Текст книги "Соленая купель"
Автор книги: Алексей Новиков-Прибой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)
X
Капитан Кент имел в своем распоряжении просторный салон, а для всех остальных офицеров было отведено под кают-компанию небольшое помещение, расположенное с правого борта, против камбуза. Здесь столовались семь человек: три штурмана, три механика и радиотелеграфист. Здесь же и проводили свободное время за шахматной игрой или просто в беседах. Прислуживал им поваренок Луиджи, жадно прислушиваясь к их разговорам. А говорили они о войне, обсуждали депеши, получаемые судном по радиоаппарату. Иногда спорили по поводу того, на чьей стороне из воюющих государств останется победа. Яростнее всех спорил радист Викмонд, доказывая, что Германия будет разбита.
Так именно и следует с нею поступить! – выкрикивал он, сверкая глазами. – Это самая воинственная и самая империалистическая страна. Что будет с человечеством, если Германия выиграет войну? Она покорит Европу, но не остановится на этом. К ней перейдут колонии, принадлежащие Англии, Франции, Италии. А это значит, что в ее владениях окажется большая часть земного шара. А потом она занесет свой вооруженный кулак и над Америкой…
Его поддерживал в спорах второй штурман Капуан, крупный человек, с резкими чертами лица, украшенного пышными темно-русыми усами. Он воинственно сжимал волосатые кулаки, как будто сейчас же намеревался вступить в сражение со своим противником.
– Если бы только Аргентина объявила войну Германии, я бы добровольцем записался в армию.
Против Германии также были настроены второй и третий механики.
Им всем бесстрастно возражал первый штурман Сайменс:
– А разве Англия менее империалистическая страна? Она в своих объятиях – милых и ласковых, как щупальца спрута, – держит Канаду, большинство колоний в Африке, Индию с народонаселением в триста миллионов, Австралию и Новую Зелландию. Она захватила Гибралтар, Суэцкий канал, Баб-эль-Мандебский пролив. Все морские угольные станции, все лучшие стоянки для судов находятся также в ее распоряжении. А ее военно-морской бюджет – разве он ниже, чем в Германии? Тут – математика.
Грузный и неподвижный чиф держался нейтралитета. Он любил выпить и хорошо закусить. Для него ничего не стоило согласиться с любым мнением, лишь бы только ни с кем не спорить. Но иногда он удивлял собеседников своими взглядами на войну:
– Я не понимаю, зачем это люди дерутся? Идут друг против друга целыми нациями. Глупейшая скотина – и та не прибегает к такому способу разрешать недоразумения. Мы можем наблюдать среди них лишь в отдельных случаях драку. Но ни я и никто из вас не видел, чтобы целое стадо свиней, баранов, быков пошло против другого однородного стада. Нет этого даже и среди диких животных. Если и бывает схватка одиночек, то больше всего из-за обладания самкой. А культурное человечество, достигшее таких высот умственного развития, кажется, помешалось на кровопролитии. В чем суть дела?
Сайменс одобрительно похлопывал его по плечу.
– Это очень интересно, сеньор Сотильо. Продолжайте дальше.
Чиф сам же отвечал на поставленный им вопрос:
– Все это, мне кажется, происходит оттого, что среди животных нет ни царей, ни королей, ни парламентов. Заведи они у себя правительства и высокие учреждения, так сейчас же и у них начнется всеобщая потасовка. Хорошим примером тому могут служить муравьи. В каждой муравьиной кучке, которая представляет собою отдельное государство, есть царица. Этого достаточно, чтобы они повторяли ту же глупость, какую проделывает теперь человечество. У них так же государство сражается с другим государством, так же убивают своих противников. Сходство с человечеством идет еще дальше, муравьиное государство своих пленников превращает в рабов…
Однажды старший штурман спросил:
– Откуда это у вас, сеньор Сотильо, такие анархические взгляды?
Чиф испуганно посмотрел на Сайменса.
– Что вы, господь с вами! Я и понятия-то не имею об анархистах. Просто по глупости так рассуждаю.
