Текст книги "Мюрид революции"

Автор книги: Алексей Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

XI

Приближался вечер, когда в Борой вернулся старый Гази. У небольшой мечети, что стояла как раз напротив дома Гази, собрались люди. Эта тесная площадь испокон веков была главным местом, где узнавались и обсуждались новости. Люди несли сюда свое горе и обиды, свой вечный спор с бедностью и беззаконием. И тесной-то площадь стала из-за человеческой жадности: каждый из владельцев домов, выходивших на площадь, переставляя ограду, старался присоединить к своему участку хоть четверть вершка общественной земли. Сейчас здесь было не протолкнуться. Все жадно слушали Гази.

– Царя свергли, – рассказывал старик, – в Грозном теперь есть Совет, там солдаты, рабочие и крестьяне обсуждают, что делать дальше. Есть справедливые люди, их зовут большевиками. Так вот, эти большевики на промыслах и заводах устраивали сходки и говорят, чтобы все бедные люди объединялись. Главный штаб этих большевиков сейчас там, где жил начальник округа полковник Свистунов. А сам Свистунов, говорят, сбежал в Тифлис к сардалу.

– Пусть аллах унесет его дальше! – крикнули в толпе.

– Окажите, Гази, а большевики эти – не те ли самые, которые против аллаха?

– Нет, нет, это коммунисты не признают аллаха. А большевики народ хороший, – отвечал Гази, и сам толком не знавший, кто же эти большевики и какие-такие есть коммунисты.

– Гази, а на базаре зерно есть? – спросил его высокий, худощавый горец, стоявший позади других. – Почем пуд?

– На базаре не бывал, но в магазинах хлеба много и цена недорогая, – отвечал Гази. И вдруг запнулся. – А помнишь, Элса, Асланбека, сына Джамалдина? Он говорил мне, что был в нашем ауле. С тобой разговаривал.

– Помню, помню, – чуть подумав, ответил горец.

– Так вот, его арестовали и посадили в тюрьму.

– За что?

– Толком не знаю, – ответил Гази, – но говорят, был на базаре какой-то скандал. Асланбек заступился за арестованного большевика, а полицейские избили его и увели в тюрьму.

Элса сокрушенно покачал головой.

– Это смелый юноша и горячий. Я тогда же подумал, что не сносить ему головы, – сказал он как бы про себя.

– Побывал я в городе и у своего приятеля Конона Лозанова, – продолжал между тем Гази. – Он советует всем нам быть готовым для защиты.

За разговором никто не заметил, как из мечети вышел мулла, невысокого роста старик с коротко остриженной седеющей бородой. Первое время он молча стоял позади толпы, но тут, видно, не выдержал и стукнул о землю своим посохом.

– Скажите нам, Гази, кто такой этот ваш друг Конон и как этот гяур стал вашим приятелем? – спросил он, сверля старого горца злыми глазами, как будто тот принес в аул чуму.

– Конон – честный человек, живет своим трудом. Пусть он и не верит в аллаха, но он большой защитник правды, – ответил Гази вежливо, но неприязненно оглядывая муллу.

– А-ха, защитник правды, значит?

– Да.

– Так какую же правду он для вас защитил?

– Как – какую? Когда арестовали моего сына, он первым поддержал меня советом. Он, почтенный мулла, а не кто-нибудь другой! – уже резко произнес Гази.

Ha площади стояла тишина. Все ждали, что вот-вот выльется наружу вся злоба, за многие годы накопившаяся у муллы против старика Гази.

– Сын ваш был бы сейчас дома, а не в тюрьме, – выкрикнул он, – если бы вы, послушав меня, оставили его в медресе.

– Мой сын попал в тюрьму не как конокрад, а за справедливое и честное дело.

– За честное дело в тюрьму не сажают! – отрезал мулла.

Гази с трудом сдерживал себя, чтобы не наговорить мулле резких слов. Помянув о конокраде, он намекал на сына муллы, о котором ходила такая дурная молва. Старик уже собирался решительно возразить на последние слова муллы, но давно знакомая боль пронзила грудь. Он внезапно почувствовал слабость и молча присел на камень.

