Текст книги "Изобретательница динамита: Оригиналка"

Автор книги: Алексей Егоренков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

– Трехочковый, – комментирует довольная сестра, хлопая в ладоши и потирая руки.

Глава 11

Итак, мне уже целую неделю двадцать четыре года. Что было до этого, сейчас не важно. Что будет после – понятия не имею. Я не верю в себя в роли художника, в той роли, в которой видит меня сестра. То есть я не верю в искусство.

В наше время модно верить в самореализацию. Я верю в нее. Но мне уже не до самореализации. Что мне нужно – это нормальный отдых. Хотя бы спокойный сон. На работе сейчас много дел, часто приходится сидеть сверхурочно, торчать в офисе допоздна. А дома теперь шумно, здесь хозяйничает Криська. Я не высыпаюсь и нервничаю. Делаю промашки.

Поспать, поесть, глотнуть спиртного, покурить сигарету или косяк, заняться сексом… Весь наш отдых – не столько отдых, сколько попытка забыть себя. Хоть на пару минут. Мы очень устаем от тех нас, кто мы есть на самом деле, или, как выражается шеф, «под жизнью». Очень меткое определение.

Может быть, в чем-то сестра и права.

Из кухни теперь постоянно доносится рычание ножовки: там Криська пилит доски, глядя в листок бумаги и сверяя размеры. Иногда ножовка стихает, раздается шуршание веника, которым Криська сметает опилки на совок.

Самореализация – вот что нужно моей сестричке. Может, если Криськины стихи выпустят отдельным сборником, если сестра получит за них деньги, может, она уймется? Прекратит шуметь, перестанет заниматься этими непонятными столярными работами…

Как быть иначе, я не знаю. Всякий раз, когда прошу Криську скорей закругляться, он предлагает помочь ей с досками. Зачем все это нужно, не говорит, обещает показать, если помогу. Я не хочу помогать. Я устал от работы, от себя и от сестры.

Мне нужно только две вещи: хорошо поесть и нормально выспаться.

Сажусь ужинать. Принимать пищу теперь можно только с краю стола, потому что остальная столешница завалена инструментами и бумагой с Криськиной писаниной. Тут ее стихи и другие каракули, в которых речь идет о древесине и досках. Мне больше по душе поэзия. С разрешения сестры (в виде небрежного кивка головой) берусь читать ее стихи. Криська пишет хорошо. Гораздо лучше, чем писала раньше. Мне кажется, все это, вполне можно издать брошюрой, сильный получился бы сборник.

– Слушай, – говорю. – Есть реальная возможность…

Среди клиентов нашей фирмы недавно появилось одно издательство. И теперь, когда у меня есть знакомый издатель, мы могли бы отнести ему Криськины стихи, и, может статься, их опубликуют…

– Не опубликуют, – грустно отзывается Криська, качая головой.

– Почему ты так решила? – спрашиваю.

– Потому, что я обошла уже все издательства, – говорит сестра. – На молодых поэтов спроса нет. Старых полно. Без хорошей материальной поддержки соваться в литературу бессмысленно. Ты видел, что сейчас печатают?

Да, кажется, Криська родилась не в те времена. Ей бы век в девятнадцатый, к Пушкиным да Жуковским. Тогда, похоже, условия были другие, спрос на поэзию был выше.

– Ничего подобного, – говорит сестра, убирая со лба упавший локон. – Думаешь, общество меняется? Было то же самое: чернь, купцы и меценаты. Люди все равно остаются теми же, с этим ничего не поделаешь.

Криська высвобождает новую доску из штабеля и берется размечать ее простым карандашом, сверяясь с пометками в блокноте. Похоже, моя сестра всерьез готовится строить личный город, которым грозила с балкона жителям нашего двора. То есть нашего мира.

На миг пила стихает, и в кухне внезапно воцаряется звенящая тишина.

– Крись! – зову.

Она поднимает голову, сдувает с ресниц прядь взъерошенных волос. В черных Криськиных локонах виднеются светлые деревянные опилки, клочки пыли и паутины от досок и горбылей, залежавшихся на складе.

– А как раскрутился Пушкин?

