Текст книги "Пограничная крепость"
Автор книги: Алексей Смирнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)
Даша Капюшонова плохо понимала происходящее; инстинктивно она обратилась к исконно русской медитации. Душа расползлась по просторам, привечая травинки с былинками; что до носителя, то с ним можно было делать, что угодно. Враждебная сила гвоздала пустоту, не находя себе точки приложения. В пустых глазах шумел невидимым морским прибоем денатурат. Пот, проступивший на лбу, издавал острый запах лаков и красок. Захария Фролыч, услышав фамилию "Аль-Кахаль", безразлично насторожился. Об Аль-Кахале говорил Топорище. Ах, да, это тот самый отмороженный хмырь с фотографии.
Что-то стукнуло, Будтов скосил глаза. Содержимое карманов высыпалось на пол, в том числе и пистолет. Снимки разлетелись по кафельному полу; один из них – как раз Аль-Кахаля – Минус Первый поймал ногой и сладострастно припечатал к плиткам. В кулаке его товарища, Минус Второго, запищало: труба. Минус Второй послушал и обратился к напарнику:
– Ребята нашли Будтова-старшего. Стоят возле дома, спрашивают, что делать дальше.
Минус Первый подумал и решил:
– Пусть зайдут, пусть никуда его не выпускают. Мало ли что. Пусть охраняют.
Тот кивнул и приказал в трубку:
– Оставляйте засаду. Старика беречь, как зеницу ока. Незнакомых, если будут вмешиваться, гасить. А если не будут – задерживать.
Труба бипнула, отключилась.
Покуда Консерваторы распоряжались и подбирали с пола всякое добро, сестры заканчивали пеленание. Захария Фролыч и Даша оказались намертво прикрученными к столам. Руки у них были неестественно вывернуты венами наружу. К головам прикрепили резиновые обручи с пазами, в которые теперь вставляли разноцветные электроды. От груди тянулись провода, по экранам бежали изумрудные волны.
Минус Первый рассеянно подошел к раковине, наклонил над ней бутылку с остатками "смирновской" и сосредоточенно выпятил губы. Послышалось убийственное бульканье; на мониторах каждый бульк сопровождался внеочередным сердечным сокращением: экстрасистолой.
Минус Второй остановился между столами, скрестил на груди руки и сочувственно посмотрел на обездвиженные тела.
– Потерпите еще немного, – он улыбнулся. – Скоро все пройдет. И вам тогда расскажут вещи, воспринять которые будет сложно даже трезвым, очищенным сознанием – не говоря уже о вашем нынешнем, поврежденном. Вы все поймете и осознаете, какая колоссальная ответственность возложена на вас от века. И мы искренне надеемся, что в наших персонах вы обретете своих верных и преданных слуг. Давайте! – скомандовал он сестрам.
Иглы впились в Дашу и Захарию Фролыча одновременно.
– Покедова, Фролыч! – крикнула Даша. – Полетели в космос!
Будтов хотел ей ответить, но не смог. Его парализовало. Вернее, не полностью: он мог при желании напрячь голосовые связки, однако именно желания и не было, поскольку Захария Фролыч был занят созерцанием куда более интересных и важных картин. Перед его глазами развернулись лепестки калейдоскопа, слагаясь в замысловатую мозаику. Секундой позже средневековый витраж осыпался, и Будтов увидел бесконечную витую лестницу Иакова, уходящую в небо. Не касаясь перил и ступеней, оставляя далеко позади опешившего и посрамленного Иакова, который все плелся, он полетел вверх и очутился в просторном туннеле, стены которого были выстланы малахитовой чешуей.
– Захария Фролыч! – проревел далекий голос, и он простонал в ответ что-то среднее между "да" и "нет".
– Захария Фролыч!! – констатировал голос с удовлетворением гориллы, нащупавшей вошь. – Вы больше не будете пить! Вы больше не станете отравлять свое тело и душу! Ваш мозг очищается от яда, ваши нервные клетки становятся чистыми и прозрачными!
Тут же последовал сильный удар в грудь, от которого Будтов немного задохнулся. По стенам туннеля поползли зеленые потеки; малахитовый цвет сменился салатным, но и этот постепенно смывался, высвобождая чистейший перламутр.
