Текст книги "Мюрид революции"

Автор книги: Алексей Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

III

Элса правду рассказал Асланбеку, что Гази ушел. Однако не только беспокойство заставило больного старика отправиться в город – у сына там, в Грозном, много своих дел. Но за последнее время односельчане так часто задавали бывалому воину мудреные вопросы про все происходящее в стране, что он решил узнать обо всем подробнее у своего просвещенного сына.

Решид учился в начальной горской школе, окончив которую он мог стать в лучшем случае переводчиком пристава или сельским писарем. В горской школе занимались дети разного возраста: вместе с малышами в первых классах сидели и взрослые юноши, лет по шестнадцати-семнадцати. В таком положении был и Решид, в свои восемнадцать лет обучавшийся в третьем классе.

После двухдневного путешествия Гази с трудом добрался до Грозного, но сына своего в школе не застал. Классный наставник, которому передали, что пришел какой-то крестьянин и спрашивает о своем сыне, выйдя на крыльцо, сообщим Гази:

– Ваш сын больше у нас не учится.

Удивленный Гази встревоженно спросил:

– Как – не учится? Куда же он девался?

– Не знаю, – отрезал наставник.

– А кто же знает, где мой сын?

Наставник помялся и после небольшой паузы сказал:

– Он в тюрьме.

– В тюрьме?

– Да.

Гази даже изменился в лице.

– За что же его?

Наставник некоторое время молчал, а потом тихо сказал:

– Арестовали его две недели назад, а за что – должен знать полицейский пристав. – Он еще минуту постоял, словно собираясь что-то добавить, и вдруг решительно захлопнул дверь перед самым носом горца.

Еще лет десять назад Гази и подумать не мог устроить сына в школу, у него не было средств, чтобы хоть раз в год съездить в Грозный. Это бедность погнала его в свое время на русско-японскую войну, откуда, трижды раненный, Гази вернулся с двумя медалями и одним Георгиевским крестом за храбрость, проявленную им в ратном деле. Однако, бесхитростный и прямодушный, он не умел ладить с начальством и потому не смог добиться хотя бы места помощника сельского старшины. Медленно умирая от туберкулеза, жил он, никому не нужный, с одной надеждой увидеть счастливые дни своего единственного сына. «Пусть я, ходивший на смерть за царя, так и не увидел счастья, зато Решид должен стать хотя бы сельским писарем», – решил как-то Гази и после упорных хлопот по канцеляриям царских чиновников устроил мальчика в грозненскую горскую начальную школу. И вот теперь все надежды сразу рухнули.

«Единственного сына потерял! Кто поможет мне?» – думал Гази, направляясь через рынок в персидскую чайную на Дворянской улице.

Войдя в чайную, Гази устало опустился на стул за маленький неприбранный столик.

За соседними столами какие-то чиновники шумно обсуждали «успешные операции» войск императора всея Руси на фронтах, с завистью толковали о дворцах, которые, соперничая друг с другом в роскоши, строили внезапно разбогатевшие нефтепромышленники и купцы. Но больше всего говорилось о несметных богатствах Тапы Чермоева.

Сыну царского генерала Тапе Чермоеву за особое усердие, проявленное его отцом в борьбе против чеченских крестьян, было разрешено обучаться в пажеском корпусе. Окончив его, он был оставлен во дворце в личном конвое государя. Здесь ротмистр Чермоев вызвал на дуэль какого-то важного сановника, после чего был уволен в отставку и вернулся на родину. И когда на землях, смежных с землями его родителя, ударил первый нефтяной фонтан, Тапа проявил великую энергию дельца. Путем обмана он за какие-то гроши скупил нефтеносные земли у крестьян и теперь наживал миллионы.

Гази не интересовали эти разговоры. Он слишком хорошо помнил грязь и ужас солдатских окопов, чтобы придавать какое-нибудь значение болтовне тыловых офицеров и чиновников.

За одним из соседних столиков усердно играли в домино. Перед игроками стояли недопитые стаканы с чаем. Вошел какой-то крестьянин-горец, с узелкам в руках, но, постояв немного, вышел.

Гази глянул на изрядно украшенный мухами потолок чайной, а затем тяжело опустил голову на руки. Вероятно, он долго просидел бы в этом положении, если бы не подошедший официант.