– Впрочем, вы сказали много правды. Спросите любое из воюющих государств: Англию, Францию, Германию – почему они сражаются? Неизбежно последует ответ, что они защищают свое отечество. От кого же защищают они свое отечество? Где же нападающие? Об этом знает только правительство со своими дипломатическими кухнями.
– Вот-вот, это я и хотел сказать… – поддакивал Сотильо.
Сайменс облокотился на стол, положив голову на руки, и промолвил:
– А остальное население – это стадная треска, дешевая сельдь. Миллионы ее гибнут – неважно: новые миллионы народятся.
Лутатини слушал, сидя на люке трюма, рядом с камбузом.
Однажды ему удалось узнать, как относится администрация к своему капитану. Лутатини красил камбуз. Дверь в кают-компанию была открыта. Офицеры только что кончили завтрак и не расходились. Лутатини не только слышал их разговор, но и видел их лица.
Старший штурман спросил у поваренка Луиджи:
– Что сегодня на второе?
– Жареный гусь, – ответил тот.
– Опять то же самое! – воскликнул раздраженно Сайменс. – «Старик», вероятно, хочет всех нас в гроб вогнать. Пусть он чудачествует, как хочет, но зачем же нас пичкать гусиным мясом почти каждый день?
Загалдели другие офицеры:
– Мы скоро с ума сойдем от такой пищи.
– У меня редкая ночь проходит, чтобы я не видел во сне гусей.
– Я их возненавидел на всю жизнь.
– Я на ночь уши затыкаю, чтобы не слышать гусиного крика.
Сайменс продолжал:
– Сидит, как идол, в своем салоне и воображает себя доктором. Недавно мне целую лекцию прочитал о лечении водою. Потом начал хвалиться, что главное его призвание – быть медиком. Он будто бы и сейчас любого врача забьет. А если бы, говорит, мне пойти по этой линии, я давно бы занимал кафедру на медицинском факультете. У меня бы, говорит, могли быть ученые труды и разные открытия в области медицины. И тут же гордо заявил, что до него никто не додумался лечить запоры гусиным мясом. Провались ты, думаю я, со всеми своими гусями!
Все громко рассмеялись.
– Как это такой человек в капитаны попал? – спросил радист Викмонд.
– Очень просто – пайщиком состоит в пароходной компании, – сообщил Сайменс. – Он раньше командовал «Зарей». Всем известно, что он два раза это судно сажал на мель. Целый год сушился на берегу, а теперь опять вздумал плавать.
– Он начинает больных матросов угощать гусиным мясом, – вставил второй штурман Капуан. – За последнее время у нас на судне каждый день обязательно больные. Один или два матроса освобождаются от работы. Со «стариком» что-то неладное…
Никто из администрации не подозревал, какую шутку выкинули матросы над капитаном. Ему доставляло большое удовольствие лечить людей. Он мог с самым серьезным видом возиться с больным, расспрашивая его о признаках болезни, о наследственности, о прошлых недомоганиях. И его чрезвычайно радовало, если поставленный пациенту диагноз сходился с судовым лечебником. Тогда бульдожье лицо его расплывалось в широкую улыбку, а круглые глаза добродушно щурились. Он слегка похлопывал матроса по плечу и освобождал его на сутки от работы. Тут же призывал стюарда и отдавал распоряжение:
– Выдай больному матросу бутылку мадеры. Пусть парень подкрепится.
Если у больного оказывался при этом запор, то он получал еще порцию жареного гуся.
Но плохо было тем, болезнь которых не поддавалась определению. Капитан сразу ощетинивался, на лбу вздувались жилы, и роскошный салон содрогался от его хрипло громыхающего голоса:
– Симулянт! От работы вздумал увильнуть? Капитана надуть? Не удастся это тебе, мошенник! Я каждую клетку твоего организма вижу, как сквозь стекло! Вон отсюда, шарлатан!
Матрос вылетал из салона с такой поспешностью, точно за ним гналась злая дворняжка.
