Текст книги "Изобретательница динамита: Оригиналка"

Автор книги: Алексей Егоренков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Глава 5

Нас уцелело всего трое к концу пьянки, остальные давно исчерпали запас энергии и финансов, сдались и расползлись по домам. Последними из «Ручейка» в ночь вывалились мы: сильно подвыпивший я и два моих приятеля-дизайнера, Вадим и Влад, не менее нагрузившиеся. Я уже довольно туго соображал, поэтому все время путал, кто из них Вадик, а кто Владик, но они не обижались.

От кафе я собрался было топать к автобусу, но Вадим объявил, что мы поедем «на иване», и взялся ловить машину.

Мы ехали домой, радио бормотало музыку, а сквозь выпуклое ветровое стекло двумя трассирующими очередями неслись оранжевые огни ночного шоссе. На душе у меня было легко и весело, приятели тоже разделяли мой энтузиазм: Вадик прицепился к водителю с просьбой порулить, хотя едва мог поднять глаза на дорогу. На переднем сиденье завязалась короткая потасовка, потом Вадим признал себя побежденным и немедленно уснул. А Влад что-то рассказывал мне в ухо, перекрикивая радио и мотор.

Смутно припоминаю, как добрался до массивной бордовой двери нашей квартиры, как пытался отпереть ее раз десять, но все время промахивался мимо скважины и ронял ключи. А потом сестра, разбуженная возней, открыла дверь сама.

Мы с Криськой молча стоим по разные стороны порога: она сонная, в пижаме, а я – пьяный и ослепленный яркими светильниками прихожей, которые внезапно вынырнули из-за двери.

– Боже, – произносит наконец сестра. – Два часа ночи!

Молча киваю и делаю нетвердый шаг в прихожую. Стаскиваю непослушную куртку, потом путаюсь в шнурках ботинок.

– Нарезался? – спрашивает Криська.

– Угу, – отвечаю, пытаясь стащить обувь.

– Подожди, – говорит сестра, снисходительно наблюдая мои потуги. – Дай помогу.

Охотно позволяю ей стащить с меня ботинки. Она приседает на корточки и берется распутывать узлы на шнурках, затянутые моими хмельными руками.

Спрашиваю:

– У нас пожрать чего-нибудь есть? Горячего…

– Суп в холодильнике, – говорит Криська. – Надо разогреть.

Киваю и топаю на кухню. Сестра наблюдает за мной, недоверчиво хмурясь, потом говорит:

– Стой, идет мимо меня на кухню. – Сама тебе разогрею.

Я с трудом пропускаю Криську, чтобы разминуться с ней в узком коридоре. Сестра проходит мимо, обдавая меня запахом кожи, ароматом свежевымытых волос и легким шлейфом цветочных духов.

Смотрю на нее и вспоминаю историю из детства, когда дядя с тетей спросили маленького Колю, на ком он хочет жениться, когда вырастет. Коля сначала смутился и задумался, а потом промямлил: «На Кристине». Тогда тетя улыбнулась, а дядя засмеялся и сказал: «Нельзя».

И все равно детишки во дворе вечно дразнили маленьких Колю и Кристину женихом и невестой, за что получали тычки то от сестры, то от брата.

Пробираюсь вслед за сестрой на кухню. Здесь тоже яркий свет, от которого у меня темнеет в залитых глазах. На ощупь вылавливаю табурет, подтягиваю его к себе и бессильно падаю на твердое гладкое сиденье.

Сонная Криська копошится у плиты.

– Ух, я злая, когда не высплюсь, – сообщает она, не оборачиваясь. – Попадись мне сейчас кто под руку…

Она в меховых тапочках, у нее по-прежнему стройные (хоть и немного худые) ноги, гордая осанка… В наше время девчонки очень мало внимания уделяют аристократизму: в осанке, в повороте головы. У моей сестры он есть, и, могу сказать, это очень украшает.

Вспоминаю другую историю, когда маленькая Криська подошла к Коле и спросила со всей детской серьезностью:

– Коль, а у тебя правда есть?.. – склонилась и прошептала ему на ухо еще одно слово.