– Что прикажете подать, чаю или поесть? – спросил он.

Гази не ответил, он не слышал.

– Вы что, заснули? Может быть, возьмете чаю?

– Спасибо, ничего не надо, – сказал Гази и, тяжело поднявшись, направился к выходу.

Официант удивленно посмотрел ему вслед. Затем, недовольный, слегка махнул по столику полотенцем.

Выйдя из чайной, Гази побрел по главной улице. Он вспомнил прошлое, войну. Только отправили в госпиталь Лозанова, как ранило его самого. Гази лежал в луже крови, слушал свист японских снарядов… Ночь прикрыла поле боя. Где-то вдали перекликались санитары, видно, подбирали раненых. Гази попытался подозвать их, но не смог… В сознание он пришел уже в полевом госпитале. Во рту все пересохло, кололо в груди, при кашле боль становилась невыносимой… Потом его лечили. Стало лучше, но кашель и недомогание с тех лор уже не покидали старого солдата. Последнее время он худел с каждым днем, силы оставляли его, а тут еще такая беда… Память… О чем это он подумал?.. Ах да, верный друг Лозанов! После войны Гази редко приходилось видеть его. Он живет где-то здесь…

Дойдя до угла, старик остановился, огляделся по сторонам, потом неуверенно свернул в узкий переулок.

IV

По возвращении в Грозный семья Шериповых собралась за обеденным столом.

Отставной прапорщик царской армии Джамалдин Шерипов имел в городе небольшой домик. Пенсия у него была мизерная, и жили они очень скромно. На лето семья уезжала в аул Шатой к родственникам.

За обедом мать ласково наставляла сына. Ее Дакаш должен быть прилежным, слушаться учителей, не вмешиваться в скандалы. Она нарочно делала это при муже, чтобы он разделил ее беспокойство.

Баянат не баловала детей, но у нее был удивительно ровный характер, вносивший в жизнь семьи покой и сердечную нежность, которой вовсе не было у отца.

Асланбек с улыбкой выслушивал наставления матеря, и казалось, что он во всем будет следовать ее советам. Конечно, он мог сказать, что, если к нему пристанут, он любому даст сдачи. Но зачем расстраивать мать, лучше молчать и не тревожить ее доброе сердце. Да и мысли его были заняты другим…

– Мада[2]2
  Так в семье Шериповых дети называли своего отца Джамалдина.


[Закрыть], скажи мне, разве земля не мать для всех людей? – неожиданно спросил он у отца.

– Конечно, – ответил тот.

– А если у всех людей одинаковое право на землю, то почему одним ее дают так много, а другим не хватает даже на посев своего клочка?

Отец внимательно посмотрел на сына. Он впервые подумал, что сын его уже совсем не тот, каким он привык представлять его. Перед Джамалдином сидел не мальчуган, а юноша, пытающийся по-взрослому ответить на вопросы жизни.

– О какой земле ты толкуешь, Асланбек?

Джамалдин впервые назвал сына настоящим именем, а не детским прозвищем. И тон его был серьезный, даже какой-то настороженный. Асланбек понял тревогу отца, но промолчал, боясь, что не сумеет выразить свои мысли.

Отец снова принялся за еду, но вдруг решительно положил ложку.

– Зачем тебе думать об этом? И о чем ты хотел спросить меня? – Он смотрел на сына поверх очков в белой металлической оправе, и Асланбек видел в глазах его беспокойство.

– Да так просто, – смутился юноша.

– Ну, а все же, скажи, кого ты имеешь в виду? – добивался старший Шерипов.

– Да вот вчера в Борое я слышал разговор крестьян, – Асланбек заговорил уже более уверенным тоном, – они жаловались, что им не хватает земли, что у них отняли ее и они должны или умирать с голоду, или драться…

– За что драться?

– Как – за что? За землю! Они говорят, что земля должна принадлежать тому, кто трудится на ней. И они правы, ведь это же справедливо, отец!

Удивленный твердостью, неожиданно прозвучавшей в голосе сына, Джамалдин помолчал, потом, слепка усмехнувшись, произнес:

– Драться-то можно, да стоит ли? Можно ли выиграть в этой драке, об этом ты подумал?

Ответить на подобный вопрос Асланбек пока не мог и, чуть подумав, сказал уклончиво:

– Есть же такие люди, которые умеют драться за справедливость.