Рулевой Гимбо первый решил, что можно извлечь из этого выгоду. Он уговорил Прелата достать через стюарда из капитанской каюты судовой лечебник. Просьба его была уважена. Воспользовавшись свободным временем, он спустился в кубрик, уселся за стол и углубился в чтение книги. А когда выбрал для себя подходящую болезнь и выучил наизусть симптомы ее, он с благодарностью вернул лечебник обратно. На второй день, побывав у капитана, он на зависть другим выпивал портвейн и закусывал жареным гусем. Через день об этом знала вся команда. Тем же путем добывали себе лечебник, и каждый подробно выписывал признаки той или другой болезни. Чтобы некоторые не злоупотребляли этим, матросы и кочегары установили между собою очередь, по жребию. К «старику» ходили по одному – по два человека в день. На его вопросы теперь любой из них отвечал без запинки, как хорошо заученный урок, причем каждый, помимо указанной болезни, неизбежно жаловался на запоры.
Лутатини не знал, что матросы и его включили в очередь «больных». Накануне вечером они встретили его на баке и, передавая ему судовой лечебник, объявили:
– Заучите, друг, какую-нибудь, болезнь. Завтра вам идти к «старику». Вы-то уж сумеете наговорить ему.
Лутатини смущенно посмотрел на лица товарищей.
– Нельзя ли меня избавить от этого?
Матросы обиженно заворчали:
– Вы, значит, не с нами?
Заданный вопрос испугал его.
– Напрасно так думаете, друзья. Я на вашей стороне. Но я не могу заниматься обманом.
– А вы, сеньор Лутатини, действуйте на основании священного писания: «Какой мерой мерите, возмерится и вам». Разве честно поступил с вами капитан? И вы отплатите ему тем же.
Лутатини возразил:
– Тем более мне было бы противно получить от капитана бутылку вина и кусок жареного гуся.
К нему, сурово нахмурив брови, обратился угольщик Вранер:
– Господин тонкодушный! Чтобы совесть ваша была чиста, сделайте это ради своего ближнего. То, что получите от «старика», передайте мне. Вам дорогие кушанья и вина, наверное, дома надоели, а мне…
Лутатини, притиснутый в угол, растерянно пролепетал:
– Так, пожалуй, можно.
Он боялся матросов. Ведь благодаря им он избавился от смерти и жизнь его на корабле стала более или менее сносной. А вдруг они перестанут к нему благоволить? Тогда ему опять придется погибать в кочегарке, которая теперь казалась ему страшнее всякой каторги.
Утром он вымылся, переоделся в чистое донгери и отправился к «старику». Переступая через порог в роскошный салон, откуда в начале плавания так грубо его выставили, он смутился, как будто его уже уличили во лжи. Зачем он послушался матросов? Казалось, что они нарочно хотят довести его до последней черты унижения и позора. Капитан, сидевший в кресле в конце стола, спросил его:
– Больной?
Лутатини, неожиданно для самого себя, смело ответил:
– Да, сэр.
Капитан Кент ласково позвал его:
– Подойдите сюда поближе и расскажите, в чем дело.
Как будто не Лутатини, а кто-то другой, давно привыкший к вранью, заговорил за него. Лицо его стало скорбным, в голосе звучало отчаяние. Смущение исчезло, словно он всю жизнь тем только и занимался, что лицемерил.
Глядя в глаза капитана, он убежденно рассказывал:
– Я давно уже, с месяц назад, начал ощущать боль в правом подреберье и под ложечкой. Какая-то тяжесть в этой области, особенно после работы. А теперь болезнь стала проявляться в более резких приступах, причем она начинается внезапно, во всякое время, чаще всего в вечерние часы. Иногда этому предшествует сильное волнение. Бывали случаи, когда приступы наступали ночью, среди сна. Боль сначала появляется тупая, но она быстро усиливается до такой степени, что невозможно без стона ее выносить, и сопровождается тошнотой и рвотой. Тогда что-то сжимается в верхней части живота, словно диафрагма охвачена спазмой…
Бульдожье лицо капитана озарилось догадкой.
– Я, кажется, начинаю понимать, каким недугом вы страдаете. У вас печень не в порядке. Подождите немного – я сейчас вернусь.
Капитан встал и скрылся в глубине каюты. Скоро оттуда послышался шелест перелистываемой книги.
Через несколько минут он вернулся с победоносным видом.
