Текст книги "Антология публикаций в журнале "Зеркало" 1999-2012 (СИ)"

Автор книги: Алексей Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

Вокруг «Розы мира»

Приближается столетие со дня рождения Даниила Леонидовича Андреева, старого и верного друга нашей вырождающейся смирновской дворянской семьи. Помимо отца с Андреевым по-своему дружили и моя мать-казачка, урожденная Абрамова, и бабушка по отцу, урожденная Долматова, и все их друзья и знакомые.

Мой дед Борис Васильевич Смирнов уже в тридцатые годы окончательно спятил после двух отравлений, от которых чуть не помер, – и он либо от всех прятался, либо страшно подвывал, поглядывая из-под лысоватого лба горящими глазами затравленного зверя. Начинал он свои рулады с фразы “Молитесь, люди русские!”, а дальше молол всякую чушь, намекая на то, что его снова хотят отравить и постоянно воздействуют на него невидимыми лучами. Установки же, запускающие эти лучи, вмонтированы под кожу его гостей, поэтому ее желательно вскрыть острым ножом.

Психоз деда был семейный, булгаковский, так как его бабка происходила из Ольгердовичей Булгаковых. Один из Булгаковых имел кличку Голица (то есть рукавица), и от него пошли князья Голицыны, гордящиеся своими корнями Ольгердовичей и Гедиминовичей. Сами же Булгаковы в Московии князьями не считались.

Внешне мой бесноватый дед был очень похож на Никиту Михалкова, но без михалковского наследственного специфического выражения. Прабабка Михалкова была заезжей не очень дорогой француженкой, певшей в хоре на сибирских “ярманках”. Суриков так к ней привязался, что выкупил ее из хора, женился на ней и, когда она умерла, часто приходил на ее могилу и, выпив изрядно водки, часами лежал на могильном бугре и горько плакал. Когда я вижу по “ящику” Михалкова, всегда вспоминаю деда – у них общие “южные” глаза. Правда, дед унаследовал их от своей матери, наполовину грузинской княжны Баграташвили, племянницы автора поэмы “Амирани”.

У деда был родственник – Владимир Васильевич Смирнов, генерал от инфантерии, командующий Третьей армией Западного фронта в германскую войну. Ему вместе с другими генералами, предавшими Николая II, красные отрубили шашкой голову. Произошло это злодейство в Кисловодске, в генеральском пансионе, где проводили отпуска командующие армиями и фронтами той изначально несчастной для России Первой мировой, в которую совершенно напрасно ввязались последние Романовы, защищая чуждые славянам Францию и Англию.

Вообще среди потомственных дворян Смирновых, за двести послепетровских лет переженившихся на итальянках и француженках, было много генералов и особенно полковников.

Другой родственник деда по матери – генерал от кавалерии князь Николай Николаевич Баратов, командовавший армией в Персии, хотел свергнуть большевиков в Закавказье. В одном из боев ему бомбой оторвало ногу.

Но сам дед, сын полковника и генерал-майора в отставке, был народником и давно уже сочувствовал эсерам, сидел из-за них в тюрьме. Бывал он в Полтаве у Короленко, часто встречался с Николаем Федоровичем Анненским, одним из столпов народнического либерализма, братом предтечи символизма Иннокентия Анненского. Его жена, моя бабка, сама до революции дружила с Потемкиным, Луначарским и другими будущими крупными большевиками. Оба они любили читать Горького, Леонида Андреева и всех скандинавских писателей и поэтому хорошо относились к Даниилу Андрееву – как к сыну близкого им левоватого писателя, одного из дореволюционных кумиров народнической интеллигенции.

Леонид Андреев сделал себе имя рассказом “Бездна”, повествующим о том, как один студент, у которого бандиты изнасиловали невесту, тоже залез на ее бесчувственное, в обмороке тело. Меня когда-то удивил его рассказ о гимназисте, пырнувшем ножом в живот проститутку, к которой он пришел для удовлетворения похоти.

Андреев-старший, как художник Врубель, часто рисовал демонов и Сатану и, как наставник тогдашних писателей Горький, был предтечей целой плеяды певцов темных сил и зверств большевизма.

Моего отца родители и их окружение также воспитали как народника, готового положить свою голову на плаху просвещения русского народа. Чем он и занимался до конца своих дней, преподавая рисование в различных учебных заведениях и издавая серию книжечек, которую в Москве называли “В помощь беспомощному художнику”.