А мулла, видя, что противник не отвечает ему, продолжал:

– Люди, не верьте этим разговорам! Царя свергли, это на самом деле так, но всюду должен быть порядок, и он будет. Всего два дня назад я вернулся из Владикавказа, там уже есть новое правительство, во главе его поставлен Тапа Чермоев. Это будет наше правительство, а все остальные не наши, и нас это совсем не должно касаться.

– Нет, мулла, нас должно все касаться, – неожиданно вмешался Элса, пробираясь сквозь толпу и становясь рядом с Гази. – Мне кажется, что Гази прав, – продолжал он. – Настало тревожное время, когда люди сами должны постоять за себя. Этот ваш Тапа думает о своих промыслах и заводах, а не о том, как улучшить жизнь бедных горцев.

Высокий, прямой Элса выглядел гораздо моложе своих лет. Морщин на его сухощавом, цвета бронзы лице было мало, но они были глубокими, словно рубцы от кинжальных ударов. Аккуратно подстриженная волнистая борода уже серебрилась густой проседью.

О едва заметной хромоте Элсы в ауле рассказывали, что как-то в молодости в горах он встретился с медведем. Его шомпольное ружье дало осечку. Схватив ружье за ствол, он ударил зверя по голове, но оно переломилось надвое. Тогда Элса воткнул в открытую пасть медведя ствол ружья. В борьбе и человек и зверь оба свалились в пропасть. Медведь погиб, а Элса уцелел, отделавшись переломом ноги. Вот с тех шор горец стал прихрамывать. Теперь старый Элса редко появлялся на мечетной площади, но среди бороевцев он пользовался большим уважением, и редко кто не хаживал к старику за советом по любому важному житейскому делу. Поэтому и теперь вмешательство Элсы оказалось очень важным.

– Правильно Элса говорит, правильно! Мы сами должны решать свои дела! – раздались голоса.

Мулла с тревогой посмотрел вокруг.

– Куда вы толкаете людей? – крикнул он, обращаясь к Элсе. – Разве не сказано в коране: «Если бы аллах не заставлял сдерживать одних людей другими, то земля наша давно низверглась бы в пропасть».

– И то сказано, – перебил его Элса, – «Если не будешь бороться за свое, то и сам аллах ничего не сможет тебе дать». Будем сидеть сложа руки – останемся ни с чем.

– О аллах, о аллах! О пророк твой Магомет! Спешите к нам на землю в эти тревожные минуты, чтобы поддержать нас в защите веры! – забормотал мулла, воздев руки к небу.

– Аминь! Аминь… – произнесли вслед за ним многие.

– Мулла, – сурово остановил его Элса, – ты говоришь так, словно объявляешь газават![3]3
  Газават – «священная война», распространявшая силой оружия религию ислама.


[Закрыть]

– Можно, можно объявить и газават. На все есть воля аллаха, – ответил мулла, не глядя уже на старика. – Гяурам надо объявить газават.

Все это время Гази молча сидел на камне, прижав к груди руки, чтобы хоть немного сдержать нарастающую боль. Теперь он поднял бледное, без кровинки лицо.

– И среди гяуров, мулла, есть добрые люди, – сказал он тихим голосом. – Они хотят, чтобы мы владели землею. Чем же они враги нам?

При упоминании слова «земля» по толпе пробежал шепот. Мулла сразу уловил опасность и заговорил мягче:

– Ты, должно быть, не понял меня, Элса. Я хотел сказать, что теперь все перемешалось на белом свете и лучше нам дома сидеть, пока там все не успокоится. Мы маленький народ, зачем нам лезть в драку?

Многие порывались вступить в спор, но сдерживали себя из уважения к старикам. Поэтому Элса оглядел присутствующих, затем повернулся к мулле и оказал:

– Это верно, мулла, мы – народ маленький, потому-то нам самим надо драться за землю. А то, если маленький будет молчать, большие его просто раздавят! – Он энергично запахнул полы своей овчинной шубы, обдав муллу кисловатым запахом шерсти, и пошел к площади, но вдруг остановился и оглянулся, кого-то отыскивая.