– У вас при коликах боли отдают в спину, в правое плечо или, вернее, в правую лопатку, а не вниз, не правда ли?
– Совершенно верно, сэр.
Капитан задал еще несколько вопросов и, получив удовлетворительные ответы, весь просиял.
– Знаю, голубчик, знаю, в чем дело. Хе-хе-хе! От меня ни одна болезнь не скроется – ни в кишечнике, ни в печенке, ни в селезенке. Хе-хе! Я ее найду в человеческом организме лучше, чем любой английский сыщик преступника в Лондоне. Вы страдаете желчно-каменной болезнью. К счастью, у вас пока еще не начался воспалительный процесс: приступы болезни не носят затяжного характера и не сопровождаются лихорадкой. Значит, мы можем надеяться на полное выздоровление.
Лутатини, слушая капитана, внутренне торжествовал над своим врагом. За все время пребывания на корабле он впервые испытывал такое веселое настроение. Ему с трудом удавалось сдерживать себя от смеха.
– А как у вас работает кишечник?
– О, сэр, неважно! – воскликнул Лутатини и начал рассказывать о своих наблюдениях над собою.
Признаки другой болезни настолько оказались характерными, что капитан не стал даже заглядывать в судовой лечебник.
– Нисколько не сомневаюсь, что вы страдаете еще атоническим запором. Но от этого избавиться ничего не стоит. У меня на этот счет имеется свой собственный метод лечения, совершенно еще не известный медицине. Вы три дня подряд будете получать от повара порцию жареного гуся.
Он настолько остался доволен своим пациентом, что сам сходил в буфет и, передавая Лутатини бутылку хереса, великодушно заговорил:
– Это нисколько не повредит вашим болезням. Выпивайте по рюмке перед едой. А теперь идите и выздоравливайте. Если почувствуете себя хуже, то приходите опять. Для больных я всегда доступен.
Он обнял Лутатини за плечи и проводил до выхода в коридор. А того в это время так и подмывало разоблачить «доктора». Что будет, если он сейчас расхохочется прямо в лицо и расскажет, как его околпачивают матросы? Это будет самый чувствительный удар по самолюбию капитана. Он всю жизнь будет помнить об этом. Лутатини почувствовал, как закипает в нем кровь, возбуждая дерзость. В коридоре он оглянулся, но вспомнилась проклятая кочегарка, и в одно мгновение представился весь ужас, какой может обрушиться на его голову. Встретившись с вопросительным взглядом капитана, он жалко пробормотал:
– Спасибо, сэр.
На палубе его уже поджидал угольщик Вранер.
– Вот за это одобряю, – получив бутылку хереса от Лутатини, заявил он и пожал ему руку. – А как обстоит дело насчет закусочки?
– Три дня будете получать от повара гусиное мясо.
Вранер от удовольствия даже крякнул.
В обед снова пришлось встретиться с ним на люке за камбузом. Угольщик выпивал херес и закусывал жареным гусиным мясом. Лутатини в это время думал о себе. Его самого удивляло, как под влиянием окружающей среды, несмотря на свое сопротивление, он постепенно превращается в матроса. Поступки его мало чем отличаются от поступков других обитателей на корабле. Правда, он отказался от капитанских подарков, передав их угольщику, но этим только хотел прикрыть свой стыд перед командой. А сейчас, не удовлетворившись скудным обедом, он смотрел на Вранера с некоторой затаенной завистью.
– Посидите со мной, господин тонкодушный, – пригласил его угольщик, ухмыляясь и показывая редкие прокопченные зубы. – Не хотите ли выпить? Могу и жареным гусем поделиться. Нет? Ну, ладно. Житье богатым…
Из-под козырька рваной кепки насмешливо поглядывали серые глаза.
– Сижу вот, ем и думаю: сколько за одну минуту может народиться людей на всем земном шаре? Вероятно, много. А сколько умирает? Собрать бы их всех вместе, кому в эту минуту пришел конец жизни, – стариков, младенцев, молодых, среднего возраста. Одни умирают от болезни, других на войне убивают, кого разбойники режут, кто самоубийством кончает, а кто во время пожара гибнет. Всех их на одну площадь собрать. Одну только минуту посмотреть бы на них. Вот картина получится! Можно, пожалуй, с ума сойти. Как вы думаете, господин тонкодушный?
