Текст книги "Машина наказаний"

Автор книги: Алексей Корепанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Глава третья Дебют

1

Наутро меня разбудил будильник, хотя я его не заводил. Теперь что, всегда так будет?

– Сергей Леопольдович, ваш завтрак.

Ласковый голос Степы примирил меня с будильником и ударом кулака я заставил его умолкнуть.

Степа поставила на кровать поднос, похожий на маленький столик. На столике был кофейник, жирные сливки в изогнутой золоченой плошке, бутерброды с черными горошинками и чашка с инициалами «С. Л.» – уже успели сделать, черти! Однако сам завтрак меня не впечатлил – я люблю по утрам хорошенько набить брюхо. Но – дареному коню, как говорится…

Я взял бутерброд.

– Вы что же, сами будете кушать?

– Не понял? – удивился я.

Степа присела рядом со мной, налила в чашку кофе, добавила сливок и принялась кормить меня, словно малое дитя. Должен признаться, ощущения неземные – почувствовал себя феодалом.

– Степочка, – заговорил я с набитым ртом. – И давно вы здесь работаете?

– Второй день.

Ну, надо же, прямо как и я.

– А раньше где работала?

– В ночном клубе, Сергей Леопольдович.

Я засмеялся: хорошая шутка.

– Спасибо, Степочка.

Степа унесла поднос.

Хоть и неохота, а придется все же вставать. Я отбросил простыни и подошел к зеркалу. Ну что ж, очень даже симпатичное зрелище отразилось в нем – подтянутый, серьезный мужчина в рассвете физического могущества. Есть, конечно, брюшко, и складки под подбородком – сказывается богемный образ жизни, но для придания образу солидности и они не повредят.

Я сделал рожу, оттянув уши большим и средним пальцами обеих рук, а мизинцами приподняв нос. Засмеялся, вспомнив, что живу во дворце, подпрыгнул, как козленок, и решил, наконец, одеваться.

Для меня заготовили… это, должно быть, ошибка – костюмчик потертый, брючки обвисли на коленах, на жилете не хватает двух пуговиц. В этом маскараде я был похож на уволенного рабочего Нилиманского нефтеперерабатывающего завода. Это ни в какие ворота не лезет.

С чувством негодования я спустился вниз. Семен Никитич уже ждал. Его лицо засветилось полосатой улыбкой:

– Сергей Леопольдович, превосходно выглядите. Превосходно!

– Вы издеваетесь, Семен Никитич? – проговорил я.

– Ну что вы, Сергей Леопольдович.

Он взял меня под руку и, быстро выведя из дома, повел через лужайку к черному «линкольну». Откуда – то появились секьюрити и пошли с двух сторон, вертя во все стороны чугунными головами.

– Это необходимая часть вашей новой роли, Сергей Леопольдович.

«Надеюсь, это не роль бомжа», – подумал я, но сказал:

– В таком случае полностью доверяюсь вам, милейший Семен Никитич.

«Милейший» сверкнул на меня тигриным глазом и засмеялся.

В «линкольне» нас ожидал Олег Власыч. Он, похоже, плохо спал – круги под глазами, одутловатые щеки.

– Выучили текст? – сразу набросился он на меня.

– Выучил.

– Назубок? – вставил Семен Никитич.

Я кивнул, чуя холод под ложечкой.

«Линкольн» медленно вырулил на трассу, блестящую от утренней росы. Колеса мягко шуршали, навевая сон. Навевала сон и беседа Олега Власыча и Семена Никитича, хотя шла на повышенных тонах и с нотками паники. Я, конечно, ничего не понимал: опять «электорат», «рейтинг», «процент», «кредит доверия». Были и понятные мне слова, как – то: «быдло», «лохи», «баблосы», но в сочетании с вышеуказанными, становились недоступны пониманию и они.

– Приехали, Сергей Леопольдович!

Я встряхнул головой, медленно выбираясь из сонных дебрей. Мать моя! Внизу ревела толпа.

