Текст книги "Вне игры"

Автор книги: Алексей Зубов

Соавторы: Леонид Леров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

В ТУМАНЕ…

Госпиталь находился в деревушке неподалеку от городка, куда они приехали на практику. Ночью его быстро развернули, на следующее же утро начала действовать операционная, а в полдень по улице прогрохотали фашистские танки и ушли дальше, на восток. Еще через полчаса по деревне открыла огонь артиллерия. Чья – разобрать было невозможно. На Захара, зашедшего в соседнюю с госпиталем избу, обрушились бревна и кирпичи…

Очнулся он уже на операционном столе – конец расщепленного бруска распорол левый бок и сломал ребро. У стола стоял Андрей, Захар попытался изобразить на лице нечто похожее на улыбку, проглотил слюну и обронил: «Не робей, давай кромсай!»

В общем, операция прошла удачно, но случилось то, чего хирурги больше всего боятся: сепсис. Если строго придерживаться тех истин, которые Рубин столь усердно постигал в институте, то он, несомненно, должен был отправиться к праотцам: несколько дней молодой военврач был без сознания, метался, бредил, что-то кричал, чего-то требовал, кого-то звал. Кого? Это знал только Андрей – имя Елены ему говорило о многом. Мысленно Воронцов уже простился с другом, но свершилось одно из тех чудес, которые так часто случались на войне. Захар выжил и стал быстро поправляться.

Первое, что он увидел, когда пришел в себя, – серо-зеленые мундиры немцев, хозяйничавших в палате. Захар все понял. Он с трудом повернул голову к распахнутому окну – тонкий луч света прокрался из лесу, сквозь опутанные ветви… Одновременно сработал и слух: оттуда, где был свет, доносилась немецкая речь. Выстрелов слышно не было. Значит, линия фронта откатилась на восток и деревушка оказалась уже в тылу врага.

Захара после выздоровления оставили в госпитале: «Вы будете у нас работать», – сказал ему главный хирург, толстый, рыжеволосый человек с узенькими, хитроватыми глазками, имевшими свойство впиваться в собеседника надолго и пристально. В палатах – если грязные бараки можно было назвать палатами – лежали только советские люди с тяжелыми ранениями. И едва они начинали самостоятельно двигаться, как их тут же сажали на машины и куда-то отправляли. Куда? Захар безуспешно пытался узнать это. В общем, госпиталь оказался довольно странным.

С Воронцовым Рубин теперь встречался редко. Жили они в разных домах. А если и встречались, то поначалу старались не вступать в разговор. Впрочем, они понимали друг друга и без слов: «Что-то надо предпринимать!»

Так тянулись дни, недели, месяцы, полные отчаяния и безнадежности. В немногие свободные часы Захар недвижимо сидел, тупо глядя в землю, свесив руки меж колен. Иногда его охватывала ярость, но то была ярость бессилия, от которой на душе становилось еще тяжелее.

В один из весенних дней сорок второго Рубина неожиданно вызвал начальник госпиталя. Надо было ехать к какому-то больному немцу. На улице уже ждал «оппель». Немец-шофер доставил Захара в соседнюю деревню – Рубину никогда не приходилось бывать там. Машина подкатила к зданию бывшей школы. У входа стояли часовые. Шофера здесь, видимо, хорошо знали, никто даже не спросил у него пропуска, а доктору предложили не выходить из машины. Минут через десять шофер вернулся и отвез Захара на окраину деревни. На пышной кровати, выдвинутой на середину просторной комнаты, лежал плотный мужчина лет пятидесяти. Майор Квальман говорил гнусавым голосом и жаловался на болезнь печени. Не надо было быть большим специалистом, чтобы сразу же установить источник зла: алкоголь. Захар понимал, однако, что высказывать сию бесспорную истину следует достаточно осторожно, и с выражением искреннего сочувствия процедил:

– Я надеюсь, что господин…

– Меня абсолютно не интересует, на что вы надеетесь… Я хотел бы знать, что думает русский доктор по поводу болей, которые лишили меня сна.

