Текст книги "Владимир Святой (3-е издание)"

Автор книги: Алексей Карпов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)

Совместная трапеза, и прежде всего принятие в пищу мяса жертвенного животного, – это обряд, идущий из глубокой древности. Он имел ритуальный, магический смысл, объединяя и даже породняя участников пиршества между собой, а всех их вместе – с тем божеством, которому приносилась жертва. Со временем связь пира с жертвоприношением стиралась, но не исчезала вовсе – не случайно, наверное, гридница Владимира, в которой он пировал с дружиной, соседствовала с «Перуновым холмом».

Конечно, княжеские пиры устраивали и до, и после Владимира. Но никогда они не получали такого значения, как при этом князе. Свидетельством тому – глубокая народная память, сохранившаяся в народных сказаниях, «старинах».

При Владимире пиры превращаются в своеобразный княжеский совет, прообраз будущей боярской думы. На них «думают» об «устроении земли», о войнах и мирах, вершат суд и расправу. Сюда, к «крылечку переному», приходят «мужики да все киевляне» со своими жалобами и обидами, с просьбами рассудить их, здесь узнают о новостях, происшествиях как в Киеве, так и в других, отдаленных землях, принимают богатырей на княжескую службу. Здесь, наконец, князь чествует свою дружину.

Как и его отец Святослав, Владимир был подлинным «дружинным» князем. Он лелеял и оберегал свою «чадь», стараясь не отказывать ей ни в чем. «Серебром и златом дружины не налезти (то есть не добыть, не найти. – А. К.), а с дружиною добуду себе и серебра, и злата, как добыли дед мой и отец мой!» – так, по преданию, отвечал князь Владимир, услыхав ропот дружины, недовольной тем, что случилось на трапезе им есть деревянными ложками, а не серебряными. И повелел, не медля, исковать серебряные «ложицы» для дружины своей^{112}.

Но в то же время именно при Владимире княжеские пиры перестают быть чисто дружинными, замкнутыми. Круг их участников значительно расширяется. Согласно летописи, на пир званы «бояре, и гриди (дружинники. – А. К.), и сотские, и десятские, и нарочитые мужи»; в другом месте: «бояре, и посадники, старейшины по всем градам» и вообще «люди многи». Вторят летописи и былины, называя в числе приглашенных «князей да бояр», «могучих богатырей», но также и «купцов торговых» и даже «мужиков деревенских» (состав участников пиров, разумеется, зависел от того, в какой социальной среде исполнялась былина). Констатируя этот факт, обычно говорят о «демократизме» Владимира. Точнее, наверное, было бы сказать по-другому: Владимир придавал своим пирам (как и всему языческому ритуалу) всеобщий, государственный характер, включал их в систему государственного управления страной. А именно при князе Владимире – мы еще убедимся в этом – начинается процесс слияния двух основных ветвей государственной власти – княжеской и общинно-родовой, основанной на славянском самоуправлении. Потому-то все эти «сотские», «десятские» и вообще «старцы», «старейшины» становятся участниками Владимировых устроений наряду с представителями княжеской власти – боярами и дружиной.

Но, помимо прочего, пиры – это всегда еще и трапеза в самом простом, обыденном смысле этого слова: вкусная, обильная еда и питье, «веселие» и раздолье. «Не скоро ели предки наши», как выразился Александр Сергеевич Пушкин. А было что поесть и чего выпить. Столы ломились от яств. «И множество мяс бывало, – свидетельствовал летописец, – и от скотины (говядины), и от зверины (дичи), и всего в изобилии». Меды варили сотнями бочек, да впрок, с запасом – так что упиваться случалось всей дружине. И хлебов не жалели, и рыбы «драгоценной», и «овоща разноличного», и вообще «всякого ухищрения рук человеческих». «Перцу же выходила колода без князя, а с князем три колоды на неделю, а в колоде – восемь бочек» – так, с поистине эпическим преувеличением, описывал Владимировы пиры переяславльский книжник XV века^{113}.

Пожелала дружина – и «исковали» ей серебряные ложки, да и пили, наверное, из серебряных чаш, и разливали серебряными ковшами. И буйства, и удали молодецкой, и хмельного веселья довольно было на этих пирах. Гудцы наигрывали, да скоморохи веселили князя и его сотрапезников, а шутки все больше нескромные, срамные.

