Текст книги "Вне игры"

Автор книги: Алексей Зубов

Соавторы: Леонид Леров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

ДВЕ ФОТОГРАФИИ

С утра на Бутова обрушился ворох всякой информации. Больше всего потрясло сообщение Михеева, которое по сути своей для хода дела уже и не имело решающего значения:

«Строков в больнице! Душевное потрясение!..»

…Ирина поначалу встретила гостя с распростертыми объятиями: прибыл от любимой тетки с поручением. Она любезно пригласила его к столу, предложила чай, пирожные. Но Строков решительно от всех угощений отказался и, не глядя на Ирину, тихо сказал:

– Вы уж простите меня. Я обманул вас…

Ирина вздрогнула.

– То есть как…

– Да вот так… Я к вам не от тетушки пожаловал, а от Сергея. Не хотел сразу раскрываться, боялся, что и разговаривать со мной не станете.

Ирина рассвирепела, и Строков потратил немало усилий, чтобы вернуть ей душевное равновесие.

– Вы не сердитесь на него. Поверьте, я лучше вас жизнь знаю, не спешите давать оценку людям. Парень он настоящий, а споткнуться и на паркете можно…

И Строков рассказал, как это все произошло с той злополучной телеграммой.

Она не без злости спрашивает:-«Сколько же можно спотыкаться?» И, не ожидая ответа, рассказывает Строкову о том, что тот уже сам знает. И не потому Строков не слушает ее, что девушка говорит об известном ему. Он весь сейчас там, за стеклом книжной полки, где стоят две большие фотографии. Сергей Николаевич подходит поближе, пристально рассматривает их, и, прервав Иринин монолог, спрашивает:

– Откуда у вас эти фотографии?

Она обернулась в его сторону и испуганно отшатнулась – руки Строкова дрожали, лицо побледнело.

– Что с вами? Дать вам воды?

– Не надо… Быстрее отвечайте. Откуда у вас эти фотографии? – Это уже была не просьба, а вопль.

Ирина подошла к Строкову, взяла его под руку, усадила в кресло и встревоженно спросила:

– Почему вас так заинтересовали фотографии? Это моя мама с отчимом сразу после войны… А это папа, которого я никогда не видела и не увижу, он погиб на войне.

…О всем, что произошло потом, Ирина уже рассказывать не могла, да и помнилось ей все это смутно. Строков откинулся на спинку кресла. И все же нашел в себе силы подняться, обнять ее и сказать: «Доченька!» А Ирина, ошеломленная, потрясенная, гладила его седые волосы и сквозь слезы восклицала: «Папа!» Потом звонила Сергею: «Скорей, скорей приезжай», – это вместо того чтобы звонить в «неотложку». Ей кажется, что отцу стало лучше. Приняв валидол, он уже не так тяжело дышал. Сейчас она уложит его в постель, поставит горчичники. А он протестовал, не желал оставаться в доме человека, который сперва допрашивал его в фашистском застенке, а потом отнял у него – так Строков считал – жену и дочь. Он умолял Ирину уехать сейчас же, вместе с ним. И навсегда. Куда? Ну, хотя бы к Сергею… А Рубин? «Оставь ему письмо… Ты больше не вернешься сюда. Никогда».

Ошеломленная Ирина не совсем понимала, что стоит за этим категорическим требованием отца. В конце концов отчим ничего плохого ему лично не сделал. Более того, сберег дочь. Почему же не встретиться, не поговорить, не остаться в добрых отношениях? Ведь сколько таких же, казалось бы, историй случалось после войны! Другое дело – ее личные отношения с Рубиным. Вероятно, она все равно покинула бы этот дом. Все шло к тому. Но это уже другая сторона медали. А сейчас… В чем тут дело?