Коля слегка покраснел и ответил:

– Да.

– Послушай, – заинтригованно сказала тогда сестричка, снова без тени насмешки. – Покажи, а? Пожалуйста!

Коля отрицательно помотал головой и покраснел еще сильнее.

– Ну, покажи, – повторила маленькая Криська, просительно заглядывая ему в глаза. – Я не буду смеяться, – пообещала она. – Я никому не расскажу.

Коля снова помотал головой, как оглушенный теленок.

– Пожалуйста! – продолжала настаивать сестричка. – А я тогда… могу тебе показать… если хочешь.

Но Коля упрямился, смущаясь больше и больше, поэтому детское любопытство Криськи так и не было удовлетворено. Тогда им обоим было по восемь лет.

Смешно, но Криськина мама воспитывала их в такой строгости, что только в том возрасте маленькая Кристина впервые узнала про разницу между мужчиной и женщиной. Коля знал и раньше, но подобные вопросы его очень стесняли.

А ведь мы с сестрой тогда уже ходили в школу. Учились в одном классе.

Потихоньку прихожу в себя, сидя на прохладном твердом табурете. На плите аппетитно булькает кастрюля с супом, около плиты сидит разбуженная моим поздним явлением Криська. Она по-прежнему в пижаме с глубоким разрезом на груди, только он строго застегнут под самый ворот.

– Кристин, – говорю.

– У? – отзывается сестра, протирая глаза и потягиваясь.

Криська не кормит ребенка грудью, предпочитает вскармливать его кашей из бутылочки. Она утверждает, что у нее мало молока, а каша ничуть не хуже, но я не согласен. Одно дело бездушная стеклянная бутылка с соской, и совсем другое – женская грудь.

– Школу помнишь? – говорю.

Криська наливает тарелку отличного куриного супа, ставит ее передо мной.

– Спасибо, – благодарю сестру, легонько пожав ей руку выше локтя. Принимаюсь за еду.

– Приятного аппетита, – сердито отзывается Криська. – Школу? Стараюсь не вспоминать, – отвечает она на мой вопрос. – Та еще кунсткамера… Что было в школе, сейчас не в счет.

– Почему же? Мы ведь были совсем юные, еще ни в чем не разочаровались. Непуганые.

– При чем здесь это, – говорит сестра. – Ты скажи, чему тебя там научили? Ты вынес из школы что-нибудь полезное? Чего не смог бы выучить сам, сидя дома?

Кажется, моя невыспавшаяся сестричка нашла себе цель для растерзания.

Криська встает, подходит к мойке и берется за гору грязной посуды, которая там скопилась. Наверное, чтобы занять руки или чтобы не уснуть, пока я ем.

Глаза у сестры темно-карие. Волосы не натуральные, крашены в черный: они не то чтобы уж совсем ей не идут, но придают худому Криськиному лицу некоторую дикость. Она сейчас больше всего напоминает голодающую ворону или волчицу, запертую в клетке.

– А зачем ты покрасила волосы? – спрашиваю.

– А… – осекается сестра. – Да надоели. Ты подумай, почему нас в школе обманывали, мол, не все продается за деньги? А мы им верили. То есть не все мы, конечно. – Она пожимает худенькими плечами. – Кто не верил, выбился в люди.

– Я не знаю. Не помню никого из нашего класса в лицо. Может, кто-то и выбился. А может, они вообще все умерли. В некотором роде это не имеет значения.

– А почему на уроках литературы или рисования нам хотя бы не сообщили, что нужно уметь рисовать и сочинять? – говорит она. – Людей сроду интересуют только порнуха, насилие и ярмарочное уродство. Вот что должен давать человечеству настоящий художник!

Вообще говоря, это не совсем так. В отечественной рекламе, например, доля работ, которые содержат элементы эротики, агрессии или гротеска, составляет не больше семидесяти процентов. Остальная реклама вполне пристойна, даже местами официальна.

– Сядь поешь, – советую сестре. – Вон, тощая стала, как жертва концлагеря.