– Выехал на хвалебных одах, – говорит Криська и опять берется за рукоять ножовки. – Еще Державин там был, замолвил за молодого словечко при дворе. – И снова рычит зубастое полотно, вгрызаясь в очередную доску, размеченную карандашом.

Кричу сестре, пытаясь перекрыть ножовку:

– Так ты считаешь, тебе не прославиться?

Криська распиливает доску почти до конца, оставляя два ее куска скрепленными одной узенькой щепкой.

– А кто тебе сказал, что я хочу прославиться?

– Мне так показалось.

– Тебе показалось неправильно, – отрезает сестра.

– К чему тогда эти страдания и потуги? Я не про доски, я про поэзию.

Криська разворачивает доску, ставя ее на ребро так, что распил упирается в край табурета.

– Пойми же, – говорит она, – я не хочу славы. Мне не нужны деньги. Мне нужно лишь одно: чтобы меня услышали. Я… просто пишу о том, что меня волнует. И мне хочется, чтобы об этом задумались другие. Чтобы хоть один человек прочел мое стихотворение и почувствовал то, что чувствую я. Понимаешь?

Криська упирается коленкой в край табурета, обхватывает руками доску с одного конца и резким движением переламывает ее по линии распила.

Глава 12

Трудовой день окончен, но в нашем офисе кипит сверхурочная работа. Почти весь персонал, по крайней мере его мужская половина, режется в игрушки на компьютерах. Предлагают и мне, даже настойчиво зовут, но я отказываюсь.

Опять. Снова то же самое. Алкоголь, наркотики, чертовы компьютерные игры… Снова мы прячемся, прячемся…

Нам ближе искусственное «я», виртуальная реальность. Похоже, мы готовы видеть себя в роли кого угодно: великого полководца, головореза-спецназовца, профессионального гонщика, – лишь бы не в роли самого себя. Это же скучно. Это неприятно. Да и страшно.

Странно все это. Как можно понять и принять другого человека, если мы не хотим принять даже себя? Нам обязательно нужна опора, нужно подвязать свою личность, поставить ее на костыли. Мы не хотим свободы.

Интересно, такими нас делает мир? Или мы сами создаем его таким? Наверное, и то и другое понемногу.

Шеф приносит макет, который завтра надо отвезти заказчику на подпись. Это двухсторонний транспарант для «Славянского базара». Изображения с обеих сторон абсолютно одинаковы: в цветной распечатке две копии одной картинки, подписанные тем не менее: «1-я сторона» и «2-я сторона». Где у транспаранта сторона за номером один, а где – за номером два, похоже, предстоит решать клиенту.

– Слушай, – говорю Артему, – разве нельзя было напечатать одну сторону и сделать приписку, мол, вторая такая же?

– Знаешь сам, – говорит шеф. Так положено. Иначе потом, если начнется разбор полетов, могут быть проблемы. Так проще всего.

Никогда не нужно искать сложные решения.

Жизнь проста, как… я уже не знаю, как что.

Вместо того чтобы играть в компьютерные игры с коллегами, я спускаюсь на первый этаж, выхожу на улицу, прохожу квартал. Тут есть магазин, в котором продают живые цветы. Едва не на половину наличных покупаю здоровенный букет красных роз. Возвращаюсь в офис мириться с Настей.

Если уж мне, как и всем, приходится прятаться от себя… Я способен найти местечко лучше, чем дисплей.

Настя отрывается от деловой переписки и поднимает взгляд на меня. Я загораживаюсь букетом роз.

– Что это такое? – прохладно спрашивает девушка.

– Розы.

– Это я вижу, – саркастично говорит она. – Зачем?

– Знаешь, – говорю, – ты мне приснилась сегодня ночью…

– Я очень рада.

– …И мне снилось, – гну свое дальше, – что если я так сделаю, то мы помиримся.

На самом деле между нами, во сне я видел скорее последствия. То, что должно произойти сегодня вечером у меня дома.

Да, если честно, все ради секса, а не ради прощения. Ну и что? Мы вообще все на свете делаем ради секса или из-за секса, по крайней мере в промежуток между половым созреванием и бессилием.