Не знает Ирина, что среди фотографий, взбудораживших отца, была и фотография человека, лицо которого он никогда не забудет: Захар Романович Рубин, предатель, допрашивавший его в фашистской тюрьме. Не знает и никогда не узнает. Строков не скажет ей ни слова о том, кем был ее отчим.

– Не спрашивай меня ни о чем… И твоей, и моей ноги в этом доме не будет.

Такова его воля.

…Обо всем этом Михеев подробно рассказывал Бутову со слов Ирины. А она говорила бессвязно, говорила и плакала. Сергей был рядом с ней. Они теперь неразлучны. Никуда она отсюда уже не уедет, от своего Сергея. А ночью отцу опять стало плохо, и врач «неотложки» распорядился – немедленно в больницу.

Бутов слушает Михеева и вспоминает вчерашний разговор с Захаром Романовичем, письмо Ирины. Встает перед ним фигура обессиленного, поникшего, приниженного Рубина, который, кажется, не сегодня-завтра может оказаться там же, где и Строков. «Ничего не поделаешь, Захар Романович! Надо расплачиваться. И по самому крупному счету – счету совести».

Минуту-другую полковник сидит молча, раздумывая о запутанности житейских дорог, со всеми их замысловатыми коленцами, но размышления приходится прервать – дела не ждут.

…В тот же день группа чекистов и их помощников повела опрос жителей Плетневки и сел, примыкающих к району высадки парашютиста Рубина в 1942 году. Устанавливали всех Макаров, которым тогда было 10—15 лет. Набралось десять человек, но только пять из них по-прежнему жили и работали в том же районе. Опрошенные Макары заявили, что никогда пастухами не были, что в те места, о которых речь идет, в ту пору, которая интересует органы госбезопасности, не хаживали. Итак, осталось еще пять Макаров. Где они? Где тот Макар, которого более четверти века назад угостил папироской вышедший из леса военврач?

Застучали телетайпы, в комитете зашифровывались и расшифровывались сотни телеграмм с пометкой «Макар». В сотни адресов были переданы фотографии Рубина военных лет. Были опрошены почти все Макары, в разное время покинувшие район высадки парашютиста Рубина. Их искали в Новосибирске, Харькове, на строительстве Асуанской плотины, на Тихом океане. И отовсюду приходили неутешительные вести:

«Нет, не знаю такого»; «нет, коров не пас»; «не встречал»…

В те дни Бутова все чаще одолевала тревожная мысль: может, и нет никакого пастуха Макара? Есть хитрая игра двойника, неплохо разыгрывающего свою роль раскаявшегося, страдающего, переживающего и порой «подбрасывающего» что-то новое о своих контактах. Но не более того, чем требуют обстоятельства. Ведь вот уже два дня, как Рубин вернулся домой из дома отдыха, а не дает знать о себе, не ищет продолжения разговора, начатого тогда, в машине.

НАШЛИ!

Можно отнести это на счет чего угодно – случая, удачи, энергии, профессионального мастерства чекистов, но факт остается фактом: в один и тот же час к Бутову поступило два сообщения от двух поисковых групп – от самой северной и самой южной, из Якутии и Аджарии. В Якутии отыскался след Макара Волкова, которому было тринадцать лет, когда он пас коров в Плетневке. Он тут же изъявил готовность, несмотря на «страдную пору» – инженер возглавлял большую геологическую экспедицию, – вылететь в Москву. Послезавтра его нужно встречать в аэропорту. А завтра утром доставят Владика, задержанного недалеко от Батуми, у границы, где он скрывался в доме любовницы.

В семь утра над Москвой поднялся вертолет, взяв курс на Плетневку. На борту вертолета – Бутов, Рубин и Волков. Саперы уже на месте, ждут их.