Все эти послереволюционные беседы и общения происходили в основном на нашей даче в Перловке по Ярославскому шоссе, куда в те годы к нам ездило много интеллигенции из “бывших”, как-то пристроившейся при большевиках. В шутку они называли Перловку Смирновкой. Всех этих господ-товарищей бабка поила на террасе чаем с вареньем и кормила яичницей с жареной картошкой. В Перловке тогда было много старых дореволюционных дач, хозяев которых или выслали, или расстреляли. В опустевшие дома чекисты вселяли своих доверенных людей. Тогда на соседней с нами улице появились семьи Бонч-Бруевичей, Тухачевских, Кржижановских, чьи потомки гнездятся там и по сей день. Некоторые дачи стали явочными квартирами тайных агентов ОГПУ-НКВД.

За нашим домом, как за гнездом, где собираются “бывшие”, издавна было установлено пристальное наблюдение, но нашу семью не трогали, так как хозяин – мой дед – был явным психом, постоянно и громко выл, пугая соседских собак, поддерживавших его собственным воем. Все это внушало соседям страх, и они, выходя по ночам из домов, злобно шипели: “Опять дядя Боря воет” или “Опять Борис Васильевич спать нам не дает – надо бы его пристрелить!” Но пристрелить или поджечь дачу боялись, зная, что старый вытик имеет прямой доступ в Кремль: когда-то на его петербургской квартире размещалось землячество грузинских студентов и одно время там проживал Сталин вместе с грабителем европейских банков Камо – Тер-Петросяном. Дед мог напрямую писать Кобе, которого он знал по этой кличке с очень давних лет. Насколько я знаю, он не обращался к этому усатому господину, так как давно, как и многие ему подобные либералы, разочаровался в режиме большевиков, но о старом знакомстве порой для самозащиты вспоминал. Позднее, уже в послевоенные годы, постоянно читая “Огонек”, дед возненавидел Америку и регулярно посылал заказными письмами на Лубянку толстые черные клеенчатые тетради, исписанные тушью четким крупным почерком стареющего человека и озаглавленные “Заговор американских шпионов в Перловке”. В этих опусах дед запутывал в свои шизоидные сети всех перловских дачных соседей.

Однажды отца вызвали на Лубянку, и он с ужасом пошел туда, думая, что уж на этот раз его обязательно заберут, но был приятно удивлен, когда следователь, открыв шкаф, показал ему стопку тех самых тетрадей и очень вежливо попросил как-либо повлиять на папашу, чтобы он более не посылал к ним своих сочинений, которые они, тем не менее, обязаны хранить. Поселившись на даче лет пятнадцать назад, я сполна унаследовал шизоидные традиции нашей смирновской семьи и, по примеру деда, завел пять кошек и несколько собак, которые, к нерадости моей белокурой жены, полуприбалтийской немки и крайней чистюли, постоянно валяются в ногах постели и гадят по всем углам, хотя зимой для них посреди комнаты всегда стоят тазы с чистым песком. Как говорится, семейные традиции надо поддерживать...

По ночам я пока еще, правда, не вою, так как не слабонервен, и клеенчатых толстых тетрадей на Лубянку не посылаю. Но, возможно, все еще впереди, и от семейного безумия зарекаться нельзя, оно может настичь любого из нас неожиданно, как глыба льда или сосулька с весенней крыши. Наследственность, скажу я вам, штука страшная. Да и кроме того, все мои предки были в прошлом вояками и убивали множество людей, которые перед смертью наверняка проклинали своих губителей...

Дед рассказывал, что в их тамбовском имении после осенних охот гости традиционно трапезовали без дам, с собаками, и никаких правил гигиены при этом не соблюдалось: собаки хватали кости и объедки со столов захмелевших дворян. А утром многие гости просыпались на одной подушке со своими четвероногими друзьями, вылизанные ими из самых дружеских чувств. Мои кошки тоже любят вылизывать мне бороду и усы перед сном и часто спят у меня прямо на голове.

Я иногда бываю в ветеринарной больнице и встречаю там постаревших кошколюбителей и кошколюбительниц, переносящих, как и я, своих подопечных в сетчатых пластмассовых коробках, которые я называю ловушками. Таким подобным себе людям я объясняю, что животных теперь в России любят только потомки недорезанных дворян, и, к своему удивлению, почти всегда оказываюсь прав: хозяева хвостатых воспитанников сообщают мне о своем благородном происхождении. Наше простонародье в своей массе очень жестоко обращается с животными, детьми и стариками.

