Текст книги "Мюрид революции"

Автор книги: Алексей Сорокин

IX

В самом большом доме аула Гойты, на площади рядом с мечетью, было тесно и многолюдно. Здесь заседал Чеченский национальный совет. Делегаты почти все были вооружены до зубов. В передних рядах – муллы и почтенные старики, но и у них за пазухой на шелковых шнурках, перекинутых через шею, висели тяжелые наганы.

– Товарищи, прошу соблюдать тишину. Не будем мешать работе совета разговорами, – призывал собравшихся председатель Таштимир Эльдерханов, постукивая карандашом о графин с водой. Высокий, статный, лет сорока, Эльдерханов стоял, слегка наклонившись над длинным столом, покрытым красным сукном. Он говорил ровным голосом, как бы нащупывая связь со слушателями. В особенно напряженные минуты он поднимал правую руку с карандашом между пальцами и стремительным жестом, словно пронзая, указывал на что-то.

Сейчас выступал на редкость спокойный и уравновешенный Решид Газиев. Он говорил, что не одни казаки виноваты в бедах чеченского народа.

– Чеченские нефтепромышленники и толстосумы-купцы, заседающие в Союзе горцев под главенством Тапы Чермоева, дают немало поводов для разжигания национальной розни. Ни казаков, ни чеченцев нельзя обвинять в этом.

– Как вы смеете так говорить! Тапа делал столько добрых дел для нас! – взорвался князь Юсуп.

– Что-то не видели мы от Тапы никакого добра! Да и от тебя, князь, тоже! – крикнул кто-то из задних рядов.

Асланбек узнал в нем Шиду Цанаева, разговор которого однажды слышал в Гойтах. Помнится, и тогда горец был полон боевого задора и призывал браться за оружие. «Вот такие люди составят костяк будущей чеченской армии и встанут на защиту революции», – подумал Шерипов.

– Вчера сожгли Хадис-Юрт, а завтра могут прийти и разорить Гойты. Хватит терпеть! Надо немедленно выступать в поход против казаков! – надрывали глотни какие-то подстрекатели.

Поднялся такой шум, что, казалась, эту разноголосую толпу совершенно невозможно успокоить. Все кричали, и каждый настаивал на своем.

Эльдерханов, все такой же невозмутимый, твердым голосом призывал к порядку. Но призывы его тонули в громких криках сотни людей.

Но вот слова попросил Шерипов, и столько страсти было в его голосе, что на некоторое время наступила полная тишина.

– Некоторые шейхи и муллы много говорят о революционности и оппозиции. Эти слова основаны только на кое-каких личных обидах на царизм. Поэтому их показная революционность исчезла вместе с царизмом. Ведь они искали для себя безвольных и послушных рабов ислама.

По залу пронесся гул. Словно в него неожиданно бросили раскаленные угли. Вскочил какой-то мулла.

– Довольно! Так могут говорить только те, кто потерял веру в аллаха! – завизжал он.

Как по команде, встали еще два-три шейха, сидевших в разных местах, и один даже угрожающе замахал посохом.

Когда поднялся шум, Шерипов вначале вспыхнул, но тут же взял себя в руки и продолжал молча стоять на трибуне, пока крики не утихли. Тогда он твердо сказал:

– Прошу успокоиться! Я знаю, что на этом собрании есть люди, которым неинтересно слушать мою речь.

Но я обращаюсь сегодня к тем честным труженикам, которых здесь большинство и которые ищут правду.

Вдруг в середине зала поднялся пожилой горец в мохнатой папахе и громко, прерывающимся от волнения голосом сказал:

– Говори, Асланбек! Говори все, что ты хочешь нам сказать. Это мы ищем правду, хотя есть люди, которые мешают найти ее. Мы не с ними, а с тобой, Асланбек. Мы все тебя слушаем. Говори!

– Правильно! Элса говорит правильно! – закричали вокруг него.

И Шерипов вновь начал:

– Мы пойдем вместе с трудовым казачеством, а не с генералом Карауловым – другом вашего Чермоева. Трудовые казаки ближе вон тем, – он показал рукою на задние ряды в зале, – им, сидящим в черных папахах из овчины. Мы пойдем с ними, потому что земля должна принадлежать тем, кто обрабатывает ее, и свободными должны быть те, кто работает на благо народа.

Председательствующий принялся было выговаривать Шерипову за излишнюю запальчивость, но тот оборвал его и, сойдя с трибуны, сел на свое место. Эльдерханов проводил его осуждающим взглядом, но ни слова больше не промолвил.

