Текст книги "Владимир Святой (3-е издание)"

Автор книги: Алексей Карпов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

Еще меньше знаем мы о распространении христианства в других русских землях. Правда, позднейшие летописи (и прежде всего Никоновская) весьма подробно рассказывают о деятельности на Руси первых русских митрополитов Михаила и Леона, о поставлении ими первых епископов-греков и о крещении этими «первоначальницами» (выражение позднейшего Пинежского летописца) городов и весей Северо-восточной Руси.

Так, согласно Никоновскому своду, в 990 году в Новгороде появился митрополит Михаил с «епископами Фотия патриарха»: «дал ему Фотий патриарх шесть епископов в помощь», добавляет летописец.

На следующий год Михаил, уже с четырьмя епископами Фотиевыми (двое остались в Киеве), а также с дядей Владимира Добрыней и Анастасом Корсунянином, отправился «по Русской земле, и до Ростова». «И учил всех веровать в единого Бога, в Троице славимого, и научил и наказал богоразумию и благочестию многих, и крестил без числа людей, и многие церкви воздвиг, и пресвитеров и диаконов поставил, и клиросы устроил, и уставы с благочестием установил. И была радость великая в людях, и множество верующих, и повсюду прославлялось имя Христа Бога».

В 991 году сам Владимир с двумя епископами «Фотия патриарха» ходил в Суздальскую[97]97
  В некоторых летописях вместо слова «Суздальскую» читаем: «Словенскую» или «Смоленскую».


[Закрыть] землю – «и там крестил всех». «И заложил там град в свое имя Владимир на реке на Клязьме, и церковь в нем поставил деревянную Пречистой Богородицы, и научил людей с епископами Фотия патриарха».

О поставлении первых русских епископов Никоновская летопись рассказывает под 992 годом: «В том году в Киеве Леонтом, митрополитом всея Руси, поставлен был Новгороду Великому и Пскову епископ Иоаким Корсунянин» (далее в летописи вторично рассказывается о крещении новгородцев). «В том же году поставил Леонт, митрополит Киевский и всея Руси, Чернигову епископа Неофита, а в Ростов поставил епископа Феодора, а во Владимир (Волынский. – А. К.) Стефана, а в Белгород Никиту, а по иным многим градам епископов поставил. И радовались люди, и православие сияло, и прославлялось имя Христово, и Слово Божие возрастало и множилось»^{350}.

Однако эти свидетельства летописца XVI века, в которых упоминаются имена легендарных киевских митрополитов Михаила и Леона, а также имя патриарха Фотия, жившего за сто лет до Владимира, не могут внушать доверия. Большинство епископов, названных составителем Никоновской летописи, на самом деле жили значительно позже описываемых событий. Так, епископы Никита Белгородский и Неофит Черниговский упоминаются в источниках под 1072 годом (в рассказе о перенесении мощей святых князей-мучеников Бориса и Глеба), а Стефан Владимиро-Волынский – под 1091 годом (как участник перенесения мощей преподобного Феодосия Печерского)^{351}. Исключением в этом рассказе являются лишь имена уже известного нам новгородского епископа Иоакима Корсунянина (извлеченное из летописного перечня новгородских епископов и архиепископов), а также, возможно, Феодора Ростовского (читавшееся, вероятно, в каком-то ростовском синодике; однако когда жил Феодор, мы точно не знаем).

Едва ли достоверен и рассказ позднейшего летописца о крещении киевским митрополитом Ростовской земли, а самим князем Владимиром Суздальской. Рассказы такого рода относятся к позднейшим местным преданиям, цель которых – удревнить христианскую историю своего города или края, а еще лучше – связать ее со временами Крестителя Руси. Подобные примеры хорошо известны историкам-краеведам^{352}.

