Текст книги "Изобретательница динамита: Оригиналка"

Автор книги: Алексей Егоренков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Глава 14

Мы выходим на пустующую стоянку у «Макдоналдса», минуем приземистое красно-желтое здание, которое напоминает бензоколонку, и снова попадаем на необъятную стоянку. Это «Макдрайв», автомобильный вариант ресторана. Всю дорогу над нами на белом шесте светится большое желтое «М». Как и в тысячах городов по всему миру.

Метрах в двадцати от здания ресторана Криська притормаживает и молча разглядывает асфальт под ногами.

– Ты говорила насчет какого-то секрета моих родителей, – снова напоминаю Криське. – Что за секрет?

– Раз уж мы здесь, – медленно произносит сестра, – давай попробуем осуществить одну мечту моей жизни.

– Какую еще мечту?

Криська достает пистолет и снимает его с предохранителя. Передергивает затвор, посылая первый патрон в ствол.

– Вот такую, – говорит она, прицеливаясь вверх, и, пока я растерянно стою столбом, спускает курок.

Раздается грохот, и в темноту, на асфальт стоянки, со звоном падает стреляная гильза. Нас на секунду накрывает запах порохового дыма, потом его уносит ветер.

Сестра попала в цель: видно, как с большого «М» сыплется несколько тяжелых осколков, крашенных в фирменный желтый. Стекло падает вниз и разлетается в мелкие брызги. На гигантской букве остается едва заметное черное пятно. Она сияет все так же: похоже, Криськина пуля не задела спрятанные внутри неоновые лампы.

Криська раздраженно фыркает сквозь зубы, снова прицеливается и жмет спусковой крючок. Отдача сильно толкает ее в плечо, но сестра крепко сжимает рукоять обеими руками. Во тьме звенит еще одна гильза.

Одна из внутренних неоновых ламп гаснет, потом снова загорается, свет дрожит, мелко вспыхивает и гаснет, неторопливым диким стробоскопом освещая наши лица.

Криська снова стреляет, но на этот раз я успеваю обхватить ее за плечи и сбить прицел. Пуля уходит в ночь.

Разворачиваю сестру к себе, и горячий ствол оказывается между нами, смотрит в сторону. Одной рукой держу Криську, другую просовываю к пистолету и ставлю его на предохранитель. Сестра радостно меня разглядывает, ее глаза блестят в свете фонарей.

Открываю рот. Закрываю. Снова открываю, но сказать мне нечего.

К ресторану сбегаются люди, вдали у обочины тормозит зеленый «уазик» со включенной мигалкой. Мы торчим посреди большой стоянки, нас освещают синежелтые блики – почти красно-синие отблески полицейских огней из американского кино. Так и ждешь, что сейчас из мегафона разнесется на всю округу голос служителя порядка.

– Молодые люди! – Со стороны ресторана к нам приближается темная фигура, в очертаниях которой явственно угадываются фуражка и погоны.

Ч-черт.

Крепко прижимаю Криську к себе, локтем толкая ствол, чтобы тот оказался тесно зажат между нами, а не торчал наружу. В моей голове ураганом несутся мысли, но светлых среди них мало.

Милиционер останавливается в пяти метрах за Криськиной спиной. Звания по погонам не разобрать, но на его поясе кобура. С такой же игрушкой, как у моей сестрички.

Служитель порядка разглядывает нас. Пороховой дым унес ветер, но гильзы по-прежнему валяются под ногами, блестят на асфальте среди кусочков фольги и битого стекла. Криськин пистолет горячо жжет мне живот сквозь одежду.

Сестра выворачивает голову, чтобы глянуть на милиционера. Крепче сжимаю ее в объятиях. Она выпутывает свободную руку и кладет ее мне на шею, как возлюбленному. Рука сухая, холодная как лед и легонько дрожит.

– Здравствуйте, – запросто здоровается Криська с милиционером. Без тени смущения, как ни в чем не бывало.

– Девушка, – грубо обрывает он.