Сегодня вечером Бутов должен быть в Москве, чтобы продолжить допрос Владика. Первые его показания подтвердили все, что было известно о нем: о его связях с иностранной разведкой, о его попытках привлечь к своим темным делам Сергея, Ирину (через Глебова), а главное – Захара Романовича. Рубин – объект № 1. Владик «обкладывал» его терпеливо, осторожно, обстоятельно. А сам старался все время оставаться в тени, выставляя на авансцену то Глебова, то Сергея. Линия Владик – Глебов – Рубин четко очерчена. Доктор клюнул было на глебовскую (точнее, владиковскую) наживку, но неожиданно развернувшиеся события привели его в приемную КГБ. Теперь будущее Рубина во многом зависит от бывшего пастуха Макара, от его зрительной памяти. А она действительно сохранилась у него отличнейшим образом: «Вот здесь они и паслись, мои телята. Здесь я стоял, а вон оттуда вы, Захар Романович, показались…» – И Волков ткнул пальцем в сторону леса.

После двух часов поисков, на пятом шурфе старший команды саперов радостно воскликнул: «Нашли!»

…Рубин недвижимо сидит на сырой земле, забыв про возраст, болезни, и внимательно разглядывает коробочки, рацию в сумке, пистолет, пачки денег старого образца. Ему хочется потрогать их своими руками, погладить шелк наполовину истлевшего парашюта, в котором было завернуто все это удивительно хорошо сохранившееся снаряжение, – оно и сейчас, четверть века спустя, выглядело новехоньким. Но он предупрежден – не имеет права даже пальцем прикоснуться к вещам.

Бутов и Волков склонились над ним.

– Может, помочь вам?

– Нет, нет… Не надо!.. Сейчас я сам поднимусь… – И Рубин, кряхтя, с большим трудом поднялся на ноги.

Бутов наблюдал, как двое сотрудников КГБ – они прибыли сюда вместе с саперами – в перчатках осторожно раскладывали на подстилке шпионские средства связи, нападения и обороны. Стрекотала кинокамера. Солнце светило ярко, и были основания надеяться, что кадры получатся добротными. Теперь последнее слово за экспертами. Им решать судьбу доктора Рубина, им отвечать на четко поставленный вопрос: было ли все это снаряжение в работе? Если да, то сохранились ли следы, свидетельствующие о причастности доктора Рубина к использованию снаряжения?

…К вечеру они вернулись в Москву. Всю дорогу Рубин молчал. Он сидел хмурый, бледный, опираясь головой на сплетенные руки. Бутов смотрел на него и думал: так обычно сидят подсудимые, когда ждут приговора. А он чего ждет? Ему бы, кажется, ликовать сейчас – наконец-то нашли снаряжение! А доктор мрачнее тучи. Боится, что скажут эксперты? Странно! Впрочем, почему странно? Разве Бутов уверен, что снаряжение это не было в работе? А Стамбул, о котором доктор ничего не рассказывал, а контакты с Глебовым, Владиком, а литература, магнитофонные записи, сообщение Роны…

Когда машина подъехала к дому Рубина, он растерянно спросил:

– Какие будут дальнейшие указания, Виктор Павлович?

– Никаких, – сухо ответил Бутов. – Если, конечно, у вас у самого не возникнет необходимость сообщить что-то в дополнение…

Рубин испуганно посмотрел на Бутова.

– В дополнение… Я хочу сказать…

На мгновение – нет, Бутову это не показалось, видимо, появилось желание что-то сообщить…

– Я хочу сказать, – продолжал Рубин после небольшой паузы, – что с нетерпением буду ждать заключения экспертов. Надеюсь, вы сразу же сообщите мне, Виктор Павлович…

– А разве вы не уверены в этом заключении?

И снова в глазах Рубина испуг.

– Уверен, конечно. Но у меня есть нервы…

– Да, да, я понимаю вас. Сообщу незамедлительно.

…О судьбе Владика Ирина и Сергей узнали в КГБ, куда их поочередно вызывали в качестве свидетелей, предупредив: никто не должен знать о том, что вас вызывали в комитет по делу Веселовского.

