Текст книги "Центр роста"

Автор книги: Алексей Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Глава двадцать вторая, которая требует третьего, и последнего, эпиграфа

Даже бочкотара – чья-то аватара

М. Успенский «Время Оно»

Анита съежилась на подушке, каким-то чудом уместившись на ней вся, словно черная кошка. Она следила за О’Шипки, не мигая; выпуклые глаза глядели ему в лицо и вовсе, как могло показаться, не обращали внимания на красную руку, которая, отмеченная цыпками и рыжими волосками, подкрадывалась к ее лифу.

– Надень презерватив, – предупредила Анита, когда рука достигла цели.

– У меня его нет. Зачем он нужен?

– Не будем умножать сущности без необходимости.

– Брось! Это же сказал какой-то монах.

О’Шипки рванул на ней ворот, но Анита мгновенно свернулась теперь уже в полный клубок. Ее мускулы напряглись и обратились в сталь.

– О-о, – протянул О’Шипки. – Выходит, я зря обольщался? А я-то мечтал, что теперь, когда некому нам помешать, ты метнешься ко мне… как змея к опрокинутой чаше.

Он взбил себе подушку и лег, по своему обыкновению, одетый полностью, не разуваясь.

– Ты знала? – спросил он строго.

Анита кивнула.

– Давно?

– Давно. Я сразу тебя опознала. Директор предупредил меня, что в Центре объявится мое мужское воплощение. И я должна угадать, кто это. Я угадала сразу и пришла к тебе той ночью.

– Почему же ты держишься такой недотрогой?

– Директор не велел спешить. Он обещал, что все случится постепенно. Он ждал, пока ты завершишь свой Рост. И он позволил тебе делать все, что тебе заблагорассудится.

О’Шипки закурил короткую папиросу. Выстреливая кольца, он задал новый вопрос:

– Насколько я правильно понимаю, директор – это тоже я?

– Здесь всё – ты, – Анита обвела номер рукой. – Мы все, и даже сам Центр. Даже летучие мыши, даже призраки и жабы.

– Я быстро догадался, – в утвердительном тоне О’Шипки звучало нескрываемое бахвальство. – Я мигом понял, что все вокруг – это я сам. «Десять аватар собрались в Центр Роста» – тут и дурак сообразит, в чем секрет. Это же очевидно, это все я. Кроме меня, никого нет, я есмь один. И я должен быть один.

– Недаром директор называл тебя Нарциссом, – заметила Анита, не спускавшая глаз с О’Шипки, ловившая каждый его жест. – Дай мне тоже, я хочу покурить.

– Ты куришь?

– Нет, но я хочу делать, как ты.

О’Шипки протянул ей пачку:

– Держи… Нет, эту не бери! Это пистолет. Ишь ты, хитрая!… А в этой яд, возьми третью. Дай я проверю. Все правильно, кури.

Анита кое-как раскурила сигарету и прострелила уютные кольца синей струйкой

– Я тоже не дремала, – ее тон был нарочито развязным, скрывавшим испуг. – Когда умер Шаттен, я посмотрела на твое лицо и сказала себе: «Боже, так вот это кто. Это он их мочит».

– Да, это я, – согласился довольный О’Шипки.

– Зачем ты их убил?

– Мне не нравится быть представленным в комических вариантах. Противно думать, что в каком-то мире я могу расхаживать с сумочкой, затянувшись в корсет… А в другом – срастись поясницей с собственным аналогом. А в третьем – скитаться по свету, спасая себя же из дикарской тюрьмы. Я есмь я, а не какой-то… ферромонах.

– Фейеромонах-бомбардир.

– Тем хуже для него.

Анита, обманутая его сытой задумчивостью, перевернулась на спину.

– В моем мире крутят один интересный фильм. Там злодей убивает свои воплощения в других мирах, насыщаясь их силой.

– А в моем мире идет другой фильм, – парировал О’Шипки. – У нас отснята та же история, но только это фильм ужасов: на несчастную аватару нападают полчища пришельцев, его воплощений, готовые разорвать его для собственной пользы на мелкие кусочки. Фильмы – дерьмо, я не согласен ни с тем, ни с другим. Мне ничего не нужно. Мне не нужна ваша сила. Мне не нужна насильственная кармёжка. И мне не нужны вы. Мне нужен только я, а вас быть не должно.