Даниил Андреев тоже очень любил кошек и постоянно спал с ними у нас на даче. Кошки ходили по цветникам и кустарникам, как звери в вольере. Около клумбы рос куст белых роз, посаженный бабушкой на могиле любимой кошки Пашеньки. Пашеньку какой-то пролетарий стащил со столбика калитки, где она грелась на солнце, и зарезал финкой. Соседской собаке разрезали пополам нос за то, что та лаяла, высунувшись в заборную щель. Бабушка рассказывала, что в Екатеринославе, где они жили в годы революции, махновцы отрезали груди у директрисы гимназии, тоже отъявленной народницы, под началом которой бабушка и сеяла разумное, доброе, вечное в души детей рабочих и городских обывателей – половина учениц гимназии была из простонародья и училась бесплатно.

Жил Андреев во флигеле, который не так давно пришлось разобрать, сняв с него наличники, расписанные дедом в сказочном стиле. Флигель полностью прогнил: он не был поставлен на кирпичный фундамент и ушел в землю.

Андреев всегда отчаянно курил дешевые крепкие пролетарские папиросы, и около его письменного стола всегда стояло ведро с водой, полное окурков. Наши кошки всей стаей собирались к Андрееву во флигель и постоянно сидели у него на спине, когда он писал, и спали на нем, как самолеты на палубе авианосца.

Три года до моего рождения (1934, 1935, 1936) Андреев подолгу жил у нас в Перловке, приезжая ранней весной и топя на ночь железную печку-буржуйку, подвесная труба которой была выведена в форточку. На своем медном примусе он постоянно кипятил крепкий, черный, тюремного пошиба чай. У Андреева был ключ от флигеля, он появлялся неожиданно и так же неожиданно, не прощаясь, уезжал в Москву.

Рядом с флигелем стоял построенный из горбыля дровяной сарай, а под ним – схрон, землянка со скрытым воздуховодом. В этом схроне периодически прятались катакомбные монахи и священники, днем спавшие во флигеле вместе с Андреевым на старинных черных железных кроватях с набитыми сеном тюфяками. Если появлялись подозрительные прочекистские люди, монахи уходили через люк в схрон. По ночам бабушка носила еду и для катакомбников, и для Андреева. Питались все в основном рисом с овощами и очень крепким бульоном из телятины, который варили в огромных кастрюлях и для кошек, и для людей.

Периодически по ночам в доме около иконы начала XVIII века “Знамение” вполголоса служили молебны. Икону спас от сожжения дед, когда в Москве из закрываемых церквей вывозили в кострище целые иконостасы. Он остановил груженную церковной утварью телегу и в обмен на денежную купюру получил от возчика большую икону Богоматери, которую быстро уволок в ближайший двор. Там дед купил у дворника мешковину, запаковал образ и увез на извозчике на дачу.

Среди скрывавшихся катакомбных священнослужителей были люди весьма образованные, к примеру, архимандрит Арсений, в прошлом человек из хорошего общества, закончивший в молодости какой-то привилегированный лицей и учивший потом в немецких университетах. С ним Андреев обсуждал религиозные и философские вопросы. Архимандрит по матери происходил из остзейских аристократов и настроен был во многом пронемецки, объясняя Андрееву, что вся петербургская культура была полунемецкой и что две великие страны уже очень давно срослись в сверхгосударство. Андреев был не согласен с такой трактовкой русского пути и все больше толковал об Индии, Тибете, о гималайской расе, об иранских и индийских ариях.

Перезнакомившись со многими катакомбниками, Андреев потом ездил по адресам их единоверцев в глухие места Брянской, Петербургской и Новгородской губерний, служившие прибежищем и утешением для многих врагов красного режима. Вроде уедет человек в глушь – и забудет о большевистском скотском хуторе. Он восторгался тогда еще не изгаженной большевиками природой тех мест.