Захар туманно высказался насчет злоупотребления шнапсом и с тревогой посмотрел на майора: какова реакция? И вдруг увидел, что майор с подчеркнутым равнодушием, не глядя даже в его сторону, небрежно обронил: «Данке зеер». И дал понять: «Вы свободны».

Позже Захару стало ясно – майор Квальман с его давно запущенной болезнью печени попросту участник заранее продуманной операции: ему поручено взглянуть на русского доктора еще до того, как он предстанет перед «светлыми очами» начальства.

Теперь шофер доставил его к дому, где помещался штаб. Ефрейтор предложил следовать за собой, и через несколько минут Захар стоял перед офицером, в котором он сразу узнал инженера Курта Зенерлиха.

Захар с юношеской наивностью выразил изумление, хотел даже что-то воскликнуть, о чем-то спросить его, но Зенерлих вежливо прервал Рубина.

– Не надо быть таким любознательным, доктор…

Мягкий, приглушенный, несколько даже проникновенный голос Зенерлиха был ласков и слегка насмешлив.

– Я вас знал почти ребенком, а передо мной стоит муж… Воин… Я не спрашиваю, как поживает ваша мать. По моим данным, она сейчас находится где-то далеко от Москвы: ей, кажется, дорого обошлось близкое знакомство с иностранным специалистом. Не стану вас расспрашивать и о вашей подруге – Елене. Как говорят французы: «На войне как на войне». Присаживайтесь… Сигару? Коньяк?

Курт задавал много вопросов. Родственники? Политические убеждения? Верит ли в победу Красной Армии? Знаком ли с программой национал-социалистов? Захар отвечал по-русски. Но в это время в комнату вошел еще один офицер, и Зенерлих, кивнув в его сторону, сказал:

– Что касается меня, то я не успел забыть ваш язык. Но мой коллега, обер-лейтенант Брайткопф, еще плохо знает язык противника. А вы, насколько мне известно, свободно владеете немецким. О, я хорошо помню вечер в клубе… Вы читали Гейне в подлиннике… – И Зенерлих продолжал уже по-немецки: – Мы многое знаем о вас. Больше, чем вы предполагаете. Где ваш значок – пятьдесят парашютных прыжков? Надеюсь, вы не разучились работать на ключе раций.

Рубина отвезли домой, предупредили, что никто не должен знать о его беседе с немецкими офицерами. Интуитивно Захар чувствовал – «смотрины» еще не закончены. Его не оставят в покое. Так возник самый тяжелый в жизни молодого человека вопрос: как быть? Что ответить на предложение, требование, угрозу, которые он услышит в штабе? Плюнуть им в морду и пойти на виселицу? А если по-другому?

Первая мысль была простой и ясной: «Я русский человек, комсомолец, патриот своей Отчизны, за ее счастье готов отдать жизнь». Потом закопошилась мысль о компромиссе. «А нельзя ли продать мою жизнь подороже… Нельзя ли так, чтобы сохранить жизнь…» Липкая эта мысль – о, как он боялся ее! – нет-нет да копошилась где-то в глубине души.

В тревожных раздумьях Рубин провел долгую, полную страшных кошмаров ночь. И не одну. Его не беспокоили, не вызывали – здесь, видимо, был свой расчет: пусть нервничает. Он просыпался ночью, корчась от ощущения почти физической боли, – и сразу трудно было разобраться: что это – позор еще не свершенного, но возможного предательства, или страх перед пытками в гестапо? Порой ему казалось, что сопротивление бесполезно. И тут же его охватывало острое желание жить. И Рубин терзал Рубина: «Как ты смел подумать? Нет, нет, ни за что…» Потом созревало решение: «Утром я обо всем расскажу Андрею. Посоветуюсь…»

Утром Захар лицом к лицу столкнулся с Андреем, но у него не хватило смелости сказать ему все, о чем передумал за ночь. И он нашел тысячу всяких оправданий своей нерешительности.