Первым свидетельствовал Сергей. Разговор был долгий, трудный. Крымову пришлось со всеми подробностями рассказывать о тех днях своей жизни, которые он хотел бы забыть. Забыть навсегда. Все, от первой до последней строчки, включая историю таинственной телеграммы. Тогда же состоялась его очная ставка с Владиком. Глядя в лицо своему бывшему другу, Сергей сказал все, что думал о нем. Слова были резкие, гневные, обличительные.

– Все сказанное мною в адрес Веселовского в какой-то мере относится и ко мне самому. И я готов нести ответственность.

…На улице его ждала Ирина. Она ни о чем не спрашивала Сергея. Лишь в глазах его прочла: «Было тяжело, а сейчас стало легче».

– Я буду ждать тебя. В сквере, у памятника первопечатнику. Договорились?

– Не надо. Никто не знает, сколько продлится беседа.

– Все равно я буду ждать…

Они разошлись в разные стороны.

…Ей не очень были понятны вопросы следователя, когда речь зашла о связях Глебова и Владика с Рубиным. Что стоит за этими вопросами, где главная нить, при чем тут Захар Романович? Она выжидающе смотрела на следователя – может, этот человек внесет ясность. Но он не вносил. Да и все эти вопросы задавал так, между прочим, – следователь явно не желал концентрировать внимание девушки на линии Глебов – Владик – Рубин. А что касается ее личных связей с Глебовым, Сергеем, с его друзьями – тут уж потребовалась напряженная работа памяти. Вопросы касались встреч, разговоров давно забытых и в свое время казавшихся малозначащими.

От следователя ее привели к Бутову. Она в нерешительности остановилась посреди кабинета – хмурая, встревоженная. О чем будет расспрашивать ее этот человек?

– Что же вы стоите? Присаживайтесь… Вот так…

Она беспомощно обвела взглядом небольшой кабинет Бутова и неловко села на краешек стула. А Бутова интересовали планы молодых: где собираются жить, не вернулся ли Сережин дядя из командировки за рубеж? Потом стал расспрашивать о дальнейших намерениях Сергея, о ее делах в институте: «Какие проблемы решаете, Ирина Захаровна?» Ирина отвечала бойко, даже несколько задиристо, она и не заметила, как исчезли скованность, растерянность, испуг.

– Пытаюсь предотвратить самоистребление человечества, разрушение нашей планеты… Занимаюсь экологией…

– Значит, со Строковым единым фронтом действуете? Он, так сказать, по общественной линии, а вы – по научной? Надеюсь, Строков рассказывал вам о своих битвах за очистители?

– Нет, не успел… Я от Сергея об этом слышала. Они ведь друзья.

– А как здоровье Строкова? Долго ли ему лежать в больнице?

– Первые невеселые прогнозы медиков начисто отпали. Теперь бунтует, не хочет в больнице оставаться. Мы его скоро заберем домой…

– Простите, куда вы сказали – домой? Она сразу уловила суть вопроса:

– Дом Сергея теперь и мой дом. И дом моего отца…

– А к отчиму не хотите?.. Строков уже виделся с ним?

– Нет! А почему – не знаю, не могу объяснить…

– Не можете или не хотите?

– Не могу, потому что сама не знаю, в чем тут дело.

– И это вас огорчает?

– Да. Вам известно о наших сложных взаимоотношениях… Я имею в виду отчима. Но ведь Захар Романович на ноги поднял меня. От этого никуда не уйдешь. И я искренне огорчена, что все так нелепо получилось…

– Вы не огорчайтесь. В жизни, к сожалению, иногда нелепостей оказывается слишком много. Будем надеяться, что все образуется.

– Я надеюсь…

Ирина и не подозревает, что «образуется» быстрее, чем она надеется. Вчера Бутов навещал Строкова. Он застал его уже не в палату – старик сидел в холле и сражался в шахматы. Был у них разговор и о Рубине. Сергей Николаевич говорил о докторе уже не столь жестко, как прежде.