2

«Линкольн» остановился у покрытой брусчаткой площади на небольшом возвышении. Там, дальше, была установлена широкая трибуна, а за ней – лица и плакаты, плакаты и лица. И на плакатах лицо – моя улыбающаяся физиономия. Какого дьявола собралась вся эта публика?

– Ну, Сергей Леопольдович, ваш выход. Не подведите, дорогой.

Семен Никитич сделал нетерпеливый знак, и я все понял.

Дрожа и глубоко вздыхая, я отворил дверцу и вылез.

Толпа взревела, я сунулся было обратно, но Семен Никитич, крепко ругнувшись, подтолкнул меня в спину.

Чувствуя движения сердца, я пошел по брусчатке вниз, к трибуне. Толпа одобрительно гудела.

Откуда ни возьмись, с двух сторон меня окружили секьюрити, да и Олег Власыч плелся сзади, чему – то чертыхаясь. Стало поспокойнее. Я огляделся и понял, что площадь знакома мне: кажется, именно ее часто показывают по телевизору.

– Ан – туш – кин!

Скандирование тысячами глоток моей фамилии отчего-то не польстило, а испугало меня. Боясь потерять сознание, я поднялся по ступенькам на трибуну. Кузькина мать! Да здесь, похоже, миллионы. Лицо, морда, лицо, морда, лицо, морда – несть им числа!

Посреди помоста находились целых три микрофона. Такое изобилие едва не выбило меня из колеи.

– Ну! – выдавил Олег Власыч, широко улыбаясь.

Я шагнул к микрофонам, привычно поискал глазами суфлерскую будку. Будки не было.

– Уважаемые граждане! – начал я и замер: так непривычно звучал мой голос после процеживания микрофонами.

Олег Власыч за моей спиной по-змеиному зашипел.

– Дорогие мои, горячо любимые! Предыдущая администрация, копумпированная и безжалостная, погрязшая в пороке и жажде на живых, ровным счетом ничего не сделала для простого труженика! Возбуждаю вас, что ничего не сделает и мой так называемый конкурент – Алильханов. Напротив, станет в тысячу раз хуже. Продажные шкуры из окружения Алильханова только и ждут, чтобы, дорвавшись до казны, разворовать то, что еще не разворовано Кизляковым! А что оставляют вам? Продукты дорожают, страна сидит в нефтяном угле, девальвация, копупция!

Пока все как будто шло неплохо, Олег Власыч не шипел, народ благостно гудел.

– Но есть выход. Где он, спросите вы, и я отвечу! Выход – это я, Антушкин Сергей Леопольдович. Я, в противоположность моему сопернику, молод и энергичен. Я и моя команда – честные, справедливые люди, не дадим бюрократам и проституткам безнаказанно угнетать народ. Мы положим конец беспределу. Вы спросите – кто я, и я отвечу – я – это вы! Я – человек из народа, простой рабочий Нилиманского нефтеперерабатывающего завода, ваши беды живут в моем сердце. Алильханов хочет устроить войну, бойню, есть неопровержимые доказательства его связей с ЦРУ и Моссадом! Но вместе мы не дадим ему осуществить эти черные планы!

Что-то неуловимо изменилось в воздухе, словно перед грозой.

– Я, Антушкин Сергей Леопольдович, со всей полнотой ответственности заявляю вам – я не дам развалить то, что еще не развалено и построю новое, доброе, вечное. Я – Антушкин Сергей Леопольдович! Ваш кандидат!

– Ты дерьмо, – раздался из толпы говнястый голосок. – Алильханов – наш кандидат!

– Алильханов – вор! – возопил другой, не менее говнястый. – Антушкин – герой!

Толпа пришла в движение и снесла яйцо. Яйцо со страшной скоростью врезалось мне в голову и расплылось по лицу лихорадочным желтком.

– Провокация! – завизжал Олег Власыч.

Яйца полетели к трибуне, как американские самолеты к Вьетнаму, но я уже был в плотном кольце секьюрити, которые тащили меня к «линкольну». Краем глаза я успел увидеть, как присутствующие в толпе морды – в шлемах, пятнисто – синих куртках, с металлическими щитами в руках, принялись теснить народ, избивая черными дубинками.