У кого сильнее колотится сердце – у нее или у меня, не разберешь.

– Вы бы с молодым человеком тут не стояли, – продолжает милиционер. – Тут хулиганье какое-то с пугачом играется. Мало ли, еще зацепят. – Он качает головой.

– Хорошо, – говорит Криська. – Только, пожалуйста, одну минутку, вы позволите? – Она резко оборачивается и впивается ртом в мои плотно сжатые губы.

Несколько секунд мы стоим молча. Криська борется губами с моим ртом, я все сильнее стискиваю челюсти. Между мной и сестрой по-прежнему торчит остывающий твердый «макаров». Я чуть подаюсь назад под Криськиным напором, шаркаю ногой, а из-под нее со звоном выкатывается стреляная гильза.

Милиционер смотрит в мои выпученные глаза, потом саркастично улыбается, качает головой, отворачивается и уходит.

Глава 15

– Кристина, – говорю сестре, носовым платком промокая со лба холодный пот. – Ты неисправимая… – Криська самодовольно улыбается, – …дура, – заканчиваю фразу, мотаю головой и абсолютно некультурно сплевываю под ноги.

Мы сидим на бетонном парапете неподалеку от места Криськиного теракта. Справа от сестры пристроена ее сумочка, слева возвышается стеклянная тумба с цветастой рекламой моющего средства. Между Криськой и тумбой сижу я. Просто на всякий случай.

Мимо изредка проносятся машины, попеременно озаряя нас светом фар.

– Классно было. – Довольная Криська вздыхает, сверкая глазами в полумраке улицы.

Объясняю ей, что она поступила как минимум глупо. В нашем городе есть еще три таких же ресторана. По стране их сто четыре. В Америке, на родине «Макдоналдса», только в Нью-Йорке их больше тысячи. Тоже мне «мечта». Поцарапать букву «М» на одном из миллиона – ничто.

– Тут совсем другое, – говорит Криська. – Против людей воюют только кровожадные свиньи или жалкие импотенты. А против вещей – и вовсе слабоумные идиоты. Настоящий человек, – объявляет сестра, – воюет против идеи. Против символа. И не больше. Все великие войны были именно такими: Алая роза, Белая роза, свастика против красной звезды. Вот так. – Криська поводит худеньким плечом.

Говорю ей: то, что она сделала, – это не война. Это называется злостное хулиганство. С отягчающими обстоятельствами. Незаконное владение огнестрельным оружием. Нанесение ущерба туда же. Нам очень повезло с милиционером.

– Конечно, повезло, говорит Криська. – С твоим-то поведением.

С моим поведением?

– С твоим, – говорит сестра. – Какого хрена ты не подыграл? Какого хрена морозился? Не мог меня поцеловать? Это было трудно?

Но мы же брат и сестра.

– Блин! – Криська вздыхает.

Несколько минут мы сидим молча. Дует ветер. На билл-борде через дорогу отклеился угол плаката и хлопает на ветру, будто флаг или птичье крыло. Уже очень поздно. Мы сидим, мимо нас пролетают сотни метров шоссейного ветерка, проплывают десятки секунд тишины ночного города.

– Знаешь, Кристин, – говорю. – Мне не дает покоя один образный вопрос.

– Так спроси.

Это насчет кирпичной кладки, насчет изобретения динамита, в том духе. Просто недавно мне стало интересно: а что там?

– Где «там»?

– Ну, ты говоришь, есть люди, которые всю жизнь ковыряют кладку, чтобы вынуть хоть один кирпич и посмотреть, что за стеной, – говорю. – Вот мне и стало интересно: а что там может оказаться?

– Но это же очень просто. – Сестра чуть склоняет голову набок. – Там другой человек. В точности такая же кирпичная комната, – говорит она. – А в ней – всего лишь один другой человек.

Глава 16

Чтобы представить себе Криськиного ребенка нынешним вечером, вообразите белый цвет. Сплошной белый. Белые пеленки, белый чепчик и бледное, бескровное младенческое личико с белыми губами.

