрясались бы самые основы Киевской державы, созданной прежними киевскими князьями. Смерть Игоря в Древлянской земле и попытка вмешательства древлян в собственно киевские дела грозили полным уничтожением этой державы. Речь шла об утрате Киевом гегемонии в Среднем Поднепровье и вообще на Руси, и перед этой вполне реальной угрозой должны были сплотиться и вдова Игоря Ольга, и Игорева дружина, и Свенельд, и другие киевские бояре, даже если у кого-то из них (прежде всего, наверное, у Свенельда) имелись собственные амбиции. Надо полагать, что Ольга тонко прочувствовала эту непростую ситуацию, а потому смогла не только формально, но и фактически возглавить киевское правительство. Тем более что волею обстоятельств – а точнее, в силу воскрешенного древлянами древнего обычая сватовства к вдове убитого князя – именно она оказалась в центре развернувшихся в Киеве драматических событий. «Олгинго княжение» – не случайно именно такой заголовок предпослан рассказу о ее мести древлянам в Софийской Первой летописи ^{88} .

Но и в летописном рассказе об этих событиях Ольга остается прежде всего эпическим персонажем. Ее фольклорный, сказочный образ по-прежнему заслоняет от нас ее реальные, исторические черты.

Когда «лучшие» древлянские мужи, числом двадцать человек, появились в Киеве, рассказывает летописец ^{89} , Ольга призвала их к себе. По-видимому, она сделала вид, что не ведает о цели их приезда и ничего не знает о смерти мужа (или действительно не знала об этом?). Слова, которыми она приветствовала древлян, должны были усыпить их бдительность, а значит, обезоружить их. В свете того, что случилось с древлянскими послами дальше, слова эти звучат зловеще. «Добрые гости пришли», – сказала Ольга древлянам, но те не уловили ничего зловещего в ее обращении. «Пришли, княгиня» (или, в другом варианте: «Добрые, княгиня»), – отвечали они, попросту повторяя произнесенное в их адрес. Так начался словесный поединок, в котором Ольга начисто «переиграла» древлян («переклюкала», если воспользоваться выражением летописца). И ее победа в этом словесном поединке предопределила гибель древлянских послов – уже не на словах, а в действительности.

«Говорите, зачем пожаловали?» – продолжила Ольга. Древляне отвечали ей, по-прежнему не лукавя, приняв тот тон, который был предложен им: «Послала нас Древлянская земля с такими словами: “Мужа твоего убили, потому что был муж твой, словно волк, расхищая и грабя, а наши князья добрые, берегут (в оригинале: «распасли суть». – А.К.)Древлянскую землю. Пойди за князя нашего, за Мала”…»

Ольга на словах согласилась. Кажется, ни она, ни киевляне не увидели ничего зазорного в предложении древлянских послов. «Люба мне речь ваша», – отвечала Ольга сватам, а затем произнесла фразу, которая, по наблюдениям академика Дмитрия Сергеевича Лихачева, одного из наиболее авторитетных исследователей «Повести временных лет», представляла собой своеобразную формулу отказа от родовой мести: «Уже мне мужа своего не кресити (то есть не воскресить. – А.К.)» ^{90} ,Слова эти в подобном значении встречаются в летописи и в других схожих случаях. Надо полагать, они убедили древлян в том, что Ольга не будет мстить им: ведь слово произнесенное значило в те времена ничуть не меньше, чем нынешний письменный договор, скрепленный самой надежной печатью. Слову придавалось магическое значение («Слово – не воробей, вылетит – не поймаешь»). Но Ольга сумела преодолеть магию слова, подчинить ее себе. Воспетая летописцем мудрость княгини проявилась в том, что она оказалась способна «играть» словами, вкладывать в них совсем не тот смысл, который могли уловить ее менее искушенные собеседники.