Так прошла неделя. Все взвесив, обдумав, Захар, наконец, принял решение: «Попытаюсь перехитрить их… По, крайней мере на первом этапе. Там видно будет…» И хотя этот план казался ему лучшим, предчувствие чего-то страшного, неотвратимого продолжало давить.

Наконец, его снова вызвал начальник госпиталя. Тот же шофер на том же «оппеле» лихо примчал Рубина в штаб: Зенерлиха уже не было. С Рубиным беседовал обер-лейтенант Брайткопф. Этот был еще более, чем Зенерлих, любезен и приветлив. Немец угощал бутербродами, предлагал кофе, шнапс, сигареты. Потом стал показывать фотографии – обер-лейтенант запечатлен и в военном, и в штатском, и в строго официальной обстановке, и в весьма легкомысленной – с французскими девушками в Ницце. Обер-лейтенант тараторил без умолку – о своих похождениях во Франции и Бельгии, о трудной и в то же время «сладкой жизни» немецкого офицера. Это не мешало ему благоговейно говорить о жене и детях, о религии и немецкой философии. Незаметно беседа переключилась на философию национал-социализма, который в общем-то, с точки зрения обер-лейтенанта, и есть социализм в истинном смысле этого слова. «Вы не можете не согласиться со мной?» Он сам спрашивал и сам утверждал. Далее разговор пошел более откровенно.

– Ради вашего благополучия, ради вашего личного счастья, ради счастья вашей мамы, наконец, ради любимой вами Елены, во имя обновленной России вы должны помочь нашему фюреру быстрее завершить войну. Я взываю к вашему разуму и к вашей гуманности – представляете, скольким людям будет сохранена жизнь, если нашему фюреру удастся закончить войну в короткие сроки. Будьте же человечны, господин доктор!

Выпалив одним духом эту заранее заготовленную тираду, Брайткопф пристально посмотрел на Захара – каково впечатление? И был, видимо, в немалой степени обескуражен тем обстоятельством, что лицо собеседника выражало полное равнодушие, скорее недоумение: «Какое отношение имеет ко всему этому он, русский доктор, военнопленный…» Захар отлично играл роль несмышленыша. Было в нем что-то простодушно-ребячливое, наивное.

Обер-лейтенант забарабанил пальцами по столу и глуховато, Me повышая голоса, сказал:

– Мне казалось, господин доктор, что я выразил достаточно ясно намерения моего шефа. Если вы хотите существовать, то… Надеюсь, мне не потребуется объяснять вам суть альтернативы: или вы будете выполнять задания рейха, и тогда вы сможете жить, и весьма приятно, или же вам придется…

Предложение это не застало Захара врасплох.

– Какой, же из меня разведчик? Да, я умею прыгать с парашютом, пользоваться рацией. Но ведь этого мало. Нужны особые черты характера. Я неловок, неуклюж, не умею стрелять.

Он долго перечислял, чего он не умеет, наконец, инвалидность, потеря ребра… Обер-лейтенант внимательно выслушал объяснения Захара, а потом стал убеждать, сколь почетна будет его миссия, какое высокое доверие оказывает ему господин Зенерлих. Захар продолжал возражать, но постепенно сдавал позиции, правда не без сопротивления.

Обер-лейтенант говорил спокойно, не кричал, не топал ногами. Он изображал готовность понять, вникнуть в доводы русского. Более того, он даже раздумывал вслух, не скрывая своих соображений, сомнений.

– Над этим, конечно, надо подумать. Вы говорите о инвалидности. Но это нас больше всего устраивает. Простите за некоторый цинизм… Очень жаль – молодой человек и уже инвалид. Но это оградит вас от опасности…

Он отхлебнул кофе, потер руки и, не глядя на Захара, тихо сказал:

– Лучше быть без ребра, чем быть покойником. Русские, когда вы вернетесь к ним, могут не взять вас в армию. Впрочем…

Брайткопф задумался.