– Настенька, – говорю, – давай попробуем продолжить с того, на чем остановились. Разве плохо у нас с тобой начиналось? Ты вспомни.

Настя задумывается. Отводит взгляд.

– Ладно? – спрашиваю.

– Только если… – Настя запинается, продолжает тихо и неуверенно: – Только если ее там не будет.

Она имеет в виду Криську, мою сестричку. Что же… Нехорошо об этом говорить, но я согласен даже внутренне, а не только для виду.

Прилетев домой на крыльях, прошу сестру оставить мне в пользование квартиру. Только на один вечер. Ну, может, она сходит в театр или в кино, пойдет погулять куда-нибудь…

Криська хмуро говорит «да», кивает понимающе, но с тенью горечи. Хотя мне сейчас не до сантиментов: Настя придет в гости всего через пару часов. Я мечусь по квартире, не зная, за что взяться первым делом, а сестра кормит и укладывает спать сына.

Потом говорит мне в прихожей:

– Только приглядывай за ребенком, хорошо?

Собирает в рюкзак замасленные столярные инструменты, берет в охапку конспекты, стихи и закрывает за собой дверь.

После ухода Криськи я приостанавливаюсь на несколько минут. Стою в прихожей и думаю ни о чем, глядя на входную дверь.

За последний месяц сестра сильно изменилась. И я тоже. По ее милости или нет, я не знаю. Но у меня такое чувство, что прошлых нас уже не вернуть.

Даже сейчас, когда ребенок спит и его будто нет; когда Криська покинула дом, утащив последнюю пару деревяшек, плоскогубцы и молоток, бумажки со стихами, – даже сейчас в квартире все иначе. По-прежнему все нестабильно, неустойчиво, все в обманчивом порядке, из которого в любой миг готов разрастись хаос. Это не затишье перед бурей. Похоже, скорее, на бомбу под кроватью, в которой ты уютно спишь. Или на ослабленный винтик в ведущем механизме авиалайнера.

Как долго все продержится в покое и что будет потом, я не знаю. Мне известно одно: сейчас придет красавица девчонка, с которой у меня будет замечательный секс.

Я иду на кухню приготовить бокалы, канапе и пару свечей: что-нибудь скромное, но по-своему изысканное. Потом копошусь в ванной: протираю кафельный пол и стены, мою ванну до блеска, меняю мыло на свежее, убираю подальше чуть заржавевшие ножницы, неаккуратные флаконы с моющим средством и так далее. Готовлюсь к визиту гостьи.

Подправляю наш обманчивый порядок.

Когда заканчиваю менять покрывала и наволочки, веселой трелью раздается дверной звонок.

Это она. Она пришла. В радостном волнении иду открывать дверь. На пороге и правда стоит улыбающаяся Настя, снова вся сверкает и вообще радует глаз.

Помогаю девушке снять пальто и только успеваю повесить его в шкаф, только оборачиваюсь – Настя вешается мне на шею, дарит страстный поцелуй и сразу тащит меня в гостиную, где разложен диван. Она торопливо и чуть нервно ведет меня под локоть, свободной рукой расстегивая пуговицы у моего ворота.

– Подожди, – говорю. – Там на кухне мартини, есть немного перекусить…

– Ну его на хрен, – с нажимом произносит Настя, ожесточенно сдирая с меня рубашку.

– Ладно, – говорю. И подхватываю ее на руки.

Пройдет полчаса, прежде чем мы доберемся до закуски и мартини. И вот я сижу, развалясь в кресле, Настя у меня на коленях. Мы полураздетые, взъерошенные и довольные. Чокаемся бокалами, отпиваем по глотку.

Из спальни доносится звук. Кажется, плачет Криськин ребенок.

– Я сейчас, – говорю, пытаясь выкарабкаться из приятного Настиного общества.

Она упирается категорически:

– НЕТ!

Там ребенок. Надо проверить, все ли в порядке. Я на минуту.

Настя неохотно отпускает меня. Когда я оборачиваюсь на пороге на нее полюбоваться, она сидит в кресле с ногами, недовольная и очень сексапильная. С трудом преодолеваю желание тут же вернуться к ней.