Несомненно, к числу таких преданий относится и рассказ Никоновской и многих других летописей о строительстве князем Владимиром Святославичем города Владимира-на-Клязьме (Владимира-Залесского), будущей столицы Руси. (В различных летописях это событие датируется 988, 989 и 990 годами.) Однако исследования историков XIX и XX веков с несомненностью доказали, что на самом деле город Владимир-Залесский основан правнуком Владимира Святого Владимиром Мономахом в конце XI или, скорее, в начале XII века^{353}. Возможно, предание, связывающее возникновение этого города с прадедом Мономаха Владимиром Святым, начало складываться уже в XII веке, при князе Андрее Юрьевиче Боголюбском, сделавшем Владимир своим стольным городом в противовес древним Суздалю и Ростову.

Из Житий местных русских святых мы знаем о том, как мучительно трудно утверждалось христианство в ростовских и суздальских пределах. Но здесь, кажется, власти не торопили события. Крещение «огнем и мечом» осталось все же исключением из правил, ибо распространение «новгородского опыта» на всю страну грозило жестоким расколом общества.

Отправляя своих сыновей на княжение в тот или иной город, Владимир, конечно, посылал вместе с ними и священников. Но далеко не всегда проповедникам удавалось склонить жителей даже к внешнему принятию новой веры. Так, Ростовская земля, кажется, не была крещена ни первым ростовским князем Ярославом Владимировичем, ни его братом Борисом, посаженным сюда Владимиром после перевода Ярослава в Новгород. Первые ростовские епископы Феодор и Иларион вынуждены были покинуть город, не стерпев враждебности и закоренелого неверия местных жителей. Подлинным просветителем Ростовского края стал их преемник епископ Леонтий, деятельность которого пришлась уже на 50–70-е годы XI века. Но и он подвергся нападкам со стороны язычников и в конце концов принял мученическую смерть во время одного из восстаний^{354}. Из Жития еще одного ростовского подвижника, преподобного Авраамия, основателя ростовского Богоявленского монастыря, жившего, по-видимому, еще позже, в самом конце XI или в XII веке, мы узнаем, что и при нем в Ростове стоял каменный идол бога Велеса, которому открыто поклонялись язычники при явном попустительстве местных властей. Идол находился в «Чудском конце» Ростова, населенном, вероятно, мерянами – «чудью». По внушению чудесно явившегося ему в видении апостола Иоанна Богослова Авраамий сокрушил языческое изваяние и выстроил на его месте монастырь^{355}.

Не лучше обстояло дело с христианской проповедью и в Муроме, еще одном городе, куда Владимир посадил на княжение своего сына. Житие святого князя Константина Муромского (составленное, вероятно, в XVI веке) рассказывает о том, что Глеб Владимирович, отправленный отцом в Муром, не смог перебороть упорного язычества местных жителей и вынужден был поселиться вне града[98]98
  Впрочем, поселение «вне града» может отражать местную традицию, обычай (как это было, например, в Новгороде).


[Закрыть]. По преданию, христианство утвердилось здесь много позже, по-видимому, уже в XII веке, при князе Константине, причтенном позднее к лику святых^{356}.

Сохранилось позднее ярославское предание «о построении града Ярославля», повествующее об упорной борьбе князя Ярослава Владимировича с жителями селения Медвежий угол (предшественника будущего Ярославля), которые поклонялись «скотьему богу» Волосу. И здесь, если верить легенде, князю не удалось крестить жителей; он строит город, закладывает церковь, по соседству с которой еще долго будут совершаться языческие требища. По преданию, лишь некий священник новопостроенной Ильинской церкви сумел склонить язычников к принятию христианства^{357}.

До начала XII века язычниками оставались и вятичи, жившие в бассейне реки Оки. Креститель вятичей преподобный Кукша, инок киевского Печерского монастыря, принял здесь мученическую смерть вместе со своим учеником в первой четверти XII века^{358}.

Но что говорить об отдаленных землях Северо-восточной Руси, когда гораздо ближе к Киеву, в Поднестровье, в течение нескольких веков сохранялись настоящие заповедники язычества!