– Этому есть объяснение, – Аните передалась его задумчивость. – Директор согнал под одну крышу только прошлые воплощения. Будущих нет, ты последнее. Если воспользоваться единой хронологической шкалой, то любой здешний лишайник отстоит от тебя на многие годы, теряясь в прошлом…

О’Шипки состроил гримасу:

– Попрошу без поэзии. Я слышал, ты пишешь стихи? Ненавижу. Меня тошнит от одной мысли, что я – вот этими руками, – и он поднес к лицу руки, – вот этим высоким лбом… – и он ударил себя в лоб. – Короче говоря, мне отвратительны рифмы.

– Вот этим лбом и этими руками, – мягко напомнила ему Анита, играя пальцами и осторожно прикасаясь к себе заточенным ногтем.

– Тьфу! – О’Шипки плюнул в сердцах. – Попрошу без деталей.

– В тебе такая чувствительность неприлична. Расскажи лучше, как ты совершал все эти… самоубийства.

О’Шипки прищурился:

– Откуда такая любознательность? Ты думаешь, что тебя это не коснется?

– Я самая сильная после тебя, – объяснила Анита. – Мистер О’Шипки в юбке. Мне тоже хотелось расти. Я имею на Рост столько же прав, сколько и ты.

– Ты фикция, – отмахнулся тот. – Или не фикция, но станешь ею, это безразлично.

– Выходит, ты соблазнился слиянием с фикцией?

– Мы всегда сливаемся с фикциями, – философски заметил О’Шипки. – И потом: ты же сама говорила, что это входило в планы директора. Все, что я делаю – исправно следую его замыслу. Сливаться так сливаться, потом так потом. Я расту, как умею, – он выпустил особенно пышное кольцо. – Я должен отработать путевку. Я не могу подвести тех, кто послал меня. Я не разочарую Густодрина и его клиентов. Я развиваюсь в сфере, которую превратил в дело своей жизни. Я совершенствуюсь в профессии.

Анита поежилась:

– У меня в ушах звенит от твоих «я». Лучше попроси меня рассказать о моем мире – разве тебе неинтересно? Не верю, тебе должно быть интересно послушать про самого себя. В моем мире ты пользуешься гигиеническими прокладками, принимаешь мужчин, посещаешь специальных врачей…

– Не сбивай меня с толку, – перебил ее О’Шипки. – Ты просто хочешь меня усыпить. Не выйдет. Плевать я хотел на твой мир. И на все миры. Потом, ты, кажется, просила меня самого рассказать кое о чем? Уже передумала?

– Пожалуйста, – Анита хмыкнула с напускным равнодушием, и он вдруг заметил, насколько близко она к нему подобралась. О’Шипки резко сел, Анита вздрогнула. – Ты что?

– Страхуюсь, – улыбнулся О’Шипки, вынимая оружие и кладя его себе на колени. – На чем мы остановились? Ах, да. Мне было легко и просто. С Трикстером получилось совсем забавно, потому что мне было совершенно безразлично, с кого начинать. Я вылил яд в первую попавшуюся посудину. Когда Трикстер издох, я подумал, что мне улыбнулась удача, щедро улыбнулась. Ведь Трикстера никто не любил. С Шаттеном было сложнее, я здорово рисковал. Я мог убить его где угодно, но хотел доказать себе, что не утратил сноровки. Ты ведь знаешь, из-за чего я оказался в Центре?

– Не знаю, – Аниту, казалось, совсем не занимал его рассказ.

– Шаттен был моим клиентом. Я стрелял в него и промахнулся. Стыд и срам! Надеюсь, что я искупил свою вину, вышло очень изящно. Кто там был дальше, Мамми? И снова везение: я собирался убить первого, кто притащится к пруду. В какой-то момент я даже решил, что директор нарочно создает мне удобные условия. Пруд – какая находка! Возможно, так оно и было… Возьмем хотя бы пузырек из-под яда: я сбросил его под стол, но директор нашел и подложил в бойлерную. Он знал, что я приду туда… Он хотел показать, что я развиваюсь в правильном направлении. Прости, я отвлекся – короче говоря, первой на пруд явилась Мамми. Я удавил ее ремешком. Но прежде разрубил близнецов и украл шахматы. Я подбросил их в ту же бойлерную, а потом, когда эти придурки – о боги, за какие грехи мне выпадала такая карма? – пришли и умерли, забрал их обратно. Как сувенир. Вот они, – О’Шипки сунул руку в карман пиджака и положил коробочку рядом с пистолетом.