В спальне темно и тихо. Ребенок вроде бы спит и ни в чем не нуждается. Послышалось? Минуты две всматриваюсь в темноту кроватки. Потом возвращаюсь к девушке.

И все хорошее повторяется еще и еще раз.

А потом скрежещет замок, и по шорохам за дверью гостиной становится ясно, что в квартиру ввалилась моя сестричка.

Обнимая в постели Настю, я делаю вид, что все в порядке вещей.

– Коля? – Девушка настороженно замирает в моих объятиях. – Это что, она? Я говорила тебе…

– Коля! – раздается снаружи гневный Криськин окрик. – Я тебя просила присмотреть за ребенком?!

Все мне говорили, все меня просили. Перед всеми я в долгу.

Ребенок спит. Все в порядке. Какого черта она расшумелась?

– Он уже весь обоссался и обосрался, пока ты там развлекаешься! – орет сестра через дверь.

– Я так не могу, – упавшим голосом говорит Настя. Отталкивает меня и садится на кровати. Хватает колготки, платье, все остальное. Торопливо одевается.

– Настенька… – Шарю по соседним креслам и стульям, пытаясь найти собственные джинсы.

– Я сейчас все ей выскажу, – строптиво объявляет девушка, маршируя на выход и шлепая по ковру необутыми ногами. Едва успев натянуть обнаруженные впопыхах тренажерные штаны, я бегу за ней. В прихожую мы вваливаемся одновременно.

У дверей спальни стоит Криська. Ее джинсы заляпаны грязищей по самые коленки. Куртка разодрана у локтя. Криськины руки посерели от грязи, они в бордовых пятнах засохшей крови, все в царапинах, ссадинах и мелких порезах. На ладонях местами содрана кожа. Лицо в песке. В Криськиных взъерошенных волосах запутались и белеют мелкие щепки, опилки, клочья пыли. Сестра похожа на чучело или на бродягу-хиппи.

Криська встречает нас спокойным и чуть презрительным взглядом, невозмутимо отряхивая вещи от мусора, который на них нацеплялся. Ее рюкзак, вымазанный машинным маслом, валяется здесь же.

– В чем дело? – холодно спрашивает сестра, глядя в воинственные Настины глаза.

Настя медленно закипает. Щеки ее наливаются алым, потом и вовсе идут пятнами. Настя с шипением, как разъяренная кошка, набирает воздуха в грудь, готовясь устроить сцену.

– У меня маленький ребенок, – негромко говорит Криська. Приказывает Насте: – Не ори.

Моя подруга тотчас теряет запас воздуха, но я вижу, что она все равно в бешенстве. Настю, по-моему, почти трясет. Пытаюсь успокоить девушку.

– Настя, – прошу, – тише, пожалуйста. Давай переговорим завтра, на работе.

– Знаешь что, Коленька? – Моя гостья скрипит зубами. – Шел бы ты в жопу!

– Ой-ой-ой, принцесса на горошине расстроилась, – насмешливо говорит сестра.

– Чтобы я на тебя еще раз даже глянула! – шипит Настя. – Пидорас!

– Отцепись от моей подруги! – Вполголоса ору на Криську, и мой голос вдруг звучит в унисон с Криськиным: «Отцепись от моего брата», адресованным Насте.

Мы трое резко умолкаем и пару секунд растерянно смотрим друг на друга в полной тишине.

– Дурдом какой-то… – бормочет Настя, торопливо шурша одеждой.

– Настенька, – говорю, пытаясь как-нибудь ее притормозить. Беру девушку под локоть, но она вырывается.

– Всего хорошего, – шипит Настя и нервно тарахтит дверным замком, пытаясь его открыть.

– Давай помогу, – предлагает моя сестричка, оттесняет Настю плечом и распахивает перед ней дверь.

– Спасибо вам огромное, – ядовито говорит моя гостья, минуя Криську и вылетая на лестничную клетку.

– Огромное вам не за что, – еще ядовитее отвечает сестра, умело передразнивая раздраженную Настю.

Настя грохочет на каблучках к лифту, трижды ожесточенно давит кнопку вызова, разворачивается и топает вниз, спотыкаясь и чиркая набойками каблуков о бетонные ступени.