– Два! Три! – крикнул далекий голос, и белый рукав вторично опустился на слабые ребра Будтова. Захария Фролыч сумел заметить, что ударили его не кулаком, а всем предплечьем; туннель пронзился электрическими лучами.
– Захария Фролыч! – продолжал выкрикивать голос. – Вы станете нормальным человеком, полноценной личностью! Вы сможете рожать!..
Последнего Будтов сначала не понял, но тут же, хоть был под наркозом, смекнул, что слышит речи, обращенные не только к нему, но и к Даше, которой отпускалась аналогичная процедура.
– Захария Фролыч! – над ним склонилось лицо грозного чудовища.
– Я, – слабо ответил Будтов, и вышло: "э".
– Вы будете хорошо Спать! У вас будет нормальный Сон! Сон! Сон! Сон! Сон! Сон!
Захария Фролыч послушно заснул. Ему стало сниться, как он отбирает северокорейскую баллистическую ракету у лидера баскских сепаратистов и, обливаясь потом, заталкивает ее обратно в шахту. В последний момент скользкая бандура вывернулась из рук и полетела вниз, гулко ударяясь о стенки.
Глава 11
Сидя в номере-люкс гостиницы с не запомнившимся названием, Аль-Кахаль перевернул страницу и затянулся. Мундштук у него был длиннющий, на три сигареты сразу. Три и горели: "давидофф", "памир" и редкостная "севен хиллз" – маленькая, зато ядреная. Толстый, современного вида том в мягкой обложке назывался "Специфика Сна". Выходные данные не указывались, том публиковался по мере надобности, которая возникала нечасто, а типография находилась в таком месте, что гриф "ДСП" терял свой смысл. Попадание тома в руки несведущей особы было абсолютно исключено.
Аль-Кахаль, сколько мог, вытянул язык и сконцентрировал в фокусе разреза мощную дымовую струю. Раздвоенный кончик загибался кверху и еле заметно дрожал; а весь язык был похож на ржавый гвоздодер.
"Ограничения, накладываемые волевым фоном Спящего, – читал Аль-Кахаль, – требуют от Сторонних пятой ступени Движения. Сложность ситуации очевидна при учете того, что до сегодняшнего дня Сторонним группам не удавалось продвинуться дальше второй ступени..."
Аль-Кахаль хмыкнул: он всегда хмыкал, когда добирался до этого места. Издание устарело, лично Аль-Кахаль владел знаниями четвертого уровня. Однако трудности, связанные с переходом со ступени на ступень, возрастали в геометрической прогрессии. Перепрыгнуть с четвертой на пятую было много сложнее, чем с первой попасть на четвертую.
"Воображаемое разделение желтка и белка в Космическом Яйце Айн Соф предполагает знание адептом основ как минимум третьего уровня. Традиционная феноменология не в состоянии предложить средства для воздействия на волю Спящего. Явленность Откровения, равно как события, способные разрушить объекты воли Спящего, не в силах повлиять на волеизъявление как таковое. Физическое воздействие, направленное непосредственно на субъекта, то есть на самого Видящего Сон, способно прервать последний, однако специфика Сна охраняет Спящего от возможных эксцессов. За всю историю Спящих не было ни одного случая, когда бы Сторонним сопутствовал успех в открытом вмешательстве в Сон – констатация очевидного факта, не будь которого – весь настоящий труд рассыпался бы в прах и испарился из мира..."
Пренебрежительно кивая и стыдя автора за пораженчество, Аль-Кахаль отложил дымящийся мундштук и сделал глоток из высокого стакана. В стакан был налит чистейший березовый сок, на поверхности которого плавал бежевый шарик крем-брюле.