– Открой, – попросила Анита.

О’Шипки с ухмылкой повиновался. Внутри коробочки обнаружилась неоконченная партия, впрочем, любой дилетант сумел бы узнать в ней патовую ситуацию.

– Ты даже не дал им доиграть, – с горечью сказала Анита.

– Они бы никогда не доиграли.

– Откуда тебе знать? Это скрыто.

– Не забывай, зачем я здесь. Но ты и не знаешь, да? – О’Шипки отшвырнул шахматы и мучительно потянулся, словно возжаждал не только духовного, но и телесного Роста. – Меня готовят на полубога. Я буду служить людям. Я должен заступаться за них, искупать их вину, распинаться – что это значит? Это значит, что я должен превзойти их в грехе, уничтожить в себе все доброе, сойти в преисподнюю и обновленным воскреснуть. Принять в себя зло, неверие ради веры…

Анита в панике вернулась на подушку. Она сжалась в клубок:

– Какие ужасные слова! В моем бы мире ты…

Она замолчала, так и не найдя, что сказать о возможных последствиях речей О’Шипки в каком-то далеком и совершенно не интересовавшем его мире.

О’Шипки сверкнул глазами:

– Но я приду в твой мир, рано или поздно. Я уже уничтожил все добрые разновидности себя… почти все.

Он быстро придвинулся к ней, взял за плечи и насильно развел их.

– Если ты хочешь умножить сущности, то я тебе разрешаю, – поспешно проговорила Анита, бледнея и обмирая.

– Я не нуждаюсь в разрешениях, – О’Шипки повертел перед ее носом сияющим тесаком. – Лежи смирно и не дыши.

Он разодрал на ней платье, разорил нижнее белье. Взгромоздившись сверху, он крепко прижал ее к ложу.

– Здесь все как сон, – просвистел О’Шипки, взглянув на изготовившиеся настенные рога.

И далее, после нескольких предосудительных движений, победно заревел, подражая богу литейных цехов, которого однажды видел.

Анита, вопреки его приказанию, дышала часто и тяжело. О’Шипки заглянул в ее глаза, похожие на чистейшие и чернейшие матриаршие пруды. Он видел в них себя, исполненного силы и рвения.

– Теперь все? – сдавленно спросила Анита.

– Нет, – ответил О’Шипки, беря ее голову за подбородок и темя. Он резко повернул ей лицо, ломая шею. – Вот теперь – все.

Глава двадцать третья, из которой выходит пар

Он проспал до позднего утра, не заботясь о том, что вокруг, и только спихнул Аниту с постели. Когда он проснулся, то первым, что он увидел, была ее кисть, которая торчала над краем ложа, приветствуя пробуждение. Анита, падая, зацепилась рукой, и та оказалась неловко воздетой и вывернутой.

О’Шипки протер глаза, недовольный сном. Во сне воплощения встретились снова. Они держали совет, кому жить. Огромное зеркало разошлось, и он шагнул им навстречу, говоря, что господствовать должен один, и сейчас он возьмет по чуть-чуть от каждого. «Я больше развился!» – воскликнул Ядрошников. «А я искупал твой грех!» – возражал О’Шипки. «Нет, это и твой грех тоже, ты завуалировал его, лицемер!» «Молчи, не гневи полубога! Между прочим – откуда здесь клоп и роза? И кто они нам? И как мы от них возьмем?» «Может, они от нас. Клоп насосется сейчас, а роза напьется из твоего праха». Это предположение высказал Трикстер, и спящий, неистовый в сновидении О’Шипки шагнул в его сторону, рассыпаясь в зеркальные осколки. И вышел в день.