– Нам хотели привить любовь к искусству, да, но почему нам не рассказали ничего про вред от картин, музыки и книг? – никак не уймется она. – Если нас хотели сделать достойными единицами стабильного общества, продолжает Криська, – то почему не научили, что настоящий талант ведет к нищете и горю? – говорит. – Почему не научили, что быть излишне умными плохо? Что плохо – понимать и чувствовать?

В школе моя сестра была конфетка. Девочка-лисичка: из косметики только тушь на ресницах и немного помады. Темно-золотистые волосы, ямочки на румяных щеках… Парни с нашей параллели бегали за ней толпами. И все завидовали мне, потому что именно со мной она шла с уроков, именно я тащил ее рюкзак. Именно со мной она болтала и бегала курить на переменах, танцевала на «огоньках», пила вино на выпускном.

Говорю:

– Да… Надо было тебя оттрахать, когда была возможность.

Криська оборачивается, сжимая в одной руке тарелку, а в другой полотенце, и молча на меня смотрит, недоуменно подняв брови.

– В смысле, ты мне тогда очень нравилась как женщина, поясняю, зачерпывая ложку супа и отправляя ее себе в рот. – Когда мы учились в одном классе. И каким же я был дурачком… – говорю.

Меня всегда останавливало то, что мы брат и сестра. Я стеснялся даже полапать эту девчонку. А ведь мы спали на соседних кроватях.

– Что значит: «когда была возможность»? – Ее рука проводит полотенцем по эмалированной тарелке, усыпанной бисеринками воды.

– Ну, а разве не было? Внешность у меня нормальная, – говорю. – Мы были уже половозрелые. Ты что – отказала бы, если бы я настаивал?

Мы спали на соседних кроватях, а ее родителей неделями не бывало дома, и мы оставались совсем одни.

– А сейчас? – спрашивает она, переводя взгляд на тарелку в своих руках.

– Что – сейчас? – не пойму.

– Нет возможности? – Ее губы вытянуты в бледную полоску, на скулах бугорки мышц. Она пристально разглядывает тарелку, полирует ее, едва не обдирая эмаль.

– А, – говорю, снова принимаясь за суп. – Сейчас… – говорю. – Сейчас ты мне уже не нравишься.

Тем более я и теперь не смог бы закрыть глаза на то, что она моя сестра. Особенно теперь. Только под градусом у меня получается откровенно высказаться.

Криська рассматривает тарелку на свет, с грохотом кладет ее в штабель и вынимает из мойки следующую.

Глава 6

Каждому хочется считать себя огражденным от рекламной промывки мозгов, но, поверьте, это не так. Реклама правит моей жизнью, точно так же она правит и вашей.

Единственное, что отличает меня от непрофессионала, – способность оценивать по рекламе товар. Видите ли, реклама бывает плохой и хорошей, дорогой и дешевой, простой и сложной, но независимо от этого ее можно разделить по престижности товара на несколько уровней. Скажем так: чем больше мер предпринял рекламист, чтобы заинтересовать вас, чем больше выгоды, льгот, наград и счастья вам обещано – тем ниже престижность. Либо товар совсем нов и ему нужна раскрутка, либо цена не соответствует качеству.

Сижу за столиком, пытаясь изобразить на листе А4 очередную вариацию логотипа для крупного заказчика. Должно выйти что-нибудь на морскую тему, но в двух цветах, без рыбок, птичек и корабликов, простое и неординарное одновременно. Задача нелегка, поэтому я взял проект домой на выходные.

Криська с раннего утра в разъездах, приходит и уходит, приносит еду, варит кашу для детской бутылочки, кормит ребенка, укладывает его спать, потом несколько раз куда-то отправляется, каждый раз принося по паре тесаных деревянных досок. Если вам доводилось видеть, как женщина носит лестницу, то представьте себе женщину с двумя лестницами, и вы ясно увидите мою неадекватную сестричку, которая втаскивает в квартиру брусья и горбыли, ставя их в угол за шкаф.