«Хочу вас наутро почтить перед людьми своими, – пообещала Ольга послам. – А ныне идите в ладью свою и ложитесь в ладье, величаясь. И я наутро пошлю за вами; вы же говорите (посланным. – А.К.): “Ни на конях не едем, ни пеши не идем, но несите нас в ладье”. И понесут вас в ладье». (В Летописце Переяславля Суздальского – памятнике XV века – речь Ольги к древлянским послам несколько дополнена. «Тако люблю князя вашего и вас», – будто бы добавила княгиня к сказанному; древлянские же сваты сильно обрадовались тому и говорили между собой, «покивающа руками»: «Ведаешь ли, княже наш, как мы тебе всё устряпали?» И отправились к ладьям своим «пьяны веселы» ^{91} .)

Между тем, отпустив сватов, Ольга повелела выкопать на своем теремном дворе яму «велику и глубоку». Двор этот находился вне стен тогдашней киевской крепости – недалеко от будущей Десятинной церкви Пресвятой Богородицы, выстроенной князем Владимиром, на месте еще более позднего двора «деместикова» – то есть принадлежавшего греческому регенту, руководителю церковного хора. На следующий день, «заутра», княгиня послала киевлян к древлянам: «Зовет вас Ольга на великую честь». И древляне отвечали посланным так, как научила их княгиня: «Не едем ни на конях, ни на возах, ни пеши не идем; понесите нас в ладье!»

Исследователи уже давно увидели в летописном рассказе прямое пересечение с теми древними свадебными обрядами и ритуалами, которые отразились в русских (и не только русских) народных сказках. Ольга ведет себя именно так, как подобает сказочной героине – царевне-невесте, к которой сватается чужой и нелюбый ей жених. Она подвергает самозваного древлянского жениха – а точнее, выступающих от его имени сватов – различным испытаниям, вполне подобным тем, которым сказочная царевна-невеста подвергает многочисленных сказочных же женихов, сватающихся к ней, – и сваты, а в их лице древлянский князь, не выдерживают этих испытаний, почему и принимают лютую смерть. Ольга, какой она изображена в летописи, принадлежит к типу «неукротимой невесты», жестокой и мстительной; тип этот хорошо известен народной сказке [84]84
  «Те, кто представляют себе царевну сказки только как “душу – красную девицу”… ошибаются, – писал по этому поводу выдающийся отечественный фольклорист В. Я. Пропп. – С одной стороны, она, правда, верная невеста, она ждет своего суженого, она отказывает всем, кто домогается ее руки в отсутствие жениха. С другой стороны, она существо коварное, мстительное и злое, она всегда готова убить, утопить, искалечить, обокрасть своего жениха, и главная задача героя, дошедшего или почти дошедшего до ее обладания, – это укротитьее». Загадки, которые такая царевна загадывает своим женихам, всегда есть «акт враждебности к жениху» ( Пропп В.Я.Исторические корни волшебной сказки. М., 2002. С. 258, 264.). Исследователь вскрыл глубокие исторические корни такого типа сказочной царевны, восходящие к упомянутому выше древнему обычаю перехода власти через брак с дочерью или вдовой «старого царя» – как правило, убиваемого женихом, героем сказки, претендующим на овладение царством. Согласимся, что эта сказочная ситуация вполне сопоставима с той, которая сложилась в результате убийства Игоря и сватовства древлянского князя к Ольге.


[Закрыть]. Но вместе с тем, оставаясь в этом сказочном, фольклорном образе, Ольга преодолевает его и по существу опровергает законы сказки, в которой герой – жених – почти всегда одерживает верх и добивается своего. Следование сказочному сюжету оборачивается, по выражению современного исследователя, своего рода «антисказкой» ^{92} .

В этом – превосходство киевской княгини над древлянами, мировоззрение которых всецело определено отживающими свое древними архаическими представлениями и ритуалами. В отличие от них, Ольга принадлежит новой эпохе – эпохе утверждения государственности и ломки старых племенных отношений. Вспомним, что нечто подобное мы видели и в столкновении Игоря с древлянами. Но то столкновение закончилось бесславной гибелью киевского князя; Ольга же, в отличие от мужа, находит способ одолеть древлян и жестоко отомстить им за мужнину смерть.