– А где они, кто они такие? – Джамалдин и вовсе встревожился.

– Я сам их пока что не знаю, – просто ответил Асланбек.

– Вот что, сын мой, – сказал Джамалдин, слепка повысив голос, – мне уже не раз жаловался на тебя инспектор, господин Родионов.

– Этот инспектор из кожи вон лезет, чтобы выслужиться! – сердито бросил Дакаш.

– Помолчи, когда с тобой говорят старшие! – перебил его отец. – Так вот, господин инспектор жалуется, что ты уклоняешься от прямых учебных занятий, читаешь посторонние книжки и бываешь в обществе людей, которые по возрасту и положению тебе не друзья. Я приказываю тебе заниматься твоим прямым делом – учением. А кончишь учиться, там уж как хочешь: хочешь дерись, хочешь мирись.

Встав из-за стола, Асланбек отошел к окну. Он стоял, опустив голову, иногда поглядывая на мать. Слегка сутулящийся, но еще молодцеватый Джамалдин также встал из-за стола и, нервно поправив свои длинные, пышные рыжеватые усы, прошел в другую комнату.

– Дакаш, не надо перечить отцу, – сказала мать.

– Мама, ты же не знаешь, в чем тут дело!

– Да и знать не хочу. Мне нужно одно: чтобы ты слушался отца, – отрезала мать.

Неожиданно из соседней комнаты вернулся отец.

– Дакаш, – сказал он, остановившись в дверях, – ты не должен обижаться на мою резкость. Пойми, я не против твоих мыслей, но в молодости желания всегда опережают возможности. Мне хочется, чтобы в трудном, да и в любом деле ты поступал со сдержанным спокойствием и осторожностью.

– Мада, – ответил сын, твердо взглянув в глаза отцу, – а не ты ли говорил мне, что жить самому в довольстве и не видеть горя и нужды других – это не мужественно. А ведь тот, в ком нет мужества, – не человек, а низкий раб?

Джамалдин молчал, словно зачарованный открытым взглядом сына, а еще больше – его такими простыми и гордыми словами.

– И об этом хорошо помню, сын мой, – сказал он наконец, но продолжать разговор не стал. Окинув Асланбека внимательным взглядом, он ушел к себе..

А мать так и осталась стоять на месте, и вид ее, казалось, говорил: «Что бы мы ни внушали тебе, сынок, все равно ты уже готов улететь из-под нашего крыла».

V

Неподалеку от здания реального училища еще сохранились бывшие солдатские казармы, заросшие бурьяном рвы старинной городской крепости. Из широких окон училища был виден земляной вал, окружавший когда-то крепость Грозную. По валу молча расхаживал угрюмый часовой в поношенной серой шинели, с винтовкой за плечом, а позади мрачной глыбой возвышалась городская тюрьма. Это приземистое здание, обнесенное высокой каменной стеной, было и первым каменным зданием в Грозном. Его построили из бесцветного камня и железа, когда еще сами строители крепости – солдаты гарнизона – ютились в глиняных мазанках. Говорят, что возвели эту тюрьму по указу самого императора всея Руси, «дабы прочно запереть недовольных волей великого самодержца».

С той поры тюрьма никогда не пустовала. В полусырых и полутемных камерах ее всегда томились вольнодумцы и государственные преступники, осужденные на казнь или каторгу.

Воспитанники училища почти ежедневно видели, как конвойные загоняли туда арестованных, чтобы через несколько месяцев тумаками и пинками выгнать их, закованных в кандалы, из ворот и отправить по этапу. Редкий день у ворот тюрьмы не происходила какая-нибудь драма. Много женских и детских слез пролито у этих стен. Словно тени, маячили тут родные и близкие, провожая взглядами молчаливых узников.