– Зачем тебе все это? – спрашиваю.

– Пригодится, – говорит сестра. – Хочешь, помоги. Я не могу утащить больше двух за один раз, а там еще почти двадцать штук.

– Зачем тебе столько досок? – не могу понять. – Что ты собралась городить?

– Поможешь – когда-нибудь покажу, – говорит Криська, хитро улыбаясь.

Делать мне нечего – таскать неизвестно откуда какие-то деревяшки хрен поймешь зачем. У меня найдутся занятия важнее, чем Криськина блажь.

– Известно откуда, – говорит сестра. – Со склада стройматериалов, который около метро.

Она что, средь бела дня ворует доски со склада?

– Вот еще! – Криська морщится. – Я их купила, – сообщает.

Если на свете есть человек, который может найти достойное применение денежкам, – это она, моя сестренка. Обращайтесь.

– Поможешь носить? – Криська смотрит на меня с надеждой.

– Извини, Кристина, – качаю головой. – Я очень-очень занят.

Сестра минуту стоит в раздумьях. Потом пожимает плечами и уходит, щелкнув замком на входной двери. Отправляется за следующими двумя горбылями, купленными за свои кровные.

Когда-то в квартире было тихо. Теперь о тишине и покое можно забыть: либо в кроватке плачет Криськин ребенок, либо сама Криська вваливается в квартиру, с грохотом затаскивая свои пиломатериалы. Прихожая, а потом и кухня, где по углам стоят штабеля досок, постепенно приобретает нестабильный, незаконченный вид. Будто скоро здесь начнется ремонт, какое-то переустройство… Весь мой мирный домашний быт принимает подобные очертания.

Я могу спасаться только одним способом: создавая моральный противовес. Посреди растущего домашнего хаоса, в окружении шума и суеты я спокойно рисую, провожу твердые аккуратные линии. Листочки с неудачными пробами складываю в стопку справа. Слева у меня стопка чистой бумаги. Удачных проб пока нет, но они обязательно появятся. Главное – старательно и спокойно рисовать.

После десятка неудачных попыток у меня готов очередной эскиз. Остается еще один, и можно отдохнуть.

За окном темнеет, я зажигаю лампу. Криськины походы прекращаются. Еще пару часов от нее в квартире шумно: сестра гремит на кухне посудой, хлопает дверцей холодильника. Потом в доме наконец наступает полная тишина – такая, когда слышен писк вольфрамовой спиральки в старой настольной лампе.

– Коля. – Сестра усаживается рядом и заглядывает мне в глаза. Скажи, почему ты не рисуешь?

А чем я, по ее мнению, занимаюсь сейчас?

– Я не про эти рекламные наброски. – Криська качает головой, запуская пальцы в крашеные волосы. – Я про настоящее.

– Это более чем настоящее, – говорю. – За это платят деньги.

– Это – не искусство. – Сестра кивает на мой набросок. – В настоящий рисунок не вкладывают понятие «деньги».

Не пойму, о чем она. Я делаю работу, которая мне дается. Которая мне нравится. На которую я способен. Я знаю, что умею рисовать. Между прочим, она сама научила меня в детстве. Представляешь готовый рисунок, обводишь его по контуру. Я до сих пор так рисую.

– Я не трогаю твою работу. Но учила ведь я тебя не этому. Ты же видел. Ты понимал. А мне хотелось, чтобы ты мог выразить…

– О чем ты? – никак не пойму.

– О том, – говорит Криська, – что рисовать умеют немногие. А рисовать хорошо – единицы. А ты рисовал просто отлично для самоучки, – заявляет она. – Делай рекламу, кто тебе мешает! Но рисуй и настоящее. Ты способен стать художником – значит, обязан им стать. Это как бы твой долг, понимаешь?

– Не понимаю.

– Я говорю об искусстве. О том, что никакая реклама не может иметь настоящей художественной ценности, – продолжает сестра.