– Мы предусмотрели такой вариант – если вас мобилизуют, на некоторое время абвер лишится возможности пользоваться вашими услугами. Мы не торопимся. Впереди у нас много времени и много забот. А насчет того, что вы не умеете стрелять, что вы неуклюжи – чепуха!.. Вы, вероятно, догадываетесь, господин доктор, что это только в кинофильмах разведчики мчатся на автомобилях в погоне за ключом от сейфа, стреляют, убивают, прыгают с моста в реку, спускаются по дымоходу в кабинет, где хранятся секретные документы, и выпрыгивают на полном ходу из курьерского поезда. Если вы всего этого еще не знаете, то вас просветят… Вас научат, как можно, будучи инвалидом, отличнейшим образом получать секретные разведданные, от которых сам господин Канарис пальчики оближет… Мы вас научим, как это делать. А пока – прошу вас!

Брайткопф продиктовал текст подписки:

«Имя… Возраст… Национальность… Воинское звание… Адрес… Добровольно беру на себя обязательство секретно сотрудничать с немецкими властями, выполнять их специальные задания, строго хранить доверенную тайну. Знаю, что за невыполнение обязательства или разглашение тайны виновного постигнет тяжелая кара…»

Затем Брайткопф деловито и несколько назидательно перечислил обязанности нового агента по кличке Сократ.

ФАНТАСМАГОРИЯ

Через неделю в госпиталь пришел приказ – Захара Рубина временно переводили в район, расположенный в тылу.

Тот же «оппель». За рулем – тот же нагловатый ефрейтор. Но теперь дорога вела совсем в другую сторону. Что это была за дорога и куда она вела, Захар определить не смог: ехали ночью, с пригашенными фарами и зашторенными стеклами.

…Конспиративная квартира, ставшая на два месяца местом жилья и занятий Захара, находилась недалеко от аэродрома. Сначала он догадался об этом по гулу машин на рассвете. А потом всю их группу – Рубин оказался в компании нескольких ему подобных курсантов – повезли на аэродром: предстояли практические занятия – парашютные прыжки.

С первых же дней курсант понял, что готовить его будут солидно – он должен овладеть большим объемом знаний, видимо, рассчитанных на разведчика высокого класса.

Дом, где поселили Захара и других курсантов, находился в лесу, в стороне от автострады. Конспирация начиналась с подъезда. Курсанты входили в школу с одной улицы, а выходили – на другую. Называли курсантов только по кличкам. Рубин – Сократ. Теоретическим и практическим занятиям предшествовало медицинское освидетельствование и проверка.

Начальник школы – все называли его Тарасом – вызвал Захара к себе в кабинет, окинул взглядом и по-русски сказал:

– Так вот что, братец ты мой, поедешь в Мюнхен. На вокзале тебя встретит человек в светло-сером костюме, долговязый, с тростью в правой руке. Подойдешь к нему и скажешь: «Я для вас имею посылочку от Тараса». Он скажет: «Благодарю вас». И повезет в кафе гостиницы «Трех львов». Представится: Владимир Михайлович… А дальше он сам распорядится.

На вокзале все было так, как предупредил Тарас. В таком кафе Захар еще никогда в жизни не бывал. Шла война, лилась кровь, убивали, расстреливали, бомбили, рушились дома, умирали люди, а здесь – кофе с коньяком, джаз, полуголые девушки…

Ночь Захар провел в гостинице, а на рассвете Владимир Михайлович повез его за город. Они остановились у железных ворот казармы. Часовой взглянул на номер машины, козырнул и, не спросив документов, пропустил во двор. «Оппель» подкатил к красному особняку с черепичной крышей.

Захара водили из одного кабинета в другой. Проверяли зрение, слух, ноги. Потом привели в комнату, стены которой были облицованы мраморными плитами. Все тут поражало сверкающей белизной, почти как в операционной. Мебели почти не было. Только у большого окна стояли письменный стол и стул, а посередине комнаты – массивное, необычной формы, кресло.