"Единственным путем к внутренней сепарации Айн Соф с последующим выходом за пределы оболочки является систематическая практика удвоения... Отдельные объекты воли Спящих – в частности, племена из Центральной и Южной Америки, достигли известных высот в искусстве создания двойников. Двойник, обладающий полным сознанием, способен покинуть Сон и отправиться дальше... С другой стороны, эти достижения до сих пор не привели к сколько-то заметным результатам глобального характера. Вероятно, этот факт объясняется тем, что даже самый опытный маг остается объектом воли Спящего, причем познания в магии самого Спящего пребывают, как правило, в зачаточном состоянии или отсутствуют вовсе. Обратная задача стоит перед Сторонними агентами, их целью является не выход из Сна, но полноценное проникновение в него со Стороны. Поскольку цели и задачи Консервативной группировки в принципе совпадают с жизненными потребностями Спящего, не удивительно, что она достигла большего, принимая условия Сна, приветствуя их и всячески стараясь продлить их действие. Задача, стоящая перед Радикалами, неизмеримо труднее..."
– Да! Труднее! И что с того? – процедил Аль-Кахаль, обращаясь неизвестно, к кому. Еще никогда, ни разу к субъекту не подбирались так близко. Отчасти причиной тому была своеобразная реальность, которую генерировал нынешний Спящий. Аль-Кахаль отложил книгу, которую и так знал наизусть, снял ноги со спинки кресла, скинул халат. Обнажившись полностью, он вытянулся на ковре, привычно сложил на груди руки и закрыл глаза. Когда у него выдавалась свободная минута, Аль-Кахаль предавался Сторонней медитации. Когда не выдавалась – предавался тоже. Если пересчитывать на время, которого Аль-Кахаль не терпел, то вот уж несколько столетий подряд он делал отчаянные усилия, стремясь породить непобедимого и неуязвимого дубля, умеющего жить во Сне и могущего сразиться со Спящим. Если получится – побоку бомбы и пистолеты. Одной левой, мизинцем, зазубренным ногтем... Конечно, магам из Америки было проще: они бежали из Сонной химеры в Реальность, что всегда легче, поскольку соответствует общей логике мира. Всецело же уйти в Химеру из подлинной жизни... солипсизм высочайшего класса, которым даже Аль-Кахалю пока еще не удалось овладеть. А он не зря считался лучшим из лучших. Молнии, языки, утробные засосы – в сравнении с истинными способностями Аль-Кахаля такие фокусы приравнивались к счету до десяти в стенах какой-нибудь Академии Точных Наук.
Аль-Кахаль расслабил гладкую мускулатуру внутренних органов, обычно не поддающуюся контролю, и одновременно напряг скелетные мышцы. Затвердев снаружи, внутри он был мягок и тягуч, тем самым символически отождествляясь с яйцом в скорлупе. Затем Аль-Кахаль выделил силы, руководящие тварными объектами воли, и отделил ветер от огня, а землю – от воды. Легочный металл висел над воображаемым крестом элементов подобно занесенному мечу. Глаза лежащего широко раскрылись: невидящие, обесцвеченные настолько, что зрачки почти полностью сливались с белками. Грудь вздымалась все медленнее и медленнее; вскоре Аль-Кахаль перестал дышать совсем. К нему начали слетаться пылинки, привлеченные электростатическим полем, за ними потянулись мелкие насекомые – последние были буквально вытянуты из тайных нор и щелей; администрация гостиницы никак не могла бы предположить, что в чистеньком, вылизанном здании скрывается такая пропасть домашних муравьев, плебейской моли, сочных мух и пикантных, волнующих воображение кровавых клопиков.