Избавившись от казарменного режима кадетского корпуса, Асланбек жадно пользовался каждым мгновением относительной свободы, царившей в реальном училище. Теперь молодой Шерипов с меньшим риском мог делать почти все, что ему вздумается. Хочет – убежав с занятий, просидит целый день в библиотеке за книгой, а хочет – часами наблюдает за тем, что творится у стен тюрьмы. И прошлой зимой Асланбек часто слонялся около тюрьмы, с юношеским любопытством вглядываясь в бледные лица заключенных, которых выводили солдаты в серых шинелях. Арестанты несли тяжелый кандальный звон. Перед отправкой этапа конвойные обычно кричали: «Шаг вправо, шаг влево – оружие применяется без предупреждения». И юноша всегда побаивался, как бы кто-нибудь из заключенных не уклонился случайно в сторону, а то возьмут, да и застрелят беззащитного. Но теперь, после лета, полного мрачных открытий и трудных размышлений, тюрьма и то, что происходило вокруг нее, приобрели для него особый смысл, особую притягательную силу. Ему ужасно хотелось подойти и поговорить с этими людьми. Ведь, может быть, именно они-то и есть те самые «смелее люди, которые знают, как драться, как помочь безысходному горю народному». Но нет, солдаты зорко охраняют их.

С этими мыслями в один из первых дней после начала занятий стоял Асланбек в толпе людей у ворот тюрьмы. Конвой собирал узников в этап. Заключенных стояло уже больше двух десятков, а из ворот тюрьмы выводили все новых и новых людей.

Жены прощались с мужьями, отцы – с детьми, молча, со слезами, они не имели права разговаривать с заключенными.

– Сынок, скажи, ты не знаешь, куда это их гонят? – вдруг услышал Асланбек.

Голос за спиной был незнакомый.

Обернувшись, он увидел старого горца в поношенном коричневом бешмете, с трудом опирающегося на суковатую палку. Лицо у горца было бледное, высохшее. Маленькие помутневшие глаза его с глубоким страданием разглядывали заключенных, которых уводили все дальше от ворот тюрьмы.

– В Сибирь их отправляют, отец, – сочувственно сказал Асланбек. – Но вы не беспокойтесь, очень может быть, что они скоро вернутся! – Он сказал это просто так, желая поддержать старика. Никаких оснований для такого утверждения у него не было, и все-таки…

– Да, да, – невнятно пробормотал старик, невидящим, взглядом провожая заключенных. – Но где же тут мой сын? – вдруг с отчаянием воскликнул он.

– Ваш сын в тюрьме? – спросил Дакаш.

– Да. Он учился в горской школе, а теперь вот посадили-неизвестно за что… – глухо ответил старик.

Неожиданная догадка пронзила Асланбека. Минуту он внимательно вглядывался в старика, потом спросил:

– Вашего сына звали не Решидом?

– Да.

– Тогда я знаю вас. Вы Гази из Бороя, – уверенно сказал Асланбек.

– Да, это я. – Теперь старик с робкой надеждой смотрел на юношу.

– А ну-ка, проваливайте, чего тут не видели? Марш отсюда, да побыстрее! – гаркнул внезапно подошедший к ним городовой, левой рукой придерживая длинную шашку.

Асланбек вскипел от ярости: этот городовой постоянно торчал то перед зданием реального училища, то около тюрьмы.

– А потише не можете? – угрюмо спросил Асланбек.

Городовой, как бык, уставился на юношу. Казалось, он собирается боднуть его.

– Старик приехал из аула Борой. Он ищет своего сына. Парня недавно арестовали, – сказал Асланбек, еле сдерживая себя. Но, как всегда, выдавали глаза – с таким гордый презрением смотрели они на городового.

– Арестовали – значит, по делу, – невозмутимо ответил тот. – Порядок требуется. Давай, давай отсюда! – И он махнул на них рукой.

– Уйдем отсюда, отец, а то это чучело боится, как бы мы его не сглазили, – предложил Асланбек.

Они медленно побрели прочь от тюрьмы. Юноша старался сдерживать шаг, чтобы старику было легче поспевать за ним.

– Я тут разыскал своего старого друга. Воевал с ним еще в ту войну, в японскую, – сказал Гази, – так вот, он и посоветовал наведаться к тюрьме. Я и пришел сюда… А теперь не знаю, куда и деваться. Может, сходить к полицейскому приставу…

– Это зачем? – спросил Асланбек с явным недовольством.

– Как – зачем? Ведь сына-то моего он арестовал. Хочу объяснить ему, что сын не виноват ни в чем. Так что если уж ты знаешь Решида и тебе не очень трудно, проводи меня к этому приставу, – попросил старый горец.