Следя за его взглядом, все тоже повернули головы и увидели Гази.

Старый горец все еще сидел на камне, положив голову на колени, и алая струйка крови текла у него изо рта.

Все бросились к Гази. Начался шум, люди размахивали руками. Воспользовавшись суматохой, мулла тихо скрылся в мечети, а Элса с помощью многочисленных помощников под руки повел Гази в его дом.

XII

В отношении Хавы к Асланбеку было много непосредственности. С годами детская дружба незаметно переросла в теплую привязанность, и потому, вероятно, девушка несклонна была придавать значение тем условностям, которые обычно сковывают влюбленную горянку. Однако за последнее время мысли о ее суженом все неотступнее занимали ее.

Последний раз они виделись в городском саду. Хава до сих пор вспоминала каждое слово Асланбека. Ей все казалось, что чего-то главного они не досказали друг другу. И вот девушка уже заметила, что тоскует по нем.

«Какой он смелый, сильный! Как не похож он на щеголяющих офицериков или на самодовольных барчуков, слоняющихся по городским улицам! – думала она. – Офицерики и барчуки эти из кожи вон лезут, чтобы понравиться девушкам, и в то же время разговаривают с ними так высокомерно, словно считают их ниже себя… Нет, Дакаш не такой. Он честный и прямой. Что на душе, то и на языке. Правда, он, наверно, бывает горяч и резок, но со мной он не будет таким… Со мною он нежен и ласков».

Вспомнила Хава и один случай из детства. Когда они были маленькими, часто играли на берету Сунжи. И вот однажды один из взрослых мальчиков сильно обидел ее. Асланбек тогда смело вступился за нее. Он столкнул мальчишку в реку, хотя сам же затем вытащил его из воды, сказав, чтобы тот впредь не смел обижать девочек.

Конечно, таким же витязем Асланбек оставался и сейчас, но что-то новое, серьезное, не имеющее к ней никакою отношения появилось в его жизни. Она почувствовала это тогда, в саду. Как только девушка задумывалась над этим, ей становилось грустно. Прежние увлечения перестали занимать ее. Хава забросила рояль, и звучные аккорды лишь изредка нарушали теперь сонную тишину большого дома Билтоевых.

Последнее время Хава стала особенно нервной. Мать и маленький брат наблюдали за ней с недоумением и не могли понять, что же с ней происходит. Лишь сама Хава знала, что творится с ней, но никому не могла сказать об этом, даже матери.

Вот и на этот раз девушка неподвижно сидела в большом кресле, задумчиво глядя в окно. Мать зашла в комнату раз, другой, но дочь словно и не замечала ее.

Наконец, войдя в комнату третий раз, мать как бы мимоходом, ласково спросила:

– Тебе нездоровится, доченька?

– Нет, мама. Почему вы решили, что я больна? – ответила Хава, настораживаясь.

– Да так, – оказала мать. – Я вижу, последнее время ты какая-то странная.

Хава подсела к роялю, провела пальцами по клавишам, потом встала, подошла к матери и, не глядя на нее, тихо опросила:

– Мама, вы разве ничего не слышали?

– Нет. А что? – насторожилась мать.

– Говорят, что Дакаша арестовали, – ответила дочь, все так же глядя в сторону.

– Боже мой, боже мой! Вот что, оказывается, тебя мучило! Но что же нам делать? Чем же мы поможем ему? Ведь все это не в наших руках, – забормотала мать, теперь уже волнуясь сама.

Она тоже привыкла к мысли, что именно Асланбек станет ее зятем. Но, услышав об аресте, растерялась: зять из арестантов – это уж совсем неприлично для дома Билтоевых. Она попыталась успокоить дочь:

– Вот все девушки в твоем возрасте такие – вобьют себе в голову какую-нибудь ерунду, а потом и мучаются. Разве на одном человеке свет клином сошелся? Разве одна звезда на небе? Нет. Их много, надо только оторвать взгляд от одной и спокойно оглянуться кругом…

– Мама! – обиженно перебила ее Хава. – Зачем вы так говорите?!