Владимир, без сомнения, любил вкусно поесть и сладко попить. И не зря позднейшему книжнику казалось, будто князь самолично способен был поглотить яств да приправ вдвое больше, чем вся остальная дружина. «Руси есть веселие пити, не можем без того быти» – так складно скажет князь позже, но скажет именно о своих пирах и подразумевая в первую очередь самого себя. Да и вообще, плотские, телесные наслаждения – будь то еда, питье или любовная утеха – играли в жизни Владимира далеко не последнюю роль.

Так, Владимир был непомерно сластолюбив. Познав женщину очень рано – лет в пятнадцать-шестнадцать, – он, по словам летописца, был «побежден похотью женскою» и сделался «несыт блуда».

Язычник, он имел пять законных, или, как говорили в древней Руси, «водимых» жен, но сверх того – еще и сотни наложниц в своих загородных резиденциях: «300 в Вышгороде, да 300 в Белгороде, да 200 на Берестовом, в сельце». Но и наложницы не могли удовлетворить необузданного в своих желаниях князя. «Ненасытен бьш в блуде, приводя к себе замужних жен и девиц растлевая» – так с осуждением писал о Владимире летописец XI века^{114}.

Эта «ненасытность» князя – отнюдь не вымысел позднейшего автора-христианина, стремившегося подчеркнуть греховность Владимира-язычника и противопоставить ей высоту его христианского подвига, как иногда полагают. Если летописец и преувеличивал, сравнивая Владимира с библейским царем Соломоном, имевшим, по преданию, до 700 жен и до 300 наложниц, то преувеличивал в цифрах, а не по сути. О чрезмерном распутстве Владимира свидетельствуют и другие источники, помимо «Повести временных лет», в том числе и иностранные – например, «Хроника» современника Владимира Титмара, епископа Мерзебургского. Титмар, в частности, пишет не только о сластолюбии Владимира, но и о тех изнурительных средствах, которыми князь, уже после крещения, пытался обуздать свою неукротимую плоть.

Надо думать, что подобное «женолюбие» князя подвергалось осуждению лишь христианской моралью. Мужская сила язычника Владимира должна была почитаться проявлением присущей ему княжеской силы вообще, особой, сверхъестественной мощи. Она не только не роняла достоинства князя в глазах современников, но, наоборот, возвышала его. Удивительно, например, но до нас не дошло ни малейших намеков на ропот недовольства насилиями Владимира со стороны киевских «мужей», жены которых якобы попадали на княжеское ложе. Видимо, ропота и не было.

Те из наложниц князя, которые приносили ему здоровых полноценных сыновей, становились «водимыми» супругами. Таковых, повторюсь, было пять, не считая гречанки Анны, с которой Владимир соединился христианским браком в 989 году.

Первой, как мы уже говорили, следует считать либо Рогнеду, либо некую чешку (автор Иоакимовской летописи считал ее скандинавкой), родившую князю первенца Вышеслава.

Насильно взятая в жены Рогнеда родила четырех сыновей: Изяслава, Ярослава, Мстислава и Всеволода (в некоторых более поздних летописях вместо Мстислава назван Вышеслав), а также двух дочерей, одной из которых была знаменитая в будущем Предслава[22]22
  Польский хронист XV века Ян Длугош, рассказывая о сестрах князя Ярослава, попавших в плен к Болеславу Польскому, называет наряду с Предславой некую Мстиславу (может быть, также дочь Рогнеды?).


[Закрыть]. Кто из сыновей Рогнеды был старше, кто младше, не вполне ясно. «Повесть временных лет» называет первым Изяслава, Ярослав же следует третьим или четвертым в общем списке сыновей Владимира. Но, с другой стороны, в той же «Повести…», в рассказе о смерти Ярослава Мудрого в 1054 году, указан его возраст, исходя из которого князь должен был родиться в 6486 (978) году^{115}. Историки с недоверием относятся к этой дате, видя в ней тенденциозное стремление летописца утвердить задним числом «старейшинство» Ярослава среди Владимировичей^{116}.