Он дышит, но еле-еле. У ребенка обморок, он без сознания, если так можно выразиться о грудном младенце.

Мы с сестрой вызываем «скорую».

Последние дни с Криськой творилось что-то неладное, она будто предчувствовала: просиживала часами на кухне, писала стихи, к своему малышу наведывалась только затем, чтобы укачать его или покормить из бутылочки. Хотя месяца полтора назад, я помню, когда сестра переехала ко мне, она не отходила от ребенка ни на шаг. Потом началась эта стройка века, сестра стала пропадать до самой ночи на берегу реки у разрушенного сарая, а ребенок оставался на мое попечение.

И вот, кажется, для Криськи пробил час расплаты за пренебрежение материнским долгом.

В машине «скорой помощи» мы несемся с мигалками, но почти без сирены. Я сижу рядом с водителем, а сестра с ребенком и санитарами – позади, за перегородкой. До местной «неотложки» мы добираемся на удивление быстро.

В здании больницы холодно, несмотря на батареи; и темно, несмотря на люминесцентные лампы под потолком. Пусто, несмотря на множество людей, которые ходят по коридорам и ютятся под стенами, сидят на корточках и на стульях с квадратными откидными сиденьями. Эти стулья плюс неряшливого цвета кафель – обязательные для наших районных больниц вещи.

Санитары остались возиться с каталкой у машины «скорой помощи», а Криську и меня перехватил и потащил за собой молодой бородатый врач. Он повел нас по бесконечно петляющим коридорам в неотложное отделение или в реанимацию, не знаю.

– Где он? Что с ним? Когда я увижу ребенка? – Криська допрашивает по пути молодого доктора, но тот лишь презрительно бросает ей через плечо: «Успокойтесь».

Мне кажется, Криська получила свое очередное несчастье, из тех, которые она так любит. Новый источник творческих сил и вдохновения.

Меня останавливает пожилая медсестра:

– Вы муж?

– Нет, – говорю. Я родственник. То есть брат.

– Вам туда нельзя. – Медсестра качает головой. – Ожидайте в зале.

Честно говоря, мне и самому не особенно хотелось заходить.

– Коля. – Я оборачиваюсь на Криськин голос. Она стоит в дверях «неотложки». Говорит: – Не жди меня, иди домой.

Киваю, выхожу на улицу. Курю, жду минут двадцать, потом плетусь на остановку, лезу в автобус.

Прихожу домой, сажусь в кресло, наугад беру с полки книжку. Листаю страницы, притворяясь для кого-то, будто читаю. Для себя самого, видимо. На самом деле мне трудно уловить, о чем книга. Я не всматриваюсь даже в иллюстрации.

В спальне никто не плачет. В квартире ни звука. Только пустая, мертвая тишина.

На втором часу моего притворного чтения за окном темнеет. На третьем – наступает поздний вечер.

Щелкает замок входной двери, из прихожей доносится шорох. Я вскакиваю с кресла и выхожу встречать.

Криська стоит на пороге, глядя на меня. Взгляд ее безразличен и пуст, ничего не выражает.

– Водка есть? – спрашивает сестра.

– Полбутылки, – говорю. – В холодильнике.

Криська кивает, потом как-то буднично кладет у зеркала сумочку, снимает куртку, вешает ее в шкаф.

– Что с ребенком? – спрашиваю.

– Ребенка больше нет, – просто отвечает сестра, стаскивая туфли и аккуратно пристраивая их под стену.

На миг я теряю ощущение твердой почвы под ногами. Потом делаю шаг к сестре, беру ее за плечи, смотрю в Криськины карие глаза. Она никак не реагирует, молча глядит на меня в ответ.

– Ты… – запинаюсь. – Ты в порядке?

Дебильный вопрос из американских фильмов.

Сестра без слов пожимает плечами, отводит взгляд. Обнимаю Криську, она прячет лицо у меня на груди.