После Шерипова выступало еще несколько ораторов. Как ни различны были их речи, однако большинство сходилось на том, что без решения земельного вопроса жизнь народа не может быть налажена. А для этого нужны дружные усилия всех народов Терской области и помощь центрального советского правительства.

Вечерело, и над аулом Гойты висела золотая пелена. У каждого дома сидели мужчины и оживленно обсуждали события дня. Они вставали и здоровались с Асланбеком, просили зайти, отведать их хлеб-соль и переночевать. Придерживая коня, Асланбек отвечал на их приветствия, благодарил всех за приглашение и ехал дальше.

Несмотря на явный успех в споре с противниками, Шерипов уезжал подавленный, встревоженный. «Мало того, что Чечня раскололась на два враждебных лагеря, но даже здесь, в так называемом революционном совете, сидят лютые врали народа, – думал он. – Народ они пытаются превратить в стадо, которое можно запугать или толкнуть на пагубное и недоброе дело». Он вспомнил робких, забитых горцев, которые умолкали на совете при первом окрике муллы или шейха, и думал о том, как убедить их, что шейхи и муллы лгут, что они не желают добра бедным.

Невеселые мысли Асланбека прервал догнавший его Решид. Из Гойт Шерипов направлялся в Шатой, и Решиду, ехавшему в родной аул, некоторое время было с ним по пути.

Почти всю дорогу они проговорили о делах в Гойтинском совете, и, лишь уже прощаясь, когда они переезжали мост через Аргун, Решид вдруг оказал:

– Значит, ты обещал товарищу Кирову сформировать революционный отряд чеченцев для защиты от контрреволюции?

Асланбек как-то очень внимательно посмотрел на своего друга:

– А ты уже знаешь?

– Конечно. И очень рад этому. Ты словно специально создан для такого дела… Между прочим, Гикало занимается тем же самым среди рабочих Грозного. Это ведь я попросил его передать тебе, что буду ждать в Гойтах. Там, как видишь, твой огонь тоже был нужен.

Асланбек ощутил огромный прилив радости. Наверно, потому, что почувствовал себя в строю, и ему даже показалось, что только теперь начинается его настоящее участие в революции.

– Пока ты из Шатоя поедешь в Пятигорск и возвратишься назад, я тоже постараюсь собрать отряд из здешних горцев, – сказал Газиев.

– А я подниму шатоевцев. Не сегодня-завтра нам будут нужны люди с оружием в руках. Когда ты вернешься в город?

– Дня через два.

– Так быстро?

– Надо, – сдержанно ответил Решид.

Асланбек пристально посмотрел на него и вдруг увидел, что Решид покраснел.

– Девушка? – только спросил он.

Решид молча кивнул головой. Шерипов улыбнулся и поскакал прочь.

– Все будет хорошо! – крикнул ему вслед Газиев.

X

Шатой с его могучей крепостной стеной, на восьми углах которой, точно огромные, свирепые звери, высились каменные башни, выглядел мрачно. С вершины этих башен только что сбросили чугунные царские пушки, и теперь они валялись на крутом берегу буйного Аргуна.

Тут некогда лежало одно из самых древних поселений – вайнахов, предков нынешних чеченцев – шебутинцев. В дни печали и радости сюда съезжались старейшины многих родов. В конце XIV века горцы заперлись здесь, создав мощный заслон против опустошительных походов Аксак-Тимура. А в середине XVII века отсюда представители вайнахов – шебутинцы – впервые отправились на переговоры к белому царю. А еще примерно двести лет спустя генералы этого царя поставили здесь крепость Шатой.

В тиши ночей обитателей крепости, живших не слишком спокойной жизнью, убаюкивал вечный рокот реки, через которую был переброшен знаменитый Чертов мост. Удобный и обычный для здешних горцев, мост этот, точно гигантская колыбель раскачивающийся на головокружительной высоте, приезжим европейцам представлялся местом крайне опасным; их также устрашали близлежащие горы, где жили бедные крестьяне, к которым, не иначе, как со свитой стражников, ездили из крепости чиновники, чтобы собрать налоги или арестовать какого-нибудь горца-крамольника. Чеченцам запрещалось селиться в крепости. Им разрешалось только возить сюда на продажу мясо, молоко, сыр, осенью – дикую морковь, а ранней весною – черемшу. Да и с этим товарам – черемшой – они вынуждены были останавливаться на определенном расстоянии от крепости, чтобы дурным запахом не портить настроение чиновникам. Отсюда горцы гнали ослов, навьюченных русским ситцем, бидонами с керосином, спичками да солью.