Сестричка как ни в чем не бывало уходит в ванную чистить шмотки. Я иду за ней.

– Кристина, – говорю. – Какого…

– Послушай, – обрывает меня сестра. – Да ну ее. Не такая уж она и хорошенькая.

Криська отвинчивает кран и моет руки. Вода стекает в раковину темной от грязи и розоватой от засохшей крови.

– Боже, – говорю, – ну какого хера надо было портить мои отношения с девчонкой?

– Ты называешь это отношениями? – Сестра оглядывается на меня. – Ну, трахнулись бы вы еще раза три. – Криська замечает мое несогласие. – Ну ладно, ладно. Четыре…

– Кристина, – говорю.

– Пожалуйста! – снова перебивает сестра. – Ну не доказывай мне, что произошла трагедия. Да таких, как она, миллионы. Да у нее же штамп, ГОСТ выбит на лбу. Ну неужели эта одна на миллиард для тебя что-нибудь искренне значит?

– Ну…

– Не считая кинутой палки, – ехидно уточняет Криська.

– Откуда ты знаешь, – говорю, – что Настя или кто-то еще для меня значит?

Да, их было много. Но быть может, я пытаюсь увидеть в одной из них ту самую? Может быть, я ценю в каждой индивидуальность. Ищу близкого мне человека. Как насчет такого, Кристина?

– Тогда почему ты до сих пор один?

– Я не один. У меня куча знакомых.

– Это ни о чем не говорит.

– У меня много друзей и подруг.

– Друзья у тебя только по кабакам, – говорит сестра. – А подруги меняются каждую неделю. Ты один, как пенек, братец, и не надо выделываться. Если ты так уж ценишь чью-то там индивидуальность, тогда почему же у тебя до сих пор нет ни одного близкого человека?

Это неправда.

– Нет, правда. – Криська отмахивается. – И ты отлично об этом знаешь.

– Знаешь что? – говорю. – С меня хватит. Мне никто не нужен. Мне нравится, как я живу. Ясно?

– Да разве ты живешь? – говорит Криська. – Ты же спишь!

Я стою и молча смотрю в окно в ночь, пространство и свое одиночество.

Сестра подходит ко мне, осторожно заглядывает в глаза.

– Ну не обижайся, – повторяет она, виновато улыбаясь. – Я нечаянно. Мир?

Пока мы миримся, будто в далеком детстве, я говорю ей, мол, мне хорошо и одному. Говорю: «Ты же понимаешь». Не всем же быть с близкими людьми. Должен же кто-нибудь торчать один. Почему бы не я? Я-то привык еще с детства.

– Не грусти. – Криська кладет мне на плечо твердую узкую ладонь. – Увидишь, все будет. Тебе просто не попалась еще твоя женщина.

Криська насыпает сварившиеся пельмени в тарелки, заправляет их уксусом и сливочным маслом.

– Знаешь что? – говорит она. – Давай ешь пельмени и одевайся. Идем прогуляемся, пока ребенок спит.

Куда идем-то?

– Хочу тебе кое-что показать, – загадочно говорит Криська.

Глава 13

К реке ведут решетчатые железные сходни, но чтобы добраться до них от автобусной остановки, нужно пересечь небольшую рощицу, продраться сквозь спутанный клубок сырых хлестких побегов дикого клена, тонких липок, рябин, березок и зарослей шипастой акации. Почва здесь завалена полуметровым нескольколетним слоем опавших листьев. Она неприятно мягкая и зыбкая, от нее веет осенней влагой и грибной сыростью. Да еще постоянно приходится смотреть под ноги: это ведь город, и в такие густые заросли наверняка за день успевает заглянуть полсотни человек, чтобы справить нужду.

– Пришли? – спрашиваю Криську, когда мы наконец достигаем железных ступеней и тарахтим по ним вниз, к берегу. Неподалеку гудят машины: выше по течению реку пересекает бетонный мост. До другого берега метров тридцать, не больше; и оттуда, с рекламных билл-бордов у шоссе, нас разглядывают логотипы, слоганы, улыбающиеся лица людей и животных. Везде она, моя рекламная компания. Никуда от нее не скрыться.