Плачущего, истерзанного, бесчувственного меня посадили в «линкольн». Туда же впрыгнул Олег Власыч, ему тоже досталось от яичной бомбардировки, однако выглядел он не в пример мне веселее.

«Линкольн» взял с места в карьер, мы полетели по широкой набережной.

– Ах, Сергей Леопольдович, дорогой, – нежный тигриный голос привел меня в чувство, – Так бы и расцеловал вас!

Семен Никитич просто светился от счастья. Я не мог понять, что же произошло хорошего: голова гудела от ударов, подсохшая яичница немилосердно щипала кожу.

– Да, высокий класс, – вторил Олег Власыч, слизывая с рукава костюма желток. – Редкий класс.

– Провокация чистой воды, – от радости Семен Никитич даже слегка подвизгивал. Они с Олег Власычем пустились в свои обыкновенные разговоры об «электорате», а я, откинувшись на спинку сиденья, уснул.

3

– Сергей Леопольдович, – вкрадчивый голос Семена Никитича мигом рассеял сон.

«Линкольн» замер напротив стеклянных дверей, над которыми горели синие буквы «HOTEL». У дверей маячил швейцар – то ли он намазался гуталином, то ли и в самом деле, негр. В Ж… я негров не встречал.

– Пойдемте, Сергей Леопольдович.

От веселого оживления Семен Никитича не осталось и следа – напротив, он казался испуганным. Что же могло напугать тигра? Мне захотелось в туалет…

Швейцар подобострастно улыбнулся и отворил дверь. В освещенном красными лампами холле были лишь портье и лифтер – оба с такими выражениями на лицах, словно держали во ртах лимоны.

Семен Никитич, проигнорировав хлопающего глазами портье, проследовал к лифтеру.

– Пентхаус, – глухо сказал он.

Лифтер дрожащей рукой нажал кнопку. Двери лифта, шелестя, как листья на бульваре, отворились.

Семен Никитич шагнул в отверзшуюся красновато-зеркальную геенну, я последовал за ним.

– Куда? – Семен Никитич оттолкнул намылившегося за нами лифтера. – Новенький, что ли?

Двери все с тем же шелестом затворились.

Я посмотрел на Семен Никитича и был поражен происшедшей с ним переменой: то был уже не тигр, а жалкий бродяга – кот. На желтоватом лбу его выступили капельки пота, а нижняя челюсть слегка подрагивала.

Лифт замер.

– Ну, с Богом, – выдохнул Семен Никитич. – Не подведите, Сергей Леопольдович!

Я запаниковал, так как не имел никаких инструкций, но деваться было некуда: перед нами открылась пальмовая роща.

Да, то была настоящая пальмовая роща, даже кое-где на деревьях зрели кокосы и бананы. Под пальмами, журча, бежала синяя речушка, в каких-нибудь десяти метрах от нас низвергающая со скалы красивейшим водопадом.

Я было замер, любуясь великолепием, но Семен Никитич, взяв меня под руку, быстро повел через рощу.

Потом был длинный коридор, завешанный сафьяном, как в восточных сказках, заканчивающийся занавесью из синего бархата с золотым шитьем. Перед занавесью стояли вездесущие секьюрити.

– У себя? – хрипло спросил Семен Никитич.

Один из стражей коротко кивнул. Семен Никитич раздвинул полог и, сжимая мой локоть рукой, увлек за собой.

Пахнуло восточными маслами и куреньями и, вместе с тем ко всем благоуханьям совершенно явственно примешивалась вонь родной русской сивухи. Здесь было полутемно, вдоль завешенных коврами стен тускло мерцали канделябры и, когда глаза привыкли к освещению, я оторопел: шатер был полон полуголых женщин. Они игриво смеялись, изгибались загорелыми телами и все, как одна, ласкались к кому-то, кто сидел в кресле спиной к нам.

Семен Никитич, все так же судорожно сжимая мой локоть, подвел меня к сидящему. Тот и не вздумал повернуться – нам виден был лишь его затылок. То был удивительный затылок – бритый, широкий, с длинной складкой, очень похожей на рот.