– Ну как же тебе сказать иначе, если ты не понимаешь? Ведь я больше тебя прожила на свете и лучше знаю, что и как. Сейчас каждый ласкает тебя взором, а при неудачном замужестве страдать тебе… Да еще мне. Разве мало случаев, когда выйдет девушка замуж и свадьба еще не забыта, а столько хлебнет горя, что в отчий дом возвращается. Не думай, что тебе особая судьба предназначена. Будь осторожна, доченька. Когда человека сажают в тюрьму – это неспроста!..

– Мама! – возмутилась Хава. – Вы обижаете меня. От Дакаша мы никогда не видели плохого! Он не такой, как другие!

– В том-то воя и беда, – не унималась мать, – что все девушки до замужества так думают.

Хава опустила голову.

– Почему вы так недоверчивы, мама? Откуда вы знаете все это?

– Знаю, потому что прожила жизнь и видела жизнь других…

В этот момент дверь отворилась, и на пороге появился отец. Брови его были сурово сдвинуты, что не предвещало ничего хорошего. Он молча кивнул дочери, и та послушно вышла в другую комнату.

Уловив отдельные слова из разговора матери с дочерью, он догадался, что речь идет о молодом Шерипове, и решил вмешаться. Разговаривать с дочерью было не принято – это было ниже достоинства главы семьи, но жена должна была знать его решение и беспрекословно выполнять его.

Богатый нефтепромышленник Абдул-Муслим Билтоев, которому внезапно привалившие деньги вскружили голову, был уже не тем скромным человеком, который даже радовался, что может выдать дочь за сына уважаемого, хоть и не богатого офицера Шерипова. Теперь это обязательство тяготило его. Выбор жениха для Хавы представлялся ему важным шагом в его финансовых расчетах и должен был увеличить богатство семьи.

Оставшись наедине с женой, он прошелся по комнате, потом остановился, сурово оглядев ее с ног до головы, и произнес тоном, не терпящим возражений:

– Джамалдин Шерипов порядочный человек, но сын его связался с босяками и вместе с ними угодил за решетку. Не хватало еще, чтобы Хава думала об арестанте! И это даже к лучшему… Ты поняла?

Падам побледнела и молча склонила голову. Гнев Абдулы-Муслима Билтоева в доме считался страшнее кары божией.

А в это время в соседней комнате Хана с грустью смотрела в окно. Она догадывалась, какой разговор происходит сейчас за стеной, понимала, что там, наверно, произносится приговор ее счастью. Приговор окончательный – ведь ей и в голову не приходило, что можно не подчиниться воле родителей, так она была воспитана. Конечно, тогда, в городском саду, она сказала Асланбеку, что родителей подчас можно и не послушать, но ведь это были слова, озорные слова, не более!..

И все же какое-то упрямство жило в ней. Ах, если бы она могла поговорить с Дакашем!.. И вдруг она увидела его. Он медленно шел по противоположной стороне улицы, повернув голову в сторону ее окон. Увидев Хаву, Асланбек чуть заметно кивнул ей.

Со страхом оглянувшись на дверь, девушка поспешно выскользнула на улицу, пересекла мостовую и молча остановилась перед Асланбеком. Еще минуту назад ей хотелось поговорить с ним, а сейчас, видя его серьезное лицо, она поняла, что так ничего и не скажет. Он похудел, и вид у него был усталый, только глаза были все те же – непреклонные, ясные.

– Мне сказали, что ты там… – с трудом вымолвила наконец Хава.

– Да. Был там. – Он недобро усмехнулся. – Только сегодня вышел.

– И ты… – Она не знала, что спросить.

– Сегодня уезжаю во Владикавказ, – сказал он, – буду встречать своих друзей. Новых друзей…

Она ничего не поняла и промолчала. Вдруг он ласково, совсем как прежде, улыбнулся ей, крепко пожал руку и пошел прочь.

Нет, это был уже не прежний, а другой Дакаш!