Но даже в состоянии полной отрешенности от земного, находясь в местах, которые будто и рядом, но куда не долететь не то что за световой год – за световую эпоху, Аль-Кахаль не прекращал нащупывать Спящего. Аромат разложения, сопутствовавший нынешнему – последнему, как рассчитывал Аль-Кахаль, Сновидцу, таял с каждой секундой. Он чувствовал, что снова опаздывает. Вязкие нити проклятого Сна опутывали по рукам и ногам, мешали развернуться. С самого начала Аль-Кахалю отчаянно не везло. Сперва пустырь, когда вмешался и все испортил Старый Светоч со своими подручными громилами. Потом засада у престарелого родителя Спящего: от нее до сих пор не поступило никаких известий. Наконец, очарованный доктор тоже молчал. Молчал и его телефон: все шло к тому, что, если учесть тающий привкус безумия, субъект определенно находился в клинике, захваченный противной стороной. Мысль Аль-Кахаля, несмотря на глубокую медитацию, не прекращала работы ни на миг. Людей у него маловато. Пойти самому? Или сделать дело руками раболепного генерала, который ни в чем не мог возразить Аль-Кахалю после того, как скоротал с ним приятный вечер в одном из отделений пригородной бани? Конечно, самому – и Аль-Кахаль скривился, переспорив себя в очевидно неравном споре. Но еще чуть-чуть. Начатое должно доводиться до конца дисциплина. Аль-Кахаль, облепленный мухами и пылью, перекатился, все так же не дыша, на живот, расслабил скелетную мускулатуру, а гладкую, внутреннюю, довел до спазма. Скорлупа треснула, содержимое яйца поползло наружу. В комнате полыхнуло синим, и все насекомые мгновенно сгорели в волшебном пламени.
Освободившись от оболочки, Аль-Кахаль легко вскочил, решив отложить на вечер дублирующее упражнение. Этим он ни в чем не нарушал режим, поскольку практика ментальной двойственности могла осуществляться не чаще двух раз в трое суток. Сутки шли вторые, и один эпизод уже был записан в актив.
Машинально, повинуясь привычке, Аль-Кахаль попытался установить с подчиненными бесконтактную связь. Конечно, ничего не получилось; то, что местные привыкли величать телепатией, работало во Сне чрезвычайно плохо. Телефон – другое дело, Аль-Кахаль вынул трубу и набрал номер засады, сидевшей в квартире Будтова-старшего. Ему ответило старческое дребезжание, говоривший был до того пьян, что даже посылая звонившего на хер, перепутал порядок слов и выстроил фразу в обратном порядке.
Потемнев лицом, Аль-Кахаль позвонил Старому Светочу.
– Говорите, – велел он, не представляясь.
– Ищут, – торопливо ответили в трубке. – Детушек ищут. Де-Двоенко.
– Это все? – подозрительно спросил Аль-Кахаль, так как почувствовал, что дедуля не договаривает.
– Господин Аль-Кахаль, – прошептал дедуля после короткой заминки. – Мне было знамение – от человечка моего, агентурного. Ну, крота, кротика. Он утверждает, что среди нас находится Ревизор.
– Что? – Аль-Кахаль стиснул трубу.
– Да, да, – лопотал дедуля. – Приехал Ревизор. Давно. Все время был тут. Видать, мы близко подобрались. Пока ничего не делает, не вмешивается. Приехал инкогнито и наблюдает.
– Кто же он?
– Никто не знает. Кто угодно. Кротик нашуршал, что известно лишь, что это один из участников. Господин Аль-Кахаль! – голос дедули задрожал. – Вы только не подумайте на меня! Я вам верой и правдой...
– Что вы трясетесь, – пробормотал Аль-Кахаль. – Даже если и вы, так тем более, чего вам бояться. Бояться нужно другого – двурушничества...
– Клянусь! Клянусь! – плакал дедуля.
Аль-Кахаль, не слушая дальше, отключился. Впервые за долгое время он был всерьез озабочен.
Часть вторая
Но служат ли объекты, известные индивидууму лишь в качестве представлений (...) явлениями воли (...) – вот в чем (...) истинный смысл вопроса о реальности внешнего мира. Отрицательный ответ на этот вопрос составляет сущность теоретического эгоизма (...) Как серьезное убеждение его можно найти только в доме сумасшедших (...) Мы будем рассматривать [ его ] как маленькую пограничную крепость, которую, правда, никогда нельзя взять, но и гарнизон которой никогда зато не может выйти наружу и которую поэтому можно смело обойти и без всякого опасения оставить в тылу.