Вот почему горцы всегда молили аллаха, чтобы он благословил их ударить по этим башням и вдребезги разбить зловещее каменное чудовище.

И вот чудо свершилось – белого царя не стало, но горцы все еще не верили. Как же поверить, ведь столько лет они молились. Аллах ничего не сказал, а его представители на земле – шейхи и муллы – даже вроде чем-то встревожены, недовольны. Значит, что-то не совсем так получилось.

Так обстояло дело с большинством людей, которых Асланбеку предстояло поднять на защиту революции.

Айна как раз шла от ручья, набрав поды в кувшин, и еще издали узнала брата, скакавшего на вороном жеребце.

– Мама, мама! – бросилась она в дом, чтобы обрадовать мать. – Посмотри, Дакаш едет! – кликнув мать, девочка выбежала и замерла у ворот, опустив на землю кувшин.

Мать, которая мыла посуду, вышла, не успев даже вытереть руки, и стала у крыльца. Сквозь слезы, застилавшие глаза, видела она, как сын, соскочив с коня, входит во двор. Асланбек бросился в объятия матери. Он очень любил ее и знал, что причиняет ей много тревог. Теперь, увидев ее здоровой, юноша сильно обрадовался.

– Знаешь, Айна, как я въехал в аул, это уже третий полный кувшин попадается мне на пути, значит – быть моей дороге доброй, – сказал Асланбек, с улыбкой поглядывая на сестру.

– С позволения аллаха, – вставила мать.

– Спасибо, мама.

Все пошли в комнаты.

– Нет, больше я не возьмусь помогать тебе носить воду! – пошутил Асланбек, видя, как сестра, взяв большой медный кувшин за ручку, легко внесла его в дом.

– Значит, не забыл? – задорно спросила Айна.

– Конечно, нет. Разве забудешь, как ты ныла в ту ночь!

Айна поставила кувшин на высокую полку в один ряд с другими такими же блестящими, лужеными кувшинами и за братом тоже вошла в большую комнату.

Тут стояли две кровати с аккуратно убранными постелями. Над ними во всю стену висел текинский ковер, а на нем – кремневое ружье и пистолет, некогда принадлежавшие прадеду Асланбека. В углу – комод, на котором разместилась немудреная посуда. Между двумя окнами – большое зеркало в черной оправе, посредине комнаты – стол и стулья.

В коридоре, в углу, аккуратно сложены нарубленные дрова, возле очага греется самовар, и над ним длинной струйкой тянется сизо-голубой дымок.

Пришли родственники, всем хотелось повидаться с Асланбеком. Младший брат, Мика, все еще водил по двору взмыленного от быстрой езды коня и ждал, когда старшие разрешат ему войти в дом. Конечно, он был очень горд тем, что ему позволили поухаживать за конем брата, однако мальчику не терпелось узнать, что происходит в комнатах: ведь там Дакаш и, наверно, множество новостей!

А мать торопилась достойно угостить первенца. Она подозвала двоюродного брата Асланбека, Салмана, и велела ему зарезать несколько кур. Она-то помнила, что в детстве Асланбек очень любил курятину, жаренную в молоке, с луком и приправленную душистой богородской травой. В этот вечер мать решила приготовить сыну его любимое блюдо.

– Ты Хаву видел? – спросила брата Айна так, чтобы старшие не слышали.

– Да, видел. Привет передавала, приглашала тебя в гости.

– Я хочу поехать с тобой, – капризно сказала Айна. – Ты возьмешь меня?

– Я должен выехать завтра на рассвете, ты еще спать будешь, – улыбаясь, ответил Асланбек.

Айва обомлела и чуть не выронила тарелку, которую собиралась поставить на стол.

– Мама, слышишь? – крикнула она в соседнюю комнату и тут же рассыпала яблоки на пол.

– Что ты сказала? – спросила мать, подходя к двери.

– Он говорит, что завтра уже уедет.

– Это что за разговоры? – Мать застыла, пораженная еще больше, чем Айна. – Нет, никуда ты не поедешь, пока не повидаешься с отцом. Он по тебе очень скучает. Не завтра, так послезавтра он будет дома.

Родственники горячо поддержали Баянат, все стали просить Асланбека погостить еще несколько дней.

– Не могу, – ответил он, виновато глядя на мать; все замолчали. – Меня ждут неотложные дела в Пятигорске. Дорога не близкая, но надеюсь, что все обойдется хорошо: ведь Айна встретила меня сегодня с полным кувшином. – Он обнял мать.