Умерла Рогнеда в 1000-м или в самом начале 1001 года. Ее судьба даже и после замужества была удивительной, можно сказать, исключительной для древней Руси. Видимо, Владимир с годами не охладел к ней, но продолжал страстно любить. Он и поселил ее отдельно, не в Киеве, а в пригородном сельце Предславино, на речке Лыбедь. (Название этого сельца, наверное, связано с именем дочери Рогнеды.)

Сохранилось красивое предание о Рогнединой мести Владимиру. Оно записано в Лаврентьевской летописи, в рассказе о полоцких князьях, под 1128 годом. Содержание его следующее. После того как Владимир взял себе новых жен, Рогнеда вознегодовала на своего супруга и решила его погубить. Однажды, когда Владимир пришел к ней в опочивальню и остался с нею, Рогнеда взяла в руку нож и занесла его над спящим князем. Может быть, никогда Владимир не был так близок к смерти, как в эту минуту. Но внезапно ему случилось проснуться. Он перехватил руку княгини и отнял нож. И сказала Рогнеда князю: «Опечалена я, ибо отца моего ты убил и землю его полонил меня ради, а ныне уже не любишь меня с младенцем моим». И указала на спящего тут же младенца Изяслава. Владимир повелел княгине нарядиться во все убранство, как в день свадьбы ее, и сесть на постели в горнице, чтобы, вернувшись, казнить ее. Сам же вышел. И вот, сделав все так, как повелел ей Владимир, Рогнеда разбудила Изяслава, вручила ему обнаженный меч и научила, что сказать, когда вернется отец. И когда вошел Владимир в горницу, встал сын против него с мечом в руке и с такими словами обратился к нему: «Отче! или ты думаешь, что один здесь?» И отвечал Владимир: «Кто бы думал, что ты здесь?» И опустил меч свой, и вышел. И созвал Владимир бояр своих, и рассказал о том, что случилось. Сказали бояре ему: «Не убивай жены своей, княже, ради дитя своего, но отдай ей вместе с сыном отчину ее». Владимир построил город в отчине Рогнединой, и назвал его Изяславлем – по имени сына, и отдал им обоим. «С той поры, – заключает летописец, – поднимают меч Рогволожьи внуки против Ярославлих внуков»^{117}.

Противопоставление кажется странным: ведь и Ярослав был сыном Рогнеды и, следовательно, внуком Рогволода. Но легенда имеет отношение скорее к Изяславу и Изяславичам, чем к Рогнеде. Ибо именно Изяслав, поднявший руку на родителя, был осужден Владимиром и «выделен», то есть изгнан из своего рода. Отныне он перестанет считаться наследником своего отца – но лишь наследником своего деда по матери. А значит, имя «Рогволожьего внука» будет принадлежать ему одному. (Именно этим обстоятельством и объясняется тот факт, что сыновья самого Изяслава, умершего рано, не будут принимать участия в борьбе за Киев после смерти Владимира^{118}.) Изяслав принял на себя преступление матери, даже усугубил его, но тем самым спас ей жизнь.

Но сколь живо и ярко предстает перед нами в этом предании образ гордой и своенравной Рогнеды – поруганной, растоптанной, но все же несломленной, пылающей жаждой отмщения, смешанной с ревностью и обидой. Удивительно – она ненавидит своего супруга, но в то же время, ненавидя, ревнует его и требует любви к ней одной! О, женщины – вечная загадка для историка.

Когда произошла эта драма? Судя по тому, что Изяслав находился при матери, ему было года три или немногим больше. Стало быть – еще в начале княжения Владимира, приблизительно в 982–983 годах. Но если так, то Рогнеда вовсе не была оставлена Владимиром и продолжала пользоваться его благосклонностью и исполнять свой супружеский долг. Вряд ли она последовала за опальным сыном в его новый город. Вероятно, Владимир окончательно покинул Рогнеду лишь после своего крещения и женитьбы на Анне. (Хотя в самом ли деле окончательно? Трудно сказать.) Но мы еще вернемся к судьбе Рогнеды – когда будем говорить о крещении Владимира и о судьбе всего его языческого гарема.