Загадки, которые Ольга загадывает сватам, обычны для сказочного сюжета. В частности, в свадебном обряде испытуемому (будь то сваты, жених или сама невеста) нередко предлагается прийти «ни пешим, ни конным» – и испытуемый является, например, верхом на козе; «ни по дороге, ни без дороги» – и он выбирает колею или канаву; невеста должна прийти «ни нагой, ни одетой» – и она заворачивается в рыболовную сеть, и т. д. ^{93} Такова первая загадка Ольги. Древлянские сваты как будто бы отгадывают ее, выполняют поставленное перед ними условие. Но они слишком буквально понимают слова киевской княгини – а как известно, буквальное понимание сказанного – будь то в сказке, историческом предании или летописи – это всегда признак непосвящения в тайну, неспособности выполнить поставленную задачу, признак «ложного героя», терпящего неудачу и в результате гибнущего. Загадка Ольги имеет еще один, сокровенный смысл – он-то и оказывается главным.

Передвижение в ладье, которое древлянские послы приняли за оказание «великой чести» и элемент свадебного обряда, – это еще и знак смерти, часть погребального ритуала, очевидно, не знакомого древлянам, но хорошо известного в древнем Киеве. Руссы – в отличие от древлян – сжигали своих мертвецов в ладьях. Этот ритуал подробно и красочно описал Ибн Фадлан, наблюдавший похороны знатного русса во время своего пребывания в столице Волжской Болгарии ^{94} . Древлянские сваты не поняли подлинный, сокровенный смысл загаданной им загадки, а потому стали участниками совсем не того обряда, для совершения которого прибыли в Киев.

Над ними совершается обряд похорон – причем похорон почетных, действительно с оказанием «великой чести», как и обещала им Ольга. В отличие от древлян, киевляне посвящены в тайный замысел своей княгини, хотя и делают вид, будто покоряются обстоятельствам. «Нам неволя: князь наш убит, а княгиня наша хочет за князя вашего» – так ответили они посланцам Древлянской земли и, подняв на плечи ладью с сидящими в ней сватами (а тех, напомню, было двадцать человек), понесли ее к загородному терему – вначале в гору, по крутому «Боричеву» подъему, а затем мимо крепостных стен, минуя город. Древляне же сидели в ладье, «преисполнившись гордости» («гордящеся»), – во всяком случае, именно так описывает их киевский летописец. Его внимание сосредоточено на их роскошном праздничном одеянии – на их «перегибах», то есть плащах, на «великих сустугах», то есть больших фибулах-застежках. Все эти элементы облачения, как и позы, которые они принимают в ладье, – подтверждение высокой чести, оказанной им. А еще – признак высокомерия и гордости, сопряженных с полным непониманием того, что делают с ними.

«И принесли их на двор к Ольге, и, как несли, сбросили в яму вместе с ладьей. И, склонившись к яме, спросила их Ольга: “Добрали вам честь?” Они же отвечали: “Пуще нам Игоревой смерти”. И повелела засыпать их живыми, и засыпали их».

Посланцы чужого мира, враждебного полянам, древляне не могли остаться в живых. Показательно, что, по летописи, они так и не ступили на Киевскую землю: их сбросили в яму вместе с ладьей, на которой они приплыли, не дав сойти с нее, – и сами они, и всё, что принадлежало их, древлянскому, миру, оказалось погребено в вырытой киевлянами бездне. Мудрость Ольги проявилась и в этом: она сумела изолировать древлянских «гостей» в их собственном пространстве, не допустив соприкосновения их с видимым, материальным миром киевлян [85]85
  На это обстоятельство обратил внимание И.Я. Фроянов, который привел целый ряд этнографических параллелей, показывающих, что пришельцы из чужой земли всегда воспринимались аборигенами как носители опасности, почему предпринимались определенные магические действия, чтобы уберечься от их вредоносного влияния (Фроянов И.Я.Древняя Русь… С. 65—66). Однако представляется, что эти материалы не противоречат той общепринятой трактовке летописного рассказа, которая была предложена Д.С. Лихачевым и с которой столь резко полемизирует Фроянов.


[Закрыть].