Он сел и угрюмо протер глаза. В номере пахло любовью и смертью. Поднявшись на ноги, он замер, прислушиваясь к далекому рокоту. Камень дрожал мелкой дрожью, под ногами гудело. О’Шипки внимательно огляделся, узнавая себя в рогах, медведе, пасторе, куртизанке, пустом графине. Он жил в изуродованной «Holy Bible», в чугунном корытце, в полярном мишке; он нависал балдахином, дробился мозаикой. Он был краеугольными и второстепенными камнями, время сбора которых в колонны и перекрытия миновало, сменившись порой разбрасывать и крушить. О’Шипки взял в руки «Holy Bible», развернул на первом попавшемся месте. Оказалось, что «дубль-вэ» прицарапали неспроста, ибо он угодил в третью книгу Ездры, которая была не в чести у некоторых библейских обществ. О’Шипки этого не знал и просто стал читать с того места, где Ездра вопрошает Ангела о былом и грядущем, интересуясь, окажется ли будущее таким же великим, каким было прошлое, когда Бог говорил с людьми. И Ангел показал ему горящую печь, которая по щучьему велению прошла мимо, оставив за собой лишь дым, и дождь, «стремительность которого остановилась», оставив после себя жалкие капли. «Как дождь больше капель, а огонь больше дыма, – сказал ему Ангел, – так мера прошедшего превысила, а остались капли и дым».

«Времена не выбирают, – вздохнул О’Шипки, откладывая книгу. – Капли так капли. Куда же мне деться, современнику брызг».

Он открыл чемодан и набил себе карманы взрывчаткой, не доверяя динамиту из погребов. Сделав так, аккуратно упаковал немногие вещи, лежавшие в номере; все важное было при нем. Прежде чем выйти, он задержался у китайского зеркала, которое напомнило ему злополучный пруд. Обычный О’Шипки, наполненный силой и непобедимый, взглянул на него изнутри. Во взгляде читалось легкое разочарование; рассказ Аниты, из которого вытекала предположительная возможность похитить силу, забрав ее от поверженных воплощений, произвел на него известное впечатление, и в глубине души О’Шипки хотелось увидеть в своем отражении черты уничтоженных «я». Но он увидел себя одного; и ладно, рассудил он здраво, еще не хватало, как будто мне будут полезны все эти грибки, вся эта тысячелетняя плесень, скопившаяся в углах и тоже, без сомнения, являющаяся мною; буканы и тараканы, нетопыри с неприкаянными покойниками, мертвые чучела – все это я, и всему этому не бывать. Но их не истребишь поодиночке, приходится чохом.

Положившись на провидение и не гадая, что дальше, он присел на дорожку так, чтобы не видеть руки. Секунду спустя, со словами «ну, тронулись» мистер О’Шипки покинул номер, ни разу не оглянувшись. Замок заметно вибрировал, но тот, не полагаясь на мощность котлов и баков, намеревался обеспечить ему абсолютное разрушение. «Спросить бы у себя, каково это – быть замком, – сокрушался О’Шипки, спускаясь. – Не спросишь». Он толкнул дверь бойлерной, остававшуюся незапертой. Внутри было жарко и сыро, как в бане; стены пели басом, исполняя шаманскую песню; шахматисты лежали, как прежде, забытые и проклятые, и только вот исчезла черепашка, которой, как надеялся О’Шипки, не удалось убежать далеко, ибо та, в чем он не усомнился ни на минуту, тоже жила его персональным, ошипочным наполнением – жалкая версия, выморочная карикатура на смысл и замысел. Тут же он вспомнил, как хрустнуло под пятой. «Ты тоже погибнешь в огне», – О’Шипки погрозил кулаком, пугая тех, кто, возможно, скрывался в молочном тумане.

Стрелка манометра тряслась, пробиваясь за циферблат. На стенах, в предсмертной испарине, проступали письмена; в одном из обрывков записывалось в живые и объявлялось вечным какое-то и-краткое, обрученное с восклицательным знаком; в другом же, рядом, поминался английскими буквами некий надзор. О’Шипки принялся выворачивать карманы; опустошив их, он подложил под котел смертоносные шашки и податливые, будто оконная замазка, однако далеко не столь безобидные пластиковые лепешки. Из чемодана явилось на свет техническое яйцо; в руках О’Шипки оно послушно чем-то клацнуло и замигало красными лампочками. «Ты не Космическое, но Взрыва не избежать», – утешил его О’Шипки, припоминая скабрезную шуточку Трикстера. Яйцо ответило благодарным щелчком. О’Шипки вложил его в самую середку взрывоопасной кучи, погладил трепетный котел и начал пятиться к выходу. Отходя, он наступил на бороду Пирогова и чуть не упал. Яйцо мигало и тикало, замок отвечал беспокойным гулом. О’Шипки выбежал наружу и поспешил к пруду, где и залег, наблюдая за Центром и прикидывая, не принесет ли нелегкая флюгер по его душу, не снесет ли башку осколками витража. «Надо было спуститься к причалу», – пронеслось у него в голове, но теперь было поздно, спуск занял бы не одну минуту, и он рисковал сорваться, когда дрогнет земля.