К 1937 году, году моего рождения, в Перловке стало совсем беспокойно. Ночами по поселку ездили черные “эмки” – арестовывали людей. Сосед, лубянский офицер, входивший в расстрельную команду, усиленно наблюдал за нашей дачей. Часто наведывался к нам участковый милиционер, подолгу проверял домовую книгу и паспорта. Насколько мне известно, Андреев не любил красные власти, чекистов, милиционеров, боялся их всех, поэтому в те годы коротко стригся и носил кепку, кося под пролетария. Он стал искать более спокойное место для уединения и поэтому в последние предвоенные годы редко бывал в Перловке и постоянно не жил там. Я знаю, что по своим каналам, не через нашу семью, Андреев познакомился с родней генерала Джунковского, тоже жившей в Перловке, и бывал у них, расспрашивал о Распутине, которого те наблюдали в Петербурге достаточно близко. Джунковский занимал высокий пост в царской полиции, а потом насильственно, под залог семьи, перешел “по наследству” к большевикам и активно помогал им создавать большевистскую охранку – Чека. Он был очень близок с Рувимовым-Дзержинским, их союза очень боялся Сталин: эти многоопытные господа могли запросто скрутить и ликвидировать усатого уголовника, в прошлом полицейского осведомителя. Дзержинский, опасаясь быть отравленным агентами Сталина, принимал противоядия, подорвал организм и умер сам. После его смерти Джунковский скрывался на даче своих родственников в Перловке, но был выдан их бывшим дворником и вскоре расстрелян.

Мой отец предупреждал Андреева: опасно посещать семью жандармского генерала! Но куда там! Андреев вообще был человеком рисковым и мог спокойно засовывать голову в пасть льва. Дед, как бывший “борец за правду народную”, активно ненавидел жандармов и казаков, избивавших демонстрантов и студентов нагайками, и, конечно же, не верил в то, что Ленин в Первую мировую получал деньги от германского генштаба на свою революцию, а Троцкий и Носарь, возглавившие Петербургский совет, принимали японскую финансовую помощь на революцию 1905 года. Сегодня деятельность этих шпионов доказана документально, и не на основании русских архивов.

Когда дед узнал, что отец моей матери – казачий генерал-лейтенант, вешавший после японской войны железнодорожных служащих и студентов, мешавших эвакуации русской армии из Сибири в Центральную Россию, то люто ее возненавидел и называл “говном генеральским”, хотя сам был сыном армейского полковника и генерал-майора и внуком артиллерийского штабс-капитана – севастопольца, в молодости громившего из своих пушек в сорок восьмом году венгров и чехов, восставших против Габсбургов. Ох как давно русские армии ходили воевать в Восточную Европу, и с тех пор в этих краях клич “Русские идут!” равносилен кличу “Татары идут” в русских и польских землях. Очень неевропейские штучки делали крепостные армии императоров и рабские скопища большевистских косорылых ваньков на узких древних улочках Будапешта и Праги.

Андреев не был завзятым монархистом, просто сочувствовал расстрелянной царской семье. И Горький, и Леонид Андреев, и Иван Бунин, и Скиталец, и Чирикеев, и другие знаньевцы – все, как могли, готовили февральскую революцию и свержение династии Романовых. Мой дед хоть и был поражен жесточайшим шизоидным маразмом, но ума у него хватало, чтобы частенько, как бы про себя, приговаривать: “Не эту революцию мы ждали!”

В России были только две реальные силы – Романовы и дворяне и исконно враждебные им крестьяне. Среднего класса почти что не было, а рабочий класс и буржуазия болтались, как дерьмо в проруби. Большевики победили, опираясь на озлобленных инородцев и ожесточившихся за триста лет рабства крестьян. Мне кажется, что Андрееву во многом были близки эсеры и тот режим, который они могли бы установить в России, не вырви у них власть Ленин со своей бандой. Сотрудничая с большевиками, уцелевшая часть народнической интеллигенции через школы и институты подготовила себе смену – добрых, порядочных юношей и девушек неопределенно левых взглядов, почти поголовно истребленных в годы Второй мировой войны. Лейтенантская проза и интонации послевоенных стихов Винокурова появились именно среди случайно уцелевших воспитанников народнической интеллигенции. Они, наивные дурачки и дурочки, всерьез верили в социализм с человеческим лицом и гуманными идеалами. Остатки воспитанников народнической интеллигенции стали горючим материалом, который грел и оттепель, и перестройку, и ельцинский бунт девяносто первого. Душок этих господ-товарищей, наполнявших большевистские университеты, институты, издательства и прочие места, где красные готовили свои кадры и влияли на подрастающее поколение, я всегда нутром чувствовал.