XIII

Холодным утром в начале марта 1917 года, незадолго до восхода солнца, отворились ржавые железные ворота владикавказской этапной тюрьмы и на мощенную булыжником площадь вылилась толпа выпущенных на волю политических заключенных. Тут были люди почти всех народностей Кавказа, да и не только Кавказа. Жители Молоканской слободки, рабочие и кустари с соседних улиц наперебой угощали освобожденных чуреками, сыром, кусками отварной баранины и вином. Многих пришли встречать родственники, друзья, и теперь, шумные и взволнованные, они толпились вокруг бывших узников.

Только богатые мещане да трусливые чиновники опасливо жались по сторонам, настороженно приглядываясь к страшным политическим.

Среди встречающих был и Асланбек, приехавший сюда вместе с Лозановым. Конан, сияющий как именинник, переходил от одной группы к другой, но глаза его славно продолжали выискивать кого-то. Вдруг он бросился к распахнутым воротам тюрьмы. Там, тяжело опираясь на плечо юного горца, стаял человек с внешностью старого рабочего. Близорукими глазами, сквозь очки в медной оправе, он оглядывал толпу и счастливо улыбался.

Когда Асланбек тоже пробрался к воротам тюрьмы, два старых рабочих все никак не могли выпустить друг друга из объятий. Только и слышалось:

– Конан!

– Иван!

Лишь немного успокоившись, Лозанов заметил Асланбека и притянул его к себе.

– А это, Иван, Асланбек Шерипов, – сказал он. – Орел горный. Высоко летает. – И весело подмигнул смутившемуся юноше.

– Радченко, – просто оказал рабочий, протягивая руку.

Пожимая эту руку, Асланбек не мог оторваться, от его глаз, столько в них было ума, проницательности и какого-то достоинства.

– А теперь, – продолжал Лозанов, – повернись сюда. Познакомься с молодым человеком…

Шерипов повернулся и только теперь обратил внимание на стройного горца его лет, того самого, что поддерживал Радченко, когда они выходили из ворот тюрьмы.

– Ты же, насколько я знаю, разыскивал его, – донесся до него голос Конона. – Вот и пришло время свидеться. Это Решид, сын Гази.

Молодые люди крепко пожали руки, а глаза их как будто с пристрастием изучали друг друга.

– Я давно слышал о тебе, – сказал Решид.

В этот момент в толпе произошло какое-то движение, и все невольно повернули головы. На площадь въехал изящный фаэтон в сопровождении шести конных казаков. В коляске, развалившись, сидел офицер, в котором Асланбек узнал полковника, приезжавшего в Борой.

Узнав об освобождении политических, полицейский пристав Владикавказа Беликов тут же выехал на место с намерением отменить это решение и снова водворить заключенных в тюрьму. Он не мог допустить, чтобы кто-то без согласования с ним посмел решать такие политические дела в Терской области. Полковник только вернулся из Дарьяльскопо ущелья, где более недели пропьянствовал у богатого духанщика, поэтому никто не смог растолковать ему, что заключенные освобождены по амнистии.

Беликов был в парадной форме, с целым иконостасом орденов и медалей на темно-синем мундире.

Резко натянув вожжи, денщик остановил разгоряченных гнедых коней. У ворот тюрьмы лежала сваленная и разбитая будка привратника. С явным неудовольствием пристав глянул на нее осоловелыми глазами, потом, небрежно опершись о плечо денщика, привстал. Но тут же он как-то сник. Беликов понял, что ни ему, ни его казакам с таким столпотворением не справиться. Он решил быстро перестроиться и, по привычке надсаживая голос, весело заорал:

– Здравствуйте, господа! Поздравляю вас с освобождением!

Пристав был уверен, что ему ответят дружно и с радостью. Перебирая пальцами темляк на эфесе своей шашки, он с достоинством ждал ответа. Но прошло несколько секунд, и вдруг прямо перед собой он увидел очки в медной оправе, а за ними – подслеповатые глаза на пепельно-белом лице. В них Беликов очень ясно прочел, что и на сей раз он жестоко ошибся. Воцарилась такая тишина, что он услышал скрип собственных сапог. «Гляди-ка, вон как тихо здесь», – успел он подумать, и тяжелая волна страха окончательно захлестнула его.