– Пойти к приставу мы можем, только вряд ли от него можно ожидать добра, – сказал Асланбек. – А впрочем, пойдемте! Скорее!

И они направились в сторону Дундуковского проспекта.

– Что добра от них мало – это я знаю, – говорил Гази. – Но что делать? Ведь нельзя же сидеть сложа руки, пока нас не добьют… Надо искать правду, требовать.

«Надо искать правду, требовать… Не сидеть сложа руки, пока нас не добьют», – мысленно повторил Асланбек, с уважением взглянув на старика.

А тот думал свое:

«В ауле бродят тревожные слухи, царь-то, говорят, непрочен. Да вот сейчас и этот, видно, знающий джигит сказал – арестованные скоро вернутся. К чему все это? И откуда он знает Решида? И меня узнал?..»

– Ты чей же будешь, молодой человек? – осторожно спросил он. – Что-то я тебя не знаю.

– Я сын Джамалдина Шерипова. Вы еще не видели меня.

– Значит, ты сын Джамалдина?

– Да.

– Дай аллах тебе здоровья! Ведь твой дядя из шатоевских Шериповых, брат твоего отца, – мой большой приятель. Как Джамалдин сейчас, здоров ли?

– Ничего. Держится.

– Пусть аллах продлит его годы! Ну а тебя как зовут?

– Асланбек, – ответил юноша.

– Асланбек. Хорошее имя. Но скажи мне, Асланбек, ты что, дружишь с моим Решидом?

– Пока еще нет. Просто летом мы обычно гостим в Шатое, и мне часто говорили, что сын ваш учится здесь. Но я так его ни разу и не повидал. А несколько дней назад я добрался До Бороя, однако ни Решида, ни вас там не оказалось. Мне сказали, что вы поехали к сыну в город.

– Поехал, поехал, – грустно сказал горец, вглядываясь в лицо Асланбека.

– А вот и полицейское присутствие, – неожиданно сказал Асланбек, останавливаясь напротив красивого особняка. – Тут и проживает господин пристав.

Когда они пересекали улицу, мимо них с гулким цокотом кованых копыт прокатил богатый экипаж. Пассажир его горделиво развалился на мягких кожаных подушках, а рука его небрежно играла изящным кинжалом.

– Это Тапа Чермоев, – сказал Асланбек, тронув старика за рукав ветхого бешмета. – Денег у этого человека много, девать некуда.

– Да, – махнул рукою Гази, – что ему до нашей беды.

VI

У дверей полицейского присутствия Асланбека и Гази остановил часовой.

Возмущенный тем, что его не пропускают к приставу, старый горец начал кричать, взывая к аллаху. На его крик из дома вышел длинный, как жердь, кавалерийский офицер с черными, закрученными кверху усами.

– Заткни глотку, а не то пристрелю, как собаку! – наседал на Гази часовой.

Но тот не сдавался, потрясая у его носа своей палкой.

Увидев офицера, солдат вытянулся по стойке «смирно». Воспользовавшись минутным затишьем, Асланбек сдержанно обратился к офицеру:

– У этого крестьянина арестовали сына. Он приехал издалека и желает поговорить с приставом…

– Как зовут его сына? – спросил офицер, чуть приподнимая сдвинутые брови и оглядывая Асланбека.

– Решид.

– Фамилия?

– Газиев.

Офицер повернулся к Гази, сурово оглядел его и снова обратился к Асланбеку:

– Передай ему, – он показал пальцем на Гази, – что господин пристав знает, что делать и как поступать с государственными преступниками. Пусть он едет к себе домой и ведет себя тише воды, ниже травы.

Старик, стоявший в отдалении и надеявшийся услышать слова утешения, вдруг сорвался с места и заговорил на ломаном русском языке:

– Наша молчать не будет, господин офицер, тише не будет!

– Ну, все! Поняли? – отрезал офицер, бросив презрительный взгляд на медали, которые сверкали на груди горца.

– Так что же, теперь и пожаловаться, выходит, нельзя, – заметил Асланбек.

– Сейчас не время разбирать ваши жалобы. Есть дела поважнее и более срочные, – ответил офицер. Потом он строго взглянул на часового, давая понять, что разговоры с посетителями окончены, и направился в помещение.

– Что же, видать, и вам теперь стало трудно, – язвительно бросил Асланбек ему в спину.