Мы стоим, стоим, стоим без единого звука, молчим оба. Уже поздно, в доме все спят. В спальне тихо. Квартира звенит тиши ной. Это от электросчетчика, мне кажется, там очень тонкие нити в предохранителях, они вибрируют и тонко поют, чуть слышно бормочут, когда по ним проходит ток.

Криська не плачет. Она вялая, бледная и прохладная.

– Я кричала, – шепчет сестра мне в свитер. – Я угрожала им…

Глажу ее смоляные волосы, пропускаю длинные пряди сквозь пальцы. Что еще можно сказать или сделать, я не знаю. У меня нет опыта. Просто стою и обнимаю ее, не говоря ничего в ответ.

– Они ведь… – сдавленно бормочет Криська. – Они ведь даже не пытались. Даже не попробовали…

Глава 17

Помню, что пытался сказать что-нибудь еще, как-то ее утешить, но она ответила, мол, оставь меня в покое, иди спать. Я отказался. Она сказала мне что-то очень грубое и, в ее стиле, ядовитое, я обиделся и на нее накричал. Тогда она ушла на кухню и хлопнула дверью. А я пошел к себе, стянул свитер, расстелил постель и сел на край дивана.

Спать. Ха! Попробуй засни, когда у тебя выбили почву из-под ног. И когда ее ощущение все никак не вернется. Когда в кухне сидит твоя сестра, у которой только что умер ребенок. Когда она звенит стеклом о стекло, должно быть, наливая себе водки.

Больше никаких звуков: ни рыданий, ни звона бьющейся посуды, ни грохота падающей мебели. Открывается дверь ванной. Потом захлопывается. И все.

Говорят, отсутствие слез, истерики, крика, экспрессивной реакции – это очень плохо. А зная характер моей сестры, можно вообще цепенеть от ледяных предчувствий. Что я и делаю. Потому я и не могу заснуть. Сижу в темноте и боюсь. Не за сестру. Не за себя. Боюсь вообще, просто самого течения времени. Боюсь завтрашнего дня, следующей минуты, следующей секунды. Проходит час, потом еще один. Из кухни доносится журчание воды. Проходит еще несколько минут.

Я так не могу. Встаю, натягиваю свитер, иду на кухню, к сестре.

В мойке течет кран, рядом сидит Криська, раз за разом макая зеленый брусок детского мыла под струю горячей воды. В другой руке она держит длинную бельевую веревку, старательно намыливая ее сантиметр за сантиметром. Сестра пьяная и мокрая, кухонная стена напротив сплошь забрызгана мыльной водой. Я зову:

– Кристина.

– Отс-стань, – говорит сестра. – Не мешай.

На столе стоит пустая бутылка из-под водки и валяется пистолет.

– Давай сюда веревку, – говорю. – Иди спать.

Делаю шаг к ней, Криська поднимает голову, хмуро и враждебно разглядывая меня из-под мокрых спутанных волос. Глаза у нее красные, между бровей глубокая морщина. Говорю:

– Ты меня ясно слышала?

Делаю еще шаг.

– С-стоять, – командует Криська. Она откладывает мыло и берется за свою пушку. Пьяная идиотка.

– Это не очень хорошая смерть, – говорю. – В кино ее приукрашивают.

Криська кладет мыло в мыльницу. Стискивает зубы, заворачивая горячий кран. Берется неумело вязать петлю. Это ей неудобно вдвойне, потому что веревка уже скользкая да еще мокрая. Когда сестра вцепляется в нее зубами, чтобы затянуть узел, по Криськиным рукам течет мыльная вода, капая с локтей.

Я сижу и молча наблюдаю. Наконец Криське удается связать жалкую, дилетантскую петлю, совсем не похожую на те, что бывают в кино или в учебниках истории, с хорошим скользящим узлом, который многократно обвивает веревку по спирали. Криськин узел легко может застрять или развязаться, если уж она собралась биться в петле в конвульсиях.