Артур Шопенгауэр. "Мир как воля и представление"
Глава 1
Лагерь, в который доставили Будтова и Дашу Капюшонову, находился в секретном лесу, в полутора часах езды от города. Там было все, что положено тайной учебной базе: колючая проволока, пулеметная вышка, казарма, столовая, стрельбище, клуб, плац для гимнастических упражнений, зимний спортивный зал, административное здание и замаскированный склад. Правда, имелась одна особенность: все это было рассчитано на одного человека. В казарме стояла одинокая железная кровать, в столовой – столь же одинокие стул со столом; единственная винтовка торчала из того, что, при наличии у нее подружек, можно было бы назвать пирамидой. Одно очко в сортире, одна мишень на стрельбище, один турник, одна беговая дорожка. Казалось, что лагерь построен для подготовки диверсанта такой высокой пробы, что нет никакой нужды в каких-либо других диверсантах. Миру, чтобы взорваться, достаточно одного. А тому и одного мира мало.
Пришлось срочно устанавливать вторую кровать, для Даши, и прочие предметы тоже потребовалось удвоить – после неприятной, но неизбежной церемонии. Когда знакомый газик вкатил в гостеприимные ворота лагеря, Минус Первый приставил к Дашиной голове пистолет и предложил выбирать: либо в переработку, либо она останется с Захарией Фролычем и разделит с ним все тяготы суровой муштры. И даст присягу с подпиской о верности и неразглашении, плюс торжественное обещание. Коль скоро, волею обстоятельств, она втянулась в цепочку судьбоносных событий, отступать ей некуда. Слишком многое ей известно, слишком велика ставка в игре. Даша, не спрашивая о сущности переработки, выбрала тяготы. Она не могла поверить, что еще утром пряталась в подворотнях, пугая редких прохожих свекольным рылом и мечтая о разных сомнительных жидкостях. Она недовольно косилась на грязные тряпки, в которые была одета, и чувствовала, что в скором времени сменит наряд пусть не на шелк и вельвет, но хотя бы на добрые драп и ситчик. Свекольность исчезла: новое лицо Даши было гладким и чистым. Но изменения не ограничивались пропажей клейма, изменилось все: форма носа, линия рта, высота лба и рисунок ушных раковин. В глазах появилась краска, которой там не было отродясь. Изумленный язык то и дело прикасался к новым зубам жемчужным-сахарным, без единого дупла и пятнышка. Цвет лица менять не стали, посчитав это вопросом времени и общего оздоровления организма.
– Это, конечно, не радикальное решение, но для профанов сойдет, застенчиво сказал Минус Первый, довольный собой и раздутый от гордости. Теперь вас никто не узнает.
В самом деле: Дашу никто не узнал – во всяком случае, госбезопасность. Не узнали и Будтова. Когда их выводили из клиники, дотошный Дудин уже стоял на ступенях и препирался с охранником. Лейтенант внимательно взглянул на выходящих, но никого не признал. Будтов и Даша так и не поняли, какая беда прошла стороной, поскольку Захария Фролыч, занятый давеча мыслями о сетке, не запомнил въедливого гостя, а Даша вообще не знала его ни в лицо, ни за глаза. Будтов вел себя довольно натурально. В отличие от Даши, он прозевал богатое зеркало, что было в холле, и не увидел, в кого превратился.
Зато внутренне Захария Фролыч преобразился так, что не заметить этого было невозможно. Он сразу понял, что дело не обошлось без колдовства, ибо знал по многочисленным рассказам о принципиальном бессилии медицины перед глумливым ликом вожделения. Но на сей раз вожделение отправили в нокаут нет, не убили, как можно, однако пригасили с пониманием, толково. Принужденный к химическому вытрезвлению, Захария Фролыч в глубине души посмеивался над Минусами – столько, сколько вообще мог смеяться в сложившихся обстоятельствах. Шприцы да капельницы могли оздоровить его с тем же успехом, что "алка-зельцер". "В меня пускали пять торпед, – бывало, хвастался Будтов, поучая младую фиолетовую поросль. – Там есть момент, когда одна уже растворилась совсем, а вторая еще не начала, его надо сечь". Что конкретно пустили в него на сей раз, Захария Фролыч не помнил: космос есть космос.
Когда он очнулся, то сперва увидел Минус Второго, трудившегося над Дашей, а Минус Первый сидел на круглом белом стульчике и внимательно слушал крошечное радио.