Лутатини, никогда раньше не думавший об этом, вздрогнул, словно впервые перед ним открылась страшная тайна жизни.
– Откуда это у вас такие дикие мысли?
Вранер ответил не сразу, задумчиво глядя на обширные воды океана.
– Если в сапогах окажутся бумажные подметки, то, значит, поставил их сапожник. Плохой в часах механизм от мастера зависит, хороший – тоже от него. Ясно? Ваше здоровье!
Он приложился к бутылке, потягивая из горлышка херес.
XI
«Орион», продолжая вспахивать тропические воды, повернул на восток, к африканским островам.
К вечеру небо стало тускнеть, но облаков не было. Простор подернулся легкой пеленой мути. Солнце, истощив энергию, потеряло яркость и начало чадить. В воздухе была удушливая тишина. Густые клубы дыма, вываливаясь из трубы, серыми лохмотьями расползались над океаном, прилипая к его неподвижной поверхности. За кормою, слегка волнуясь, вытянулась длинная дымчатая полоса.
Около камбуза ужинала команда. Ели рисовую кашу с солониной. Мясо отдавало тухлятиной, несмотря на то что было основательно приправлено жареным луком. Матросы ворчали на повара:
– Ты, йоркширский боров, долго еще нас будешь кормить соленой кобылой?
Прелат в белом колпаке, выглядывая из окна камбуза, ответил с игривой усмешкой:
– Завтра консервы приготовлю.
– Сам он жрет с офицерского стола.
– Ему и гусятина достается.
– Если еще раз даст тухлятину, то вместе с пищей полетит за борт…
Прелат вышел из камбуза и начал оправдываться:
– Сами посудите, ребята: из чего я могу приготовить вам хорошее блюдо? На рынок в океане не пойдешь. Вот завернем в какой-нибудь порт, тогда посмотрите, что сотворю…
Лутатини, выбросив остаток своей порции за борт, вымыл горячей водой миску и ложку и уселся на люк. Сейчас его занимали не матросские разговоры, а странные явления в природе. Может быть, в связи с этим он ощущал головную боль и слабость в теле. Но с Гимбо он заговорил шутливо:
– Посмотрите, как падает дым из трубы. А за кормою ложится прямо на океан, как будто хочет прикрыть наш след. Очень интересно.
Старый Гимбо иронически покосился на Лутатини.
– Ночью будет еще интереснее.
– Что же будет?
– А вот увидите…
Гимбо набил табаком трубку и закурил.
С мостика поступило распоряжение убрать все тенты. На палубу вышел из своей каюты боцман. Матросы, скатывая тенты, разговаривали мало, словно были не в духе. Все лишнее убрали с палубы. Клетки с гусями снесли под полуют, вход в который задраили железными дверями. Команда, покидая свое дачное место, начала переселяться в кубрик со своими постелями.
Лутатини делал то же, что и другие, и удивлялся, почему это, несмотря на такую тишину в океане, предпринимают меры предосторожности.
Огромнейшим огненным шаром солнце приблизилось к черте горизонта. Оно не пылало и не сияло, как раньше, а угрюмо тлело, медно-красное, без блеска, без лучей. А когда погрузилось в воды океана, сразу стало темно.
Над мачтами обозначались редкие, еле уловимые красные точки звезд, словно и для них наступила минута угасания. Безжизненная тишина царила в неподвижном сумраке. Но всем почему-то казалось, что откуда-то приближается угроза.
Лутатини пораньше улегся на койке, зная, что скоро ему предстоит вахта. Овладевала тревога, как будто в эту ночь кто-то, неведомый и страшный, собирался призвать его к ответу за все содеянные им грехи. Скорее по привычке, чем сознательно, он начал было читать про себя вечернюю молитву, но не кончил ее и с досадой отвернулся к переборке. «Должно быть, нервы расшатались», – подумал он и стал засыпать.