Офицер чуть задержался в дверях, подозрительно глянул на Асланбека и, ничего не сказав, скрылся в здании. Часовой последовал за ним и, закрыв широкие двустворчатые двери, застыл на своем месте, поглядывая через стекло.

– Вот мы и побывали у пристава. Я же говорил, что он не поможет, – сказал Асланбек, оборачиваясь к Гази.

– Собаки! – отозвался горец, горестно покачав половой.

Убедившись, что делать ему здесь больше нечего, Гази выразил желание снова пойти к своему старому другу Лозанову. Асланбек попросил разрешения проводить его туда.

Дом, где жил Лозанов, находился на рабочей окраине, и Асланбек невольно вспомнил слова инспектора училища о людях, которые не могут быть его друзьями по возрасту и положению. Он только усмехнулся. Но чего действительно опасался Асланбек, так это, что мать узнает о том риске, которому он подвергает себя, вступая в столкновение с полицейскими властями. Мать тут ничего не поняла бы.

Конон Лозанов был и обрадован и взволнован неожиданным приездом своего фронтового товарища. Несмотря на разницу в летах, они крепко подружились в степях Маньчжурии. Последние годы они виделись очень редко, так что им было о чем вспомнить. А встревожило Конона появление Гази потому, что Решид был арестован по подозрению в принадлежности к подпольной организации, в которой Лозанов играл не последнюю роль.

Встретил гостей Лозанов тепло. Дружески пожал руку Асланбека, так что молодой человек сразу почувствовал себя просто. Тем не менее первое время он больше слушал, чем говорил. Сама атмосфера этого дома была для него нова.

Дочь Конона, Нина, приготовила ужин, хозяин принес четверть молодого вина.

Старый Гази пить вино отказался, а попросил у Нины крепкого чая.

Конон уверил Гази, что вино – это чистый виноградный сок, что оно полезно для здоровья. Нет, Гази все равно не стал пить.

– Так ты же пил его на фронте, – не унимался Конон.

– Тогда я молодой был, крепкий. А теперь старый стал, больной. Нельзя пьяным идти в могилу, – твердил свое Гази.

– Брось, Гази, еще поправишься.

– Да я-то что, Конон, только вот Решид…

– Ничего, Решид скоро выйдет на свободу… Обязательно выйдет, вот увидишь.

Старик поднял глаза на своего друга.

– Ты это верно знаешь, Конон?

– Верно.

Гази задумчиво покачал головой.

– Вот и молодой человек, – он кивнул в сторону Асланбека, – то же самое говорит.

Лозанов с интересом посмотрел на своего молодого гостя и встретил его глаза – напряженные, ожидающие. Лицо юноши дышало искренностью и какой-то одухотворенностью. Рабочий чуть заметно кивнул ему, и тот сразу вспыхнул от этого знака доверия. Но Гази не заметил ничего, так был занят своими мыслями.

– А скажи, Конон, – спросил он после некоторого молчания, – это правда, что мой сын выступил против царя?

– Должно быть, – уклончиво ответил Лозанов, и снова они обменялись с Асланбеком понимающими взглядами.

– А правда, люди говорят, – старик упорно шел за своими мыслями, – что скоро царя не станет? Ты, Конон, наверно, знаешь об этом.

– Вот если все мы дружно скинем его, тогда, может, не станет, – улыбнулся Лозанов. – А так, сам он не уйдет.

– Вы же сами, отец, только сегодня оказали, что нельзя сидеть сложа руки! – неожиданно вмешался Асланбек. Он даже от волнения встал с места.

Но рабочий заговорил о другом. Он попросил Гази рассказать о том, что нового в горах и как там живут люди.

– Плохо живем, очень плохо, – ответил старик. – Народ бедный стал. Старшина Гишлако со своими стражниками вконец замучил людей всякими поборами. Из дворов наших не вылезают, все как есть забирают.

Асланбек рассказал о приезде в Борой полковника и о спорах, которые потом разгорелись на площади. Гази добавил о слухах, приносимых солдатами, вернувшимися из госпиталей. И так сидели они, разговаривая, дотемна, а когда прощались, Лозанов крепко пожал руку Асланбеку и просил его заходить. Старик остался у своего друга в ожидании каких-нибудь вестей о Решиде.