Недавние открытия археологов, исследовавших языческие святилища на реке Збруч (левый приток Днестра), в буквальном смысле переворачивают наши представления о религиозной ситуации в домонгольской Руси и о религиозной политике русских князей того времени. Как выяснилось, капища действовали с конца X до середины – второй половины XIII (!) века. Здесь беспрепятственно совершались языческие обряды, приносились жертвы (в том числе, кажется, и человеческие), свободно проживали жрецы-волхвы, поддерживался негасимый священный огонь. На одном из збручских святилищ, в урочище Богит, очевидно, стоял знаменитый четырехликий каменный Збручский идол, найденный неповрежденным в реке Збруч еще в 1848 году. Сюда приходили совершать требы не только жители близлежащих селений, но и идолопоклонники из отдаленных городов, в том числе из Киева; среди них попадались люди знатные и богатые, может быть, даже князья. Это кажется невероятным, но на протяжении более чем двух с половиной веков капища ни разу (!) не пытались разрушить; постепенно угасая, они сами прекратили существование в новых условиях, сложившихся после монголо-татарского завоевания^{359}.

Исследователи збручских святилищ полагают, что они возникли уже после утверждения христианства на Руси, когда волхвам из Киева и других южнорусских городов пришлось покинуть насиженные места и искать убежища на окраинах Киевского государства^{360}. Может быть, и так. Но берега Збруча вовсе не были какой-то особенной глухоманью; капища же находились у самого берега, были заметны издали и, по-видимому, хорошо известны в восточнославянском мире. Как показали археологические исследования, Поднестровье, включая берега притоков Днестра Серета и Збруча, было густо заселено и в X веке, и тем более позже. Это область расселения восточнославянских хорватов, а также, вероятно, тиверцев и уличей – славянских племен, с X века (если не раньше) входивших в состав Киевского государства^{361}. Около 992 года князь Владимир совершил военный поход в земли хорватов – один из первых после принятия христианства. Вероятно, этот поход имел и миссионерские цели и завершился крещением значительной части местных славян. Позднее, во второй половине XI века, на этих землях возникло самостоятельное Теребовльское княжество, столица которого находилась всего в 60 километрах к северу от збручских святилищ. Еще позднее земли по Збручу вошли в состав Галицкого княжества, одного из сильнейших на Руси в XII–XIII веках. Нет сомнений, что в течение всего этого времени збручские язычники находились в пределах досягаемости теребовльских, а затем галицких князей^{362}. Однако ни Владимир Святой в X веке, ни его потомки в последующие века не озаботились тем, чтобы свергнуть языческие божества и положить конец «бесовским игрищам».

Подобные «заповедники» язычества сохранялись, по-видимому, и в других областях Киевской Руси. Капища XI–XII веков, правда, значительно уступающие по своим масштабам збручским, открыты археологами на Волыни, Смоленщине, Псковщине. Мы уже говорили о святилище бога Велеса, находившемся в самом городе Ростове, в «Чудском конце», еще в конце XI или в XII веке; его, напомню, разрушил инок Авраамий, а отнюдь не представители местной княжеской администрации.

И, пожалуй, мы не слишком удивимся этому. Сравнивая между собой памятники древнерусского права – церковного (так называемые Церковные уставы князей Владимира и Ярослава) и гражданского («Русская Правда»), исследователи отмечают, что надзор за соблюдением христианских норм (и притом почти исключительно норм семейно-брачных отношений) возлагался именно на Церковь, но вовсе не на князя и представителей его администрации. И это серьезное отличие древней Руси от соседних и почти одновременно с нею вставших на путь христианизации стран – Польши и Венгрии. Но даже и Церковные уставы не предусматривали какой-либо правовой ответственности за такие правонарушения, как, скажем, соблюдение прежних языческих обрядов, языческие жертвоприношения, непосещение церкви и т. п. Такого рода казусы даже не упомянуты в них (опять-таки в отличие от памятников западноевропейского и, в частности, западнославянского права)^{363}. Княжеская власть, кажется, совершенно не использовала силу для того, чтобы утвердить в славянском обществе новые христианские нормы.