– Ну вот, – сказал Минус Первый с неподдельным облегчением. – Уже что-то. Рауль Кастро решил повременить с переездом в Овальный кабинет. Ему вчиняют какой-то иск... предстоит судебное разбирательство в колумбийском суде.
– Так, глядишь, и все остальное на лад пойдет, – пробормотал Минус Второй, не отрываясь от Даши.
Будтов прислушивался к себе, но словно оглох. Рот был полон слюны, однако в нем каким-то непонятным образом ощущалась колючая, пресная сухость. Фантазии притихли: перед глазами по-прежнему маячили шеренги бутылок и пузырьков, но как бы в перспективе, в них не было первостепенной актуальности, они лишь вяло напоминали о всем прекрасном, что только существует в мире – тоже, как известно, прекрасном и яростном. Душа Захарии Фролыча была раскатана в блин горячим паровым катком. От нее шел мертвящий запах свежего асфальта, но она уже остывала. Абсолютное спокойствие наполняло каждую клеточку тела, и Будтов вплотную приблизился к ясному пониманию призрачности бытия. Он мог пошевелить руками и ногами, но между мозговой командой и реальным действием зияла пустота; это выглядело, как если пытаться подтолкнуть веревкой какой-нибудь предмет. Предмет немного сдвинется, но веревка неизбежно изогнется, толкаемая с конца; действие свершится – худо-бедно, но будто и не делалось ничего, столь слабым толчком отзовется в руке прикосновение к предмету. В какой-то миг Будтову почудилось, что за него шевелится кто-то другой. Он бесстрастно подумал, что, может быть, всесильные пленители сумели выделить из него, словно спирт из картошки, сознание и поместили в стеклянную банку в чистом, дистиллированном виде.
Одновременно Захария Фролыч наполнился равнодушной отвагой.
– Я требую объяснений, – сказал он ровно, предполагая, что каркнет, но вовсе не каркнул – напротив, очень хорошо сказал. Будтову было трудно оценить свой собственный голос, но даже он почувствовал, что изменилось все – тембр, интонации, глубина, высота и ширина. И даже слова, которые этим голосом говорились.
Минус Второй распрямился, посмотрел на пациента.
– Потерпите еще немного, – улыбнулся он. – Завтра с утра начнутся занятия.
– Гипноз? – уточнил Будтов, помолчав.
– Нет, с гипнозом все. Вы пройдете полный курс выживания в экстремальных и терминальных условиях, научитесь многим полезным вещам. Но важнее всего то, что будет, наконец, восстановлена связь времен.
– Сначала я должен заехать домой, – заупрямился Захария Фролыч. – Там кот, один. Вы, часом, котов не вытрезвляете?
– Мы уладим с котом, – пообещал Минус Первый. – Вам нельзя приближаться к дому – во всяком случае, пока. Вам надо освоиться в вашем новом качестве, многому научиться, многое пересмотреть. Мы расстреляем стекло, и кот выбежит сам.
– Зачем же по стеклам стрелять? – возмутился Будтов.
– Надо и о себе подумать, – пожал плечами тот. – Или вы считаете, что нам ничто не угрожает?
– У меня вещи, обстановка, – проворчал Будтов, прекрасно сознавая глупость сказанного.
– Вещи вы все сдали в магазин, расставили по ящикам, – обидно возразил Минус Второй и снова повернулся к Даше. Он взмахнул рукой, и Захарию Фролычу померещилось, будто в ней полыхнул огонь, но вспышка была секундной, дыма не было – а стало быть, и огонь померещился. "Игра теней и света", – подумал Будтов.
– У меня за квартиру не плачено, – привел он последний, убийственный довод.
– Ничего страшного, – Минус Первый помог ему слезть со стола. – Не так уж долго вас не будет, расплатитесь.
Врал, конечно – и даже не слишком скрывал вранье.
Очутившись на полу, Будтов открыл, что и шагу ступить не может странно, в остальном он чувствовал себя великолепно.
– Что, водит? – засмеялся Минус Первый. – Это сейчас пройдет. Вообще, Спящий, вы станете совсем другим человеком. Вас подкормят, подколют, подтянут. А уж когда вы осознаете всю степень своей значительности...