– Дело любого произведения искусства, – говорит она, – передать людям эмоции. Какими бы те ни были. Пускай это будет счастье, радость, печаль, отчаяние, злоба, даже отвращение. Картины, музыка, книги – просто трансляция. Будто радиопередача чувств. А художник – это, мол, передатчик, который обязан передавать, если он исправен. В этом суть и смысл его жизни. Оправдание бытия.

– И что люди должны делать с этими чувствами? – спрашиваю.

– Какая разница? – Сестра недоуменно смотрит на меня исподлобья. – Разве это важно? Что люди вообще должны делать с чувствами, с эмоциями, с переживаниями? Наверное же – просто переживать, разве не так?

– Мне лично казалось, что книга должна учить.

– Тогда это будет учебник, – возражает Криська.

Я имел в виду – давать конкретную информацию.

– Тогда это справочник.

– Ну, допустим. Но музыка? Музыку слушают, чтобы отдохнуть.

– Особенно когда тебе рвет крышу и ты скачешь до седьмого пота на дискотеке, – замечает сестра. – Мотая головой и вывалив язык. А потом притаскиваешься домой разбитый и вымотанный, зато довольный.

– Ну конечно. Такое называется «активный отдых».

– Отдых – это покой, – возражает она. – А тут речь о драйве. О потоке энергии, который вкладывается в техно, брейк-данс и прочую танцевальную чепуху.

– Ну, хорошо, а симфонический оркестр? Под него не танцуют.

– Под него спят и жрут бутерброды, – смеется Криська. – Потом идут в перерыве в буфет и лакают водку.

Но не все же.

– Те, кто по-настоящему слушает симфонический оркестр, – говорит сестра, – не отдыхают и не расслабляются. Они слушают и переживают.

– Ладно, проехали, хрен с ней, с музыкой. Но картины. Хорошая картина точно должна радовать глаз. Она должна быть красивой.

– Как фотообои с березками и водопадами? – ехидно спрашивает Криська.

– Фотообои – совсем другое дело. Их не рисуют руками, а накатывают на станке. В них не вложено столько труда.

– Ах, труда! – Сестра вскакивает и пересекает комнату. Берет с полки пачку сигарет, раскрывает ее и сует мне под нос. – Вот.

– Я не хочу курить. Только что курил.

– Дело не в том! – Она отмахивается. – Ты когда-нибудь задумывался, сколько труда вложено в каждую сигарету? В каждую дозу героина? В каждую пулю, в каждую бомбу и снаряд? Сколько человек делали все это, готовили сырье, обрабатывали его, рассыпали в емкости…

– Это совсем не то, – говорю.

– Нет, как раз то! – отрезает Криська. – Прежде чем говорить о ценности человеческого труда, не мешает хотя бы осознать, что в нем заключается. Нам всю жизнь долбят: «уважайте чужой труд». И что же выходит? Один труд плохой, а другой хороший?

– Ну, а почему нет? – спрашиваю.

– Значит, по твоему, уважать труд нужно по ситуации, – передразнивает она кого то.

– Ладно, – закрываю тему. – К чему ты клонишь?

– Клоню к тому, – говорит сестра, – что ты понятия не имеешь о том, что это такое. И не хочешь слушать.

– Пойми меня правильно, Кристина. – Я встаю и откладываю эскиз. Подхожу к дивану, сажусь рядом с ней. – Мне нужно работать. Да, я рисую не просто так Мне платят за это деньги. Между прочим, твои художники, которые не вкладывают это понятие в свои картины, получают за них бешеные суммы. Так что не такие уж они бескорыстные, а?

– Уверяю тебя, – говорит Криська, поджав губы, ни одна настоящая картина не стоит этих сумм. Сколько бы за нее ни дали. Ни один шедевр нельзя менять на эту грязь.

– Но меняют же. – Я откидываюсь на спинку, закладывая руки за голову. Насмешливо кошусь на воинственную сестричку.