Когда его разбудили, он в первое мгновение почувствовал, что стремглав летит с какой-то огромной высоты. Он с испугом осмотрел кубрик, освещенный электрической лампочкой, и встретился глазами с рулевым Гимбо, с которым он собирался идти на вахту.
– Что же это такое?
Гимбо ничего не ответил.
Лутатини, поднимаясь по ускользавшему из-под ног трапу, часто повисал на поручнях. На палубе, задержавшись около двери, почувствовал себя слепым, словно попал в глубокую яму. Невольно пришло сравнение – египетская тьма! Горячечная и удушливая ночь скрыла небо, океан и самое судно. Хоть бы одна звезда показалась где-нибудь. Ничего, кроме непроницаемой тьмы, черной, как сажа. Два топовых огня на невидимых мачтах, казалось, висели в воздухе и, размахиваясь, строчили, как две сияющих иглы, бархат мрака. А больше всего удивляло то, что при полном безветрии была невыносимая бортовая качка. Лутатини сделал несколько шагов и, потеряв равновесие, полетел к борту, словно его отшвырнули пинком. Он вскрикнул. К нему подскочил Гимбо.
– Что случилось?
– Я ничего не вижу и боюсь, как бы не очутиться за бортом.
– Ничего не будет до самой смерти.
Лутатини, шагая за старым рулевым, спросил:
– Почему это так: бури нет, а такая ужасная качка?
– Где-то происходит месиво. Дождемся и мы. А пока явилась только отраженная волна.
– А почему с вечера так дым расстилался по океану?
– Воздух разрежен в этих местах, как бы пустой колодец образовался. Вот теперь сюда и хлынут воздушные течения. Будет на что посмотреть.
Проходя мимо вентилятора, под которым сидел больной китаец, услышали стон.
– Эх, мученик! – искренне вздохнул Гимбо Засадили человека на погибель.
Он просунул в раструб голову и спросил:
– Что с тобой, Чин-Ха?
Раздался визгливый ответ, пропитанный жгучей ненавистью:
– Проклятие! Моя скоро задохнется в этой дыре! Ваша все не люди! Чтобы океан слопал ваша всех!..
Суеверный Гимбо начал упрашивать его:
– Не надо так, Чин-Ха. Скоро приедем в порт. А там подлечишься. Немного еще остается тебе потерпеть.
Загудел судовой колокол, отбивая восемь склянок. Гимбо заторопился на мостик. Но прежде чем подняться по трапу, он зашептал в ухо Лутатини:
– Китаец накличет на нас беду. Попомните мое слово.
Войдя в рулевую рубку, Лутатини сменил человека, стоявшего в свете нактоуза. И тот, передавая ему штурвал, сказал:
– Курс – норд-ост шестьдесят пять.
Лутатини повторил эту фразу.
За переборкой в штурманской рубке слышался разговор. Это третий штурман Рит сдавал свою вахту второму штурману Капуану. Последний тоскливым голосом спросил:
– Как барометр?
– Все время падает. Зыбь идет с левого борта. Вероятно, норд-вест скоро ударит.
– Придется, пожалуй, разбудить «старика».
– А уж это дело ваше.
Один человек вышел из рубки, а другой остался, вероятно, для того, чтобы сделать кое-какие записи.
Наступила мертвая тишина.
Лутатини, держась за ручку штурвала, прилип глазами к компасу. Он привык управлять рулем без волнения. Но теперь штуртрос скрежетал у него чаще, чем нужно.
Раздались шаги, открылась в рулевую рубку дверь.
– Курс?
– Норд-ост шестьдесят пять.
Удовлетворенный ответом, второй штурман удалился на середину мостика и там затих.
Лутатини изредка бросал взгляд налево в темноту, где, привалившись к переборке, попыхивал трубкой Гимбо. В другом месте и при других условиях предсказание его о какой-то беде показалось бы нелепостью и вызвало бы только улыбку. Но теперь была давящая ночь. Океан забился, глухо вздыхая, как будто за бортом ворочались допотопные великаны. Палуба проваливалась, уходила из-под ног. И все казалось ненадежным и неустойчивым.
