Текст книги "Географ глобус пропил. Золото бунта"

Автор книги: Алексей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 65 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

Глава 24
В ТЕНИ ВЕЛИКОЙ СМЕРТИ

День 1-й

К школьному крыльцу Витька выскакивает из тесного куста сирени, бренчащие, костяные ветки которого покрыты ноябрьским инеем. Конечно, никто не рассчитывает, что Витька прорвется сквозь палисад, и в запасе у него остается еще секунда. Короткой очередью он срубает американского наемника у входа и через две ступеньки взлетает на крыльцо. Двери – огромные и тугие, их всегда приходится вытягивать, как корни сорняков. За дверями, естественно, тоже притаились десантники, но Витька не дает им и шевельнуться. Свалив с плеча гранатомет, он шарахает прямо в желтые деревянные квадраты. Воющее облако огня уносится вглубь здания, открывая дорогу.

Одним махом Витька оказывается внутри школы. Два выстрела по раздевалкам, и за решетками полчищами ворон взлетают пальто и куртки. Потом еще три выстрела: по директорскому кабинету, по группе продленного дня и по врачихе. Затем Витька очередью подметает коридор и мимо сорванных с петель дверей бежит к лестнице.

Американца на площадке Витька ударяет ногой в живот. Тот кричит и катится вниз по ступенькам. Еще один лестничный марш, и по проходу ему навстречу несутся солдаты. Витька долго строчит из своего верного АКМ, пока последний из наемников, хрипя, не сползает по стене, цепляясь за стенд «Комсомольская жизнь».

Из коридора с воплями «Ура!»... м-м, нет... «Банзай!»... м-м, ну, просто с воплями выскакивают американцы. Двоих Витька отключает прикладом автомата, третьего ногой, четвертого башкой в живот, пятому ребром ладони ломает шею, шестому мечет в грудь саперную лопатку, которая вонзается по самый черенок.

Вылетая за угол, Витька открывает ураганный огонь и бежит вперед. Классы, классы, «комсомольский уголок», учительская, лестница…

Витька стал замедляться. Дверь кабинета номер девятнадцать, номер двадцать, двадцать один, двадцать два... Витька затормозил. Двадцать три. Кабинет русского языка и литературы.

Хорошо, что родители уехали в командировку. До школы можно идти без куртки. Так, галстук заправить, вечно он вылезает на пиджак. Волосы пригладить. Дыхание успокоить. Ботинки грязные – вытереть их мешком со сменной обувью. Сам мешок повесить на портфель чистой стороной наружу так, чтобы закрыть надпись «Адидас», сделанную шариковой ручкой на клапане портфеля. Ну, вроде все.

Витька помедлил. Очень он не любил этого – быть виноватым перед Чекушкой. Ну и наплевать. Он осторожно постучал, открыл дверь кабинета, вошел, цепляясь мешком за косяк, и, ни на чем не останавливая взгляда, уныло сказал:

– Ирида Антоновна, извините за опоздание...

***

Чекушка стояла у доски, держа в руках портрет Гоголя. Она была похожа на башню: огромная, высоченная женщина с розовым лицом, ярко накрашенными губами и крутыми бровями. С плеч у нее свисала желтая сетчатая шаль. На голове лежала тугая коса, свернутая в корону. Когда Чекушка говорила о писателях, голос ее, словно от восхищения, был всегда тих и медленен, и смотрела Чекушка вверх. Фамилия у нее была Чекасина.

При появлении Витьки лицо у Чекушки стало таким, будто Витька в сотый раз допустил ошибку в одном и том же слове.

– Ты почему опоздал? – спросила Чекушка, опуская портрет.

Витька, вздохнув, уставился в окно.

– Вы не понимаете, как сложно вести урок в таком классе, как ваш! – Чекушка взглядом встряхнула Витьку. – Вы заставляете меня делать столько ненужной работы! Я как педагог, прежде чем начать объяснение нового материала, по пять—десять минут трачу на то, чтобы сконцентрировать ваше внимание, а потом являешься ты, и все мы вынуждены начинать сначала. Ты не мне, не себе – своим товарищам вредишь, я вам уже тысячу раз это говорила. Ладно, не нужны тебе Пушкин, Лермонтов, Гоголь, не нужны они Соколову, Тухметдинову, Лисовскому – их и так в ПТУ возьмут. Но ведь есть и умненькие ребята. И они вам не скажут, но подумают: вот благодаря кому я чувствую, что подготовлен к поступлению в вуз слабее, хуже, чем мои друзья. Короче, Служкин, садись на место, а дневник мне на стол. И запомните все: если опоздал больше чем на пять минут – в кабинет даже не стучитесь.