Зубной кабинет? Нет, не похоже. Что ж тогда? Куда его привели? Кто эти двое – грузный, с медленными движениями и приклеенной улыбкой человек лет под пятьдесят и совсем молодой, подвижный, видимо, ассистент, полный готовности выполнить приказ старшего?

Захару предложили снять рубашку и усадили в кресло лицом к стене. На грудь и руки наложили металлические присосы. Ассистент закрепил их бинтами. От присосов провода уходили в подлокотники кресла. Что это – пытка электротоком? У Захара пересохло во рту, появилась тошнота.

– Сидите спокойно и не поворачивайте головы, – сказал ассистент и куда-то удалился.

За спиной у Захара – старший. Рубин его не видит, но чувствует – там сзади что-то происходит.

Время тянется дьявольски медленно, секунды кажутся часами. Наконец послышался шелест бумаги и вкрадчивый голос улыбчивого господина.

– Сеанс продлится недолго, физически вы ничего не будете ощущать. Никаких болей! Даже едва уловимых. От вас требуется немногое – отвечать на мои вопросы. И отвечать лаконично – да или нет. Ничего более, только так – «да», «нет». Вы не решаетесь спросить – в чем смысл этого сеанса? Я вам объясню, не дожидаясь вашего вопроса. Объективные данные покажут – говорите ли вы нам правду или лжете, пытаетесь обмануть нас. Говорить надо только правду, независимо от того, приятно это вам или неприятно. Вся ответственность за последствия лежит на вас. Если будете лгать, наши приборы изобличат вас. И тогда пеняйте на себя. Вам все ясно? Отлично.

Наступила небольшая пауза. Толстяк шагнул куда-то в сторону. Захар почувствовал, как капли холодного пота покрыли лоб.

– Вчера или сегодня вы употребляли спиртные напитки?

– Нет.

– Принимали какие-либо лекарства?

– Нет.

– Как у вас в России называется аппарат, на котором мы вас испытываем?

– Не знаю.

– К вам применялась подобная процедура?

– Нет.

– Я отчетливо и медленно зачитываю вопросы, на которые вам надлежит отвечать. Если что-то будет неясно, можете переспросить.

Но, прослушав длинный перечень вопросов, Захар ничего не стал уточнять. Ему все ясно. Ему ясно, что металлические присосы – это датчики, а где-то рядом, в другой комнате осциллограф выдает кривые реакций его организма – метод, о котором он слышал еще в институте. Ему кажется, что это было давным-давно. А может, это был сон. Не было никакого института. И он вовсе не врач. Кто же он? Захару стало дурно, захотелось позвать на помощь, он задыхался. Нет, нет, надо держаться. А толстяк уже начал задавать вопросы.

– Вы женаты?

– Нет.

– Вы работали в НКВД?

– Нет.

– Вы хотите жить?

– Да.

– Вы добровольно согласились сотрудничать с нами?

– Да.

– Вы намерены обмануть нас?

– Нет.

– Воронцов ваш друг?

– Да.

– Вы рассказали ему о своей связи с нами?

– Нет.

– Оказавшись в Москве, вы явитесь в НКВД с повинной?

– Нет.

Теперь уже капли пота падают с лица на грудь. Вопросы – как боксерские удары. И они не прекращаются. За спиной все тот же голос монотонно спрашивает.

– Вы сознательно…

– Если НКВД…

– Вы хотите…

«Да!», «Нет!», «Да!», «Нет!». Это продолжалось бесконечно долго. Руки и ноги дрожали, комната, стол, стулья завертелись так, как бывает в момент острого спазма мозговых сосудов. В те доли секунды, когда он переводил дыхание, пытался о чем-то подумать, раздавалось резкое: «Быстрей, быстрей!»

Наконец ремни расстегнуты и ему разрешено подняться с кресла. Однако сразу он не может это сделать. Поднялся – и его закачало из стороны в сторону.