(Яркая подробность расправы над первым древлянским посольством приведена в поздней Устюжской летописи XVII века. Ископав яму на теремном дворе, Ольга повелела нажечь дубовых углей и наполнить ими яму, так что неудачливых сватов бросили не просто в яму, но «в яму горящую» ^{95} , [86]86
  Об «угольях горящих», насыпанных по повелению Ольги в яму, сообщается также в легендарном сказании об Ольге XVII в. («Начало русских князей…») (Ромодановская Е.К.Русская литература на пороге Нового времени… С. 212; здесь число древлянских послов названо иначе: 12 человек).


[Закрыть]отчего их мучения сделались совсем уж нестерпимыми. Однако эта подробность кажется излишней, ибо «огненная» месть Ольги еще впереди.)

Так совершается первая месть Ольги. Но дело на этом еще далеко не закончилось. Ольга отправила древлянам собственное посольство. «Если вправду меня просите, – объявили от ее имени киевские послы, – то пришлите мужей нарочитых (лучших. – А.К.)– тогда с великой честью пойду за князя вашего, иначе не пустят меня люди киевские».

Современные исследователи сомневаются: можно ли допустить, чтобы в Древлянской земле, отделенной от Киева не таким уж большим расстоянием – всего-то одним-двумя днями конного пути, – не знали, что произошло с их первым посольством? ^{{96} ,} [87]87
  В.Н. Татищев в «Истории Российской» попытался объяснить, каким образом убийство древлянских сватов могло остаться в тайне: «Тогда же немедля постави Ольга крепкие заставы, чтоб древляном никто ведомости дать не мог» (Татищев.Т. 2. С. 45).


[Закрыть]Думаю, что сомнения тут вряд ли уместны. Во-первых, законы сказки – а именно на них строится летописное повествование – отнюдь не совпадают с законами реальной жизни. А во-вторых, во времена, о которых идет речь, племенное сознание было выражено еще очень сильно: древляне и поляне настолько резко ощущали свою враждебность друг другу, что о каких-либо контактах между ними не могло быть и речи.

Древляне и на этот раз поверили Ольге. Собрав «лучших мужей, которые держали Древлянскую землю», – то есть старейшин, представителей правящей знати, – они послали их в Киев за Ольгой. Согласно некоторым летописям, таковых оказалось пятьдесят человек ^{97} . Но этих новых сватов ждала та же участь, что и прежних.

Киевская княгиня и их встретила с показным радушием. Повелев истопить баню, она предложила древлянам сперва помыться: «Помывшись же, придите ко мне». (Автор Летописца Переяславля Суздальского и здесь добавляет: «И повелела их пойти». Но и эта подробность избыточна, ибо месть через пиршество также еще впереди.)

Мытье в бане – это тоже честь (и к тому же еще одно обычное в свадебной обрядности испытание жениха или замещающих его сватов [88]88
  Сказочный сюжет знает и испытание дорогой, и испытание баней, и испытание пиршеством (о двух последних см.: Пропп В.Я.Исторические корни волшебной сказки. С. 274—277). Отмечено, что загадки Ольги точно соответствуют определенному типу сказочных сюжетов (см.: Виролайнен М.Н.Загадки княгини Ольги (Исторические предания об Олеге и Ольге в мифологическом контексте) // Русское подвижничество. М., 1986. С. 64—71). Конкретные примеры совпадений между летописным повествованием и русскими сказками см. также: Чекова И.Летописное повествование о княгине Ольге под 6453 г. в свете русской народной сказки. Опыт определения жанровой природы // Старобългарска литература. Кн. 23-24. София, 1990. С. 77-98.


[Закрыть]). Но честь, оказанная пришельцам из чужой земли, на деле означала все то же – мучительную и неотвратимую смерть. «И натопили баню, – читаем в летописи, – и влезли в нее древляне и начали мыться; и заперли за ними баню, и повелела (Ольга. – А.К.)зажечь ее от дверей, и тут сгорели все».