– Уже скоро, – отзывается сестра.

Мы по очереди спрыгиваем с последней решетчатой сходни на берег. Подаю Криське руку, сестра крепко на нее опирается, соскакивая на размытый грунт.

Вот где она нашла столько грязи! Вязкая черноземная дрянь с песком чавкает под ногами, засасывая ботинки. Мерзкими липкими комьями налипает на подошвы.

Приостанавливаюсь, пытаясь счистить или стряхнуть земляные комья с ботинок. Криська нетерпеливо ждет рядом.

– Послушай, – говорит, – я совсем забыла… Когда я в последний раз видела моих родителей, они просили тебе кое-что передать. От твоих папы и мамы. Но мне… очень неловко. Не знаю, как ты отнесешься.

Мы стоим возле какой-то постройки, которая смутными очертаниями вырисовывается в отсветах фонарей моста и шоссе, в отблесках автомобильных фар.

– Куда дальше? – спрашиваю.

– Никуда, – говорит Криська. – Прибыли. Вот. – Широким взмахом руки она показывает на конструкцию, похожую на деревянный сарай, тонущую в полумраке. Гордо произносит: – Моя вилла. На берегу быстрой реки.

Вблизи этот сарай – не совсем сарай. Доски выложены с художественной аккуратностью, грамотно пригнаны и скреплены поперечными планками. Заметных щелей между ними нет. У сарая есть крыльцо с навесом и симпатичные окошки фабричного застекления. То есть это скорее бунгало, вроде плоского пляжного домика.

Сестра с усилием открывает и снимает с входной двери навесной замок. Откидывает новенькую щеколду, прихваченную гвоздями-девятидюймовками, распахивает тяжелую дверь: двухслойную, собранную из досок внахлест.

Внутри темно, но Криська, привычно ориентируясь в темноте, зажигает несколько огарков свечей, и единственную комнату ее «виллы» заполняет таинственный дрожащий свет.

Из темноты вырастают густые тени: деревянный стол и лавки, несколько полок и даже подобие топчана. Все из досок и планок.

Вот куда ушли мебельные и строительные породы древесины, загромождавшие нашу квартиру.

Это невероятно. Здесь же многие месяцы труда.

– Не многие, – говорит Криська, выходя наружу. Я следую за ней, спотыкаясь о высокий порог. Мы стоим у крошечного крыльца, глядя на мутную городскую реку, которая катит свои волны неподалеку.

– Всего полтора месяца, – говорит сестра. – Еще точнее, сорок три дня. Подготовка и проектировка у нас дома. Сборка и замеры – здесь.

– Так ты это все… сама? – спрашиваю я, почесывая в затылке. Не знаю, что озадачивает меня больше: эта деревянная конструкция на берегу реки – или же моя двоюродная сестричка.

– Не совсем. – Криська улыбается. – Здесь был горелый сарай. Я его… заняла и отреставрировала. Да от него почти ничего и не осталось – так, фундамент и продольные опоры.

– Ты собираешься здесь жить? – спрашиваю. – Не пойму, говорю. – Тебе что, со мной в квартире плохо? Я тебе мешаю?

Да, возможно, мешаю, если между нами. Но Криська ведь и сама не подарок. Посмотрите на мою жизнь: во что она уже превращена выходками сестры?

– Да нет. – Криська отмахивается. – Жить здесь еще нельзя. Я вот только повесила дверь, врезала замок и сколотила стол и скамейки. Пока что здесь чересчур прохладно, да и сыро, особенно в дождь. – Она поеживается, с увлечением рассказывая дальше: – Еще нужно просмолить крышу или чем-то покрыть ее. Потом положить по стенам дранку, а на нее глину. Так положено. Чтобы улучшить теплоизоляцию. Или можно переложить стены из бревен, по-северному, но на это у меня, боюсь, не хватит ни сил, ни бревен. Да, и печку сложить не помешало бы… А там, что же, можно въезжать.

Она смолкает. Несколько минут проходит в тишине: я внимательно разглядываю Криськину виллу, а хозяйка наблюдает за мной и ждет реакции.