Следующей женой Владимира стала «грекиня», вдова убитого им Ярополка, некогда поразившая своей красотой даже сурового Святослава. Бывшая монахиня досталась Владимиру в качестве военной добычи. Она была «непраздна», то есть ждала ребенка от Ярополка[23]23
  Позднейшая Иоакимовская летопись называет имя княгини-гречанки – Предслава. Но имя это относится к числу других, явно вымышленных позднейшим писателем имен. Согласно польским источникам, Ярополк имел от своей супруги сына, родившегося еще до его смерти. Было ли это в действительности, и если было, то какова судьба княжича, мы не знаем.


[Закрыть].^{119} Но это не остановило убийцу ее мужа. И женщина, и дитя теперь принадлежали ему. Когда ребенок родился – а это оказался мальчик, – Владимир усыновил его. Новорожденного назвали Святополком. Впоследствии он станет убийцей своих братьев, Бориса, Глеба и Святослава, и под именем Святополка Окаянного навсегда войдет в русскую историю как ее главный злодей и преступник.

Летописец-христианин так рассуждал об изначальной греховной природе князя-убийцы: «От греховного кореня зол плод бывает: во-первых, потому что была мать его прежде черницею, а во-вторых, “залежал” ее Владимир не по браку, но как прелюбодеец. Потому-то и не любил Святополка Владимир, что был тот от двух отцов – от Ярополка и от Владимира»^{120}.

Но так можно было рассуждать, лишь примериваясь к браку с христианской точки зрения. В представлении же язычника отцом Святополка мог считаться только Владимир, и в этом смысле Святополк ничем не отличался от других его сыновей. Так что вряд ли Владимир испытывал какую-то особую неприязнь к пасынку – разве что в последние годы своей жизни, когда тот попытался восстать против него.

Позднее Владимир поимел еще двух жен – «другую чехиню» (в отличие от «первой», родившей ему Вышеслава) и болгарыню. От чехини родились два сына. «Повесть временных лет» называет Святослава и еще одного Мстислава. Последнее имя – возможно, ошибка: в другом месте та же «Повесть…» называет в числе сыновей Владимира Станислава; согласно другим летописям, он и был сыном «второй чехини». (Впрочем, может быть, Владимир имел среди своих сыновей и Станислава, и обоих Мстиславов – тогда число его сыновей следует увеличить до тринадцати^{121}.) Болгарыня же родила Владимиру Бориса и Глеба – будущих святых. (Автор Иоакимовской летописи называет матерью Святослава некую Мальфрид. Это имя (точнее, Малфредь) упоминается и в «Повести временных лет», под 1000 годом. Кем она была, неизвестно. Мать же Мстислава и Станислава (так!) имеет в Иоакимовской летописи имя Адиль, выбранное, по-видимому, совершенно произвольно.)

Всего Владимир имел двенадцать сыновей. Кто из его жен родил ему двух младших – Позвизда и Судислава, – мы не знаем[24]24
  В некоторых поздних летописях вместо Позвизда назван некий Василько. Автор Иоакимовской летописи, кажется, считал Позвизда и Судислава сыновьями Олега Древлянского, но это мнение произвольно.


[Закрыть].^{122} Дочерей же у Владимира, наверное, было без счета. Нам известно по меньшей мере о девяти. (Столько сестер Ярослава Мудрого, по свидетельству Титмара Мерзебургского, попало в плен к Болеславу Польскому.) Одна или две дочери Владимира, Мария-Добронега и, предположительно, Феофана, родились, вероятно, уже от царевны Анны^{123}. Киевские летописцы мало интересовались судьбами княжеских дочерей. Их было, наверное, много больше.

А сколько детей рождались мертвыми или умирали вскоре после рождения, не успев оставить свои имена в летописи? Так что число 20 – столько детей Владимира источники называют определенно (одиннадцать сыновей, исключая Святополка, и девять дочерей) – следует, по крайней мере, удвоить. Остается только поражаться исключительной плодовитости этого человека!