Витька задом пододвинул по скамейке как всегда рассевшегося Пашку Сусекина по кличке Фундамент, поставил на колени портфель и, затаив дыхание, с превеликой осторожностью открыл замок. Чекушка не любила, когда на уроке щелкают замками и шлепают учебниками об стол. Еще она не любила, когда портфели кладут на столешницы, окрашенные родительским комитетом, на которых от этого остаются черные следы. Достав книги и тетради, Витька сунул портфель под ноги. Чекушка не разрешала ставить портфели в проход снаружи у парт. Объясняя, она всегда прогуливалась между рядов и могла споткнуться.

– Витус, ты геометрию сделал? – шепотом спросил Фундамент.

– У Петрова скатал, – ответил Витька.

– Дай...

– Служкин, Сусекин! – оборвала их Чекушка.

Хмыкнув, Витька открыл учебник и нашел нужную страницу. Там была фотография «В. В. Маяковский на выставке „20 лет работы"». Здоровенный Маяковский, улыбаясь и скрестив руки на стыдном месте, разговаривал с пионерами на фоне плакатов, где были изображены разные уродливые человечки. Взяв ручку, Витька принялся разрисовывать фотографию: одел Маяковского в камзол и треуголку, а пионеров в папахи, ватники и пулеметные ленты. Внизу Витька подписал: «Встреча Наполеона с красными партизанами».

Такими переработками сюжетов Витька испакостил весь учебник. Даже на чистой белой обложке, где строго синел овал с портретом Горького, Витька приделал к голове недостающее тело, поставил по бокам бурлаков в лямках, а на дальнем плане изобразил барку.

Рисуя, Витька внимательно слушал Чекушку. Ему было интересно. Когда Фундамент отвлекал его, Витька не отвечал и лишь пинал Фундамента ногой под партой. Очень не любя классную руководительницу, Витька тем не менее в душе ее уважал. Почему так получалось, он понимал с трудом. Корни ненависти отыскать было проще. Видно, Витька, как и все, уважал Чекушку за то, что она была центром мира. Если он был свободен, то свободен от Чекушки. Если тяготился – то благодаря ей. Если кто-нибудь был хорошим человеком – то лучше Чекушки. Если плохим – то хуже. Чекушка была точкой отсчета жизни.

***

У доски маялся Серега Клюкин. Чекушка с каменным лицом сидела за своим столом и не оборачивалась на Серегу. С видом человека, кидающего утопающему соломинку за соломинкой, она задавала ему вопросы. Ответов Клюкин, разумеется, не знал. Он криво улыбался, бодрился, подавал кому-то какие-то знаки, делал угрожающие гримасы и беззвучно плевал Чекушке на голову в корону из кос, прозванную «вороньим гнездом».

– Понятно, садись, – сказала Чекушка Сереге и придвинула его дневник. Клюкин постоял за ее плечом, глядя, как она выводит двойку, забрал дневник и, махая им, отправился на свое место. По пути он шлепнул дневником по голове отличника Сметанина. Чекушка тем временем написала что-то в Витькином дневнике и перебросила его на первую парту Свете Щегловой.

– Служкину, – велела она. – Посмотрим, как остальные выполнили домашнее задание. Рядовые, проверьте тетради.

Витька отпихнул дневник на край парты, демонстративно не интересуясь тем, что там написано. Раскрыв перед собой тетрадь, он откинулся на спинку скамейки и стал рассматривать стенды по стенам. Слева от Доски висел стенд «Партия о литературе», справа – «Чтение – это труд и творчество». Затем вдоль ряда: «Сегодня на уроке», «Советуем почитать», «Классный уголок», «Читательский дневник», «В вашу записную книжку». На задней стене – «Поэты родного края» и «Возвращаясь к любимым книгам», а посредине огромный планшет «Литературный клуб „Бригантина"» с эмблемой и девизом. Под потолок уходили портреты классиков вперемешку с их цитатами. Все это было знакомо Витьке почти до замыленности. На базе своего класса Чекушка организовала литературный клуб «Бригантина». Основу его составляла так называемая «творческая группа». Пока Витька числился в ней, он ежемесячно менял экспозиции на стендах. А потом в кабинете математики на парте Витька нарисовал первый выпуск настольной газеты «Двоечник», и Чекушка на пионерском собрании выгнала его из «творческой группы». Витька этим очень гордился.