Чем можно объяснить такую поразительную веротерпимость? Только ли неуверенностью княжеской власти в собственных силах? Конечно же, нет. Кажется очевидным, что определенные категории населения древней Руси в течение нескольких столетий (по-видимому, до времени монголо-татарского завоевания) оставались вне сферы внимания княжеской власти именно в вопросах своей религиозной ориентации. В первую очередь это касалось неславянского, но отчасти также и славянского населения. И объяснение этому поразительному феномену, вероятно, нужно искать в языческой природе самой княжеской власти. Мы знаем, что в дохристианском обществе княжеская власть существовала как бы вне общества, над обществом и традиционно не вмешивалась в повседневную внутреннюю жизнь людей. Тот процесс «огосударствления» Руси, который начался именно при князе Владимире и одним из проявлений которого стали как раз религиозные реформы киевского князя, пока еще был далек от своего завершения. Князь выступал как бы в двух ипостасях: с одной стороны – как Креститель Руси, со всем пылом и искренностью неофита насаждающий новую веру, а с другой – как прирожденный хранитель социальной и религиозной стабильности, обеспечивающий мирное сосуществование язычества и христианства и, следовательно, достаточно индифферентный в вопросах веры[99]99
  Роль князя как хранителя социальной и религиозной стабильности очень ярко выступает в летописном рассказе о восстании волхвов в Белозерском крае в 70-е годы XI века. Когда волхвы (между прочим, повинные в умерщвлении людей с ритуальными целями) попали в руки Яня Вышатича, боярина тогдашнего киевского князя Святослава Ярославича, они потребовали представить их князю, явно рассчитывая на снисходительность последнего. Янь, однако, поступил по-другому: он выдал волхвов родственникам убитых ими женщин, и те, исполняя обычай кровной мести, расправились с ними. Собственноручно казнить волхвов Янь все же не решился.


[Закрыть].

До нас дошло большое количество древнерусских поучений против язычества, из которых видно, что и в XI–XIII веках, и даже позднее среди населения сохранялись многие языческие обычаи и обряды и не княжеская власть, но Церковь стремилась к их искоренению. Материалы археологических исследований подтверждают это. Еще долго после Крещения Руси по-язычески хоронили умерших (только в XIII веке окончательно исчезают языческие курганы-насыпи над могилами)^{364}; по-язычески заключали браки (киевский митрополит Иоанн II в 80-е годы XI века сетовал на то, что в церквах венчаются одни лишь князья да бояре); продолжали верить в охранительную силу языческих амулетов-«оберегов» (хотя все чаще на них появлялись христианские символы); в трудных житейских ситуациях прибегали к волхованию (колдовству). И поступали так не одни закоренелые язычники вроде збручских идолопоклонников, но люди, более или менее регулярно посещавшие церковь и называвшие себя христианами, в том числе и представители самой княжеской власти.

В 80-е годы XI века, то есть спустя сто лет после Крещения Руси, киевский митрополит Иоанн II, грек, так отвечал священникам, спрашивавшим его о том, как следует поступать с теми своими прихожанами, «которые жрут (совершают жертвоприношения. – А. К.) бесам, и болотам, и кладезям», которые «не принимают святых тайн (причащения. – А. К.) не единожды в год»: «Всею силою потщись возбранить (воспрепятствовать. – А. К.) им и направить их к правой вере; имей к ним наказание (наставление. – А. К.) и поучение не единожды, не дважды, но многократно – пока не уведают и не уразумеют воистину и добру не научатся». Митрополитгрек решительно осуждал применение казней и принятых в византийской судебной практике членовредительских наказаний для язычников – «ибо не принимает сего церковное наставление и учение»^{365}. И не эта ли веротерпимость княжеской власти и гибкость политики, проводимой в отношении тех, кто не принимал христианского вероучения, позволили древней Руси избежать тех жестоких социальных потрясений, которые испытали в X–XI веках другие страны Центральной и Восточной Европы, например, те же Венгрия, Польша?