Обилие сыновей составляло предмет гордости любого правителя. Сыновья – новые воплощения князя, проявление его силы и мужественности, продолжение его рода. Давая жизнь новому поколению, князь исполнял свой долг перед отцом и дедом, давшими жизнь ему самому. Но, сверх того, многочисленные сыновья делали князя сильнее чисто в политическом отношении. Владимир яснее, чем другие, прочувствовал это. По мере взросления сыновей он будет направлять их в различные отдаленные части своей земли – и тем самым будут распространяться его собственная власть и его собственное присутствие. Он как бы умножится, удесятерится. Новгород, Псков, Полоцк, Туров, Волынь, Ростов, Муром, Древлянская земля, Смоленск и даже далекая Тьмуторокань – все эти старые племенные центры, изначально чуждые Киеву, будут охвачены его властью – причем непосредственной, зримой.

Но для этого сыновья должны были хоть немного подрасти, по крайней мере выйти из младенческого возраста. Главное же – самому Владимиру еще только предстояло утвердить свою власть над разрозненными частями Русской земли. Ведь после ухода Святослава на Дунай, а особенно после его смерти, Русь распалась на отдельные земли, и далеко не все из них подчинялись Киеву. Так что мы явно забегаем вперед в своих рассуждениях о личности Владимира и о его политических дарованиях.

К концу 70-х годов X века власть киевского князя охватывала примерно половину территории прежней державы Игоря Старого. В первую очередь, это была собственно Киевская область, удел Ярополка, включавший в себя земли полян и северян. Ярополку принадлежал и главный город Северской земли Чернигов, стоявший на Десне. После победы над Олегом киевскому князю отошла Древлянская область. Былое свободолюбие древлян со временем угасло. Происшедшую в Киеве «замятию» и троекратную смену собственных властителей они, кажется, пережили спокойно, не предприняв никаких видимых попыток отделиться от Киева. На какое-то время Ярополк подчинил себе Новгород, удел Владимира. Победив брата, Владимир, в свою очередь, получил возможность распоряжаться всеми подвластными ему землями. Естественно, за ним оставалась и Новгородская волость, включая земли тех племен, которые исторически тяготели к Новгороду, – чуди, мери и части кривичей.

Уже по ходу войны Владимир сумел значительно расширить свои владения за счет Полоцка и Полоцкой земли. Возможно, тогда же ему удалось подчинить себе земли дреговичей, живших вблизи обширных припятских болот. Центром их земли был Туров на Припяти. Легендарный Туры, пришедший, по преданию, как и полоцкий Рогволод, «из заморья», в летописи упоминается лишь однажды; о судьбе его мы ничего не знаем. (Если не связывать с его именем некую «Турову божницу» в Киеве.) В дальнейшем Туров станет одним из основных областных центров государства Владимира.

Двигаясь к Киеву обычным водным путем, Владимир, как прежде его родич Олег Вещий, наверняка завладел и Смоленском, центром Кривичской земли. Но это было лишь начало нового объединения Руси.

Мы определенно знаем, что ко времени утверждения Владимира в Киеве вне власти киевского князя находились радимичи, жившие по реке Соже, левому притоку Днепра, а также вятичи, расселившиеся на обширных пространствах в верховьях Оки и ее притоков. Эти два племени имели общие исторические судьбы. По преданию, их родоначальники, Радим и Вятко, были братьями и вместе пришли на Русь из Ляшской (то есть Польской) земли.

Значительно приблизились к Киеву западные рубежи государства. Земли бужан (или, позднее, волынян), дулебов, уличей, восточнославянских хорватов, ранее входившие в состав Руси, были утрачены киевскими князьями. Там же, на западе восточнославянского мира, видимо севернее волынян, проживали загадочные лендзяне, которых еще император Константин Багрянородный называл данниками Игоря. После смерти Игоря власть Киева на них не распространялась.

Стоит ли говорить, что после гибели Святослава Киев утратил контроль и над своими южными колониями – Тьмутороканью и Белой Вежей.

Владимиру пришлось заново восстанавливать державу Рюриковичей. За первые восемь лет своего самостоятельного правления (978–985) Владимир совершил по меньшей мере десять больших походов. Он воевал с полоцким князем Рогволодом, победоносно завершил войну с братом за Киев, дважды ходил на вятичей, завоевал Червенские города, отразил натиск печенегов, воевавших в союзе с Ярополковым воеводой Варяжко, покорил ятвягов, радимичей, вел войны с Волжской Болгарией и Хазарией. Уже вслед за этим последовали война с Византией, взятие Корсуни, присоединение восточнославянской Хорватии и военные действия в Трансильвании, война на севере, а также изнурительные войны с Польшей и печенегами. Владимир воевал даже чаще, чем его отец Святослав. Но, в отличие от отца, он не удалялся так далеко от дома. Все его помыслы были связаны с Киевом. Если нанести походы Владимира на карту в виде стрелок, то окажется, что они образуют почти правильный круг, центр которого приходится на Киев.