– Борис Михайлович, – робко проговорил Семен Никитич, – Привел.

Человек в кресле сделал жест рукой, и женщины, смеясь, исчезли за портьерами.

Складка, похожая на рот, пришла в движение и, к ужасу моему, затылок сказал замогильным голосом:

– Это и есть Антушкин?

– Д-да, Борис Михайлович.

Рот на затылке зачмокал губами, словно в раздумье:

– Ну что ж, он производит впечатление.

Я почувствовал, как волны радости через руку Семен Никитича передаются и мне.

– Вы подчистили за ним?

– Да, Борис Михайлович, все по вашему апокрифу.

– Прекрасно. Можете идти.

Голые женщины снова выскочили из-за портьер, окружив говорящий затылок.

В пальмовой роще Семен Никитич снова стал самим собой. Вновь загорелись его тигриные глаза.

Олег Власыч ждал в «линкольне» и, по обыкновению своему, издергался.

– Ну? – спросил он, заглядывая в глаза Семен Никитича.

– Продолжаем работу, – бросил Семен Никитич и, перегнувшись, дал по шее водителю. Машина поехала.

Олег Власыч радостно засмеялся, потирая красные ладошки.

Больше, к моей радости, мы никуда не заезжали, а рванули прямиком в мой дворец. «Мой дворец» – вкусно звучит, прямо как «шоколад».

Войдя в спальню, я не раздеваясь, прямо в пыльных штиблетах, завалился на постель и тут же уснул: устал, все равно что рабочий Нилиманского нефтеперерабатывающего завода после ночной смены.

4

Воскресенье, к счастью, в новой моей роли оказалось выходным днем. Отоспавшись и плотно позавтракав, я вышел на балкон выкурить сигару. Степа, похоже, в воскресенье тоже не работала, и во дворце хозяйничала пожилая филипинка, ни бельмеса не говорящая по-русски.

Ни Семена Никитича, ни Олега Власыча не было: должно быть, отдыхали в своих имениях.

Внизу по мокрой лужайке время от времени прохаживались секьюрити, слышался треск раций. Шел мелкий солнечный дождь, и прохладные капли приятно холодили лицо. Филипинка, должно быть, получила приказ оберегать мое скромное здоровье и потому смотрела с недовольством.

Нешто пойти в гольф сыграть? Или поплавать? Почему-то я был уверен, что в моем имении непременно есть и поле для гольфа, и бассейн.

Но выбраться из уютного кресла было непросто, дым Кубы приятно щекотал язык… Я разомлел, начали одолевать воспоминания – Ж…, театр, жутким призраком из прошлого прошмыгнула законная любовница – Ада Серапионовна, приятным – незаконная любовница Машка. Что они там поделывают? Адище, небось, рвет и мечет: еще бы, сбежал Серёжик, уплыла театральная зарплата плюс премиальные. Машка, конечно, уже спуталась с кем-нибудь – и пускай!

Я подивился тому, с каким равнодушием думал о своей прошлой жизни, как все-таки расхолаживают дворец и черные горошинки!

Но почему я? – вдруг пришло на ум. Почему я оказался здесь, а не Лукьянов, например? И тут же вспомнил – так я же прима. Куда Лукьянову до меня?

Почувствовав, что стало холодно, я потушил сигару о ручку кресла – тянуться к пепельнице было лень – и ушел с балкона.

В обед приехал Олег Власыч, но подсаживаться к столу отказался. Рассказав немного об электорате, протянул мне листок с письменами и, постаравшись соорудить в своих тусклых глазах тигриный блеск, произнес:

– Назубок.

Ничего даже отдаленно похожего на Семена Никитича у него не вышло, но я все-таки взял листок. Ничего себе! Целых четыре абзаца!

– Приятного аппетита, – прошелестел Олег Власыч и удалился.

Вечером, после купания – бассейн, кстати, очень удобно расположился прямо на крыше дворца – я пришел в спальню, включил голландскую лампу и принялся зубрить. Текст был совсем несложный, без «копупций» и «девальваций», к девяти часам я управился.