Через некоторое время на руль стал Гимбо. На обязанности Лутатини теперь лежало выполнять поручения второго штурмана. Он отбивал склянки, бегал на корму посмотреть на лаг, следил с мостика, не появятся ли где огни другого корабля.
К концу вахты Лутатини, стоя на мостике, услышал отдаленный гул, приближавшийся со скоростью птичьей стаи. Это привело его в изумление. Не прошло и нескольких секунд, как напряженная тишина взорвалась, словно от вулканического извержения. Сначала рвануло в верхних частях мачт, а вслед за этим шквал зарылся в зыбучей поверхности океана, окатив мостик хлещущими брызгами. Молния, полыхнув, прорезала синеватым блеском беспредельность мрака, раздались звеняще-трескучие удары грома. И началось месиво из воды, ветра, туч и огня. Все смешалось в стремительном беге, в бешеной пляске, в клокочущей кутерьме. «Орион» делал невероятные усилия, чтобы продвигаться вперед среди яростно взвихренного мрака. Качаясь, он черпал бортами многочисленные тонны воды, разливавшейся по палубе бурлящими потоками. Временами, провалившись в пустоту, он на мгновение останавливался, содрогаясь каждой частицей своего железного корпуса, словно теряя прежнее мужество. Но проходили тягостные секунды, – он снова взбирался на высоту, потрясаемый от киля до клотика, или, как буйно помешанный, шел напролом, вонзаясь носом в кипящие горы воды. А на него все сильнее, все озлобленнее лезли волны, угрожая снести все верхние надстройки. Было от чего смутиться человеческому разуму. И Лутатини, ухватившись за поручни мостика, находился в состоянии человека, почуявшего свою гибель. Платье промокло до последней нитки. От неимоверного напора воздуха легкие раздувались, как пузыри, – до боли в ребрах. Только отвернувшись от ветра, можно было сделать выдох. С каждым мгновением он ждал смерти и смятенным своим сознанием удивлялся, почему он еще торчит на мостике и почему пароход еще не перевернулся. Опомнившись, он, давно не молившийся, искренне перекрестился. Огненными извивами раскололся мрак, оглушительными взрывами загрохотала высь, словно чугунными обвалами рухнуло небо. В синеватом озарении молнии на мгновение вырисовывалось бледное и растерянное лицо второго помощника. Лутатини почувствовал на себе его руку, схватившую за плечи, словно тот хотел крепко обнять его, а затем услышал над самым ухом выкрики:
– Спустись в кают-компанию. Доложи «старику»– шторм от зюйд-веста… Угрожает опасность… Можно ли изменить курс?.. Поставить пароход против ветра… Понял?
Лутатини, повернувшись к Капуану, в свою очередь прокричал во весь голос:
– Все понял, господин офицер.
Для Лутатини, чтобы сойти вниз, предстояло совершить героический подвиг. Спускаясь с мостика, он хватался не за поручни, а за ступеньки трапа, как бы сползая по ним. Ветер дул прямо вбок с такой силой, словно намеревался швырнуть его в океан. Волны лезли через фальшборт, бушуя на палубе разливами. Обдавало брызгами. Он с трудом открыл дверь, ведущую в капитанские покои. Навстречу выскочил чернокожий человек в синей тужурке, в мягких туфлях. При свете электрической лампочки, стоя в коридоре, они обменялись враждебными взглядами.
– Что нужно? – спросил наконец стюард.
Лутатини, скосив глаза в сторону, передал поручение.
Открылась вторая дверь. В салоне было светло. Все иллюминаторы были плотно задернуты занавесками. Лутатини остановился у порога, чувствуя в душе непримиримую ненависть и к этому роскошному помещению, и к его обладателю. Стюард тихо, по-кошачьи, приблизился к раскрытой каюте капитана и осторожно сказал:
– Сэр, к вам пришли.
В дверном прямоугольнике показался капитан Кент, упираясь руками в косяки. Он был в одной длинной полотняной рубахе. Упитанное туловище слегка покачивалось на голых кривых ногах, поросших волосами. За последнее время он слишком часто прибегал к выпивке, чтобы залить тоску своего одиночества, лицо его распухло, а помутившиеся глаза кругло выкатились, с недоумением разглядывал матроса. Он посопел вздернутым помидорным носом, раздувая широкие мохнатые ноздри, и спросил хрипящей октавой:
– В чем дело?