Историки говорят о своеобразном «двоеверии» русских людей того времени. (Само это слово заимствовано из русских церковно-учительных сочинений XI–XII веков.) Христианство и язычество не просто уживались друг с другом, но проникали друг в друга. Старые языческие обряды постепенно наполнялись новым христианским содержанием; новое христианское мироощущение вытесняло старое языческое, хотя, естественно, и не до конца. Постепенно складывался особый тип русского Православия, отличный от современного ему византийского.

Русь была крещена Владимиром. Но еще в течение долгого времени она медленно и постепенно сама шла к христианству и в конце концов вобрала его в себя. «Русь не просто приняла христианство – она полюбила его сердцем, она расположилась к нему душой, она излегла к нему всем лучшим своим. Она приняла его к себе в названье жителей, в пословицы и приметы, в строй мышления, в обязательный угол избы, его символ взяла себе во всеобщую охрану, его поименными святцами заменила всякий другой счетный календарь, весь план своей трудовой жизни, его храмам отдала лучшие места своих окружий, его службам – свои предрассветья, его постам – свою выдержку, его праздникам – свой досуг, его странникам – свой кров и хлебушек»^{366}.

Так напишет Александр Исаевич Солженицын. Но это, конечно, могло случиться не сразу, а лишь столетия спустя после официального принятия христианства. И, разумеется, не в результате насильственного утверждения Христовой веры, а вследствие долгого привыкания к христианству, подлаживания его под себя, сроднения и сращения с ним.

Свержение идолов было лишь первой и далеко не самой трудной задачей, стоявшей перед Крестителем Руси. Гораздо труднее оказалось проникнуть в души людей. При князе Владимире началось просвещение Руси в привычном для нас, сегодняшнем значении этого слова. Вера мертва без подвижников, без людей, отдающих себя без остатка Богу. И Владимир сделал все для появления таких людей в своем отечестве. При нем возникают школы, начинается христианское обучение народа.

Владимир, «послав, начал забирать у нарочитой чади (то есть у знати, у «лучших людей». – А. К.) детей и начал отдавать их на учение книжное. Матери же детей этих плакали по ним, словно по мертвым, потому что не были еще тверды в вере», – писал летописец^{367}.

Плач «аки по мертвецы» – очень точное выражение. Ибо отроки, даже дети, вырванные из привычного для себя круга семьи, как бы умирали для своей прежней языческой жизни. (Заметим, что насилие, на этот раз явно проявленное Крестителем Руси, коснулось лишь социальных верхов общества – «нарочитой чади».) Это было уже не просто наложение знака креста или признание Христа еще одним, пусть даже самым могущественным богом, но подлинное возрождение нового поколения русских людей для новой христианской жизни.

Пройдет несколько десятилетий, вырастет это новое поколение – и Русь получит своих подвижников благочестия, светочей новой веры. К этому поколению детей Владимировой поры можно отнести, например, первого киевского митрополита из русских Илариона, автора гениального «Слова о законе и благодати». По своей образованности, писательскому и публицистическому дару он, несомненно, возвышался в кругу своих современников. Но «Слово» его обращено не к «несведущим», но «с преизбытком насытившимся книжной сладости», то есть к таким же, как он сам, образованным в христианстве людям.

К этому же поколению принадлежал и инок Антоний, уроженец Любеча, ставший впоследствии основателем киевского Печерского монастыря и подлинным отцом русского монашества. Его младший современник и сподвижник – преподобный Феодосии Печерский, чья юность прошла в другом княжеском городе, Курске, где будущий святой обучался грамоте и навыкам церковной жизни. Из того же поколения выйдут безвестные книжники киевского князя Ярослава Мудрого, заложившие основу книжной культуры древней Руси, а также строители величественных церквей в Киеве, Новгороде, Чернигове, Полоцке, художники-иконописцы, музыканты и многие другие.