– Назубок, – сказал я голосом Семена Никитича, засмеялся и немедленно уснул.

Глава четвертая Рождение Лицедея

1

Как я стал актером? Сложный вопрос. А как вообще кем-то становятся? Как правило, случайно. Но у меня, должен сказать, случайности-то как раз и не было. Я, как мне представляется, самой судьбой предназначен был в актеры. Почему? Да потому, что ничего другого я не умею, и главное, не понимаю. Я – природный лицедей, от рождения, и ум у меня устроен так, что его как бы и нету вовсе. Меня не интересует культура, искусство, политика, история, религия… что там еще? Ничего не интересует, и в этом плане я уникален. Надеюсь, что уникален. А то, знаете ли, много нынче развелось умников, корчащих из себя Ломоносова, а на деле не являющихся и Семи-Булатовым.

Актерство мое проявилось рано, но наипаче выразилось в столкновении с Жирдяем. Немного выше, из сна моего, вы уже поняли, что за тип был этот Жирдяй. И долго носил я в себе жажду отмщения, лелея ее, как добрая мать младенца.

Случай представился, когда мы уже ходили в школу, и учитель у нас был Бес. Такое прозвище ему дали ученики за вздорный характер, а звал его так весь город.

Жирдяй к этому времени то ли под воздействием папиного ремня, то ли маминых истерик, прекратил жирдяйство и стал пай-мальчиком, отличником. Он беспрестанно заискивал перед Бесом, и тот легко проглотил наживку, ставя Жирдяю жирные «пятерки».

А надо вам сказать, что я, упражняясь потихоньку в одиночестве, выучился прекрасному искусству: подражанию чужим голосам.

Мне казалось забавным пугать на рынке торговок, крича голосом милиционера: «Кто тут без разрешительной?». Или в автобусе голосом кондуктора: «Билетики, пожалуйста!». И я никого, даже мать, не посвящал в открывшийся во мне Божий дар, хотя, конечно, частенько подмывало похвастать.

Вспоминая горький вкус во рту, я с ненавистью смотрел на ангельски-склоненную над тетрадкой кудрявую голову Жирдяя. Да, он больше не задирал меня, не обзывал «Тупицей», даже угостил однажды вафлей. Но та бутылочка с желтой жидкостью плавала перед моими глазами.

– С потолка, словно с небес,

Появился в классе бес.

Сказал я голосом Жирдяя. Очень нетрудно было его сымитировать: детский, но уже ломающийся голосок.

Бес стремительно повернулся на каблуках, настороженно посмотрел на Жирдяя.

– Вы что-то сказали, Смаков?

– Ничего, – растерянно проговорил Жирдяй.

Бес провел рукой по лбу, вытер испарину и отошел к окну. Жирдяй снова принялся писать в тетрадке. Сонно жужжали мухи, где-то лениво лаяла собака.

– Напугал всех, наорал

И в дневник потом насрал.

Бес подскочил к Жирдяю, отвесил ему подзатыльник, вырвал тетрадку и, трясясь, как припадочный, брызжа слюной, завопил:

– Вон отсюда!

Жирдяй что-то лепетал, плакал, но учитель был неумолим.

Так я одним махом убил двух зайцев: отомстил обидчику и осознал свое предназначение.

2

Мать моя – работница Прачечной №5 (где в нашем городке другие четыре прачечные – не знал даже мэр), не одобряла моего лицедейства, так как желала, чтобы я стал сантехником.

– Сантехники всегда будут иметь кусок хлеба, – говорила она, заглядывая в мою комнатушку. – Тьфу, дурак!

Ей не нравилось, что большую часть времени я проводил перед зеркалом, кривляясь. Вернее, она думала, что я кривляюсь, на деле же я оттачивал мастерство лицедея.

«Кусок хлеба, – думал я, глядя на аристократическую белизну моих рук, – Да как потом есть этот хлеб, держа испачканными в нечистотах пальцами?»

Мать еще говорила, что «эта дурь» у меня от отца. Я не раз пытался выяснить у нее, кем же был мой отец, но ничего, кроме ругательств, не добился. И все-таки я любил мать, надрывающуюся в прачечной ради жалких копеек.

А зеркало тем временем заменило мне друзей и подруг, хотя однажды и напугало едва не до смерти.

Вот как это произошло.

Я учился тогда презрительно улыбаться, искривлял губы и так, и этак, но улыбка отчего-то получалась жалкой, а вовсе не презрительной.

Я старался изо всех сил, подходил к зеркалу вплотную или отступал на метр – два. Наконец, встал спиной и, стремительно повернувшись, улыбнулся.

О!

На меня, сдвинув брови, глядел исподлобья вроде бы я, но почему-то незнакомый и страшный.

– Здравствуй, Сережа, – услышал я хриплый шепот.

Я вскрикнул, и в зеркале появилось мое отражение.

– Кто ты? – прошептал я.

Незнакомец снова появился, и на этот раз в уголках его рта поселилась презрительная усмешка, та самая, что никак не давалась мне.

– Ты знаешь.

– Откуда?

Незнакомец захохотал.

В страхе я выскочил из комнаты, пробежал по темной улице и, забравшись под старые качели, долго сидел там, дрожа. Только когда с поздней смены пришла из прачечной мать, я отважился вернуться домой и первым делом завесил зеркало простыней. Я не знал тогда, что так поступают, когда в доме покойник.

Через неделю погибла моя мать. Мне сообщили, что в прачечной что-то произошло с электропроводкой, ну и… Я был вынужден удовлетвориться этим «ну и…». А что еще мог сделать семнадцатилетний подросток?

К чести мэрии и начальства прачечной, должен сказать, что мне выплатили компенсацию – немного, а все-таки.

Стоя у свежей могилы под проливным дождем, я решил навсегда уехать отсюда. Неважно куда – просто уехать.

3

Я уехал в Т… и поступил там в театральное училище. Это так говорится – «поступил» – просто и легко. На деле же мне пришлось поднапрячь все душевные и физические силы.

Ректор училища не желал видеть во мне актера.

– Шли бы вы, молодой человек, работать на завод, – сказал он, глядя на меня своими рачьими глазами, – Думаю, в вас там больше нуждаются…

«Как на завод?» – чуть не воскликнул я. А как же бессонные ночи у зеркала, а как же осознание моего предназначения, в конце концов, а как же моя полная беспомощность в иных сферах, кроме лицедейства?

– Шли бы вы, молодой человек, работать на завод, – задумчиво произнес я голосом ректора.

Тот вздрогнул, но тут же сказал:

– Это попугайство, мой друг, а вовсе не искусство.

Тогда я применил последнее средство. Я достал из портфеля пухлый сверток – всю компенсацию «за мать».

Брови ректора полезли вверх, на лицо вскочило капризно-недоумевающее выражение, а похожая на ветвь старого дуба рука тем временем медленно открывала нижний шкафчик в столе.

Я, слегка перегнувшись, положил сверток в шкафчик.

Так моя мать, всей душою ненавидящая лицедейство, ценою жизни своей купила мне возможность этим самым лицедейством заниматься.

4

И тут я узнал, что в мире существуют Гамлет, Отелло, Король Лир, Чацкий, Хлестаков, Фрэд Кларк, Ромео, Царь Эдип…

Мне стало страшно: я совсем не так представлял себе это. Я думал, актерство в большей степени импровизация, а вовсе не заученное бормотание.

Но пришлось смириться. Поначалу было так тяжело, что в засраной общаге училища я не спал ночами, пытаясь выучить крошечную роль, милостиво доверенную мне. Отвыкший от работы мозг отказывался повиноваться, и много раз я был на грани провала.

Выручала природная гибкость и врожденная лицедейская смекалка. Иногда я думаю: уж не Олег ли Табаков мой незаконный папаша? Если кто знает, дайте ему знать. А, впрочем, нет, не стоит. С высоты нынешней колокольни я вовсе и не желаю ни с кем знаться.