Оселком для выявления людей с народническими тенденциями была оценка Второй мировой войны и участие русских в боевых действиях в рядах вермахта. Далеко не все, надевшие немецкую форму, разделяли взгляды нацистов, они просто хотели мстить красным и были рады получить оружие из любых рук, хоть от самого дьявола. Разъезжая по России, я познакомился со многими власовцами и неглавными участниками оккупационных администраций. Среди них не было ни злобных антисемитов, ни человеконенавистников. Они долго не могли понять, что вермахт пришел не освобождать Россию, а завоевывать ее. Тогда еще можно было спасти страну, были живы поколения, помнившие старую Россию, еще не появились законченные “хомо советикусы”, создание которых было завершено в послевоенный период.

Большевистская номенклатура, вывезшая своих самок и детенышей в Ташкент, Свердловск и Новосибирск (в Тюмень вывезли также “копчушку”, как в шестидесятые Геннадий Снегирев называл маринованную в уксусе мумию Ленина), вела последовательную войну на истребление своих подданных, водя в лобовые атаки плохо вооруженные и необученные толпы новобранцев.

Сейчас, в путинской России, официально шипят на Гавриила Попова за его новую книгу “Три войны Сталина”, приравнивая маленького седенького экономиста к власовцам и полицаям. По Попову первая война Сталина – разгром в западных военных округах кадровой Красной армии; вторая война Сталина – это война русского крестьянина, разочаровавшегося в немце, не давшем ему земли; третья – захват Восточной Европы. Две последние войны Сталин выиграл, а первую позорно проиграл. Шипят в путинской России и на умершего солдатского писателя Виктора Астафьева, заявлявшего, что большевики воевали солдатским мясом. Свыше двух десятков миллионов людей, по семь на одного убитого немца, положила ленинско-сталинская номенклатура для обороны Ташкента и Свердловска, где сидели, дрожа от страха, детишки красных начальников. Эти детишки потом раздербанили при Ельцине советскую промышленность и нефтяные прииски.

Мне совершенно не жаль красного рейха и всех его “достижений” и “завоеваний”, рычавших на площадях под красные тряпки, бодренькие мотивы Дунаевского и хрипы Утесова. Но жаль отдельных людей, как и я, злосчастный идиот, робко надеявшихся, что что-то может измениться к лучшему еще в течение жизни наших поколений.

Люди, сотрудничавшие с немцами, разочаровавшиеся в гитлеровской Германии, – те из них, кто выжил после сталинских лагерей, – не боялись в старости, в семидесятые годы, открыто говорить о своей трагедии.

Когда вермахт осенью сорок первого пер на Москву и многие в городе ждали немцев, у Андреева с моим отцом-народником, настроенным антинемецки, состоялся весьма любопытный разговор. Андреев сказал: “Ты, Глеб, так боишься и ненавидишь немцев – и совершенно напрасно. Немцы придут и уйдут, а Россия останется”. Поразительная и удивительная наивность! Так же рассуждали обыватели в гражданскую войну, говоря о большевиках. Но России, к сожалению, почти не осталось. Возможно, что на месте Российской империи, СССР и Эрэфии со временем появится небольшая страна, в которой будут жить остатки восточных славян, и эту страну, быть может, и назовут Россией.

Но перебегать к немцам Андреев не спешил и, уйдя на фронт со своей портативной пишущей машинкой, благополучно служил штабным писарем на Ленинградском фронте, стуча приказы, и даже не был ранен или контужен. У меня есть военная фотография Даниила Леонидовича в солдатской форме, он на ней тощий, как высушенная амазонскими индейцами человеческая голова. В землянках и окопах Андреев по ночам, как всегда, много курил и в тишине думал о своем, разрабатывая свои мистические системы и вырабатывая свой проиндийский “птичий” псевдоязык. Вообще словесно Андреев был очень развит и литературен – и наследственно, и от постоянного книгопоедания. Но образного и ассоциативного настроя, как его отец, не имел. Он был идеальный работник для периодической печати, только вот печати подходящей для него не было. Наверное, Андреев, как я предполагаю, был последним искренним – не для позы и желания продать себя в проститутной советской псевдолитературе – носителем народнического мировоззрения. Постсимволист Блок, самая яркая и быстро сгоревшая звезда русской провиденциальной и мистически озаренной литературы, как прозаик и гражданин России был сугубо народнической личностью – заседал в следственной комиссии над царскими сановниками в Петропавловской крепости, потом сотрудничал с Горьким, потом написал свои позорные бандитские частушки – “Двенадцать”, произведение кощунственное и антихристианское.