– Да, меняют, – взвивается Криська. Подбегает к окну, распахивает шторы, молча смотрит на вечерний город. Потом говорит:

– Здесь все продается и покупается. Что не продается, идет на свалку. Здесь все решают деньги. В бизнесе главное – скорость. В искусстве – терпение. Поэтому оно умирает. Его сживают со свету эффективное массовое производство, штамповка и конвейеры… работы на заказ… финансовые планы. В дело идет только то, что приносит прибыль. На кой черт нужно кому платить мне за стихи, если их потом не перекупят втридорога? Это же убыльный ход. – Криська отворачивается от окна, в глазах у нее блестят слезы.

– Послушай! – Она подбегает ко мне, хватает за локти и выпутывает мои руки из-за головы. Потом сжимает мои ладони в цепких прохладных пальцах. – Послушай, пожалуйста. В мире, где все художники работают дизайнерами, а все писатели и поэты – журналистами, хоть ты не бросай меня, хорошо? – Ее глаза блестят совсем рядом. Опасно близко. – Хоть ты не подводи меня… окончательно… Ладно?

Глава 7

В кафе «Ручей», излюбленном заведении всех офисных работников на километр вокруг, всегда царит приятный для глаз полумрак, который нарушается только переменчивым телевизионным светом, в котором разноцветными искорками вспыхивают грани бокалов и декоративные побрякушки, в обилии развешанные по стенам.

В «Ручейке» всегда легкая, праздничная атмосфера: каким бы усталым ни ввалился сюда человек после рабочего дня, уже на входе с его ног словно снимают колодки, и тяжелый груз будто падает у него с плеч.

«Сбрось оковы». Мой алкогольный слоган.

Сегодня у меня тут первое свидание. С Анастасией, нашим секретарем-референтом. С Настей. Мы договорились, что я приду в «Ручей» первым, займу хороший столик, пока сюда не повалит после работы народ из окрестных офисов и контор. Настя обещала подойти минут через сорок, потому что ей, мол, нужно заехать домой, переодеться и накраситься. Значит, ждать ее придется минимум час.

Здесь все свои. Тут постоянно встречаешь знакомых и коллег, с каждым посетителем здороваешься: видишь его из года в год. Здесь все в некотором смысле знакомые и коллеги. Здесь наша вторая работа.

Все места, все столики уже заняты, кроме единственного, самого лучшего. За лучшим столиком сидит только один человек; его массивный силуэт очерчивают брызги телевизионного света. Свет падает с цветного телеэкрана над стойкой бара и разбивается о многочисленные хрустальные и стеклянные емкости с выпивкой.

– Извините. – Я всматриваюсь в безликую фигуру, пытаясь разглядеть лицо. – У вас тут свободно?

– Колян! – радостно отвечает фигура. – Садись.

Это мой шеф, Артем. Повезло. Со мной и Настей за столиком не будет сидеть незнакомая рожа, и нам не придется ждать, пока ее обладатель догадается уйти и оставить нас наедине.

Эта рожа мне знакома хорошо. Тут же, в «Ручейке», мы с шефом выпили за три года столько спиртного, что нынче кафе выписывает нам именные счета с дисконтом, на которых кассовым аппаратом выбито: «Артему и Кº».

Что вам еще нужно знать про моего шефа: он любит свою жену, двоих детей и красиво жить. Следует отдать Артему должное, он профессионал рекламного дела, обязанности директора способен выполнять практически в любом состоянии.

Перед шефом стоит бокал пива, судя по всему, не первый – «Стелла Артуа» он обычно берет, уже придя в некоторую кондицию.

Мы принимаемся за водку.

– Видел твою последнюю работу, те яблочные чипсы, – говорит Артем.

– Понравилась?

– Ты знаешь, – он хитро приподнимает бровь, – да, понравилась, нарисовано хорошо. Но между нами, это был неимоверный попс!

Объясняю ему, что выбирал общий стиль проекта, ориентируясь на вкусы потенциальных покупателей, то есть типичной спортивной молодежи, людей, ведущих здоровый образ жизни. Ну, в смысле…

– Представителей бычья, – подсказывает Артем, довольно щурясь на разноцветные блики ламп на черном мраморе полированной пластмассы столика.