Покуда он говорил, его товарищ помогал подняться Даше. Захария Фролыч, взглянув на подругу, ахнул. В его голове зашевелились озорные мысли – словно детки, ослабленные мрачным подземельем и выпущенные погулять на солнышко.
– Можно мне зеркало? – с опаской спросила Даша. Медсестра вопросительно взглянула на Минус Второго.
– Потом, все потом, – Минус Второй шагнул к двери, осторожно выглянул в коридор. Захария Фролыч зачем-то отметил, что Минус работал без хирургических перчаток.
– Да, поспешим, – согласился напарник. – Не будем испытывать судьбу, нам и так сказочно повезло.
– Обопритесь на меня, – приказал Минус Второй Даше. Та едва не упала, но была вовремя подхвачена. – Ничего, ничего. Пока будем спускаться по лестнице, все и кончится.
Сестры принялись складывать инструменты, зашумела вода. Трехглазые лампы погасли, запахло табачным дымом. На пороге Минус Первый обернулся и отдал старшей сестре последний приказ:
– Объект законсервировать. Персонал и охрану сменить. Снять вывеску, отозвать рекламу. Минимум контактов с внешним миром.
– Вообще не будет работы? – почтительно осведомилась старшая сестра.
– Вообще. И, – Минус Первый возвел очи горе, – надеюсь, что никогда.
* * *
В казарме было пусто и гулко. Две кровати с железными сетками наводили на мысли об авангардных фильмах, снятых в бурых тонах. Повсюду в этих фильмах ржавчина, капает вода, тусклое освещение, депрессивные герои...
Казарма сопровождает человека всю жизнь, с детского сада, начинаясь запахом горелой манной каши и странного кофе, сдобренного молоком; потом их аромат сменяется благоуханием сапог, машинного масла и псины, а после мир, прощаясь навсегда, пахнет капустой и гречневой кашей с пищеблока дурдома.
Даша присела на одну из кроватей, попрыгала.
– В профилактории бывало лучше, – заметила она недовольно.
Будтов посмотрел в окно, поразмыслил над краснозвездными воротцами.
– Это какая-то воинская часть. Или маскировка под нее. Часового видала?
– Видала. А ты себя-то видал?
– Мать честная! – Будтов хлопнул себя по лбу. – Где тут у них можно посмотреться?
– В умывальнике, наверно, – подсказала Даша. – Пойдем, разведаем.
Они вышли в коридор, где Будтов невольно поискал глазами боевое знамя части, хотя и знал уже, что никаких знамен в этой казарме нет. Справа журчало; в полутемном холодном помещении – больше сортире, чем умывальной, действительно висело зеркало. Захария Фролыч взглянул на себя и почувствовал, что у него подгибаются колени. Взглядом ему отвечал совершенно незнакомый человек. Будтов был худ лицом, на щеках и мясистом носу цвел вечный вишневый румянец, а шалые глаза перепрыгивали с пятое на десятое независимо от общего выражения. Череп покрывали густые, седеющие волосы, местами они завивались в сальные кольца, местами – спадали прямо, тускло отсвечивая, как потемневшее серебро. Таким, во всяком случае, он был вчера наверное. Захария Фролыч точно не помнил, когда в последний разглядывал свою физиономию. Тем не менее, он был уверен, что изо дня в день он видел совсем не то, что сейчас: редкие черные пряди, тщательно зачесанные назад и открывающие задумчивые залысины. Тонкий подвижный нос с широкими ноздрями, испуганные зеленые глазки. Из глубоких морщин куда-то исчезли многолетние грязевые наслоения, которые давно сделались своеобразным придатком кожи неустранимым и сообщавшим ей особенный цвет. Из-за этого цвета Будтова не раз забирали в милицию, даже когда он был трезвый. Губы брезгливо поджаты. Захария Фролыч раскрыл рот и потрясенно застонал: тот, как у Даши, был полон зубов, кусачих и острых. Такие зубы регулярно скалятся с телеэкрана, и Будтову невольно почудился привкус мяты.
– А у меня видал? Ы-ы! – Даша оскалилась.