– Я о многом передумал, лежа в постели… Бессонница… Ночью всякие мысли лезут… А что, если, черт возьми, доктор по вашему заданию пробрался в абвер. Бывало ведь и такое? Что скажете? Молчите! Понимаю, профессия обязывает…

Он говорил громко.

– Не надо с таким жаром… – улыбнулся Бутов. – Вам это противопоказано, а то ведь меня отсюда и выставить могут, как носителя отрицательных эмоций.

– А вы не улыбайтесь. Когда о человеке хотят лучше думать – это значит, что действуют положительные эмоции. Медицину не ведаю, а партийную работу отлично знаю… Человековедение… Слыхали про такую науку? Так вот, вернемся к Рубину. В тот день, когда он меня допрашивал, я в сердцах проклинал его: фашистский ублюдок! А спустя много лет мне кажется, что это не от души шло у него, у доктора… Полагаю, что не по доброй воле действовал. А может, и поручение было такое?

Строков вздохнул и умолк. Видимо, говорить ему на эту тему нелегко.

Пауза длилась недолго.

– Это все, конечно, эмоции, дорогой товарищ. Но факт остается фактом. Допрашивал он меня вместе с офицером абвера. А вы уж сами разберитесь. Однако думаю, если голос потерпевшего имеет значение, что не от души работал. Не то что иные полицаи. Учтите это.

Помолчал, потом обронил:

– Полагаю, что на свадьбе рядом сидеть будем. Дети ничего знать не должны. У нас и без того хватает любителей мутить молодые души, лбами сталкивать. Не одобряю. Что было, то было. Чего ворошить? Не согласны? Ну, почему не отвечаете? Простите, забыл. Профессия у вас такая – спрашивать и слушать…

Строков говорил глуховато, не повышая голоса и не глядя на собеседника. А тут вдруг окинул Бутова испытующим взглядом, осмотрел по сторонам и спросил:

– Вы не спешите? Вот и хорошо. Пришла мне в голову шальная мысль. Хочу поделиться. Только вы не сердитесь на старика. Говорю, что думаю. А у больного мысли, как блохи, скачут. И ассоциации все больше больничные. Так вот… Вы, чекисты, иногда напоминаете мне хирургов, которые имеют дело только с язвами, опухолями, искалеченными конечностями.

– А вы, однако…

– Это уж как вам угодно. Говорю, что думаю…

Бутов улыбнулся.

– Гм-м-м… Хирург и контрразведчик! Любопытная аналогия. Есть тут, кажется, сермяжная правда. Но я позволю себе взглянуть на нее, на эту правду, еще и с такой позиции. Хирург отсекает охваченную гангреной ногу, чтобы жил человек. Он отрезает три четверти пораженного язвой желудка, чтобы сохранить одну четвертую, чтобы жил человек. Это нам с вами только кажется, что хирург ничего не видит, кроме опухолей, гнойников, язв. Неправда! У него необычный глаз – впивается в одну точку, а обнимает пространство. Чуете? Смотрит на раковую опухоль, а видит все человеческое тело: спасти бы его, уберечь! И контрразведчик так… Он, как и хирург, действует по принципу – лучше отрезать три четверти негодного желудка, но чтобы легко дышалось человеку… Жестоко? Нет, гуманно… Если, подчеркиваю, он из одной точки, именуемой глазом, видит пространство, видит общество в целом, благородное, процветающее. Общество, которому мешает гнойник… На такую аналогию чекиста с хирургом согласен… А вы?

Строков не сразу ответил.

– И все же… Вот вы сказали – видеть пространство… За гнойником разглядеть весь живой организм. Это все не так просто. И, увы, не всем дано. К сожалению… Может быть, я ошибаюсь?

– Нет, не ошибаетесь. Это действительно не так просто…

Бутов встал.