Криво улыбаюсь, качаю головой. Не знаю, быть может, у вас в квартире где-нибудь под потолком ввинчен специальный крюк или даже целая перекладина, но у нас такого нет, поэтому привязывать Криське петлю будет не к чему, разве только к слабенькому крючку для кухонных полотенец, на который она и нацелилась.

Сестра даже не учла, что крючок с полотенцами, конечно, привинчен слишком низко, и когда она привязывает к нему свою дилетантскую удавку, то петля оказывается на уровне Криськиного живота, будто она решила вешаться за пояс.

Сестра смотрит на меня с ненавистью, потом все же продевает голову в петлю и садится на корточки. Пытается подогнуть ноги и повиснуть в воздухе.

Я внимательно наблюдаю, даже не привставая на сиденье. И вспоминаю, как в детстве мы прыгали в воду с обрыва: мне всегда удавалось оттолкнуться и лететь вниз. Криське никогда. Она подбегала к самому краю, потом круто сбавляла темп и останавливалась, зябко обвив себя руками. Она стояла и долго смотрела на воду, на купающихся, потом разворачивалась и уходила. Она никогда так и не прыгнула. Моя Кристина слишком любит себя и свою драгоценную жизнь, поэтому переживать за нее нечего.

Мы смотрим друг другу в глаза. Я – насмешливо, сестра – зло и упрямо. От мокрой веревки с Криськиной шеи течет стынущая мыльная вода, пропитывая рубашку и футболку.

Криська скрипит зубами, потом резко дергается, стараясь затянуть петлю на шее. Веревка немного впивается в кожу, заставляя сестру поморщиться и схватиться за горло. Тут она ловит мой взгляд, отнимает руки. Снова дергается, пытаясь непонятно каким хреном удавиться. Кожа на Криськином горле немного краснеет от впившейся веревки, но в целом вреда получается как от туго застегнутой верхней пуговицы. И вдруг Криська перехватывает веревку двумя руками над головой. Приподнимается на корточках и падает всем телом вниз.

В следующий миг полотенечный крюк с хрустом вылетает из стены. Криська шлепается на линолеум задницей, на нее сыплется побелка и деревянные щепки от вывороченной пробки, в которую был ввинчен крючок. Растерянная сестра сидит на полу, хлопая глазами. Железный крючок падает, увлекаемый веревкой. Он ударяет Криську точно в макушку и с гудением рикошетит в сторону. Сестра жмурится, потом открывает на меня большие удивленные глаза. Губы нее вздрагивают, по щеке сбегает и растворяется в мыльной воде слезинка. Петля еще обвивает ей шею, прищемив кожу под подбородком. Спереди Криська вся мокрая, хоть выжимай. Шерстяная рубашка ее потемнела и прилипла к телу. Моя сестра явно собирается реветь и еще больше поднять влажность в кухне.

Подхожу и протягиваю руку. Криська вцепляется в нее, сжимая меня гибкими тонкими пальцами. Будто ворона хватает кость. Будто волчьи зубы впиваются в добычу, грубо и безжалостно отбирая жизнь, делая чужую плоть своей собственностью.

Рывком ставлю Криську на ноги, запускаю пальцы в ее мокрые черные волосы, пробую кожу. Та не рассечена, даже шишки почти не осталось. Стаскиваю дрянную намыленную веревку с Криськиной шеи.

Отстраняю Криську, усаживаю на табурет. Сам сажусь напротив, пару минут мы молча смотрим друг на друга.

– Иди спать, – говорю.

Криська хмурится все больше. Вижу – так просто моя сестричка не сдастся.

Снова сидим молча. Потом она подбирает пистолет и решительно приставляет его к виску, глядя мне в глаза.

А я вижу, что сестричка на курок жать не будет. Она даже не сняла пушку с предохранителя.

– Ну, – я зеваю, прикрыв рот ладонью, – раз ты решила, то вперед. Стреляй. Я сразу промокну лужу и расстелю тряпку.

Криська морщит нос и буравит меня взглядом.