В революцию народническая либеральная интеллигенция оказалась совершенно не у дел, и ее регулярно пинали и белые, и красные: белые – за левизну, красные – за неприятие ими всеми насильственных методов большевизма. Самое смешное и паскудно неприятное состояло в том, что оставшаяся на территории России народническая интеллигенция всячески сознательно закрывала глаза на зверства большевиков и упорно их идеализировала.

Это закрывание глаз на мерзости большевизма было профессиональным и стало национальным массовым психическим заболеванием. Только две социальные группы закоренелых многовековых диссидентов, никогда не любивших ни царскую Москву, ни императорский Петербург, в гражданской войне воевали за свое свободное дело – казаки и старообрядцы. Для них, людей без особых иллюзий, ленинское хамодержавие было еще одним витком исконного московского и петербургского ига. К прятавшимся в нашем дачном схроне настоящим врагам советской власти, прошедшим гражданскую в рядах белой армии, Андреев был в общем-то равнодушен. Он не особенно сочувствовал белым, и будь большевики существенно либеральнее, он не имел бы к ним существенных претензий. Конечно, он тосковал по свободной либеральной прессе, в которой мог свободно печататься и как поэт, и как публицист. Вся проза Андреева насквозь политически публицистична. Он изначально антипод атеистического материалистического советизма.

Воспитывался Андреев в семье либерального прокадетского доктора Доброва и впитал в себя все прокадетские розовые бредни людей этого круга. Другой брат Даниила, Вадим, тоже воспитывался в либеральной семье профессора Рейснера, дочь которого стала, наряду с мадам Коллонтай, известной красной проституткой, комиссарившей в кожанке, с маузером на боку, на волжских и камских речных флотилиях. Как-то странно, что молодые женщины, воспитанные в приличных семьях, связались с уголовной шпаной и стали слабыми на передок комиссаршами. Большевизм изначально был сугубо бандитским сообществом, где убийцы и отребье всех народов, населявших погибшую от их рук Россию, безжалостно и беспрепятственно вершили свои кровавые тризны и собачьи свадьбы. Я часто почитываю мемуары Милюкова и удивляюсь их общей политической наивности – эти господа думали, что старая Россия была европейской страной, и не учитывали того, что половина ее населения всегда были ворами, душегубами, ночными татями и разбойниками. И этих разбойников власть держала на цепи, как хищных зверей. Отпусти жесткий ошейник с шипами – и эта стая зверья тут же начинает всех бить, душить, жечь и грабить. Само русское простонародье в тех губерниях, где было когда-то крепостное право, не способно управлять своими территориями и ждет, когда придет западная элита и снова организует здесь государство. Тогда, под защитой этих новых правителей без примеси угро-финской крови, снова постепенно восстановится порядок и даже появятся условия для возникновения науки и культуры. Суть большевистской революции – в уничтожении очень тонкой европеизированной прослойки, делавшей Россию только отчасти похожей на страну Северной или Восточной Европы. В той же Польше или Чехии население монолитно в своей славянности, а в России на одного белого европеидного великоросса приходилось двое-трое угро-финнов, тюркских и сибирских инородцев.