Пожалуй, Владимира нельзя назвать выдающимся полководцем. Он не раз бывал бит в отдельных сражениях. Он не показывал чудеса храбрости на поле брани, подобно своему отцу. Но по-настоящему он, кажется, не проигрывал войн и в большинстве случаев достигал поставленной цели. Владимир предпочитал действовать скорее не как полководец, а как дипломат. Войны он начинал, как правило, тогда, когда успех мог прийти скорее всего, а его противник уже был ослаблен. В то же время, как мы уже видели и еще увидим, случалось, что личная обида служила для него достаточной причиной для того, чтобы начать войну. Но даже в гневе Владимир не забывал о выгоде, которую сулил ему тот или иной шаг.

Большинство войн Владимира связаны либо с воссозданием отцовской и дедовской державы, либо с обеспечением экономических (прежде всего торговых) и политических интересов Руси. В отличие от отца, Владимир выступал прежде всего защитником и радетелем Руси, а не завоевателем чужих земель. Наверное, именно поэтому он и остался в народной памяти не то чтобы любимым, но обязательным киевским князем, именно таким, которому, несмотря на присущие ему недостатки, берутся служить былинные богатыри, собирающиеся в Киев, ко двору «ласкового князя» «Красного Солнышка» Владимира.

Впрочем, обо всем по порядку.

Первый поход Владимира был обращен на запад, в земли волынян и дулебов, живших в верховьях Западного Буга и Стыри, а также по реке Сан, притоку Вислы. В древности эти земли именовали Червенскими – по их главному городу Червену. (Корень названия – тот же, что и в слове «червленый», то есть «красный»; позднее эта территория будет известна как Червонная Русь.)

Червенские города находились в сфере внимания киевских князей, по крайней мере, со времен Олега. Это объяснялось тем, что Червен, как и Перемышль в излучине Сана, служил перевалочным пунктом на важнейшем сухопутном торговом пути раннего Средневековья, пересекавшем почти весь Евразийский континент. Путь купцов вел из Центральной Европы через Краков, Прагу, Червенские города и Киев в Волжскую Болгарию и Хазарию, а оттуда в страны Ближнего и Среднего Востока. Русские князья уже давно овладели водной артерией «из Варяг в Греки»; контроль над значительной частью сухопутного трансконтинентального шляха «из Немец в Хазары» сулил не меньшие экономические выгоды.

По заветам отцов и дедов, этих выгод следовало добиваться мечом, с помощью верной дружины. Так рассуждал и Владимир. Отправляясь на запад, он стремился возвратить себе достояние рода, твердо помня о дани, собираемой некогда его дедом.

Летопись сообщает о западном походе Владимира под 6489 (981) годом: «Иде Владимир к ляхам (полякам. – А. К.) и занял города их: Перемышль, Нервен и иные грады, которые и до сего дня находятся под Русью»^{124}. Последнее замечание принадлежит позднейшему редактору-переписчику. Основной же текст, кажется, близок по времени к последним годам княжения самого Владимира. Тем не менее в нем много неясного.

Нельзя, например, с уверенностью принимать летописную дату. Как мы помним, летопись датирует вокняжение Владимира 980 годом. На самом деле это произошло двумя годами раньше. Если предположить, что летописец распределял события по годам княжения Владимира – а это вообще было принято в древнейшем русском летописании, – то появляются основания для того, чтобы отнести поход к 979 году («второму лету» после его вступления в Киев)^{125}. Конечно, это только предположение, и, строго говоря, возможна любая дата похода внутри временного промежутка с 978 по 981 год. Но 979 год выглядит, пожалуй, наиболее предпочтительным.