Беру с холодильника Криськину сумочку, швыряю ей. Говорю:

– Давай приведи себя в порядок или умойся, и пошли на боковую.

Уже, наверное, два часа ночи.

Криська отворачивается. Произносит сухим, сдавленным, еле слышным шепотом:

– Даже это у меня отняли.

– Никто у тебя ничего не отнимал. – Я раздраженно мотаю головой. – Ты боишься смерти, вот и все. Закроем эту тему. Успокойся, вали спать.

Точка.

– Смерти? – шипит сестра. – А ты-то сам что знаешь о смерти?

Побольше тебя, Кристина, судя по твоим сегодняшним попыткам самоубийства.

Глава 18

Наутро после дикой Криськиной суицидальной ночи я просыпаюсь ровно в восемь, без будильника. Хотя спал всего пять часов. Со мной такое впервые в жизни. Но раздумывать над этим феноменом сейчас неохота, поэтому я спокойно, как ни в чем не бывало собираю вещи. Пью чай вместо привычного кофе. Криська еще спит, пускай, у нее был трудный день, да и ночь не из легких. Одеваюсь и ухожу на работу.

Сырое туманное утро. Редкие горящие окна домов светлячками дрожат в осеннем полумраке. Мне хочется курить, а сигарет нету, нужно бы заскочить за ними в ларек. Но я погружен в размышления и по пути к остановке забываю свернуть к ларьку и купить пачку.

За полчаса до начала рабочего дня вхожу в офисный блок. Нужно подняться на пятый этаж. Раньше в этом здании был научно-исследовательский институт: здесь высоченные потолки и квадратные окна в стиле ранней индустриальной эпохи: как в небоскребах, почти во всю стену. Два больших грузовых лифта: четные этажи направо, нечетные налево.

Стою и жду. Наблюдаю за огоньком, который бежит по шкале, показывая, что кабина ползет вверх. Она долго торчит на третьем, при этом сигнальная лампочка немного тускнеет. Потом кабина трогается, проползает еще один этаж…

Мне надоедает стоять, переминаться с ноги на ногу и проклинать еле ползущую кабину. Я иду к лестнице и топаю вверх. Отсчитываю десять нудных пролетов, перебираю немеющими ногами две сотни высоких ступеней. Никогда не ходил на свой этаж пешком. До сегодняшнего дня. Я поднимаюсь по этой лестнице впервые в жизни.

Оказывается, коридоры на нашем этаже насквозь прокурены, и воздух здесь состоит в основном из сигаретного дыма, хоть топор вешай: тяжелое марево заполняет воздух, набивается мне в легкие, которые и так сводит одышка. Пока иду по коридору, я хлопаю ртом, как рыба, глотаю воздух, почти не могу вдохнуть. Меня воротит от резкой никотиновой вони, и внезапно мне совсем не хочется курить. Больше никогда.

Переступаю порог офиса.

В комнате никого из сотрудников, только приходящая уборщица. Она возит шваброй по светлому паркету. Приветствует меня сварливым взглядом и кивком, невежливо просит не садиться за стол, пока она не вымоет окрестные полы.

Когда я получаю разрешение занять свое рабочее место, в офис уже подтягиваются сотрудницы: моя соседка Юля и еще несколько девчонок. Приходит сонный курьер. Сначала хочу отправить его за чаем или кофе, но потом понимаю, что ни того ни другого мне совсем не хочется. В горле стоит сухой комок.

Сначала делаю срочные проекты. Удивительно, что на это уходит всего пара часов, а не половина рабочего дня, как бывало раньше. Потом берусь за текущие.

Грозди прилепленных к монитору самоклеящихся бумажек быстро редеют. Скомканные напоминалки одна за другой летят в корзину для бумаг. На свет Божий появляется довольная пчелка, нюхающая цветок. И надпись: «Люблю свою работу».

Когда поток работ средней срочности редеет, я приостанавливаюсь. Разминаю затекшую шею. Пытаюсь вытянуть ноющую спину. У меня пересохло в горле, хочется пить, но курьер ушел с поручением. Или обедать. Уже, оказывается, полвторого, середина обеденного перерыва.