Показательно, что и здесь убийству древлян предшествовала процедура, которую с полным основанием можно назвать очистительной не только в телесном, но и в магическом смысле. Баня, как и ладья, – еще одно место встречи мира живых с миром умерших: здесь обмывали и обряжали покойника, здесь сохраняли его тело в ожидании погребения. По поверьям славян, баня – это то место, где легче всего встретиться с нечистью, потусторонней силой. Но баня изолирует, замыкает эту силу в своем пространстве. Древлянские сваты приняли смерть именно там, где надежнее всего были избавлены от какого бы то ни было соприкосновения с видимым, посюсторонним миром киевлян.

Но главное – очистительный смысл имело само сожжение древлянских сватов. Это также погребальный ритуал, хорошо известный в древней Руси. Причем сжигая своих покойников, руссы оказывали им великую честь – и чем жарче был огонь, чем быстрее сгорал в нем умерший, тем более почетным считалось погребение. (Это очень хорошо растолковал тому же Ибн Фадлану некий русский муж, оказавшийся вместе с ним в Волжской Болгарии [89]89
  «Вы, арабы, глупы, – говорил некий русский муж Ибн Фадлану. – …Вы берете самого любимого вами из людей и самого уважаемого вами и оставляете его в прахе, и едят его насекомые и черви, а мы сжигаем его во мгновение ока, так что он немедленно и тотчас входит в рай» (Ибн Фадлан.С. 145).


[Закрыть].) Наверное, огонь быстро охватил жарко натопленную баню – а значит, Ольга действительно «почтила» древлян, только на свой лад, совсем не так, как те ожидали.

(И еще одна яркая подробность – но конечно же чисто литературного происхождения – приведена в Летописце Перея-славля Суздальского. Когда второе древлянское посольство отправилось в Киев, князь Мал, в веселии готовясь к браку, видел один и тот же сон: будто когда он пришел к Ольге, та «дала ему порты (одежды. – А.К.)многоценные, все червленные, расшитые жемчугом, и одеяла (покрывала. – А.К.)черные с зелеными узорами, и ладьи, в которых их понесут, просмоленные». Все это – элементы погребального обряда. В иносказательном сне Малу были предсказаны и его будущая смерть, и гибель отправленных им сватов, однако иносказание это так и не было понято им.)

Историки находят прямые аналогии страшной расправе Ольги над вторым древлянским посольством. Например – в скандинавской саге, рассказывающей о сватовстве к шведской княгине Сигрид Гордой (матери будущего правителя Швеции Олава Шётконунга): точно так же, как Ольга, Сигрид повелела сжечь не понравившихся ей женихов, так что в огне сгорело несколько десятков людей [90]90
  «Им (женихам. – А.К.)…отвели большую старую горницу и всей дружине их; убранство там было подобающее, и вечером не было недостатка в питье таком крепком, что все были совсем пьяны… Тогда велела Сигрид княгиня в ночь ту напасть на них и с оружием, и с огнем; сгорела горница и те, кто был внутри, а тех, кому удалось выбраться, убили. Сигрид сказала, что она так отучит мелких конунгов от того, чтобы приезжать из других стран свататься к ней» ( Рыдзевская Е.А.Древняя Русь и Скандинавия… С. 63; ср.: Джаксон Т.Н.Исландские королевские саги… С. 141, 210—211.). Это событие датируется примерно 994—995 годами.
  Между прочим, в числе женихов, сожженных Сигрид, был и некий «конунг Виссавальд с востока из Гардарики (Руси. – А. К.)» —возможно, юный владимиро-волынский князь Всеволод, сын князя Владимира Святославича.


[Закрыть]. Наверное, нет нужды считать, что скандинавские сказители заимствовали этот сюжет из летописи (или тем более наоборот). Сходство скорее объясняется другим: общностью представлений, восходящих к жестоким языческим ритуалам. Образ Сигрид в саге – как и образ княгини Ольги в летописи – представляет собой тот же тип «неукротимой невесты», знакомый фольклору всех народов. А потому и действует она с той же неукротимой жестокостью, что и русская княгиня. Хотя жестокость и коварство обеих конечно же отразили и общие черты в их характерах – не столь уж редкие для правителей и правительниц любой эпохи.