Не вполне ясно и другое: с кем в действительности воевал киевский князь? Дело в том, что, по общепринятому мнению, ни в 70-е, ни в 80-е годы X века Червенские города не принадлежали Польше. К Польскому государству они отошли лишь во втором десятилетии XI века, после успешной войны с Русью Болеслава Великого. Их государственная принадлежность в интересующее нас время остается спорной. Одни исследователи считают их не зависимыми ни от кого, другие полагают, что они были включены в состав Древнечешского государства. Последнее мнение находит косвенное подтверждение в источниках. Восточная граница Пражской епархии в X веке проходила, кажется, как раз по верховьям Буга и Стыри. Где-то здесь соприкасались земли Чехии и Руси согласно свидетельству еврейского автора X века Ибрагима Ибн Якуба. В это время Чешскому государству принадлежала так называемая Малая Польша, включая Краков. Вероятно, восточные рубежи Краковской земли захватывали и Волынь.

Это обстоятельство заставило ряд историков вообще отрицать факт войны между Русью и Польшей, считать ее позднейшим домыслом летописца^{126}. Но можно ли так относиться к прямому свидетельству «Повести временных лет» – источника, в этой части достаточно близкого к описываемым событиям? Едва ли^{127}.

Политическая ситуация в Центральной и Восточной Европе в 70-е годы X века была очень неустойчивой и запутанной, и границы государств менялись часто и весьма замысловато. Крупномасштабная европейская война, в которую с самого начала были втянуты Чехия и Польша, началась в 974 году, вскоре после смерти германского императора Оттона I и восшествия на престол его сына Отгона II. Мятеж против нового императора поднял герцог Генрих Баварский, которого поддерживали чешский князь Болеслав II Благочестивый, польский Мешко I и датский король Гаральд Синезубый. Военные действия продолжались до конца десятилетия и шли с переменным успехом. Отношения союзников между собой по ходу войны менялись. В конце лета – начале осени 977 года Отгону удалось наконец справиться с Болеславом Чешским; спустя полгода был заключен мир. Примерно в то же время происходит охлаждение отношений между Чехией и Польшей. В том же 977 году скончалась жена князя Мешка Добравка, сестра Болеслава Чешского. Союз двух славянских государств, стержнем которого и был брак Мешка с Добравкой, дал трещину. Вероятно, уже тогда начались поиски новой невесты для польского князя. (В конце концов, ее найдут в Германии.)

Не воспользовался ли Мешко неудачей своего бывшего шурина? И не тогда ли города Малой Польши (и в том числе, вероятно, Червенские грады) на какое-то время перешли под контроль Польши? В исторической литературе уже высказывалось такое предположение^{128}. Во всяком случае, показания русской летописи как будто свидетельствуют именно о таком развитии событий.

Рассуждая о перипетиях политической истории древней Руси и других сопредельных с нею государств, мы, к сожалению, вынуждены опираться на слишком хрупкий фундамент гипотез и предположений. И если одно предположение подтверждает другое и делает возможным то или иное толкование непонятного и спорного источника, то это дает гипотезе право на существование – но не более того. Истина, увы, призрачна и зачастую неуловима.

Нас интересует не ход войны за германский престол, не столкновения между Германией, Чехией и Польшей сами по себе, но лишь та война, которую вел на западе князь Владимир. А результатом этой войны, очевидным и бесспорным, стало возвращение под власть Руси Волыни, то есть серьезное изменение политической ситуации на стыке Центральной и Восточной Европы, событие общеевропейского масштаба.

На мой взгляд, у нас есть основания предполагать факт военных действий Владимира как с Польшей, так и с Чехией. Первое предположение подтверждается самим летописным текстом^{129}. В пользу второго свидетельствует хотя бы присутствие чехинь среди жен князя Владимира (хотя их появление могло иметь и другие причины). Но так или иначе, а действия Владимира, безусловно, оказываются вписаны в контекст общеевропейских событий конца 70-х – начала 80-х годов X века.

Судя по скупым и смутным свидетельствам немецких источников, осенью 979 года Оттон начал военный поход в Польшу^{130}. Военные действия, однако, сложились не очень удачно для него. Ввиду начавшейся зимней непогоды и проливных дождей его войско повернуло назад. Вскоре был заключен мир между Германией и Польшей, скрепленный новой женитьбой князя Мешка – на немке Оде, дочери маркграфа Саксонской северной марки Дитриха (зима 979/980 года?).