В соседней комнате немецкий офицер снял оттиски пальцев. Захар успел заметить, что оттиски эти легли на карту, к углу которой была приклеена его фотография, а под ней фамилия, имя, отчество и чуть ниже кличка: Сократ. Офицер протянул карту Захару:

– Теперь подпишите.

Это было то же самое обязательство, которое он однажды уже подписывал.

А испытания еще не закончены. В другом конце коридора кабинет с большим количеством приборов. Здесь хозяйничает сержант. Он объясняет Захару, как звучат по радио сигналы пяти букв из азбуки Морзе.

– Запомните, из скольких точек и тире состоит каждая буква. Я буду выстукивать, а вы – записывайте. Ясно? Почему вы улыбаетесь, ничего смешного тут нет…

– Есть. Я радист первого класса. Два года на зимовке работал.

Сержант поначалу заколебался, стоит ли экзаменовать, но потом решил, что порядок есть порядок, начальство, оно все равно отчета потребует, и стал быстро-быстро – «на-кось, попробуй!» – отстукивать ключом в два раза большее количество знаков, чем предусматривала инструкция. И был, конечно, немало удивлен тому, с каким блеском, без единой ошибки Рубин принял это «радиопослание».

Примерно так же прошел экзамен и на аэродроме, где Захар заявил:

– Я буду прыгать не с вышки, а с самолета.

Инструктор переглянулся с Владимиром Михайловичем: «Нет ли тут какого-нибудь подвоха?» Тот одобрительно кивнул головой, и русский доктор продемонстрировал класс прыжка с самолета – точно в заданный круг.

На конспиративной квартире старшим был давнишний знакомый Захара, майор Квальман. Иногда наведывался сюда Брайткопф, изредка приезжал Зенерлих.

Однажды появился в их школе тип, о котором ходили легенды. Рассказывали, что до войны Артемов был аспирантом одного из московских институтов, в сорок первом его мобилизовали в армию, и он бежал к гитлеровцам. Гестапо направило Артемова в так называемую школу «восточного министерства». Окончил ее, стал преподавателем курсов, где готовились фашистские агенты-пропагандисты.

В школе Захару стало известно, что гестапо приставило Артемова к руководителям НТС (так называемого «народно-трудового союза») следить за ними и что кое-кто из этих руководителей был арестован гитлеровцами не без содействия этого фашистского агента. Говорили, что Артемов гомосексуалист и в большой дружбе с видным деятелем НТС, работающим на немецкую контрразведку, – Романовым. В Днепропетровске этого Романова должны были судить, и только приход гитлеровцев в город спас его. А на следующий день он сам предложил гестапо свои услуги. Так началась карьера будущего «спасителя» России…

Неведомо было тогда русскому доктору, курсанту фашистской школы разведчиков, что пройдут годы и Артемов станет одним из главных идеологов НТС и одним из самых ловких мастеров фабрикации так называемых «писем от верных людей из СССР», за каждое из которых ему платили доллары, что после войны через Романова люди НТС станут поддерживать связь с разведкой, работавшей против СССР. Обо всем этом Захар Романович узнает лет через двадцать пять, а сейчас, здесь, на конспиративной квартире он внимательно прислушивается к рассказу о русских «патриотах», помогавших Гитлеру завоевывать Россию.

…Наконец теоретические и практические занятия были закончены и Рубина вызвали для заключительной беседы с обер-лейтенантом Брайткопфом. Он учинил Сократу нечто вроде экзамена и, видимо, остался доволен. Брайткопф сразу перешел к делу: обсуждению плана нелегальной переброски Рубина в Москву.

План достаточно стандартен. Захар получает фиктивные документы, деньги, рацию и прочее необходимое в таких случаях снаряжение. Его сажают в специальный самолет и ночью на парашюте выбрасывают в лесном массиве, где-то между Москвой и Смоленском.

– У нас есть большой опыт в таких операциях, – с апломбом заявил обер-лейтенант. – Все будет идти по установленному порядку.