– Тебе, конечно, лучше знать, – печально сказала Баянат, кончиком платка утирая слезы.

– Мама, народ на своем совете выбрал меня делегатом. Что скажут люди, если я не поеду? – с горячностью произнес Асланбек, идя за матерью, которая уже направилась в соседнюю комнату. – Мы же сегодня целый день и вечер будем вместе.

– Да, ты прав. Волю народа нельзя не выполнять. А нам наговориться времени хватит. – Мать, вздохнув, принялась возиться у печи.

– Я поеду с тобой до города, ладно? – спросила Айна, с надеждой заглядывая в лицо брата. Ее черные глаза смотрели так умоляюще.

– Там сейчас опасно! – нахмурясь, ответил Асланбек и поспешил к двери навстречу гостям.

В дом ввалилась целая толпа соседей и знакомых Шерипова. Они хотели услышать новости, рассказать о своей жизни, посоветоваться. Тут были Магомет Батаев, Хасан Тепсаев, Говда Окуев и другие – все они были значительно старше Асланбека, но уже давно привыкли относиться к нему как к вожаку за его ум, знания и какую-то особенную самостоятельность и силу характера.

Они сразу заполнили одну из комнат, и начался доверительный разговор.

– Признаться, Асланбек, мы совсем запутались и не знаем, кого слушать, – начал Магомет Батаев. – Сюда к нам приезжали и от правительства Тапы Чермоева, и от Узун-Хаджи, и из Грузии офицеры приезжали. Даже из Тимерхан-Шуры были представители, говорили, что турки хотят помочь нам. В общем, каждый свое, и все обещают один лучше другого.

– Положитесь прежде всего на себя, – сказал Шерипов. – Ну а вот сами-то вы как думаете, кто из них надежней?

Все молчали.

– Не знаю, правда, – нарушил тишину Хасан Тепсаев. – За Узун-Хаджи идут многие. – Он слегка постукивал об пол своим посохом.

– Нет, по-моему, лучше идти с мужиками, – неожиданно выпалил Батаев. – Это они борются за землю и не хотят никакого царя… А Узун-Хаджи завлекает людей лишь своей зурной да призывами молиться.

– Молиться тоже надо, Магомет, – возразил Окуев и, покрутив рыжий свой ус, добавил: – Не следует нам ссориться с Узун-Хаджой. Это опасно.

– А я и не призываю с ним ссориться, – примирительно отозвался Батаев.

Шерипов на минуту задумался. За последнее время ему много пришлось слышать об Узун-Хаджи. Играя на религиозных чувствах наиболее темной части горцев, в том числе и бедняков, этот умный и ловкий шейх собрал вокруг себя уже немалую силу, и с этим приходилось считаться. Конечно, со временем революционной власти придется начать с ним борьбу не на жизнь, а на смерть, потому что, как и Тапа Чермоев, кроме обещаний, ничего он народу дать не захочет. Чтобы горская беднота в этом разобралась, должно пройти время. А пока новоявленный святой мечет громы и молнии против белых генералов, его в какой-то мере можно даже использовать, – во всяком случае, так рассуждали большевики. Все эти соображения и определили сейчас точку зрения Шерипова.

– Узуна давайте пока оставим в покое, – улыбаясь, сказал он. – Помните пословицу: «Разъяренного пса дразнить не следует». Но я вот хочу спросить у вас: что вы думаете о земле, нужна она вам?

– Нужна, – как эхо, откликнулись все.

– Так берите землю у богачей. Только будьте готовы защищать ее, если они попытаются вернуть ее силой. Готовы ли вы сейчас к этому? – Мы-то? – удивился Батаев.

– Да, вы! Помните, приезжал к вам человек из Владикавказа? Он ведь говорил вам, что надо вооружиться, организоваться.

– Мы сделали все, что могли: организовали самооборону, вооружили людей, – ответил за всех Батаев.

– Это хорошо. Только надо всегда помнить: за землю и за свободу сражаться придется не только здесь и не только со своими богачами, потому что все богачи сейчас объединяются против всех бедняков, а значит, все бедняки – и чеченцы, и русские, словом, всех народностей – должны вместе защищать свои интересы. Бедняков-то ведь много, гораздо больше, чем богачей, поэтому они обязательно победят!

– Верно говоришь, верно! – произнес кто-то из гостей, и все закивали головами.