Князь Владимир как нельзя лучше выбрал время для своего наступления на западе. Если мы принимаем предположение о том, что его поход состоялся в 979 году, то получается, что хронологически он точно совпал с польской кампанией Отгона.

Можно думать, что наступление Владимира было даже согласовано с германским императором. Во всяком случае, связи между Германией и Русью установились по крайней мере еще при князе Ярополке, и Владимир, придя в Киев, вряд ли поспешил разорвать их. И для Отгона, и для Владимира совместные действия против Польши были чрезвычайно выгодны. (Правда, мы предположили, что в самом начале княжения Владимира в Киеве были убиты некие немецкие миссионеры, направленные на Русь Отгоном. Но, во-первых, это остается лишь предположением, а во-вторых, Оттон II вовсе не был религиозным фанатиком и вполне мог закрыть глаза на случившееся, понимая значимость именно политической стороны союза с Киевом.) В нашем распоряжении имеются косвенные свидетельства в пользу того, что контакты между Киевом и немецким двором продолжались и в первые годы княжения Владимира^{131}.

Польский князь, занятый войной на своих западных рубежах, вероятно, не смог организовать отпор русскому войску. Возможно, восстановить свою власть над Червенскими городами тогда же попытались и чехи. Но Владимир оказался проворнее всех.

Так или иначе, но Европа признала его завоевания. С течением времени урегулировались отношения Руси с Польским и Чешским государствами. Свидетельство об этом сохранила «Повесть временных лет». Под значительно более поздним 996 годом она сообщает о том, что князь Владимир «жил с князьями окольними в мире – с Болеславом Лядским (Польским. – А. К.), и Стефаном Угорским (Венгерским. – А. К.), и с Андрихом Чешским». Перечисленные здесь правители – современники последнего этапа жизни князя Владимира. Но историки обращают внимание на то, что к числу «окольних» (то есть соседних) с Русью государств отнесена Чехия. В XI веке Русь уже не имела с ней общей границы. Единственный чешский князь, который мог называться «окольним» (сопредельным) для Владимира, – это Болеслав II Благочестивый (умер в 999 году). Предполагают поэтому, что припоминание о мире с «окольним» чешским князем отражает мирный договор, последовавший за червенским походом князя Владимира^{132}.

Столкновение же с Польшей оказалось для Руси далеко не последним. Борьба за западные русские земли продолжится и в 90-е годы X века, и в XI столетии. Но тогда противником Владимира станет уже сын князя Мешка князь Болеслав Великий[25]25
  В позднейшей Иоакимовской летописи читается яркий рассказ о войне Владимира с Мешком. Трижды пришлось Владимиру воевать с польским князем. Дважды его воеводы одерживали верх, но все же Мешко не прекращал военных действий, его войска доходили «даже до Горыни» (эта река, правый приток Припяти, долго служила западной границей Киевского государства). Владимиру пришлось лично возглавить поход. При реке Висе (Висле?) произошло решающее сражение, закончившееся полной победой русских дружин. Сам Мешко едва успел спастись, его войско было «погублено», а «предние мужи» все попали в плен. Владимир занял «все грады» польские. Мешко испросил мир у Владимира и отдал ему пять городов (Червенских?). Владимир согласился на мир, установив погодную дань с польских земель.
  Этот рассказ не датирован. В.Н. Татищев сообщал о схожих событиях под 990 годом. [«Владимир за многие противности польского князя Мечислава (Мешка. – А. К.), собрав войска, на него пошел. И, нашед его за Вислою, победил так, что едва не все войско и с воеводами побил или в плен взял, и сам Мечислав едва в Краков ушел и, прислав послов с великими дары, просил о мире. И Владимир, учиня мир, возвратился в Киев» (Татищев. Т. 2. С. 64). Обратим внимание на тот факт, что Краков, куда бежал спасавшийся от Владимира Мешко, в то время Польше не принадлежал.]
  Думаю все же, что перед нами вымысел, причем основанный, главным образом, на смутных известиях польских средневековых историков. (Сам Татищев отмечал сходство рассказа с известиями М. Стрыйковского.)


[Закрыть].^{133}