– Ну, – подаю голос, что скажешь… Тебе осталось посадить дерево – и можешь называться настоящим мужиком. А если серьезно, – говорю, – на хрена оно тебе? Зачем это все было нужно?

– Понимаешь. – Криська смотрит вдаль, за реку, спрятав руки в карманы. – Меня всегда смущало, что я не способна ничего создать своими руками. То есть не стихи или прочую нематериальную чепуху, а что-то вещественное, вещь, которую можно потрогать. Что-то полезное.

Она говорит про физический труд. Это и правильно, нас ведь учили умственному. Мы живем в городе, наши родители были люди умственного труда, у нас такое призвание. Наша задача – думать головой, а спину пускай гнут другие – кто глупее, но сильнее.

– Все равно, – говорит сестра. – Ты в своей жизни создал что-нибудь реально существующее? То, чего можно коснуться? То, что долговечно и продержится годы?

Ну, конечно. Мои рекламные работы есть по всему городу: на билл-бордах, на бортах машин, на плакатах в метро и автобусах. Мне даже не нужно носить с собой портфолио: нас и так повсюду окружают мои работы.

– Молодец, – кивает сестра. – Но все равно. Это обычный рисунок. Его нет. Им нельзя питаться, укрыться от дождя или холода, на него нельзя даже присесть отдохнуть. Понимаешь, о чем я?

С трудом.

– Мы же вечно все делаем на бумаге или на компьютерах. – Криська продолжает объяснения. – Без доступа к машинам и тетрадкам – чего мы с тобой стоим?

Просто у нас такая среда обитания. Нам так положено.

– Если ты искренне веришь в это, – сестра закусывает губу, – тогда что же… Но разве трудно изменить положение вещей? Трудно научиться создавать вещи руками? Научиться строить дома… Делать простые предметы… Шить одежду…

– Будто каменный век.

– Да. – Криська опускает голову. – Типичная отговорка. Нас это недостойно, потому что мы цивилизованные. Как будто люди внутренне хоть каплю изменились с доисторических времен.

– Ладно тебе, – говорю. – Не обращай внимания, просто у меня привычка спорить по любому поводу.

Видно, это у нас семейное. Сестра у меня абсолютно такая же: она яростно бросается на все аргументы просто по обыкновению.

– На самом деле ты, конечно, молодец, – говорю. – Что там ты должна была мне передать? И почему неловко? Семейный секрет моих отца и матери? Что-то плохое? Слушай… – Я беру Криську за плечо. – Ты что, торчала здесь каждый день до поздней ночи?

Сестра кивает и улыбается.

– Одна?! – говорю. – Кристина, ты совсем больная?

Всему же есть предел.

– Не переживай так, – высокомерничает сестра. – Во-первых, ничего со мной не случилось. Во-вторых…. – Она лезет во внутренний карман. – Я была не одна.

Криська протягивает мне черный вороненый ствол. Пистолет.

На секунду я теряю дар речи.

– Т-ты… А… – говорю.

– Вот разрешение. – Она сует мне сложенный вчетверо листок. Это и впрямь разрешение на ношение пистолета с резиновыми пулями. У нас их носит только милиция.

– И журналисты, – говорит Криська. – Мне можно.

Интересно, как ее пропустила медкомиссия? И вообще, такая штука очень дорого стоит.

– Откуда ты его взяла? – спрашиваю.

– Подарок моего гражданского муженька, – говорит Криська. Потом тихонько напевает: – Его купил мой спонсор для потехи… Но я уже с ним делаю успехи… – Смеется.

Пистолет похож на обычный «макаров», из таких стреляют на военке в университете. Тяжелый. Черный, как волосы Криськи. Длинный и грозный, будто древний символ. Фаллический символ власти. Криськина взрослая игрушка.

– Сказать по секрету, с разрешением я все-таки немного жульничаю, – самодовольно говорит сестра.

Я таращу на нее глаза:

– Оно что, ненастоящее?

– Все настоящее, – говорит Криська, выщелкивая мне в руки обойму.

Обойма тяжелая. В ней патроны на 9 мм. С пулями из самого настоящего свинца.

Это боевой пистолет.