Лутатини слово в слово повторил то, что наказал ему второй штурман.
Судно сильно накренилось на правый борт. Капитан, откинув назад одну ногу, почти повис в двери. Может быть, поэтому бульдожье лицо его выразило досаду.
– Курса ни в коем случае не менять, хотя бы начался всемирный потоп.
Нижняя челюсть, выпячиваясь вперед, вдруг задрожала, багрово вспыхнули щеки. Что-то разбойничье показалось в его суровом взгляде. Под заглушенный грохот бури, свирепствовавшей за стенами салона, капитан зарычал:
– Никто не может мне указывать насчет изменения курса! Об этом я сам знаю лучше других. Передай моему помощнику, что он идиот во всех трех измерениях!
Лутатини показалось чудом, что он поднялся на мостик. Два раза его накрывало волной, и он захлебывался соленой водой. Его терзало и бросало в разные стороны.
Когда второй штурман Капуан обратился к нему за ответом, он выпалил все, что сказал капитан. Кулак обрушился на его голову. Он покатился по мостику, как футбольный мяч, отраженный ударом ноги. Очумело вскочил и схватился за поручни. Загудело под черепом, ненавистью заполыхало сердце. Вспыхнула молния, и на момент встретились их сверлящие другу друга взгляды. Не обращая внимания на озлобленный рокот бури и взрывы грома, Лутатини выругался по-матросски, крепко, с солью, и негодующе заорал:
– Негодяй! Животное в мундире!
Но слова его, унесенные ветром в черную ревущую пустыню, не были услышаны вторым штурманом.
Новая смена пришла на вахту.
Лутатини кое-как добрался до кубрика и, переодевшись в сухое платье, лег на койку. Здесь он сразу забыл о втором штурмане. По всему телу разливалась усталость, но трудно было уснуть. В носовой части парохода качка ощущалась сильнее. В широких размахах волн кубрик, содрогаясь, падал и поднимался. То и дело нужно было придерживаться за край койки, чтобы не вылететь из нее. Лутатини было настолько жутко, что пропала тошнота. Снаружи свирепствовала буря. Трещал корпус, и где-то под деревянным настилом палубы скрежетало железо. По линолеуму плескалась вода, попадавшая через входную дверь. Не покидала мысль, что он, Лутатини, все время находится над разверстой могилой, мистически мрачной, как бредовые откровения святого Иоанна. Лишь тонкая железная обшивка отделяла его от зыбучей пропасти.
Никто из команды не спал. Многие курили и мало разговаривали. Старый Гимбо, вытянувшись на койке, жаловался:
– Эх, жизнь наша несуразная! По возрасту мне сидеть бы на берегу в тихой комнате да забавляться с внучатами. Сколько раз зарекался идти в море. Ничего не выходит. Вот кручусь по белому свету, словно заведенный волчок. А для чего?
Вдруг помещение начало проваливаться – судно глубоко, зарылось носом в океан. Над головою, на баке, сотрясая кубрик, забурлили потоки воды. Казалось, что наступил момент аварии. Некоторые матросы вскочили, уселись на койках, готовые прыгнуть на палубу, и бессмысленно переглянулись. Кто-то громко крикнул. Лутатини, уткнувшись лицом в подушку, съежился и тихо, сквозь зубы, простонал. Несколько секунд корабль, казалось, находился без движения, словно потерял всякую надежду выбраться из пучины. Но в следующий момент вся носовая часть его опять понеслась вверх. Команда закачала головами, извергая ругань, удивление, похвалы;
– Вот это трахнуло!
– Молодец, «Орион».
– Давай ходу, дружок!
Открылась входная дверь. В коридор кубрика, словно из опрокинутого чана, хлынула вода, с зловещим шумом скатываясь вниз по ступенькам трапа. Матросы повернули головы в сторону коридора, ожидающе вытянув шеи, но не успели ничего сказать, как сверху вместе с гулом бури раздался повелительный голос боцмана:
