Текст книги "Соленая купель"
Автор книги: Алексей Новиков-Прибой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)
XVII
Работали круглые сутки, сменяя друг друга. На долю каждого приходилось двенадцать часов тяжелого труда. Никого не нужно было заставлять садиться на весла. Все сознавали, что от сокращения и вытягивания их мускулов зависит скорейшее приближение к цели.
Шлюпка № 1 теперь осталась одна на всем видимом пространстве. Она продолжала упорно скользить в безветренную даль, поскрипывая железными уключинами и всплескивая лопастями звенящую воду. Океан поражал своею пустотой. Один только раз увидели за кормою дымок. Остановились, подождали. Но неизвестное судно, направлявшееся на юго-запад, проходило мимо так далеко, что не показало даже своих мачт.
Кто-то вздохнул:
– Эх, не везет нам!..
Другие подхватили:
– Если бы мы еще миль на пятнадцать находились позади, этот корабль обязательно увидел бы нас.
– Да, мог бы нас подобрать. И понеслись бы мы с ним опять в Южную Америку.
– И там встретились бы с нашим шанхаером. Хочется испробовать крепость его черепа.
Кое-кто еще пытался шутить, улыбаться, но уже в каждой паре глаз все заметнее отражалось беспокойство.
– Если так будет продолжаться, мы не встретимся ни с одним кораблем.
– Тогда придется целую неделю плыть.
– А разве выдержим мы неделю при такой жаре?
Из всех людей, находившихся на шлюпке № 1, только один человек был совершенно спокоен – это штурман Сайменс. Его поблекшее лицо с потускневшими глазами не выражало ни горя, ни радости, ни досады, ни восторга. Представляя управлять рулем третьему штурману или боцману, он сам сидел без дела, сложив руки на коленях, и только по временам бросал взгляд на шлюпочный компас – верно ли держат курс. Белый костюм предохранял его от жары. В полдень он вытащил из-под сиденья кормы хронометр в футляре из красного дерева, секстант и книги с таблицами. В отличие от других штурманов ему ничего не стоило вовремя и правильно взять высоту солнца, чтобы потом, сделав нужные вычисления, определить, на какой широте и на какой долготе в данный момент находится шлюпка. Лицо его на короткое время ожило, но скоро оно опять потускнело, как только все свои приборы и книги он убрал на место. Нахлобучив фуражку с большим козырьком поглубже на голову, он принял более удобную позу на корме и долго оставался так почти без движения, равнодушно поглядывая на онемевший океан и на своих подчиненных. Его как будто ничто не интересовало. Такое безразличие ко всему вызывало у матросов смешанное чувство: и раздражало их и в то же время успокаивало.
Сайменс допустил одну ошибку, но и это не вывело его из душевного равновесия – кто не ошибается? В обоих бочонках, находившихся на шлюпке, содержалось сто двадцать литров пресной воды. При других условиях этого хватило бы почти на целую неделю. Но тут люди усиленно работали, сгорая от тропической жары и обильно истекая потом. Он не запрещал им утолять жажду, надеясь через день или, самое большое, через два встретиться с каким-нибудь судном. У него не было никаких сомнений на скорую помощь, так как шлюпка находилась на бойком пути. Но он не учел и не мог учесть одного: за последние дни немецкие субмарины в этих водах устроили настоящий погром кораблям и остановили почти все движение. Так или иначе, но через сутки с небольшим, несмотря на бережное отношение к воде самих матросов, один бочонок оказался опорожненным. Принялись за второй. Тогда только Сайменс распорядился:
– Воду надо экономить. Выдавать на каждого по одному литру в день. – Не глядя на боцмана, он добавил – Боцман, поручаю вам следить за водою.
– Есть! – быстро ответил тот.
Достаточно было сделать такое распоряжение, как сразу у всех появилась жажда. Но каждый сознавал, что предпринятые меры были правильны. Только ниже опустились головы, насупились брови.
Следующие двое суток проходили в мучениях, возраставших, казалось, с каждым часом. Во время ночной прохлады можно еще было терпеть, но когда наступало безоблачное утро, – люди ждали восхода солнца, как приближения жестокого наказания. Установленная порция воды не могла пополнить убыль влаги в организме. Сухость в горле увеличивалась. Слабел аппетит. Во время завтрака или обеда каждый съедал но маленькому кусочку консервированного мяса или одну половинку галеты, размочив ее в воде. Таким ничтожным количеством пищи нельзя было бы накормить даже ребенка. Все начали быстро вянуть, как растения, вырванные из влажной почвы.
Ход шлюпки уменьшился в два раза.
Все это не мог не заметить первый штурман. Он помнил из медицины, которую проходил в мореходной школе, что если человек потеряет двадцать два процента влаги своего организма, наступает смерть, более страшная, чем от голода или от какой-либо болезни. Лишенный пищи организм еще может поддерживать себя собственными составными веществами, давая для этого весь нужный материал. Но чем заменить воду? Будущее рисовалось в самых мрачных красках. Ничего нельзя было придумать для спасения жизней. Разве только воспользоваться советом великого английского путешественника Джона Франклина: при недостаче необходимого запаса воды нужно чаще купаться в море. Это немного облегчало страдание моряков.
А сегодня, через трое суток после гибели «Ориона», когда в последнем бочонке осталось пресной воды каких-нибудь двадцать литров, Сайменс вынужден был сделать более суровое распоряжение:
– Убавить порции воды в два раза. Выдавать только днем. А ночью можно и без питья обойтись. В жаркое время, чтобы меньше одолевала жажда, отдыхать – с десяти до двух часов.
До сих пор матросы терпеливо относились к создавшемуся положению. Все еще была какая-то надежда на спасение. Но теперь она исчезла. И хотя первый штурман не виноват был в этом, хотя последний приказ его был вполне разумен, матросы не могли больше относиться к своему начальству без ненависти. От его слов повеяло ужасом.
И все чаще начали прорываться раздраженные голоса:
– Другие попали в такое плавание из-за денег. А мы, спрашивается, за что погибаем?
– По своей глупости.
– Нас обманом взяли из кабака.
Карнер, работая веслом, дергался и ехидно скалил зубы:
– А вы поверили в благодать этих господ! Давно бы должны знать: честность их ни в один бинокль не увидишь.
Здоровенный Домбер навалился на весло добросовестнее всех, напоминая своей выносливостью верблюда. Сдвинув брови, он угрюмо молчал. Но во всей его фигуре, тяжелой и напряженной, в мутном взгляде исподлобья было что-то жуткое.
Старый Гимбо находился в носовой части шлюпки и, смачивая голову забортной водою, сокрушенно жаловался:
– Забавляться бы мне с внучатами у прохладного ручейка… эх! Так нет же – пошел, старый дурак, в плавание!.. А все из-за чего? Нужда. Сколько я за свою жизнь добра перевозил, и все – для других. А в награду – вот оно что…
У ног его сидел поваренок Луиджи, испуганно озираясь. Он исхудал за эти дни, высох. Красивое лицо его теперь побледнело, заострилось, на губах появился землистый налет.
Среди моряков очень распространен один прием, взятый от англичан: если почему-либо нельзя ругать своего противника, то для нападок нужно выбрать у него такой предмет, какого нет у других. В данном случае таким предметом у Сайменса оказался на безымянном пальце левой руки золотой перстень с драгоценным изумрудом. Этим воспользовался рыжеголовый Кинче. Он осыпал перстень всяческими скверными словами, и все знали, что ругань относится к первому штурману. Знал это и сам Сайменс и долго упорно молчал, как будто ничего не слышал. Наконец равнодушно, словно из любопытства, спросил:
– Какой это перстень не дает тебе покоя?
Кинче даже обрадовался, что вывел из терпения этого бездушного человека.
– На свете много разных перстней с драгоценными камнями. Между прочим, у меня дома осталось золотое кольцо с изумрудом. Оно мне и другим много зла причинило. Если доберусь до него, я с удовольствием утоплю его в этом океане.
– Следует! – поддакнули матросы.
Сайменс замолчал, показывая вид, что он вполне удовлетворился таким объяснением. Но третий штурман, Рит, настороженно переглянулся со старшим механиком Сотильо, предчувствуя бунт. Боцман озабоченно покрутил головой, осматривая горизонт.
Лутатини чувствовал себя разбитым больше, чем другие. Работа на веслах отзывалась тупой болью во всем теле. На ладонях горели саднящие кровавые раны. Сменившись с весла, он пробирался в носовую часть шлюпки и, облившись забортной водою, сидел там неподвижно, удрученный, осунувшийся, с искаженным от страдания лицом. В усталом мозгу копошились безотрадные мысли, а сердце наполнялось скорбью, как чаша горьким напитком. В эти последние три дня он измерил всю глубину своей души и своего отчаяния. Временами он как бы отрывался от самого себя и как бы со стороны рассматривал прежнего Себастьяна Лутатини, занятого там, на берегу, в столице Аргентины, возвышенными делами. И все то, во что тогда верил и что считал мудрым, священным – богослужение в храме, сияющем золотом, великие таинства, торжественные обряды, горячие проповеди о чудесах, – теперь, перед лицом надвигающейся смерти, казалось обидной фальшью. Куда девалась устремленность в заоблачную высь, в несуществующие чертоги рая? Все исчезло, как прекрасный мираж. Осталась страшная действительность. Весь мир, казалось, был насыщен ядом зла. Громада океана с бесконечным голубым простором возбуждала только ненависть при мысли, что преодолеть такое расстояние на жалкой шлюпке невозможно. Даже солнце, лучезарное солнце, дарующее всему жизнь, превратилось в беспощадного инквизитора: оно палило, сжигало кожу, изнуряло тело, убивало душу. Неутолимая жажда все сильнее и сильнее потрясала организм. Бросал взгляд в раскаленное небо – ни одного облачка, хотя бы величиною с шапку, хотя бы слабая надежда на перемену погоды. И в отчаянии липким языком облизывал потрескавшиеся губы.
Карнер и при таких условиях остался верен самому себе, хрипло заговорив:
– Молитесь, Лутатини. Может быть, для вас, по знакомству, милостивый всевышний творец сделает чудо и спасет нас всех. А мы вам за это свое месячное жалование отдадим.
Лутатини, точно ничего не понимая, уставился в злое лицо Карнера.
– Молчишь, друг? Молчит и селедка, брошенная в бочку для соленья. Но ей и цена-то всего только один пенс, – издевался Карнер.
Рыжеголовый Кинче время от времени принимался ругать перстень с изумрудом.
Вдруг кто-то крикнул:
– Акула!
Шлюпка остановилась. Все поднялись на ноги и начали смотреть за борт. Перед ними действительно оказалась акула – акула-людоед, или, как ее иначе называют, голубая акула. Она напоминала собою сигару метра в четыре длиною. В сопровождении двух небольших рыбешек – лоцманов – она, виляя хвостом, мирно уплывала и снова возвращалась, то уходя вглубь, то поднимаясь к поверхности. Бросили за борт кусок консервированного мяса. И в прозрачной воде, как два сверкающих кинжала, метнулись к добыче лоцманы. Вслед за ними темным веретеном шарахнулась акула. Прежде чем поймать кусок мяса, она перевернулась на спину, показывая свое беломраморное брюхо. И тут только увидели, как она раскрыла свой страшный поперечный рот, унизанный несколькими рядами острых зубов. Еще раза два бросали ей мясо. Она обнаглела – близко приплыла к лодке и остановилась на глубине одного фута. Ее маленькие глаза с подвижными веками, жутко мигая, с жадностью смотрели на моряков.
Для Сайменса наступил удобный момент продемонстрировать свое преимущество перед матросами. Он вытащил револьвер и приказал то же самое сделать старшему механику и третьему помощнику. Все трое прицелились в акулу. Выстрелы для нее настолько были неожиданны, что она высоко взметнула свой гибкий хвост и, словно веслом, ударила им по воде, обдав шлюпку брызгами.
Акула скрылась.
Теперь внимание всех было сосредоточено на бочонке. Никто ни о чем не хотел думать – лишь бы скорее получить живительную влагу, чтобы смочить пылающий рот.
Зато думал за всех Сайменс, крепко думал. Перед ним стояла трудная задача: то, на что он решился, может немедленно вызвать катастрофу, но это же может и отодвинуть ее на целые сутки. Продолжая держать револьвер в правой руке, он криво усмехнулся запекшимися губами и, как бы вспомнив что-то, заговорил:
– Кинче!
– Есть!
– Тот перстень, который ты собирался утопить в океане, не похож ли он на мой, вот на этот?
Он приподнял левую руку и согнул пальцы, чтобы яснее видели все сверкающий изумруд. Команде был брошен вызов. Матросы знали, что первый штурман, несмотря на свою самую заурядную внешность, обладал непоколебимой волей и решимостью. Если нужно будет, он пустит в человека пулю, не дрогнув ни одним мускулом. Все зависело от ответа Кинче. А тот, не ожидавший такого вопроса, молчал, словно обдумывая, что сказать. В напряженной тишине проходили секунды ожидания. Домбер первый потянулся к веслу, некоторые матросы последовали его примеру. Остальные, откачнувшись от рыжеголового Кинче, сжались и не сводили глаз с револьвера. Лишь Лутатини весь подался вперед, вытянул шею, нахмурил лоб.
– Да, да, сеньор Сайменс, очень похож! – вдруг громко закричал Кинче и сразу осекся под тяжелым, тусклым взглядом первого штурмана. – Впрочем, не очень похож… – продолжал он уже слабым голосом. – Мой перстень совсем не такой…
Он нагнулся и, глянув на свои ладони, удивленно воскликнул:
– Черт возьми! Какие мозоли вздулись! Пока доберемся до берега, совсем руки изувечишь…
Все облегченно вздохнули. Сайменс внутренне торжествовал: дело закончилось без выстрела. Победа была на его стороне. Он уже хотел было спрятать в карман свой револьвер, но вдруг вскочил Лутатини и, глядя на первого штурмана, заговорил обрывающимся голосом:
– Вы хотели запугать нас? Мы не боимся!
Изможденное лицо его судорожно задергалось. Он тяжело дышал, сверкая черными провалившимися глазами. Быстро распахнул синюю рабочую куртку и, стуча кулаком в грудь, исступленно захрипел:
– Вы уже раз стреляли в меня! Не промахнитесь теперь! Вот мое сердце! Бейте!
На этот раз сам непоколебимый Сайменс смутился. Положение его оказалось критическим, он, балансируя, стоял на острие штыка. Малейшая ошибка в его поступках – и все погибнет, все полетит прахом. Но так продолжалось только несколько мгновений. Стараясь сохранить хладнокровие, он сказал:
– Парень, вероятно, потерял рассудок.
Некоторые матросы сейчас же подхватили:
– Это верно. Лутатини с ума сошел.
Лутатини, шатаясь, пытался еще что-то кричать, но его, к удивлению всех, толкнул Карнер:
– Заткнись, друг, и сиди смирно!
Лутатини свалился на дно шлюпки. Вспышка его прошла.
Он беспомощно застонал, прося пить. Ему первому дали несколько глотков воды.
Потом другие потянулись к живительной влаге. Всем делили ее поровну – офицерам и матросам.
Каждый бережно получал свою порцию и выпивал медленно, маленькими глотками, чтобы дольше смачивать нестерпимую сухость во рту и в горле.
Волнение среди матросов на время прошло, сменившись необычайной усталостью.
Первый штурман, спрятав револьвер, заговорил просто и серьезно:
– Ребята! Сегодня утром мы видели еще одно судно впереди нас. Оно прошло от нас настолько близко, что с его мачты, если бы только сидел там человек, можно было заметить нашу шлюпку. Я верю, что мы будем подобраны каким-нибудь кораблем. Случится ли это завтра, сегодня или через час, – не знаю. Кроме того, мы можем еще рассчитывать и на перемену погоды.
При последних словах зашевелились головы, оглядывая горизонт и пылающую высь. Небо было чистое.
Сайменс продолжал:
– Да, да, сегодня полный штиль и нестерпимая жара, а завтра – кто может сказать, что будет завтра? Разве кто запретит подуть сильному ветру? Мы тогда поставим паруса и полетим к берегу, точно на крыльях. Наконец, может пойти дождь, и мы будем пить свежую воду сколько влезет. Разве так не может случиться?
Словно увлеченные красивым видением, матросы обрадованно крикнули, облизывая сухие губы:
– Может!
Сайменс с минуту помолчал, обводя всех потускневшим взглядом, и снова начал:
– У нас воды – десять литров. Только десять литров на двенадцать человек! Не выпить ли нам ее сейчас же всю сразу? Но тогда через каких-нибудь двенадцать часов, если только за это время мы не будем спасены, для многих начнется агония, самая ужасная, какую только можно себе представить. Или же вооружимся терпением и растянем этот жалкий остаток воды еще суток на двое? Правда, в последнем случае нам предстоят дьявольские пытки. Может быть, не все выдержат это, но зато мы в четыре раза больше будем иметь шансов на спасение. Что вы скажете на мое предложение?
Вопрос был поставлен ребром – жуткий вопрос. Матросы, понурив головы, молчали.
– Я жду ответа, – понукал штурман.
Нудно прохрипели два-три голоса:
– Не знаем. Решайте сами.
– Хорошо! – сейчас же подхватил Сайменс. – Воды выдавать на каждого по четверти литра в день!
На это никто ничего не сказал.
Из паруса устроили тент, прицепив его к мачте и подставив под него весла. Отдыхали в тени, вялые и полусонные. Им ничего не оставалось, как только ждать случайного счастья.
Снова появилась акула, но теперь она держалась более осторожно и близко к шлюпке не подплывала.
XVIII
Эта ночь ничем не отличалась от предыдущих ночей, но на людей она действовала уже более удручающе. Гребцы настолько были обессилены, что сменялись в работе через каждые полчаса. Слабели удары весел, рассыпая в воде зеленовато-синие искры ночесветок. Шлюпка № 1 точно отяжелела за эти дни – так медленно подвигалась вперед.
Как и другие, Лутатини, страдая от жажды, не мог заснуть. Лишь на короткое время, склонив голову, он забывался. И тогда представлялись ему бассейны с чистой водой, сверкающие фонтаны, журчащие ручьи. Стоит сделать только один шаг – он будет блаженствовать, утоляя жажду. Он порывисто поднимал голову – и все исчезало. Вместо заманчивого видения перед ним расстилалась неподвижная океанская равнина, залитая лунным сиянием. Звезды теряли свою яркость, как будто уходили в глубь неизмеримого пространства. Кругом, насколько хватал глаз, не было ни одного признака жизни. Чтобы не мешать телу соприкасаться с влажным воздухом, матросы и администрация были раздеты догола. За исключением гребцов, одновременно сгибавших свои спины, остальные застыли в разных позах. Все молчали, напоминая собою призраки. Казалось, шлюпка плывет в бесконечность мертвого царства. И даже одинокая луна, совершая свой далекий путь, смотрела с тоскою, как сирота.
В довершение всего поваренок Луиджи начал бредить. Он вскакивал, кричал, порывался куда-то бежать, но его удерживали матросы. Ему сверх нормы дали рюмку пресной воды и окатили морской водою. Не помогло.
Он начал буйствовать. Ему связали руки и ноги и положили его на дно шлюпки.
Глядя на звезды, он вопил:
– Мама, зачем столько свечей? Мне жарко. Мама, потуши. Я горю… Ой, душно!..
Эти хрипящие стоны угасающего человека усиливали уныние других.
Акула продолжала преследовать шлюпку. Когда переставали грести, она приближалась к борту, распространяя вокруг себя, словно электрические искры, фосфоресцирующее свечение. Это свечение гасло, как только она оставалась неподвижной. И тогда, словно из бездны, смотрели на шлюпку ее глаза, горевшие двумя зловещими огоньками.
– О гадина! – вскрикивал матрос и ударял веслом по воде.
Акула на время исчезала, чтобы потом появиться с другого борта. Она обладала редкой настойчивостью, как будто знала, что люди обречены на гибель и что рано или поздно для нее здесь будет добыча.
От этих горячих глаз у Лутатини сжималось сердце.
Невзирая ни на что, каждый следил за бочонком с оставшейся водою, боясь, как бы без него не выпили ее другие.
Поваренок то плакал, то смеялся, кусая губы и распухшим языком слизывая с них кровь. На заре у него началась агония. Лицо стало черным, как чугун. И в то время, когда Сайменс направил свой секстант на восходящее солнце, Луиджи вытянулся и затих. Прекрасные его глаза, так восторженно смотревшие на мир, закрылись навсегда.
Немая скорбь нависла над шлюпкой.
Сайменс, покончив с вычислениями, взял блокнот, заменявший ему вахтенный журнал, и отметил в нем первую жертву путешествия. Он только мельком взглянул на старого Гимбо, приподнявшего мертвое тело, но не сказал ни слова.
За бортом раздался всплеск.
– Прощай, молодой моряк!
Гимбо произнес это дрогнувшим голосом. Дряхлое лицо, обросшее седой щетиной, болезненно сморщилось. Он как будто хотел заплакать, но из сухих и воспаленных глаз нельзя было выдавить ни одной слезинки.
Лутатини, будучи еще подростком, много читал о путешествиях. Он знал, как в море, не имея пресной воды, люди сходили с ума. Теперь он видел это собственными глазами. Настанет час, когда его рассудок начнет меркнуть. Может случиться, что он акулу примет за папу римского и бросится к ней под благословение. А вместо благословения его кости захрустят в зубастой пасти этой прожорливой твари. Вспомнив о папе римском, он сейчас же с каким-то особенным озлоблением подумал:
«О наисвятейшее, непогрешимое двуногое существо! Хотел бы я видеть, как бы ты стал вести себя, очутившись в моем положении. Вместо льстивых молитв ты, наверное, изрыгнул бы, как рвоту, самую бесстыдную брань на своего милосердного бога…».
Мысли Лутатини вдруг приняли другое направление. Где находится мировой разум, управляющий всей вселенной? Гибель молодой и невинной жизни и в то же время торжество морского чудовища – это казалось нелепым. А чем, собственно говоря, воюющее человечество со всеми его субмаринами, ядовитыми газами, аэропланами и другими орудиями истребления лучше акул?
Дальше Лутатини запутался. Сознание его помутилось, как взбаламученная вода в болоте. Он работал веслом, с лопасти которого, как граненые бусы, падали брызги, жарко загораясь под лучами солнца. Оставалось только невыносимое ощущение сухости во рту, в горле, в легких. Несмотря на усиливающийся зной, его начинало лихорадить.
Сайменс не мог не заметить, что после того как выбросили за борт Луиджи, матросы все враждебнее стали смотреть на корму. Но он все принимал как неизбежное и, сам сгорая в безжалостных лучах, по-прежнему оставался спокойным. Если не подвернется счастливый случай, то как ему изменить течение судьбы, угрожающей разыграться бойней на маленьком пространстве шлюпки? Он распорядился:
– Боцман, выдать всем по рюмке воды!
Часов в восемь утра старший механик Сотильо, оглядывая в бинокль горизонт, сказал:
– Впереди, слева, судно.
Это сообщение радостью пронизало сердце. Небольшое судно, приближаясь, становилось видимым и для невооруженного глаза. Казалось, оно направлялось прямо на шлюпку. Последняя, в свою очередь, повернула на сближение. Гребцы сильнее навалились на весла. И вдруг – что такое случилось? Судно быстро начало уменьшаться в размерах, точно удалялось, скрываясь за горизонтом.
Первый штурман сказал:
– Странно, что совершенно нет дыма. Я полагаю, что это подводная лодка. Другого объяснения нельзя дать.
Судно исчезло совсем, как обманчивое видение.
Опять нудно заскрипели уключины. Гребцы слабо двигали веслами, в смутной надежде, что если это на самом деле была субмарина, то она может вынырнуть где-нибудь поблизости. И действительно, через некоторое время разом несколько голосов крикнули:
– Перископ! Перископ!
– Где?
– Вот, вот, за кормою!
Перископ, сверкая зеркальным глазом, торчал из воды на расстоянии каких-нибудь полутораста ярдов. Какой из воюющих сторон принадлежит эта субмарина? Может быть, это была та самая, что потопила их пароход? Воды Атлантического океана скрывали эту тайну. Да это и неважно было. Под чьим бы флагом она ни находилась, она должна спасти людей от гибели.
Гребцы побросали свои весла в шлюпку. Администрация и матросы вскочили. На лицах появилось оживление. Волнуясь и протягивая к перископу руки, все заорали, словно субмарина могла их услышать:
– Спасите, спасите!
– Воды, воды!
– Какого же дьявола она медлит?..
А первый штурман жестами старался показать, что нужна вода.
Субмарина долго рассматривала шлюпку и сразу скрыла свой блестящий глаз.
Сайменс сделал правильное предположение: это была немецкая подводная лодка. Она не могла взять этих людей к себе, где помещение и воздух были строго рассчитаны на определенное количество экипажа. И нельзя ей было снабдить злополучную шлюпку водою, так как пришлось бы обнаружить свою национальность. Вот почему она просто скрылась и, чтобы не показать своего курса, ушла в глубину океана. Такие соображения первый штурман высказал вслух, обращаясь к старшему механику Сотильо.
Карнер вставил:
– Да, от войны не жди помощи… там, где ей невыгодно это.
Только что он произнес эту фразу, как с ним случилось что-то неладное. Чахоточное, костлявое, в сухих морщинах лицо его вдруг потемнело, словно от напряжения. Серые глаза ушли под брови, налились безумием. Ухватившись одной рукой за банку, на которой он сидел, а другой – за борт шлюпки, он запрокинул назад голову, как будто увидел в знойной глубине неба что-то страшное. В груди у него заклокотало. С усилием прохрипел:
– Проклятие!..
Вместе с этим словом на искривленных губах появилась густая кровь. Двумя темно-красными струями она липко потянулась по подбородку. Он внезапно склонил голову вперед, приложил левую руку ко рту и, сейчас же откинув ее, недоверчиво уставился на обагренную свою ладонь. Зачем-то медленно и устало, сверху вниз, провел запачканной ладонью по лицу, словно хотел что-то смахнуть с него. В легких у него заклокотало сильнее. Он опять приложил ко рту ладонь, сложивши ее совочком, и начал звучно схлебывать с нее, жадно глотая, собственную кровь.
Лутатини, как и другие, окаменело смотрел на это страшное зрелище.
Карнер хотел встать, но, обессиленный, свалился спиною на борт.
– Что с вами, дорогой товарищ? – спросил Лутатини, нагибаясь над ним и поддерживая его за плечи.
В мутных глазах умирающего на мгновение прояснилось сознание. Казалось, что он узнал Лутатини. Кровавые губы его зашевелились и прохрипели чуть слышно:
– Я напился, друг…
Кто-то крикнул:
– Воды ему!..
В шлюпке засуетились. Карнер задергался в предсмертных конвульсиях. Почему-то никто не решился выбросить труп за борт, а сунули его под банки. Он лежал на дне шлюпки, свернувшись калачиком, как будто отдыхал от непосильной работы.
Матросы разразились проклятиями и страшной руганью. Потом как-то сразу остыли и, рассаживаясь в шлюпке, зловеще замолчали. Исчезла последняя энергия. И уже никакими силами, никакими угрозами нельзя было бы заставить гребцов взяться за весла. Да никто и не пытался этого сделать. Всякое душевное волнение, которое могло бы убить ощущение голода, только усиливало жажду. А тут было отчего прийти людям в возбуждение. Словно обезумев, блуждающими глазами они оглядывали океан и ничего не видели, кроме пламенеющей синевы и обдающего зноем солнца. Во рту было сухо, как от горячей золы.
– Боцман, выдать по три рюмки воды! – приказал первый штурман.
Он вытащил из бокового кармана своего кителя блокнот и аккуратно записал в нем о встрече с субмариной, указав при этом время с точностью до одной минуты. Отметил вторую жертву. Потом, немного подумав, он добавил:
«Пресной воды осталось не больше четырех-пяти литров. Управлять людьми стало трудно. К вечеру, вероятно, многие начнут сходить с ума. Командный состав все время находится под угрозой бунта».
Шлюпка простояла на одном месте до четырех часов.
В этот день люди быстрее начали угасать. Обливание морской водой больше не помогало. Словно внезапно потеряв свою молодость, все превратились в иссохших стариков с ввалившимися щеками, со сморщенной кожей. Посинели губы, у некоторых распухший язык заполнил весь рот. Под развешенным брезентом, в тени, одни сидели, другие лежали, учащенно дыша, убитые и безмолвные, словно их коснулось земное тление. И все-таки инстинкт самосохранения заставил людей снова взяться за весла и двигаться к цели. Жадно смотрели вперед, надеясь увидеть контуры африканских берегов или мрачный гранитный массив Гибралтара.
С этого момента в носовой части шлюпки началось оживление. Вокруг Кинче происходил таинственный шепот. Из отдельных слов Лутатини понял, что здесь затевается заговор против кормы. Ну что же! Он был на стороне команды, он давно заразился ее ненавистью. Только бы скорее прийти к какому-нибудь концу. Какой-то матрос, которого он даже не узнал, шепнул ему на ухо:
– Как вы, Себастьян, смотрите на это дело?
– На какое дело? – переспросил Лутатини.
– Если начальство за манишку взять и за борт?
Лутатини, охваченный животной злостью, не задумываясь, ответил:
– Я первый начну.
Матрос возразил:
– Этого не нужно делать. Вы слишком слабы. Начнут без вас.
Лутатини подумал: «Спасательная шлюпка скоро превратится в шлюпку смерти». Это прозвучало в его мозгу страшной иронией. Раза два ему пришлось садиться на банку и грести, но потом он настолько ослаб, что не мог уже двигать веслом. Спина не сгибалась, руки и ноги дрожали. Его прогнали на самый нос шлюпки, чтобы не мешал другим. Когда он уселся и привалился к борту, ему показалось, что он никогда уже больше не встанет. Голова отяжелела и так давила плечи, как будто он держал на них огромный жернов. Рот с почерневшими губами, с густой, словно клейстер, слюной раскрылся, хватая горячий воздух. Бешено прыгал пульс.
– Дайте воды… – время от времени хрипло повторял он, с трудом ворочая распухшим и прилипающим к нёбу языком.
Минуты проходили или часы – он не понимал. Всплески воды, доносившиеся из-за борта, разрывали мозг. Помутившимися глазами он смотрел на бочонок, ожидая своей порции. Кроме живительной влаги, для него теперь ничего не существовало: ни морали, ни чести, ни храмов, ни папы римского, ни совести, ни бога, ни мадонны. Все эти великие слова, когда-то приводившие в трепет его горячее сердце, здесь стали пустыми и ненужными. Другое всплывало из темных, как ночь, глубин души. Он прикидывал в уме: во время схватки могут погибнуть с той и с другой стороны человек десять и даже больше, а тогда, если только уцелеет, он с оставшимися матросами, шагая через трупы погибших, бросится прямо к бочонку, где хранится то, что сейчас стоит дороже всех драгоценностей в мире.
И мысль об этом, – мысль уродливая, как поднявшийся со дна моря труп, – нисколько не испугала его.
Матросы выработали план нападения. Кинче и здоровенный Домбер пересядут на первую банку от кормы – ближе к начальству. Когда наступит удобный момент, один из них вскочит и заорет: «Акула!» Это послужит сигналом для остальных, чтобы броситься всем на корму. Домбер ударит веслом первого штурмана, а Кинче – третьего штурмана. А тогда легко будет разделаться со старшим механиком и боцманом.