– Вы – партийный работник… Вам в последние годы не приходилось заниматься подбором молодых кадров для органов госбезопасности?

– Нет, не доводилось…

– Жаль. Вы бы сейчас лучше поняли меня… Вы и не представляете, сколь высоки ныне требования партии к людям, которых она направила к нам в последние годы. И может, одно из самых главных среди этих требований – уметь видеть за гнойником, опухолью весь организм… Все общество. Правильно оценить, отграничить, взвесить, не потерять перспективы. Это дано только человеку крепких нервов, здоровой психики, если выражаться языком медиков. Короче говоря, требуется трезвый, ясный ум коммуниста, глубоко понимающего суть политики партии…

Строков слушал полковника, глядя куда-то в сторону, а когда Бутов умолк, медленно повернулся к нему и покачал головой.

– Здорово это у вас получилось. И насчет опухолей, и насчет подбора кадров. Слушал вас и вспоминал Дзержинского. При нем, замечу я вам, семья чекистов пополнялась преимущественно за счет рабочих. Забывать этого не следует. Ныне среди рабочей молодежи много умниц, образованных людей. И со всякими дипломами – от десятилетки до университета. Да, да… Отличнейший резерв.

Строков умолк. И непонятно было – то ли он решил передохнуть, то ли собирался с мыслями. Но пауза длилась недолго. Строков положил Бутову на колено руку и проникновенно сказал:

– А вообще-то, замечу я вам, Виктор Павлович, что вы сегодня раскрылись передо мной совсем в неожиданном качестве…

– Да что вы…

– Вы, оказывается, трибун…

– Вот видите. А вы говорили, что наше дело только спрашивать и слушать… Ну, будет, точка. Вон, как укоризненно сестра поглядывает на меня. Дескать, пора и честь знать…

…Бутов ничего не рассказал Ирине об этом разговоре со Строковым. Но, уже прощаясь, успокаивал ее: «Вы не огорчайтесь, все будет хорошо… Привет папе передавайте. И Сергею тоже…» Он хотел добавить: «Мы с ним еще повидаемся». Но удержался.

«ЗА» И «ПРОТИВ»

Бутов и Михеев докладывали генералу о ходе операции «Сократ», о найденном шпионском снаряжении, о первых показаниях Владика, свидетельствах Сергея, Ирины. И о самом последнем сообщении Роны по поводу одного важного факта, остававшегося невыясненным. Егенс при встрече с Рубиным сказал ему: «В вашем досье на 50 страницах 15 сообщений Сократа». Доктор тогда негодовал, возмущался, кричал: «Это шантаж». Так Рубин рассказывал Бутову. А что, если в досье Рубина действительно хранятся 15 сообщений? Сколько раз, перечитывая заявление Рубина в КГБ, Бутов задерживался на этих строчках, подчеркнутых красным карандашом. И вот теперь все ясно. Рона, сообщая о докладе Егенса шефу, приводит его слова:

«Я пытался прощупать Сократа, заявив, что в его деле 15 доносов, переданных им Квальману. Но, кажется, ничего не вышло. Мне показалось, что доктор Рубин искренне негодовал по этому поводу: «Шантаж, провокация». Я полагаю, что он в качестве разведчика не был практически использован абвером…»

Генерал любит точно препарировать все факты: это – «за», это – «против». В графе «за» появились значимая запись: 15 сообщений Квальману – шантаж; снаряжение обнаружено. Правда, нет еще заключения экспертов. И тем не менее найденное снаряжение шпиона весомо ложится в графу «за». Но и в графе «против» еще не все перечеркнуто. На первом месте – Стамбул. Генерал расценивает эту историю как второе по значимости грехопадение Сократа. Рубин не может не знать: Нандор со стамбульского базара по роду своей деятельности родной брат господина Брайткопфа из гитлеровского абвера.