За время обучения в школе Захар уже много раз слышал, что точно так на его родную землю было заброшено немало гитлеровских агентов. И далеко не все они действовали по «установленному порядку». Как-то майор Квальман, продолжавший пользоваться услугами доктора – печень-то все же пошаливала, – проговорился, что, увы, «предприятие» это – так он называл разведшколу – не очень рентабельно: немногие из тех, кого забросили на советскую территорию, оправдали деньги, истраченные на их подготовку. Одних сразу же схватили, другие сами явились с повинной. Командование весьма и весьма встревожено, грозит всякими карами Зенерлиху и Брайткопфу, требует изменения тактики, но, увы, конструктивных предложений пока не поступало. И Рубин решился возразить:

– Прошу прощения, господин обер-лейтенант, но мне кажется, что предложенный вами план имеет существенный изъян: он стандартен. Если господин обер-лейтенант даст мне день-два на обдумывание предстоящей операции, я мог бы попытаться внести некоторые поправки. Нужно придумать что-то новое. Русские люди по своей натуре патриоты. Вам это хорошо известно, господин обер-лейтенант. Поверьте, это не пропаганда. Каждый житель прифронтового района – всегда начеку.

Ему дали сутки на размышления.

На следующий день они вновь встретились в кабинете обер-лейтенанта. Там же находился и Курт Зенерлих. Он дружески похлопал доктора по плечу:

– Вы талантливый ученик. Мы вас будем внимательно слушать.

Захар изложил свой план, обдуманный в деталях уже давно, еще после той первой встречи с Брайткопфом и Зенерлихом, когда доктор понял, куда они метят.

…В госпиталь приходит приказ: в связи с резко возросшим числом раненых – тут Рубин не фантазировал, – откомандировать в прифронтовой госпиталь четырех пленных советских военврачей. Двое из четырех – Рубин и Воронцов.

– Когда мы окажемся в новом месте, недалеко от линии фронта, я предложу Воронцову бежать из плена. А вы поможете нам, вы…

– Das ist unmöglich! – воскликнул Зенерлих, иногда переходивший с русского на немецкий. – Это невозможно!

– Вы, – продолжал Захар, не обращая внимания на разгневанного Зенерлиха, – дадите нам пропуска для свободного передвижения в прифронтовой полосе и вернете документы, с которыми я попал в плен…

– Это есть… – Разгневанный Зенерлих сразу даже не нашел нужных слов. – Где мы найдем ваши документы?

– Если их нельзя найти, то их надо сделать, – невозмутимо продолжал Захар. – Вооружитесь терпением и дослушайте мой план до конца.

Зенерлих, кажется, немного успокоился и теперь уже с подчеркнутым безразличием откинулся на спинку кресла.

– Так вот… Когда мы попадем в прифронтовой госпиталь, я должен буду уговорить своего друга Андрея Воронцова бежать вместе со мной. Я предложу ему хорошо разработанный план такого побега.

– И вы считаете, что ваш Воронцов согласится бежать? – ухмыльнулся Зенерлих.

– Я уверен в этом. Русские патриоты – вы должны знать всю правду, господа, – всегда будут пытаться бежать из плена. Даже если шансы на успех на более пяти процентов… Итак, считайте, что я договорился с Воронцовым и мы вместе с ним тайком, ночью бежим из лагеря, к линии фронта, к своим. Нас преследуют, обстреливают, но… не убивают. Я кричу Воронцову: «Андрей! Давай врозь. Беги направо, а я – налево». Между тем вы будете продолжать преследовать беглецов. Но Воронцову удастся скрыться. И действительно, он убежит. Один… И проберется к своим… А я вернусь к вам…

– Вы есть сумасброд, господин доктор. То есть бред больного человека. Вы представляете, что сделает господин обер-штурмфюрер с Зенерлихом, когда он узнает о запланированном побеге русского пленного?