Между тем рядовые уже просмотрели тетради. Рядовых назначала лично Чекушка. Они были обязаны каждый на своем ряду проверить, сделано ли домашнее задание.

– У Горшкова и Сусекина нету, – сказала Света Щеглова.

– У Тухметдинова и Лисовского, – сказала Лена Анфимова.

– У Амировой, Назарова и Забуги, – сказала Наташа Соловьева.

– Дневники на стол, – велела Чекушка, – а сами встаньте к «стене позора».

«Стеной позора» называлась в кабинете длинная стена, у которой те, кто не выполнил домашнего задания, проводили время от своего разоблачения до звонка.

– Пусти, – пихнул Витьку Фундамент и вылез из-за парты.

На столе у Чекушки выросла стопка чистых белых дневников в обложках. Все они были подписаны красивым почерком Лены Анфимовой: так распорядилась Чекушка. В начале каждой четверти она устраивала очень долгие классные часы, когда на всю четверть заполнялось расписание. Дни получали свои даты, и страниц уже нельзя было вырвать.

Двоечники выстроились и привалились к «стене позора», окрашенной в зеленый цвет. Кто привычно уставился в окно, кто на картинки, кто в пол. Витька оглянулся на них и злорадно сделал неприличный жест. Двоечники стали украдкой показывать ему кулаки.

– Сусекин, где обложка с дневника? – спросила Чекушка.

Обложка валялась на парте. Фундамент стащил ее, потому что через трафарет на ней было написано: «При пожаре и стихийных бедствиях не трогать!»

Витька перевел взгляд с двоечников на Леночку Анфимову. Леночка была самой красивой девочкой в классе. Кроме того, единственная из класса, она состояла в общешкольном звене барабанщиков. На линейках она иногда выносила знамя школьной пионерской дружины: в белых колготках, в синей короткой юбочке, в белой рубашке с погончиками и в белых бантах, в алом галстуке и алой пилотке, с красно-золотой лентой через плечо и в белых перчатках. Флаг над ней был тяжелым, багряным, сонным. Бархат его тускло переливался. Увесистые золотые кисти покачивались. Серебряное острие на кончике флагштока ослепительно блестело.

Витька вырвал из тетради листок и написал: «Ленка, я тебя люблю и хочу быть твоим мальчиком. Приходи сегодня в пять к магазину „Рыба", Слава Сметанин». Потом он сложил листок пополам и начертал: «Не суй свой нос в чужой вопрос», потом еще пополам, еще и подписал: «Ленке Анф. » Сунул записку назад Вовке Коровину и переполз на пустующее место Фундамента.

– Итак, тема сегодняшнего урока – поэма Гоголя «Мертвые души», – начала Чекушка. – Вы все уже прочитали ее и...

И тут в дверь кабинета забарабанили.

Чекушка едва не плюнула от досады.

– Служкин, открой! – велела она Витьке, который сидел к двери ближе всех.

В коридоре стояла Наташа Веткина из восьмого «бэ». Увидев Витьку, она начала давиться со смеху. После того что между ними случилось на Новом году, при виде Служкина она всегда ржала, как дура.

– Чо надо? – злобно спросил Витька шепотом.

– Скажи Чекушке, что ее директриса зовет, дурак, – ответила Ветка.

***

Едва Чекушка вышла из кабинета, девчонки за партами развернулись друг к другу и затрещали. Двоечники кинулись к учительскому столу, расхватали свои дневники и принялись листать. «Не поставила пару!..» – радостно загалдели они. Клюкин выбежал из-за парты и искал себя в раскрытом классном журнале. «А мне поставила, сука», – мрачно сообщил он. «Тухлый, на шубу встань!» – крикнул кто-то. Тухметдинов ловко вскарабкался к окошку над дверью кабинета, упершись кедом в дверную ручку. Двоечники полезли в нижний ящик стола, где лежали конфискованные Чекушкой «фантики» – туго свернутые бумажки от конфет. Игра ими на подоконниках строго воспрещалась. «Оранжевый мой!» – завопил сверху Тухметдинов. Витька оглянулся на Леночку Анфимову. Она уже читала записку. Прочитав, она изумленно посмотрела на Сметанина. «Шуба!» – заорал Тухлый, сваливаясь сверху. Все кинулись по своим местам, как мыши по норам.

Дверь открылась, и разговоры оборвались, точно выключили магнитофон. Вошла Чекушка. Лицо у нее было в красных пятнах. Ничего не говоря, она села за стол. Класс замер, ожидая худшего.

– Садитесь, ребята, – словно вспомнив, вдруг сказала Чекушка двоечникам. Те испугались, но она махнула рукой: – Садитесь, садитесь...

Класс зашептался, пока двоечники возвращались.

– Ребята, – сказала Чекушка, обводя парты блестящими глазами. – Вчера умер Леонид Ильич Брежнев.

В груди у Витьки словно что-то бахнуло. Скамейка поплыла из-под зада. И сразу зашумела кровь, заколотилось сердце. Целую минуту, не поддерживаемая ничем, в классе стояла тишина.

Чекушка достала платок и кончиком прикоснулась к уголку глаза. Вздох прошел по рядам.

– Уроков не будет, – тихо сказала Чекушка. – В стране объявлен трехдневный траур. Тихонечко собирайте портфели и идите домой. В одиннадцать будет митинг. Приходите в парадной форме.

Никто не пошевелился. Только еще через минуту глуховатый Сметанин шепотом спросил у своей соседки Ларисы Самойловой, что стряслось, и напряжение разрядилось. Класс защелкал замками портфелей, забренчал пеналами, захлопал учебниками.

– Мальчики, кто сознательный, – попросила Чекушка, – останьтесь помочь убрать актовый зал. А Лену Анфимову ждут в Совете дружины.

***

С болтающимся портфелем в руке Витька в числе последних вышел в коридор. Из всех классов к раздевалкам валили школьники. Витька встал к окну и молча глядел, как старшеклассники и младшеклассники хмуро и одинаково смущенно проходят вдоль портретов правительства на стене. К самому первому, пододвинув стремянку, с молотком и черной ленточкой влез физрук Дроздов. В губах он держал обойные гвоздики. Около учительской тесной группой стояли учителя с журналами и сумками.

И тут Витьке стало страшно. Тут он нутром почувствовал, как черная пустота, разъедая, растекается над страной и все зло, что раньше было крепко сковано и связано, освободилось и теперь только выжидает.

– Служкин! – подошел к неподвижно стоящему Витьке военрук Остапенко. – У меня к тебе дело, только не болтай по сторонам...

– Ну, – сказал Витька очень серьезно. Он любил Остапенко. У того было чувство юмора. Когда на уроке на вопрос «Что такое короткая очередь?» Витька ответил: «Это когда водка кончается», он не разорался, не выгнал из класса и не поставил двойку.

Витька подумал, что Остапенко понял его тяжелые чувства, и ему показалось, что военрук скажет сейчас что-то важное, разгоняющее сумрак великой смерти, надвигающийся на Витьку.

– Найди, Служкин, Светлану Сергеевну, – сказал Остапенко, имея в виду директрису Тамбову, – и передай ей, что в тире снова прорвало канализацию. Я оставлю двери открытыми для сантехников, и пусть она поставит уборщицу, чтобы в тир никто не совался.

Никакую Тамбову Светлану Сергеевну Витька искать, конечно, не стал, а отошел подальше по коридору, чтобы Остапенко его не заметил, и сел на подоконник. Отправляться домой ему не хотелось. Неуютно было дома одному с такой тревогой в душе. Сусекина Витька где-то проворонил, и приходилось ждать митинга в скуке и одиночестве.

Минут десять он сидел, болтая ногами и размышляя о жизни. Потом он увидел, что по пустому коридору идет Чекушка, и спрыгнул, так как сидеть на подоконниках не разрешалось.

Чекушка отперла дверь кабинета, увидела Витьку и позвала:

– Витя, подойди сюда.

Витька взял портфель и поплелся к ней.

– Зайди, – попросила она.

Витька вошел в кабинет. Чекушка закрыла дверь, поставила свою сумку на стол, поправила шаль и присела на краешек парты. При неофициальных разговорах она всегда садилась на парту.

– Почему домой не идешь? – поинтересовалась она. – Родители опять в командировке?

– Ну, – нехотя подтвердил Витька.

– Да-а... – вздохнула Чекушка. – Самые трудные дни, когда все люди должны быть вместе, ты остался без самых близких людей... Ну ничего, ведь друзья, наверное, помогают?

– Ну, – неопределенно согласился Витька.

Чекушка отвернулась к окну.

– Смотри, даже погода какая... Все-таки не простой человек умер. А на седьмое ноября, помнишь, какое солнце было? Он тогда уже смертельно больной на трибуне стоял... – Она снова вздохнула. – Не хочется, Витя, чтобы и ваша юность начиналась с тяжелых времен...

Витька молчал.

– Мы с ребятами из «творческой группы» решили провести вечер памяти о Леониде Ильиче, – поделилась Чекушка, и Витьку кольнула ревность, что его из «творческой группы» выперли. – И знаешь, Витя... Мы подумали и решили, что нечего тебе без дела сидеть. – Чекушка улыбнулась, и Витька тоже покорно скривился. – Возвращайся-ка ты к нам. Сейчас не время для мелких ссор.

– Ну, – кивнул Витька.

Ему стало приятно, что его отсутствие ощущается так остро.

– У тебя ведь есть магнитофон? – спросила Чекушка.

– Есть.

– На вечере памяти должна звучать траурная музыка. Вот я взяла несколько пластинок у Павла Ивановича, а ты дома посмотри, послушай, что лучше, и перепиши на пленку какой-нибудь марш. Он и будет звучать на нашем вечере памяти, хорошо?

– Хорошо, – сказал Витька.

***

Разобравшись с Чекушкой, Витька пошел в спортзал. На время разнообразных митингов и линеек спортивный зал превращался в актовый. Сейчас он был еще пуст. Витька завернул в раздевалку. Там сидели, Дожидаясь собрания, Клюкин, Тухметдинов, Стариков из «бэ»-класса, Забуга, отличник Сметанин, еще кто-то, кого Витька не разглядел. Но самое главное, тут был и лучший Витькин друг – Будкин: мелкий, кудрявый, глазастый, по-девчоночьи красивый и потому очень застенчивый. Тухлый и Забуга играли в фантики, а остальные лениво перебрасывались чьей-то шапкой – «чуханкой». Витька сел на скамейку рядом с Будкиным.

– Витус, ты сегодня дома будешь? – спросил тот.

– Буду, а что?

– Хочешь переписать «АББу»? Мне папа привез. И «Чингисхан» тоже.

– Тащи, – обрадованно согласился Витька.

Дверь в раздевалку открылась, и заглянул физрук Дроздов.

– Уже сидите, голуби? – сказал он и увидел Витьку. – А тебе, Служкин, кто разрешил заходить сюда?

Витька сразу заулыбался, словно услышал что-то приятное. Он недавно поссорился с Дроздовым. Во-первых, как-то раз он придумал достать все волейбольные мячи и швырять их по залу во все стороны. Мячи летали, как молекулы в броуновском движении, били по башке, по спине, по животу, сшибали с ног. Пацанам эта игра очень понравилась. Витька назвал ее «Бородино». А во-вторых, на перекличке Витька начал шептать на весь класс разные гадости. Дроздов выкрикивает: «Дергаченко!» Витька шепчет: «Лысый пень, отзовись!» Дергаченко обреченно отзывается: «Я!» Дроздов выкрикивает: «Забуга!» Витька шепчет: «Четкий парень, отзовись!» Забуга радостно кричит: «Я!» И так далее. За все за это Дроздов влепил Витьке пару и запретил являться в зал без родителей.

– Чего улыбаешься? – спросил Дроздов. – Давай выметывайся отсюда. – И он закрыл дверь.

– У нас, когда сказали, что Брежнев умер, бабы так выли на уроке, – рассказал Стариков из «бэ» класса.

– У нас тоже Чекушка ревела, – сказал Клюкин.

– Брежнев бы все равно скоро умер, – произнес Забуга. – Он уже говорил-то фигово, как унитаз.

– За него все специальный артист говорил. Когда Брежнев умер, его расстреляли.

– Ага, он умер-то вчера...

– Всем только сказали, что вчера, а на самом деле пять дней уже прошло.

– Ага, пять дней, он бы уже сгнил.

– Чего гнить-то, холодно...

– Он как умер, из него сразу мумию сделали, как из Ленина, чтобы в Мавзолей положить. А потом передумали. Я «Голос Америки» слушал.

– А где его похоронят?

– Их всех хоронят около Кремлевской стены. Только Сталина сначала в Мавзолей положили.

– Ну конечно...

– Честное пионерское.

– Интересно, куда все медали у Брежнева денут?

– Жене оставят. Или в могилу бросят.

– Выкопать бы...

– Там как похоронят, через несколько дней все тайно достают и на секретном правительственном кладбище закапывают. Ночью там танки дежурят, чтобы никто не увидел. У меня брат рассказывал, он там служил.

– А у меня брата из колонии выпустят, если будет помилование, – сообщил Тухлый.

– Только при Брежневе порядок навели, все и развалится.

– Да какой порядок... У меня батя говорит, что все пьют.

– Брежнев-то сам ничего и не делал.

– Коммунисты делали.

– Много они тебе сделали?

– Да уж побольше твоего. Посмотрел бы я, как ты сейчас бы в Америке на заводе работал. Да ты бы там вообще негром родился.

– Сам ты негр, козел!..

– К Брежневу на похороны американский президент приезжает. К Ленину и то не приезжал.

– Подумаешь.

– Вот и подумаешь. К тебе-то на могилу никто не придет, только я приду – знаешь зачем?

Витька поднял шапку и кинул в спорщиков, чтобы не подрались.

– Чуханка! – крикнул он. – Если за пять секунд не передашь, вечная чухня будешь!

Дверь в раздевалку снова открылась, и вошел Вовка Колесников из десятого «а». Вместе с Леночкой Анфимовой он состоял в звене барабанщиков и сейчас был в парадной форме – в отутюженных брюках, в белой нейлоновой рубашке с комсомольским значком и в пионерском галстуке.

– Рота, подъем! – крикнул он. – Линейка сейчас начнется! Спички у кого есть?

Витька полез в карман и подал Колесникову коробок.

– Молодец, Витек, подсекаешь, – похвалил Колесников.

– Оставь мне чибон, Вовтяй, – попросил Тухметдинов.

– Тухлый, не воняй, – сказал Колесников, закуривая.

Все уважительно смотрели, как Колесников курит.

– Гаснет, гадина. – Колесников достал изо рта сигарету и осмотрел ее. – На. – Он бросил сигарету Тухметдинову. – А это что за порнография? – обрадовался Колесников, заметив спрятавшегося в угол отличника Сметанина. – Сметана? Хочешь, по стенке размажу?

В раздевалке все подобострастно рассмеялись.

Колесников, подобрав шапку-чуханку, подошел к Сметанину и натянул ее ему на голову.

– Как фашист, – сказал он. – Ну-ка кричи: «Хайль Гитлер!»

Сметанин под шапкой молчал.

Колесников толкнул его в лоб, и Сметанин стукнулся затылком о стену. На щеках его блеснули слезы. Колесников сдернул с него чуханку, достал из кармана ручку и, отодвинув волосы со лба Сметанина, нарисовал на нем свастику.

– Свинья!.. – вдруг крикнул Сметанин, отпихивая Колесникова.

– Зырь, пацаны, – отступая, сказал Колесников. – Сейчас изобьет меня, как Тимур – Квакина!

Он тихонько ударил Сметанина в скулу, и тот заревел.

– Чухан чмошный, – сказал Колесников и пошел к двери. – Ты мне на улице попадись – я тебе покажу «свинью», сука.

Он открыл дверь и задержался в проеме.

– Линейка начинается, мужики, – сказал он.

***

Классы многоголовым прямоугольником были выстроены вдоль стен спортзала. На стенах торчали баскетбольные корзины и шведские лестницы. На окнах от сквозняка тихо позванивали решетки. В белом свете облачного дня блестел крашеный пол. На нем сплетались и расплетались изогнутые линии волейбольной разметки. Там, где на стене красовалась мишень для метания мячиков из разноцветных концентрических кругов, висел портрет Брежнева.

Витька, как всегда, пробился в первый ряд, где оказывались одни девочки. Под портрет Брежнева из пионерской комнаты уже принесли специальную скамейку с дырками. В дырки вставлялись знамена. Перед скамейкой стояли учителя и директриса.

Зашипели динамики, заиграла траурная музыка. Проигрыватель находился в каморке физруков. Дверь ее приоткрылась, и оттуда выскользнул Дроздов. Он по стенке пробежал за спинами учителей и свернул в коридор. Когда музыка кончилась, директриса Тамбова сказала:

– Ребята!

Раньше она всегда говорила: «Товарищи!» Но однажды на линейке в тишине после этого слова Витька слишком громко пробурчал: «Тамбовский волк тебе товарищ...» За это Витькиных родителей вызвали на педсовет. Тамбова в дальнейшем сменила «товарищей» на «ребят», а старшеклассники начали здороваться с Витькой.

– Советское правительство, – медленно говорила директриса, словно на диктанте, – коммунистическая партия и весь советский народ понесли тяжелую утрату. Вчера скончался... Леонид... Ильич... Брежнев.. Траурный митинг объявляю открытым.

– К выносу знамени! – звонко отчеканила председатель Совета дружины, она же старшая пионервожатая Наташа Чернова. – Пионерской организации! Борющейся за право носить имя Василия Ивановича Чапаева! Смирно! Равнение на знамя!

Учителя расступились, и вперед вышло все дружинное звено барабанщиков. Бело-алые, как кровь на снегу, барабанщики вызывали у Витьки мучительную зависть, радость и желание быть среди них. Витька тайком давно просился у Наташи Черновой взять его в барабанщики, но та все раздумывала. Витьке нравился грозный рокот барабанной дроби и ритмичный грохот маршей, которые он знал назубок. Витька сам стеснялся своего желания, ржал над горнистами, багровеющими от натуги при дудении, и однажды даже высморкался во флаг дружины, но все равно надеялся стать барабанщиком, хотя его пионерский возраст уже грозил превратиться в комсомольский.

Гремел барабанный марш, и в зал внесли знамя. Расставив локти, перехватив полотнище, древко держал Колесников – теперь строгий и недоступный. Впереди и позади него, подняв руки в пионерском салюте, шагали Лена Анфимова и Люба Артемова. Руки их были в белых перчатках, ноги – в белых чулках, в волосах – белые банты, а через плечо – алые ленты. Все трое, они шагали в ногу, отбивая шаг. Витька смотрел, как приближается Леночка, как она тянет носок, как на ней разлетается короткая юбка, как сквозь рубашку просвечивает лифчик, как в отблеске тяжелого знаменного бархата лицо ее становится нежно-розовым и красивым вдвойне.

Четко поворачиваясь, знаменная группа по периметру обошла зал и заняла свое место.

– Вольно! – скомандовала старшая пионервожатая. – В знак памяти!.. О Леониде Ильиче!.. Брежневе!.. Объявляется!.. Минута!.. Молчания!.. Смирно!.. Флаги склонить!..

Барабаны вновь затрещали. Маленькие флаги каждого класса поехали вниз, распускаясь до самого пола.

Некоторое время длилась тишина.

– Вольно, – сказала Чернова.

– Ребята! – снова выступила директриса. – Вся наша страна замерла от горя. Ушел из жизни выдающийся человек. Со всех сторон Советского Союза в Москву...

«Начинается...» – со скукой подумал Витька.

***

Домой после митинга он возвращался с Будкиным. На улице было хмуро, сумеречно от тяжелых туч над городом. То и дело из окон доносилась траурная музыка. Она же играла по трансляции на заводе, долетая до слуха неровными волнами.

– Не знаешь, во сколько по телику похороны? – спросил Витька.

– Не-а. Что, смотреть будешь?

Витька пожал плечами.

– Историческое событие ведь, – сказал он. – Даже президент американский приезжает...

– Интересно, надолго ли?.. – вдруг задумался Будкин.

– Не знаю. А что?

– Так... Пока он здесь, они атомную войну-то не начнут... – тихо сказал Будкин.

Расставшись с Будкиным у подъезда, Витька поднялся к себе. Школьную форму он расстелил по родительской кровати – так он делал всегда, когда родители были в командировке. Лень было возиться с неудобными плечиками. Витька подогрел себе обед и съел его прямо из кастрюли.

На душе было очень тоскливо. Витька убрал посуду в мойку, прошелся по квартире, лег на диван, полежал – не спалось. За окном тянулся бесцветный день. Витька перебрал пластинки – нет, включать проигрыватель тоже не хотелось. По телевизору показывали симфонический концерт. По радио играла музыка.

Витька выволок из-под шкафа большую доску, на которой из пластилина была вылеплена крепость. Витька посидел, расставляя на стенах и башнях пластилиновых воинов со щитами и мечами из зубьев от расчески, поправил погнувшуюся лесенку, вздохнул и задвинул крепость обратно.

Потом он достал из ящика своего письменного стола пугач из согнутой медной трубки и совсем было собрался расточить его напильником, даже принес табуретку и расстелил на полу газету, но опять передумал и все убрал.

Из-под кучи тетрадей он вытянул мятый листок пришедшего позавчера письма от Гали Поповой. С Галей Витька летом познакомился в пионерском лагере и теперь переписывался. Вместе с листком выпала фотография Гали. Витька внимательно посмотрел на Галино лицо и, перевернув фотографию, перечел надпись на обороте:

 
«Что пожелать тебе – не знаю.
Ты только начинаешь жить.
От всей души тебе желаю
С хорошей девочкой дружить.
Если встретиться нам не придется,
Ведь дорога у нас не одна,
Пусть на память тебе остается
Неподвижная подпись моя».
 

Один миг Витька уже хотел сесть за ответное письмо Гале, но так и не сел. Он пошел к книжному шкафу и остановился, уткнувшись лбом в стекло. Собрания сочинений он находил невероятно скучными. На прочих корешках он задерживался, но отвергал их один за другим. И наконец он увидел. Он долго раздумывал, но не отказался. Отодвинув стекло, он достал книжку

в блестящих обложках, лег на пол, положив ее перед собой, и стал читать. Книга называлась: «Л. И. Брежнев. Малая земля. Целина. Возрождение».

***

Витька читал до половины пятого, а к пяти собрался и пошел в школу. Двери там были уже заперты. Витька долго ломился в них и бренчал засовом, пока в окошко изнутри не забарабанила уборщица и знаками не велела ему убираться.

Помятуя о просьбе военрука, Витька обогнул школу и через открытый вход в тир беспрепятственно проник внутрь. По безлюдным коридорам он прошел к комнате Совета дружины и без стука приоткрыл дверь. В дружинной за длинным столом сидели и пили чай с пряниками старшая пионервожатая Наташа Чернова, Таня Ракитина, Лена Коровина, Лариса Смирнова, Андрей Безгодов, Люба Артемова, Леночка Анфимова и Колесников.

– Можно войти? – улыбаясь спросил Витька.

– А, Служкин, – узнала его Чернова. – Можно.

Витька вошел.

– Салют отдай, – ревниво напомнили ему. – Здесь знамя.

– А я без галстука, – пояснил Витька, расстегнул куртку и показал грудь.

– Вообще-то без галстука заходить не положено... – неопределенно сказала Чернова. – Ну ладно. Садись с нами чай пить.

Витька сел с краешку. Ему было очень неловко. За его спиной находилась дырявая скамейка со знаменами дружины и отрядов, а заодно и со знаменем комсомольской организации школы, и с флажками октябрятских групп. Рядом стояли барабаны. В шкафах лежали рулоны ватмана и стенгазет, коробки с красками, разодранные книжки, некомплектные журналы. Сверху раструбами вниз стояли горны. В простенке между окнами на обитой красной тканью тумбе возвышался бюст Ленина-ребенка. На стенах пестрели грамоты, вымпелы, плакаты, портреты, листы с правилами и клятвами.

– Чего приперся? – спросил Колесников, и все, включая Витьку, засмеялись.

– Узнать, берете меня в звено барабанщиков или как, – сказал Витька.

– Ну знаешь, Витя, сейчас, наверное, точно сказать мы тебе не сможем, – произнесла Чернова. – Ну, ребята, как вы сами решите: можно ли его взять?.. Кстати, вот послушайте, Петров мне вчера дал стихотворение, которое Служкин сочинил про него, когда ему родители подарили на день рождения часы с микрокалькулятором... – Чернова порылась в своей сумке.