Удивительная быстротечная и почти молниеносная гибель России в значительной степени обсуловлена варварским составом ее населения. По своим взглядам Даниил Андреев тоже антизападник. Он обуславливает это тем, что один из его предков, уездный предводитель дворянства в одном из уездов Орловской губернии, был женат на таборной цыганке, так сказать, родилось дитё Феди Протасова и его упадочной кровосмесительной декадентской любви. Когда я вижу толпу советского и постсоветского цыганского простонародья, то содрогаюсь и отворачиваюсь, чтобы не запоминать. В Подмосковье и Нечерноземье цыгане массово торгуют героином и анашой и глубоко завязли в уголовщине. Андреев из своего частичного цыганства создал целую странноватую теорию о своих индийских корнях, полностью забыв о том, что цыгане – потомки низшей, неприкасаемой касты. Идя по пути многих русских сектантов и хлыстов, Андреев увлекся иными незнаемыми языками, т. е. ассоциативной звуковой речью, на базе которой действовали в двадцатые годы так называемые ничевоки и имажинисты, беспощадно раздавленные красными литразбойниками (некоторых их представителей я встречал в Москве шестидесятых, где они доживали в убожестве свой человеческий век). Меня в них пугало то, что в их речах за рюмкой дрянной советской водки проскальзывали фамилии некоего Халатова, Троцкого, Луначарского, супругов Брик и прочих большевистских деятелей той ужасной кровавой эпохи. Андреев был литдитём тех же лет, но несколько моложе, ходил на все их вечера и читки и все о них знал, но брезговал ими. Как человек (а я знаю, что говорю) Андреев завидовал гонорарам советских “инженеров человеческих душ”, но духовно хотел быть независимым. Прикорми его коммуняки в молодости, он стал бы обычным “встолописателем”. То же могло быть и с Солженицыным, но тот через Струве, старого, хорошо натасканного волка, знал, что на Западе ему заплатят неизмеримо больше, но для этого надо пострадать и потравить палкой в нос лубянского зверя. Вот теперь, вернувшись в Эрэфию, Солженицын сидит тихо-тихо и лишь изредка посапывает из своей барсучьей норы в Троицком-Лыкове. Хотя старцу терять нечего – мог бы перед смертью порычать, но жена, детишки, внучки – все живут не здесь, и поэтому особо не повякаешь, хозяева отвели ему строго определенную роль, которую он успешно отыграл. При тотальном контроле над средствами массовой информации очень легко сделать человека никем, дав закрытую команду не печатать о нем ни строчки ни в левых, ни в правых изданиях. Вот все и вертят головками у своих норок, как суслики, и очень даже стерегутся, зная, что нельзя. Твардовский, свободолюбивый литсатрап и придворный пиит Кремля, как-то сказал об авторе фильма “Калина красная” Василии Шукшине, что у него очень хорошее ухо и он многое слышал и воспроизводил в своих рассказах. Шукшин вполне красный автор, но он любил свой убогий, духовно кастрированный советский народ и жалел его, но так же поэтизировал традиционно русскую уголовщину. Не исключено, что жизнь Шукшина была прервана досрочно или его конкурентами, или секретными спецслужбами, боявшимися его руссизма советского розлива. Ведь самое опасное для всех этих людей – не традиционный православный руссизм, а советско-пугачевский вариант славянизма. У Андреева, как и у Шукшина, было чуткое ухо, и он, как птица-пересмешник, или ученый ворон, или попугай, многое перенимал у своих старших современников.

Литературно и поэтически Андреев был, несомненно, эклектик. Он тащил в костер своих вдохновений весь окружавший его интонационный мусор. Это свойство всех душевнобольных, занимающихся писательством, – по характеру их творчества можно поставить диагноз автору. Душевно здоровые люди обычно пишут ясно, просто, заняты сами собою, а не мечутся между чужим. Да, несомненно, Даниил Леонидович был не психически нездоровым, а душевнобольным. Душевнобольной – это не традиционный псих, а личность с горбом или язвой в душе. Таким же душевнобольным был и его отец Леонид Николаевич, и многие крупные литераторы предреволюционной эпохи, когда на таких субъектов была большая мода. Вот Лев Толстой, Чехов, Куприн или выбросившийся в лестничный пролет Гаршин были душевно здоровыми людьми, а душевнобольными были и Блок, и Андрей Белый, и сам Максим Горький, не говоря уже о Бальмонте, Игоре Северянине и их наследнике Вертинском. Душевнобольным и половым психопатом был Владимир Маяковский, до конца своих дней (а точнее – до выстрела в висок) управляемый своими чекистскими бабами и их лубянскими шефами. Творчество душевнобольных и половых психопатов – очень интересная и богатая тема для литгробовщиков. Наш “маленький классик”, по определению Блока, Иван Бунин не был ни душевнобольным, ни половым психопатом, и он очень хорошо разбирался в той компании психов, в которой он оказался, вторгшись в дореволюционную литературу из своей орловской и ефремовской глуши, которую он до конца дней только и любил. Отдельный человек может быть психически болен или страдать маниями и фобиями, но, берясь за перо, делается совершенно здоровым человеком и писателем, полностью адекватно воспринимающим и прошлое, и настоящее. Ярчайший пример тому – Ницше, человек нездоровый, но писатель абсолютно здоровый и даже сильный, если не сказать – мощный. Душа у него была без горбов и язв. Я бы вообще издал в одном огромном томе Ницше, Вайнингера, Шпенглера, Гитлера и Розенберга, чтобы наглядно видеть, как душевнобольные авторы исказили и дискредитировали мысли сильного и абсолютно душевно здорового мыслителя и поэта.