А человек уже вплотную приблизил к нему свое лицо, как бы разглядывая что-то интересное. От солнечного света искры вспыхивали и гасли в стеклах его очков. Наконец он поднял очки на лоб и с напускным удивлением воскликнул:

– О-о! Никак, сам господин полицейский пристав пожаловал к нам с поздравлением! – И, помедлив, недобро произнес: – Здравия желаем, господин мучитель наш! Что теперь приказать изволите?

«Издевается, сволочь!» – гневно подумал Беликов. Его холеные пальцы до хруста сжались на серебряном эфесе шашки, и мурашки забегали по спине. Через силу сдержавшись, он хрипло выдавил:

– Ничего я не приказываю. Я встречать… Поздравить вас приехал, а не приказывать…

– С чем это вы собрались нас поздравить? Со свободой, которую добыли нам наши товарищи? – крикнул кто-то из заключенных. – Ну что ж, это очень любезно с вашей стороны!..

– Ну а вот шашки и ружья зачем? – не унимался Радченко. – Чтобы встреча была более торжественной, так, что ли? Ах ты, подлец!

Пристав, сильно побледнев, боком опустился на мягкое сиденье фаэтона и с надеждой посмотрел в спину денщика. Он хотел крикнуть ему: «Вперед!» – но тот сидел разинув рот, растерянно глядя на людей вокруг.

В толпе закричали:

– А чего вы с ним цацкаетесь?

– Скиньте его на землю!

– Мы сейчас!

– Раз приехали, то уж извольте погостить в своем роскошном доме, – весело крикнул огромный рабочий, стоявший по другую сторону фаэтона.

Беликов не успел и повернуться, как сильные руки схватили его за шиворот, стащили на мостовую и обезоружили. Отобрали оружие и у казаков. Пристава поволокли в открытые ворота тюрьмы и заперли в одну из камер, казакам же предложили разойтись по домам.

Тут же из бакалейного ларька выкатили пустую бочку, на которую поднялся один из заключенных, по виду – студент. Обращаясь больше к мещанам и казакам, стоявшим особняком, он принялся что-то говорить о солнце свободы, взошедшем над Россией. Просил не проливать крови и объединить силы для защиты революционного отечества.

Для многих речь его показалась странной, но настроение у всех было приподнятое, и проводили его криками «ура».

Вслед за ним на бочку поднялся Радченко. Он поздравил горожан с первой победой революции, коротко сказал о том, как лучшие люди России боролись против царизма и гибли в тюрьмах и на каторге ради того, чтобы настал наконец день свободы. Затем горячо заговорил о той борьбе, которую еще должен вести народ за свои права. Но речи своей Радченко не закончил. Внезапно он замолчал, сильно побледнел и покачнулся. И сразу же десятки рук потянулись к нему, подхватили и опустили на землю. Взволнованные люди плотным кольцом сомкнулись вокруг него. Раздались сочувственные возгласы.

– Изголодался небось!

– Да он больной!

– Ишь, ведь умучили человека в тюрьме! Кровопийцы!..

– А ну, подгоните кто-нибудь экипаж! – распорядился Лозанов.

С десяток людей тут же бросились к фаэтону Беликова, одиноко стоящему в стороне, схватили под уздцы коней и подвели поближе к изможденному Радченко. Заботливо усадили его на мягкие подушки, кто-то взобрался на козлы, Конон устроился рядом с другом и крикнул:

– В больницу!

Толпа стала медленно расходиться.

Асланбек с Решидом дождались возвращения Лозанова, после чего все трое направились в сторону вокзала. Лозанов решил задержаться во Владикавказе до выздоровления Радченко и сейчас хотел посадить молодых людей на поезд.

Улицы города были заполнены людьми, горячо обсуждавшими последние события и в том числе утренний митинг у городской тюрьмы. Поэтому Асланбек сразу же уловил суть разговора, который велся людьми, неторопливо шагавшими впереди них.