Поистине можем и мы сказать вслед за летописцем:

«Так бывает: некто землю вспашет, другой засеет, иные же пожинают и едят пищу неоскудевающую. Так и здесь: Владимир землю вспахал и умягчил, то есть просветил ее крещением, сын его Ярослав засеял книжными словесами сердца людей правоверных, а мы пожинаем плоды, принимая учение книжное»^{368}.

Так принимала Русь христианство, таким непростым оказался выбор, сделанный Владимиром в Киеве и подтвержденный в Корсуни.

В древней Руси любили вспоминать евангельскую притчу о виноградаре, нанимавшем работников для работы в своем саду.

«Ибо Царство Небесное подобно хозяину дома, который вышел рано поутру нанять работников в виноградник свой и, договорившись с работниками по динарию на день, послал их в виноградник свой». Выйдя из дома около третьего часа, а затем около шестого и девятого, он увидел работников и тоже позвал их в свой виноградник. Наконец, выйдя около одиннадцатого часа, он нашел других, стоявших праздно, и тоже сказал им: «Идите и вы в виноградник мой, и что следовать будет, получите». И когда наступил вечер, приказал господин раздать плату работникам своим по динарию, начав с последних до первых. И пришедшие около одиннадцатого часа получили то же, что и пришедшие раньше (Мф. 20: 1–16).

Казалось, эта притча повествует о пришествии к Господу самой Русской земли. «Ибо поистине и эти (то есть русские. – А. К.) праздны были, служа идолам, а не Богу, сотворившему небо и землю, ибо лета свои проживали в прелести идольской… Но вот благоволил небесный Владыка… в последние дни милость проявить к ним и не дал им до конца погибнуть в прелести идольской», – восклицал диакон Нестор в «Чтении о житии и о погублении блаженных страстотерпцев Бориса и Глеба»^{369}. Русские, пришедшие последними к служению Богу, поистине «работники одиннадцатого часа», ожидали теперь того же воздаяния, той же милости, что и ранее избранные народы. А может быть, даже и большей – ибо, по слову Господню, «будут последние первыми, и первые последними» (Мф. 20: 16) и «не вливают… вина молодого в мехи ветхие; а иначе прорываются мехи, и вино вытекает» (Мф. 9: 17). Но новое учение – новые мехи, новые народы!

Крещение Руси представлялось древнерусским книжникам подлинным торжеством воплощения Божественного замысла, исполнением пророчеств, данных Господом через пророков своих:

«И скажу не Моему народу: “ты – Мой народ”, а он скажет: “Ты – мой Бог!”» (Ос. 2: 23) – повторял Иларион слова пророка Осии. И пророка Исайи: «Обнажил Господь святую мышцу Свою пред глазами всех народов; и все концы земли увидят спасение Бога нашего» (Ис. 52: 10). «Итак, будучи чуждыми, наречены мы народом Божиим… Сбылось на нас предреченное о язычниках». А это уже слова самого митрополита Илариона^{370}.

Ученые считают возможным говорить об особом «адоптионизме» русских христиан X–XI веков, их приверженности теории Божественного «усыновления» страны и народа, при котором Крещение не просто открывало путь к спасению, но оказывалось тождественным ему^{371}. «Славный град Киев» оказывается под защитой и покровительством Господа и Пресвятой Богородицы. «Радуйся, град православный! Господь с тобою!» – перефразирует Иларион слова архангела Гавриила, обращенные к Деве Марии. И так же, как любой другой народ, русские имеют своего Крестителя и Апостола – святого князя Владимира Святославича, торжественный панегирик которому и составляет заключительную часть Иларионова «Слова».

Пройдет время, и эта идея особой близости к Богу русского народа станет одной из определяющих в русской духовной мысли.