– Терпение, господа. Я не кончил. Я не хочу обижать господина обер-штурмфюрера, но иногда здравый смысл возмещает недостаток широкого взгляда на вещи… Андрей Воронцов при вашем попустительстве вернется к своим, а я вернусь к вам, чтобы полететь через два дня и приземлиться на парашюте в лесу, между Москвой и Смоленском. Без всяких фиктивных документов. Если на советской территории меня задержат как подозрительное лицо, я расскажу историю побега со своим другом Андреем Воронцовым. И скажу: «Найдите его и допросите. Он все подтвердит…»

Кажется, именно тогда Захар впервые приметил улыбку на лице господина Зенерлиха.

– Чудесно! Сколько времени требуется господину доктору на подготовку операции? Считайте, что завтра утром вы снова будете в госпитале и увидите вашего друга…

– Два-три дня.

Зенерлих задумался, подошел к распахнутому окну, потом резко повернулся и окинул Захара цепким взглядом.

– Попрошу вас на несколько минут оставить нас вдвоем. – Он кивнул в сторону обер-лейтенанта. – Вы предложили любопытный план. Мы должны посоветоваться…

– Да, да, конечно… Мы, русские, говорим – семь раз отмерь, один раз отрежь. – И Рубин вышел из комнаты.

Его позвали минут через десять и объявили, что план одобрен, но в течение двух-трех дней, которые он проведет в госпитале с Андреем Воронцовым, ему предстоит выполнить еще одно поручение командования.

– Какое? Оно мне под силу?

– Да, конечно… Пустяковое дело. В программе той школы, где вы обучались два месяца, предусматривалось важное занятие. Но не хватило времени. Мы восполним этот пробел там, в соседней деревне, где впервые познакомились с вами. Итак, до скорой встречи. Машина ждет вас…

Захар терялся в догадках по поводу предстоящего поручения. Он понимал, что речь идет не о каком-то пробеле в программе занятий разведшколы, а о чем-то более серьезном и связанном с предложенным им планом. Что это за новое поручение, не спутает ли оно все карты?

Утром Захар вернулся в госпиталь. «Легенда» о причине его столь долгого отсутствия была подготовлена заранее: отзывали в другой госпиталь, где заболел хирург. А днем рыжий ефрейтор снова повез Захара к «больному» в соседнюю деревню. На этот раз машина остановилась на окраине села, возле каменного двухэтажного дома, с угловой сторожевой вышкой и изгородью из колючей проволоки. У ворот стояли часовые с овчарками. Захар не успел оглянуться, как его ввели в полутемную комнату, где за столом сидел незнакомый ему немецкий офицер, толстый, как пивная бочка. Он мучительно выдавил нечто подобное улыбке и подчеркнуто любезно поздоровался.

– Как вам спалось, господин доктор? На нервы не жалуетесь? А я, увы, страдаю… Ночью мучают кошмары… Но кому-то надо и это делать… Трудная, неблагодарная работа! Однако высокие идеалы моей нации требуют…

Он развел руками с толстыми, как сосиски, пальцами и стал объяснять, что сейчас будет проходить допрос партизана и ему, Рубину, надлежит при сем присутствовать и помогать переводчику. Захар вздрогнул, у него задергался уголок рта – так вот оно, это последнее испытание!

Вскоре в комнате появился обер-лейтенант Брайткопф. Полный радушия, словно перед ним лучший его друг, он протянул Захару руку и весело сказал:

– У вас такая кислая физиономия, господин доктор, будто вы вместо шампанского глотнули фужер уксуса. Что с вами? А, догадываюсь. Волнение души русского интеллигента. Не так ли, мой друг? Напрасно. У нас сейчас нет хорошего переводчика, и я попросил господина Крюгера пригласить вас…

У этого негодяя было красивое лицо с кроткими синими глазами: один из бесчисленных парадоксов природы. Но теперь Захар впервые увидел Брайткопфа без маски – кровожадно-хищным. Синие глаза его уже не казались кроткими.