– Оба за политику сидели, – рассуждал пожилой солдат, – а, видно, разные люди. Вот и пойми их!..

– Да-а, – вздохнул шедший рядом невысокий казак. – Оно, может, и ничего, но вот зачем преступников выпускают?.. Не понимаю, что происходит, – покачал он головой.

– Вот про то и я толкую, Федя, – вмешался третий. – Такая чертовщина добром не кончится. Так что гляди в оба. Теперь не уснешь спокойно. А уж если хочешь поспать, то выбирай и замок покрепче, и засов потолще, и под бок берданку.

– Да разве ж плохо, если мужику дать землю и свободу? – спросил солдат.

– Ему, мужику-то, свободу? – удивился низенький казак. – Нет, братец мой, мужика без палки по правильному пути не поведешь. Понял?

– Нет, не понял.

– А какой же это правильный путь для мужика? – опросил Лозанов, догоняя собеседников.

Асланбек с Решидом тоже ускорили шаг.

– Да это мы так себе, идем и рассуждаем насчет этих освобожденных из тюрьмы, – настороженно оглядывая Лозанова и его спутников, ответил первый казак. – Боимся, как бы они смуту не навели в народе.

– О какой смуте вы толкуете?

– Да вот этих разбойников поосвобождали. Какое от них добро-то может быть…

– Худа не будет, – перебил его Конон. – А вот другое окажите: рады вы, казаки, что царя скинули?

Пожилой казак еще больше растерялся. Но Лозанов явно внушал доверие. Да и молодые чеченцы, сопровождавшие его, тоже как будто не были похожи на разбойников.

– Ты давай, не стесняйся. Говори все по правде, – подбодрил его Конон.

– Как же, ждите! Так он и скажет вам правду! – вмешался солдат. – Известно, как казаков холили. Что князей каких!

– Ты, что ли, холил? – огрызнулся казак.

– Не я, царь.

Казак пожал плечами и повернулся к Лозанову:

– По-разному у нас жили. Одних холили, а других нужда трепала похлеще, чем твоего мужика. Понятно?

– Понятно, – ответил Конон.

– Ну чего вы его слушаете? – возмутился солдат. – Развесили уши!

– Отчего же. Интересно, – улыбнулся старый рабочий.

Но солдат был не склонен к подобным разговорам. Он только плюнул, скверно выругался и пошел прочь. Молодые горцы с жадным интересом наблюдали эту сцену. А казаки еще ближе придвинулись к Лозанову: им захотелось изложить свою правду этому симпатичному, очевидно непредвзятому человеку.

– Хотя мы, казаки, – начал низкорослый, – и не любим выставлять ее, эту самую нужду, напоказ, крепко она у нас в станицах засела. Вон слышали, что люди говорят: дескать, мы, казаки, как князья, живем, зачем нам бунтовать против царя? Да только мы князьями не жили…

Незаметно они подошли к базару.

– Ну что ж, казаки, – сказал Лозанов, – поговорили мы по-хорошему, а теперь давайте прощаться. – Он пожал протянутые руки.

– Куда ж это вы направляетесь? – поинтересовался один из новых знакомых.

– В Грозный, – ответил молчавший до сих пор Асланбек.

– А вы кто, чеченец? – спросил пожилой казак.

– Да.

Заметив интерес казаков к молодому горцу, Лозанов сказал:

– Хорошо, что эти смелые парни услышали сейчас о вашей казачьей жизни.

А через несколько часов, уже сидя в холодном и темном вагоне, Асланбек спросил Решида:

– Как ты думаешь, зачем Конон сказал, что нам нужно было послушать, как живут казаки?

– Просто надо знать, за кого ты будешь бороться.

– Я борюсь за счастье своего народа – чеченского, – резко ответил Асланбек.

Решид иронически пожал плечами.

– Ты что же думаешь, что у чеченских бедняков есть какая-нибудь своя, особенная правда?

– Есть, – ответил Шерипов.

– Об этом ты спроси наших крестьян там, в горах.

– И спрошу! – запальчиво бросил Асланбек.