Так совершилась вторая месть Ольги. Но, по законам эпического жанра, отмщение должно быть троекратным, и в соответствии с этим Ольга вновь отправляет послов в Древлянскую землю. «Вот, уже сама иду к вам, – объявила она на этот раз мужам Древлянской земли. – Приготовьте мёды многие во граде, где убили мужа моего: поплачу над могилой (в оригинале: «над гробом». – А.К.)его и сотворю тризну мужу своему».

Из рассказов средневековых восточных авторов, описавших обычаи славян, известно, что ритуальная трапеза совершалась над могилой знатного мужа через год после его смерти. «По прошествии года после смерти покойника, – писал арабский энциклопедист начала X века Ибн Русте, – берут они бочонков двадцать, больше или меньше, меда, отправляются на тот холм, где собирается семья покойного (и где был сожжен умерший. – А.К.),едят там и пьют, а затем расходятся» ^{98} . Ольга пожелала в точности соблюсти этот обычай – конечно, с размахом, соответствующим высокому статусу ее мужа. Но если так, то ее тризну на могиле Игоря – третью месть древлянам – можно было бы датировать осенью того года, который последовал за годом смерти Игоря, то есть, по нашему счету, осенью 946 года.

Тризна – ритуальное прощание с умершим. Оно включало в себя пиршество, сопровождаемое обильными возлияниями и жертвоприношениями (слово «жрати»/«жрети» не случайно имело в русском языке два значения: «поглощать с ненасытностью» и «приносить жертву»), а кроме того, и ритуальные игрища, призванные показать умершим силу и удачливость тех, кто пока жив. Древляне и в третий раз поверили Ольге, даже не подозревая, что тризна по Игорю будет сопровождаться пролитием их собственной крови, а ритуальные игрища сведутся к массовому избиению их самих. Они в изобилии наварили мёды и свезли их к Искоростеню – месту гибели Игоря. Ольга же, собрав небольшую дружину – заметим, собственную, а не мужа, – налегке выступила в путь и пришла к Игоревой могиле. (По сведениям позднейшей Устюжской летописи, с ней было до двухсот человек.) «И плакалась она по мужу своему, и повелела людям своим насыпать могилу великую, и, когда насыпали, повелела тризну творить». Именно эта насыпанная Ольгой могила, очевидно, и просуществовала у града Искоростеня до времен летописца, о чем он и сообщил чуть ранее [91]91
  По преданию, сохранявшемуся в этих местах до XIX века, Игорева могила находилась на правом берету реки Уж, в 18 километрах от Искоростеня, у села Немировцы, в урочище Игоревка. Вероятно, именно этот холм, «весьма великой на ровном месте», осматривал в 1710 году В. Н. Татищев ( Татищев.Т. 2. С. 222, прим. 125.).


[Закрыть].

Правда, древляне на этот раз, кажется, проявили некоторое беспокойство, не увидев среди пришедших с Ольгой своих послов. «Где дружина наша, которую мы послали за тобой?» – спросили они у киевской княгини. Но та опять легко перехитрила их: «Идут за мной с дружиною мужа моего» («приставлены к скарбу», – добавляет автор Летописца Переяславля Суздальского). Отчасти это была правда. Посланцы Древлянской земли действительно присоединились к Игоревой дружине – но не к той, которой еще предстояло появиться в их пределах, а к той, чьи кости тлели в сырой Древлянской земле.

Третья месть Ольги свершилась на самой Игоревой могиле – на холме, насыпанном ее людьми. Древляне уселись пировать, Ольга же повелела своим «отрокам» прислуживать им. Древляне опять не поняли смысл происходящего. Их кормили и поили, им прислуживали – но не так ли кормят, поят и холят жертвенное животное, предназначенное к закланию? И когда древляне упились, Ольга повелела своим «отрокам» «пить на них» [92]92
  Во всех списках «Повести временных лет» и Новгородской Первой летописи стоит: «пити на ня». Предлагались исправления: «ити на ня» или «пойти на ня» (в Летописце Переяславля Суздальского: «прийти на них»; в Софийской Первой: «пити с ними»). Но чтение «Повести временных лет» в данном случае верное. Тот же оборот употреблен в летописи и в рассказе под 1066 г. об отравлении греческим «котопаном» (наместником) тьмутороканского князя Ростислава Владимировича («Хочю на тя пити», – с такими словами обратился «котопан» к князю; см.: ПСРЛ. Т. 1. Стб. 166).