Да, примерно это я имел в виду. То есть, объясняю, я делал скидку на интеллект, подбирал легко воспринимаемую простую гамму, образы и так далее. Слоган выбрал: «Сила есть». В таком духе.

К нам подходит официантка, ставит на стол нарезку из балыка.

– Надо ведь учитывать интересы потребителя, верно?

– Конечно. – Шеф кивает. – Я-то никогда не стану покупать яблочные чипсы. – Он презрительно морщит нос.

Артем поднимает бокал с пивом и разглядывает кафе сквозь него, будто сквозь янтарную линзу странной конструкции. Смотри на мир открыто.

– Совершенно верно, Колян. – Артем поднимает палец. – Понимаешь, – говорит он, – никогда не нужно искать сложные решения. Жизнь проста, как ременная передача.

Замечательный слоган.

– Угу. – Шеф смеется сквозь пену, отпивая глоток из бокала. – Как раз подходит массам. Твоей «спортивной молодежи».

Мы выпиваем водки, запиваем пивом. Шеф одобрительно кряхтит и тянется к тарелке с нарезкой.

Рассказываю ему, как делит людей моя сестра. Криська говорит, что каждый человек, едва суется в мир, повсюду натыкается на прочную кирпичную кладку, на крепко сбитую систему идей, прав, обязанностей, условностей, отношений и так далее. Мол, рано или поздно этот человек понимает, что стены – со всех сторон, что он сидит в глухой комнате без единого выхода.

Так вот, некоторые на этом открытии сдаются, пожимают плечами и садятся на полу посреди комнаты играть в игрушки. Другие выбирают в кладке уязвимое на вид место, ковыряют его много лет, почти всю жизнь, чтобы вынуть хоть один кирпич и глянуть напоследок, что было там, за стенкой. Есть люди, которые колотят в кладку кулаками и головой, разбивают в кровь руки, в бессильной ярости вышибают себе мозги. Бывают те, кто берется оклеивать кирпичные стены обоями в цветочек, потому что кладка смотрится некрасиво. Есть люди, которые всю жизнь обшаривают стены, надеясь хоть когда-нибудь найти щелку или расшатанный кирпич. И так далее.

А бывает человек, который сядет по центру кирпичного колодца, посередине своей глухой комнаты, и возьмется молча, спокойно, терпеливо изобретать динамит.

Криська уверяет, что это она и есть. А я, с ее слов, играю в игрушки.

– Точно, Коля, – кивает подвыпивший шеф. – Четыре стены, четыре угла. Жизнь проста, как… как квадратно-гнездовой способ.

Я сижу спиной ко входу, но сквозняк от распахнувшейся двери внезапно доносит знакомый запах духов, тот самый, который утрами встречает меня у дверей шефова кабинета.

Не оборачиваясь, я с удовольствием отмечаю, что все посетители кафе притихли. Все шуршат одеждой, оглядываясь посмотреть на вошедшую девушку. Мне на плечо ложится легкая женская ручка. Накрываю ее своей ладонью, приветственно глажу теплые тонкие пальцы.

Оглядываюсь на Настю – и с трудом узнаю ее, так она красива и шикарна. Час времени она потратила не зря: под пальто надела дорогое платьице миди с блестками, на шее золотая цепочка с жемчужиной… Не хватает только диадемы на голове. Она так красива, что я готов… «Нет, нельзя», – одергиваю сам себя вовремя пришедшим в голову напоминанием.

Им только дай волю!

Только позволь себя увлечь…

– Ба! Настенька! – восклицает Артем, поднимая брови.

– Здравствуйте, Артем Андреевич, – вежливо говорит моя пассия. – Посидите с нами?

– Нет, Настя, увы, – говорит шеф, поднимаясь и натягивая куртку, слегка промахиваясь в рукав. – Мне пора бежать, меня еще жена дома ждет-т… на расправу… – бормочет он, с третьей попытки просовывая все-таки руку на место.

– И помни, Колян, – говорит шеф на прощание, пьяно улыбаясь с видом заговорщика, – никаких секретов. Жизнь проста, как… э-э… скользящий узел.