Нахожу свою чашку с присохшим одноразовым пакетиком чая, который остался со вчера. Со вчерашнего дня, столь богатого на слова и события. После минутного колебания завариваю лежалый пакетик во второй раз.

Работа кипит. Исчезают в папке «На сдачу» последние работы средней срочности. Из канцелярских недр извлекаются несрочные, заброшенные поручения. Их куда больше, но я смело бросаюсь в этот серый пыльный поток. Через несколько часов почти иссякает и он. А когда-то мне казалось – меня похоронят со всеми этими проектами.

Заваренный в третий раз вчерашний пакетик чая на вкус отдает горечью и бумагой. Я зову:

– Юль!

– А? – Девушка поднимает голову.

Встаю, подхожу к ней, останавливаюсь у ее стола.

– М-м… – говорю. – У меня серьезный вопрос.

– Ну, валяй. – Юля смотрит на меня недоверчиво и удивленно.

– Скажи мне честно, – говорю. – Как ты считаешь, я… козел?

Юля надувает щеки, смотрит в потолок, будто ища поддержки свыше. Говорит:

– Ну, знаешь ли… Если человек прямо спрашивает: «Я – козел?» – значит, наверное, еще не все потеряно.

– Но ты так считаешь, да? – говорю. – Ничего страшного, я просто хотел убедиться.

Юля задумчиво хмурится.

– Просто мы с тобой разные люди, – говорит она. – Одни сходятся хорошо, другие хуже. Не обязательно сразу записывать себя в уроды.

– Слушай, – говорю. – Если я тебя когда-нибудь обижал или чем-то злил, прости, хорошо? Я постараюсь, чтобы такого больше не повторялось.

Девушка таращит на меня изумленные глаза.

Нет, объясняю, все нормально. Я не подмазываюсь и не клеюсь. Просто хочу измениться, хочу стать если не добрее, то хоть внимательнее к окружающим. Я и так многие годы пробыл сволочью, нужно ведь меняться, правильно?

– Ну, – бормочет Юля. – Хорошо… Прощаю.

– Давай сюда препресс, – говорю. – Я помогу.

Девчонка каменеет, смотрит на меня уже вовсе опасливо, как на ненормального. Но мне плевать. Отбираю у нее материалы и сажусь за свой стол. Остаток дня я, арт-директор, занимаюсь предпечатной подготовкой, выполняю монотонную, скучнейшую работу рядового дизайнера. Под изумленным Юлиным взглядом.

Рабочий день окончен. Одеваюсь, прощаюсь со всеми, иду на остановку, приезжаю в родные края. Иду домой и представляю себе, что сестра куда-то вышла, а мне придется войти в пустую квартиру, запереться в ней и сидеть в страшной ледяной тишине.

Впервые в жизни вечное одиночество начинает меня угнетать. Впервые я чувствую, что тело мое не в моей власти. И как легко оно может меня подвести.

Впервые я чувствую, что в целом мире у меня нет ни единого близкого человека. И это даже страшнее.

Руки меня не очень хорошо слушаются, пока я нащупываю в связке ключ и отпираю дверь. В квартире тихо, поэтому первым делом хочется проорать из прихожей: «Крись!» – и услышать в ответ ее голос. Но я держусь, сжимаю зубы. Разуваюсь. Заглядываю в спальню. Криськи там нет, кроватка пуста и брошена, нетронута с момента прибытия «скорой», которая увезла ее ребенка.

Нервно прикрываю дверь и прохожу на кухню.

Сестра здесь, она сидит и пишет, с головой зарывшись в бумаги. Вокруг нее валяется куча скомканных листов, но Криська упорно покрывает все новые и новые строками, строфами, четверостишиями…

Впервые в жизни мне всем сердцем хочется накинуться на сестру, обнять ее и расцеловать.

Вместо этого говорю ей:

– Привет.