[Закрыть]– то есть, надо полагать, совершить уже по ним ритуальную тризну.

Все было сделано в полном соответствии с языческим обрядом. Плач над усопшим, высокий курган над могилой, ритуальная тризна, питие хмельных медов – все это непременные элементы погребального обряда, совершаемые последовательно, один за другим. Но есть еще одно, последнее, непременное условие – пролитие жертвенной крови.

«Если умрет рейс («главарь», вождь. – А.К.),то его семья скажет его девушкам и его отрокам: “Кто из вас умрет вместе с ним?” Говорит кто-либо из них: “Я”. И если он сказал это, то это уже обязательно, – ему уже нельзя обратиться вспять. И если бы он захотел этого, то этого не допустили бы», – так описывал Ибн Фадлан похороны знатного русса ^{99} . Но насколько же больше крови должно было пролиться при погребении князя – правителя всей Руси! Тем более князя, убитого в чужой земле, во время освященного обычаем «полюдья». И пролиться должна была не просто чья-то кровь, не кровь его избранных «отроков» или добровольно согласившихся на заклание девушек, но кровь его убийц – древлян.

Ольга исполнила ритуал до конца. Она пролила столько жертвенной крови на могиле мужа, что это навсегда вошло в память потомков, отразившись в предании, а затем и в летописном рассказе. Сама она, правда, покинула место будущего побоища («отиде кроме»), предоставив расправиться с древлянами своим «отрокам».

«И повелела дружине своей сечь древлян, – рассказывает летописец. – И иссекли (изрубили. – А.К.)их 5 тысяч» [93]93
  Согласно уникальному известию Ермолинской летописи, при этом был убит и древлянский князь Мал. Однако не исключено, что это всего лишь догадка книжника XV века.


[Закрыть]. ^{100} По исполнении этого страшного ритуала Ольга возвратилась к Киеву и «пристрой вой на прок их», то есть собрала войско на оставшихся древлян.

Исключительная жестокость, с которой Ольга расправилась с древлянами (а ее казни, как известно, не ограничились троекратным мщением, но продолжились и дальше), оказалась оправданной и с точки зрения ее современников, и с точки зрения позднейшего киевского летописца, уже христианина. Отчасти это объясняется самим жанром повествования, о чем мы говорили выше. Поведение Ольги «узаконено фольклором», как выразилась современная исследовательница: она «совершает те шаги, которые и должна совершать определенного рода героиня в определенного рода условиях» ^{101} . Но дело не только в этом. Законы родовой, кровной мести соблюдались в раннесредневековом обществе неукоснительно, и не только на Руси. «Кроваво отомстить за смерть близких людей было делом чести, и в этом отношении русская княгиня ничем не отличалась от варварских королев эпохи Меровингов во Франции, оставивших после себя впечатление безудержной жестокости и мстительности», – писал по этому поводу академик Михаил Николаевич Тихомиров ^{102} . Если различия и были, то лишь в масштабах совершённого, в грандиозности кровопролития. Но надо думать, что сама эпическая грандиозность Ольгиной мести настолько потрясала воображение позднейших книжников, что заставляла их напрочь забыть о каких-либо этических оценках ее деяний. Тем более что древлянская месть относилась к языческому периоду в жизни Ольги. Приняв крещение, она смыла с себя прежние грехи – в том числе и грех древлянских убийств. Более того, известно: чем тяжелее грех, тем выше подвиг добровольного преодоления его. Возможно, именно этим объясняется своего рода «смакование» летописцами греховных подробностей языческой жизни не только Ольги, но и ее внука Владимира – вначале язычника, братоубийцы и разнузданного женолюбца, а затем Крестителя Руси и великого святого.