– Если вы тоже так думаете, тогда будьте готовы по первому призыву революционной власти послать ваш отряд самообороны туда, где идет сражение, – все больше увлекаясь, продолжал Асланбек, – потому что и там происходит сражение за вас…

– И пошлем!.. Все пойдем! – раздались голоса.

Айна принесла маленький тазик и кумган, чтобы люди вымыли руки. Вскоре после нее Салман внес огромное блюдо с угощением, приготовленным Баянат. Однако разговор Асланбека с друзьями продолжался так долго, что поджаренные куры остывали, теряли вкус.

XI

Гости разошлись за полночь, когда уже не светилось ни одно окно в низеньких домах аула. Было тихо, только слышался шорох чинар, раскачиваемых ветром, что гулял по долине Аргуна. Но в доме Шериповых долго еще не спали.

Позвав сестру к себе в комнату, Асланбек попросил ее достать тетради с его старыми записями. Айна принесла ему аккуратно завернутые тетради, хранившиеся в ее сундуке. Юноша взял самую толстую из них, в черном переплете, развернул и запел, словно ашуг:

 
Радостью, о жизнь, меня наполни!
Все мои мечты, о жизнь, исполни!
Сердце, от волнений удержись!
Барсом ты взвиваешься от страсти,
Ластишься ребенком ты от счастья,
Бейся, сердце, прославляя жизнь!
 

Баянат, никогда не слышавшая, как поет ее сын, вошла в комнату и с удивлением остановилась у двери.

Широко улыбаясь, он внимательно посмотрел на мать, усадил ее рядом и, чеканя каждое слово, снова прочитал шестистишие.

Айна не сводила с него влюбленных глаз.

– Дакаш, давай хоть раз поговорим по душам. Ты совсем отбился от нас, – заговорила вдруг она, решив, очевидно, что наступил подходящий момент высказать ему обиды за невнимание к семье. – Отец сказал, что он хочет женить тебя… Что ты думаешь об этом?

Асланбек глянул на нее с изумлением и весело сказал:

– Конечно, Айна, обязательно поговорим. Хотя не понимаю, почему отец должен женить меня. Придет время – я сам женюсь. Посоветоваться – другое дело. Это обязательно. Вот освобожусь я от срочных дел, жизнь наладится, и тогда навсегда будем вместе. А пока послушай-ка. – Он снова начал читать, видно желая прервать этот разговор.

 
Сердце, ты встаешь навстречу бедам
Разъяренным яростным медведем!
Обойдет нас счастье стороною,
И глядишь ты, сердце, сиротою…
 

– Ничего, что у него нет времени поговорить с нами. Ну какого разума наберется он от нас с тобой?! Пусть лучше пораньше ляжет, – сказала мать, поднимаясь, чтобы уйти.

– Мама, я знаю, что ты беспокоишься обо мне. Не нужно! Поверь, со мной ничего не случится, – отрываясь от тетради, серьезно и нежно промолвил Асланбек. Оглядев комнату, он заметил разостланную матерью постель и улыбнулся. – Ну если вы уже постелили, то буду ложиться. Только вот еще послушай, мама. – Он подошел к матери:

 
Синяя птица, голубь, останавливается
Там, где ее настигает ночь.
Храбрый сердцем юноша останавливается
Там, где бой поопасней…
Где тот, кто вместо бурки накинул на себя
И износил это синее небо,
Что без дна разверзлось над нами?
Где тот, кто вместо обуви надел на себя
И износил эту черную землю,
Что без края раскинулась перед нами?..
 

Баянат все еще слушала с удивлением. От песни, которую читал сын, повеяло таким близким и родным с детства, что у старой женщины выступили слезы. Не слезы печали, нет! Это было от радости и гордости.

– Хорошо, очень хорошо, – сказала Баянат, – только вот обидно: ни Айна, ни я не умеем читать эти твои тетради.

– Ничего, скоро придет время – научим вас обеих, мама, и читать, и писать.

Баянат искренне рассмеялась.

– Что ты бредишь, сынок! Этого мы никогда не дождемся. Да к тому же не женского ума это дело, – махнула она рукой.

– Вот посмотришь, мама.

– Ладно, ладно. А пока спи, – сказала она, уходя вместе с дочерью.

Оставшись один, Асланбек подошел к распахнутому окну. В высоком небе мерцали звезды. В горах царила величественная тишина, только далеко внизу нудно стонала несмазанная телега.

Аккуратно расправляя загнутые поля пожелтевшей тетради, юноша читал уже дли себя, делая на полях пометки. Затем, словно утомившись от чтения, он присел к столу, взял чистую тетрадь и написал: «По вопросу о земле».