У Бутова своя особая манера докладывать о ходе операции: полковник докладывает так, будто никого в комнате нет и он сам с собой ведет разговор.

– Кто же есть Рубин? Вопрос номер один. Имеются ли основания считать, что он нас водит за нос? Таких оснований стало меньше, но они еще имеются. По каким-то причинам доктор пока не выкладывает всей правды – не хочет или не может? Или боится? Начал рассказывать о контактах с Глебовым, показал письмо Ирины и замкнулся. Да, были обстоятельства, прервавшие нашу беседу в Плетневке. Ну, а потом? Сколько было поводов вновь вернуться к прерванному разговору? Не вернулся. Отмалчивается. Что это – трусость, страх? Или подсадная утка? Тогда зачем приезжал Егенс? Тактический маневр? А сообщения Роны?

Генералу нравится эта бутовская манера думать вслух. Но вот Бутов уже перестал задавать себе вопросы, и теперь генерал задает их:

– Что предлагаете, Виктор Павлович? Выводы? Соображения?

– Склонен думать, что имеем дело с человеком нечестным. Заявление в КГБ и дополнение к нему – не от души, от расчетливого ума. Но даже и сейчас, охваченный смертельным страхом, кое-что недоговаривает, на что-то еще надеется. Ведь могло случиться и так, что первый разговор с Рубиным пришлось бы вести не в приемкой КГБ, а в кабинете следователя. Напоминаю линию Рубин – Глебов – Веселовский. Линия эта запросто могла привести Сократа в камеру. Даже если бы Егенс не пожаловал.

– Согласен. Железная логика событий. Я много думал над тем, кто есть Рубин? Да-а-а. Человек он ничтожный. И в то же время… Мы с вами свидетели трагедии человека со слабой волей в гигантской битве двух миров. Ведь замысел его был нацелен на то, чтобы обмануть абвер. Задумано-то было хорошо, а силы воли не хватило. Это человек мелких чувств, среди которых первое место занимает животный страх. Вы точно подметили: смертельный страх. Но я думаю, что не сегодня-завтра вы услышите от него и про Глебова и про Стамбул… Попрошу вас, Виктор Павлович, предусмотреть варианты дальнейшей работы с Сократом. Если, конечно, результаты экспертизы будут благоприятными. Варианты должны быть рассчитаны на различный поворот событий. Вы меня поняли?

– Да, товарищ генерал. Варианты будут подготовлены. Разрешите идти?

– Нет… Задержитесь… Я говорил вам о трагедии… Вот тут, кажется, ее последний акт.

И генерал развернул лежавшую на столе зеленую папку.

– Вчера вечером мне доложили материалы суда над предателем Родины. Двадцать пять лет Аким Климов скрывался под чужой фамилией в разных краях страны. До войны жил в Москве, учился с Рубиным в одной группе. Вместе с ним уехал на практику. В одну и ту же область, но в разные города. Когда пришли немцы, явился в гестапо с доносом на главного врача больницы, не успевшего эвакуироваться: «Скрывает комиссаров». Был завербован, и гестапо внедрило его в местную подпольную организацию. Аким Климов показал:

«Я впервые увидел ее на рынке и сразу же узнал. В Москве меня познакомил с ней Захар Рубин. Мы вместе провели вечер в кафе «Националь». Позже Захар посвятил меня в свои отношения с этой женщиной… В городе, оккупированном немцами, она появилась под чужой фамилией, с паспортом на имя Генриетты Миллер и с легендой: отец – из немцев, крупный инженер, был арестован в 1937 году, и больше она его не видела. Вскоре забрали и мать. Гостила у одинокой тетушки, работавшей на границе с Латвией. Когда началась война, вместе с тетушкой стала пробираться на Восток. Эшелон их бомбили. Тетушка погибла, а она попала к немцам. Вскоре я стал догадываться – кто она и зачем пожаловала в этот город. Миллер выдавала себя за учительницу немецкого языка и после проверки ее взяли на работу в качестве переводчицы. Однажды я застал ее на квартире у электромонтера Куркина – руководителя пятерки. Он познакомил нас, сказав, что эта женщина просит его починить электроплитку. Я пользовался доверием Куркина, так как оказал большую услугу подпольщикам: достал две очень нужные им справки. Постепенно я сблизился с Миллер и сообщил о своих наблюдениях в гестапо. Мне было сказано: «Ваш объект № 1 – фрау Миллер». Контакты наши участились. Я выполнил одно ее поручение – как ни старалась она облечь его в безобидную форму, не трудно было понять: поручение разведчицы! Однажды, когда мы остались вдвоем и немного выпили, я, по совету гестапо, сказал ей прямо: «Зачем вы скрываетесь от меня, фрау Миллер? Не доверяете? Ведь мы с вами в Москве встречались. Помните, в «Национале», вместе с Захаром? Тогда вы не были Генриеттой…» Только на секунду в глазах ее метнулся испуг. «Ну и что же… Тогда я должна была скрывать от многих свою немецкую фамилию, имя… Мой отец, немец, был расстрелян в тридцать седьмом…» Но уже при следующей встрече она раскрылась. Очевидно, «монтер» безоговорочно верил мне. Она далеко не все рассказала о себе, хотя теперь уже и не скрывала, что связана с подпольщиками».

…Генерал прервал чтение и отложил папку в сторону.

– Климов выдал разведчицу в тот день, когда она должна была передать нашему командованию по рации сведения чрезвычайной важности. После недолгих допросов и пыток ее повесили.

В кабинете воцарилась тишина, нарушаемая лишь мерным тиканьем стоявших в углу старинных часов с длинным маятником.

– Вы не назвали подлинное имя фрау Миллер, товарищ генерал…

– Елена… Та самая Елена, о которой рассказывал вам Рубин, та самая Елена, от которой он трусливо и подло шарахнулся в сторону, как только почуял, что над ней сгущаются тучи. Даже повидаться побоялся. А она вон какой оказалась! Вот так… Трусость всегда была сродни подлости.

– Я могу рассказать Рубину о судьбе Елены?

Генерал не сразу ответил. Ему известно состояние здоровья Захара Романовича: врачи настаивали на госпитализации, а он, не объясняя причин, категорически возражал, отлеживался дома и пичкал себя всякими таблетками. Ежедневно к нему приходила медсестра и делала уколы.

– Не спешите. Это же еще один удар… Пока не получим заключение экспертизы, не рассказывайте. Да и когда получим… Надо еще подумать. Отрицательными эмоциями этот человек сыт. С лихвой. Да вот что еще скажут эксперты. Когда обещают дать заключение?

– Завтра.

На следующий день Бутов докладывал генералу: рация, пистолет не были в деле. Таково заключение экспертов.

– Ну, что же, можно порадовать доктора.

– Когда намерены встретиться с ним?

Бутов посмотрел на часы.

– Если разрешите, завтра…

Он смущенно улыбнулся и добавил:

– Дочка в восьмой перешла. Круглая отличница. Сегодня семейный культпоход на «Пиковую даму». А завтра утром я буду у Рубина. Но мы с вами так и не решили: сообщать ли доктору о Елене?

Генерал провел ладонью по волосам.

– Трудный вопрос! А вы как считаете, Виктор Павлович? Тяжко будет ему?

– Думаю, что тяжко будет. Я вспоминаю, как дрожал у него голос, когда он рассказывал про свой отъезд на практику. А сейчас узнает…

– Что предлагаете?

– И все же предлагаю сказать. Сказать все, что знаем про Елену. Раньше, конечно, про экспертизу. Сперва обрадуется, а потом… Пусть выпьет всю чашу до дна. Это плата за трусость. А вы справедливо заметили, товарищ генерал, – трусость сродни подлости.