Так с горем пополам я окончил Т… ское театральное училище и получил синий диплом с серпом и молотом на обложке, а также вкладышем, где черным по белому было написано:

«Решением Гос. Комиссии тов. Антушкину Сергею Леопольдовичу присвоена квалификация: «Актер провинциального театра».

Стоит ли описывать, какое счастье я испытал, наконец-то получив документальное подтверждение своим тайным способностям и надеждам? Достаточно сказать, что в общаге я впервые в жизни пропьянствовал всю ночь с другими, не менее счастливыми лицедеями.

Ближе к утру, подойдя к зеркалу, я получил поздравления от хриплого своего альтер – эго, которого, кстати, к тому времени я совсем перестал бояться.

– Поздравляю, Сережа.

– Спасибо.

– Не благодари, ты все сделал сам.

Не поняв, что хриплый имеет в виду, я подошел к столу, выпил из горлышка «смирновки» и присоединился к спящим вповалку однокашникам.

Уже потом, протрезвев и вспомнив ночной разговор, я задумался: а не имеет ли отношение мое альтер – эго к гибели моей матери, получению мной за нее компенсации? Спросить было некого – хриплый больше не появлялся.

Тогда еще существовала практика распределения и меня направили в Ж… Не тот Ж…, где я провел скучное свое детство, а в другой, А… ной области.

Ж… ский драматический поразил меня своей величиной и красотой. Здание в два этажа, на крыше – вздыбленный конь, просторные гримерные, до черта всякого театрального скарба.

Директор Килкин встретил меня приветливо, но ролей значительней Скалозуба не давал.

Я стал примой только тогда, когда в моей жизни появилась она.

5

Она – это Ада Серапионовна Модистова, любительница театра и жена могущественного в Ж… чиновника. Чиновник сей, при всей своей госзначимости, был совершенным импотентом, и смотрел сквозь пальцы на любовные интрижки жены.

Ада Серапионовна покорила меня сразу и целиком: словно в адскую геенну, я проваливался в ее благосклонное и весьма настойчивое внимание. Она была старше меня на десять лет, тучна, как корова, с тремя подбородками и оспинами на широком лице, но не более чем через неделю мы уже жили вместе в домике на две семьи в центре Ж…

Я стал примой, но, к удивлению, моему, счастья это мне не доставило. Любовница отнимала у меня всю зарплату до копейки и – стыдно признаться – поколачивала.

Были моменты, когда я на полном серьезе подумывал убить ее и спрятать труп в подвале и, видит Бог, это был бы не худший вариант.

Она называла меня «Серёжик», немилосердно растягивая букву «ё», не стеснялась всюду демонстрировать наши отношения, игриво шлепала меня по попе на людях. Как же я ненавидел ее и проклинал тот день, когда связался с ней! Но внешне моя ненависть никак не проявлялась: и дома, и на работе я неизменно называл ее «Адочка Серапионовна», целовал в соленую щеку и безропотно отдавал зарплату. О, жадная тварь, – куда ей столько?

– Пожалуйста, Адочка Серапионовна, дорогая, – говорил я, мило улыбаясь, и протягивал ей смятые банкноты.

Между тем так долго продолжаться не могло – я был еще достаточно молод, молодость лихорадочно искала выхода и нашла его в объятиях Машки.

Машка была единственной в пуританском Ж… гулящей женщиной, и ее появление вызвало целую бурю среди ханжески настроенных обывателей: на центральной площади даже прошел митинг под лозунгом «Долой позорное явление – проституцию!». «Позорное явление» тем временем принимало у себя на квартире не кого-нибудь, а самого мэра города. Постепенно буря в городе сменилась бурей в стакане воды, а вскоре, ж… вцы даже стали кичиться наличием в родном Ж… представительницы первой древнейшей – это делало их болото чем-то похожим на столицу.

Но в отношениях Машки и меня была странность, поверить в которую почти невозможно. Еще бы, в наш-то век, век бумажно-каменный, где бумажные мысли и каменные сердца… Да, – Машка любила меня бесплатно. Именно поэтому она – единственный человек, при воспоминании о котором мне становится больно даже во дворце.