Захария Фролыч покачал головой:
– Ну, попали мы с тобой, Дашка. Чую, что высосут они нас до донышка спящий я, не спящий... Одним словом, свое возьмут.
– Да, – мрачно согласилась Даша. – Тут халява не проканает, это точно.
Будтов легонько толкнул ее в плечо.
– Сама-то! Прямо царица! Поди, и не дашь теперь?
Та вдруг порозовела, и Захария Фролыч понял: начинаются настоящие чудеса.
– Посмотрим, – сказала она неопределенно. – Такому, конечно, можно. Может, у тебя не только лицо изменилось.
Будтов с трудом оторвался от зеркала и поднес к глазам ладони, рассматривая их. Вроде бы, все то же самое. Почище, что ли, стали?
– А это что? – Даша склонилась над раковиной и поскребла пальцем. Посмотри, какое клеймо.
Захария Фролыч присмотрелся. В правом верхнем углу горбился выпуклый значок величиной с монетку среднего достоинства. Вместо клейма отечественного завода-изготовителя там присутствовала шестиконечная звезда и что-то внутри нее – что именно, ни Даша, ни Будтов разобрать не смогли, уж слишком мелко.
– Жидовская мойка, – хмыкнула Даша. – Импортная.
– Может быть, – Захария Фролыч присел на корточки в поисках других знаков, но ничего не нашел.
– А вдруг это шпионы? Израильские? – Дашины глаза зажглись от смелой догадки. Потом она вдруг спросила: – Фролыч, а тебе выпить хочется?
– Терпимо, – буркнул Будтов, распрямляясь. – А у тебя что, есть?
– Нет, откуда мне взять.
– Ну и помалкивай.
Прояснившийся разум Захарии Фролыча напоминал ему, что дело здесь не в импорте израильской сантехники. Но разговор в милицейском газике запомнился ему плохо. Шопенгауэра Будтов отродясь не читал, равно как и Беркли с Кантом, и потому дикие откровения Минусов произвели на него не слишком яркое впечатление. Скажи ему тогда, до капельниц, что он – сам сатана или Господь Бог, то Будтов, даже если бы ему представили убедительные доказательства, отнесся бы к этой новости с простительным безразличием. Правда, была еще родословная. Длинный перечень незнакомых предков заставлял верить, что все не так просто, как хотелось бы. Ошибка, сделанная кем-то и зачем-то, может корениться гораздо глубже. Что-то было, существовала какая-то реальная отправная точка.
– Пошли пройдемся, – сказал он решительно, видя, что в умывальной больше нет ничего интересного. – Пошукаем.
– Сбежим? – шепнула Даша.
– Да куда бежать-то, – отмахнулся Будтов с раздражением. Он уставился на инструкцию в рамочке, где приводился текст, заимствованный почему-то из флотской жизни. "... Уборные рассчитываются по норме один унитаз на 15-16 человек и один погонный метр писсуарного лотка на 30 человек. В качестве приемников для фекалиев чаще всего используются чаши "Генуя". Число очков в гальюнах рассчитывается в зависимости от количества личного состава – по одному очку на 25 человек, а число писсуаров – по одному индивидуальному писсуару на 50 человек команды или 550 мм корыта (лотка) при групповых писсуарах на такое же число личного состава..."
Захария Фролыч проявил сознательность и правильно понял инструкцию: положено. Не иначе, как для воинской достоверности.
– Покамест придется делать, что скажут, – он провел языком по диковинным зубам . Только бы опытов не ставили.
– Я знаю, спинной мозг возьмут, – Дашин голос дрогнул. – У Дойки в больнице брали, так она совсем дура стала.
Захария Фролыч не ответил. Он подозревал, что забор мозгов, тем более спинных, навряд ли мог сделать Дойку дурее, чем она была.
– Идем вниз.
Они спустились на первый этаж, и бравый автоматчик, охранявший вход, почтительно вытянулся. Он отдал Будтову честь, как если бы тот был минимум полковник, дальше трех звезд на погонах воображение Будтова не шло. Однако, когда они попытались переступить порог, часовой заступил им дорогу.