Центр Роста высился перед ним, томимый смертным предчувствием и возносясь к небу в прощальном самолюбовании. О’Шипки, кусая травинку, подумал, что остается один как перст. Замок стоял, полнясь его невысказанной волей, – одно из Слов, которое, будучи набранным в Набор, вот-вот рассыплется на бессмысленные частицы. Богатое Слово – чего в нем только не было: консоли, капители и пилястры; опоры, соразмерные тяжести, где обнаруживалось единство воли и формы в его понимании германскими философами; балкончики, своды и арки, фронтоны и портики, застенчивые углубления, хищные карнизы; античность, породнившаяся с барокко и готикой, следы вампирического ампира, фантасмагория лепных украшений, химеры и горгульи – все это жило прощальным мгновением, готовое разметаться в пыль. Шопенгауэру вторил Шпенглер; точнее – воля последнего воле первого: древнегреческая пространственная ограниченность соседствовала с безудержным готическим порывом, которым превозносились до неба надменные шпили и башни; все это покоилось на мрачных подвальных пустотах, на волшебных погребах-пещерах, позаимствованных из арабского мироощущения.

«Всякая сволочь мечтает себе устроить донт вари – би хеппи», – подумал про замок О’Шипки, вжимаясь в землю и затыкая уши. Он еле успел, ибо грохот был страшный. Центр Роста, разорванный со своим основанием, поднялся в небо, точно ракета. Гигантское облако дыма и пыли окутало остров; О’Шипки присыпало землей и мусором. Замок, долетев до положенного тяготением предела, накренился и рухнул в пекло; повторный грохот оказался чуть глуше первого, день померк, жар опалил окрестности, рождая недолговечный маяк для заблудших судов. В угрюмой и гибельной оратории смешались контрольно-пропускные контрапункты и утрамбункты. Зазвучали залпы; что-то рвалось – не иначе как в замке держали горючие смеси и боевые припасы. О’Шипки лежал, уткнувшись в болотную траву, и слушал вой неопознанных снарядов, свист убийственного железа и камня, трепавший его рыжие волосы. Потом его накрыло тлеющей полой змеиного кафтана; близ уха топнуло, и он, приподняв случайный покров, обнаружил еще и ступню, обутую в огнедышащий ботинок. О’Шипки закашлялся от удушливого смрада, сбросил полу и приподнялся, обнадеженный завершением обстрела. Руины горели; в небо рвались клубы дыма, меняясь и корчась, то и дело оформляясь в диковинные рожи, которые гнусно гримасничали, напоминая лежащему о прочих, потенциально вероятных версиях его «я».

– Вот вам! – О’Шипки встал на колени и показал дыму кукиш.

Треск и гул тешили его слух. Глаза слезились, он весь перепачкался в саже, но с ликованием не могли справиться никакие слезы и никакая грязь.

Он встал, уперши руки в бока, и надменно хмыкнул, по достоинству оценив общее замирание островной жизни. Пеликаны, ехидны, ежи – вся эта шушера скрылась, исполненная страха, и даже чайки куда-то пропали, разве только нет-нет да и вскрикивал не своим голосом одинокий, придурковатый баклан. Ровное, тусклое небо без единого просвета, сочилось дневным накаливанием. Дым, поднимавшийся от развалин, жил сам по себе и не участвовал в небе. Неустановленное солнцестояние производило гнетущее впечатление, О’Шипки отчаялся определить местоположение светила и обратился к горизонту. Он успел дважды глотнуть копченого бриза, когда вдруг задохнулся. Привычно прикрывшись козырьком ладони, он напряженно всмотрелся в неверную даль.

К нему плыл айсберг.

– Корабль! – воскликнул О’Шипки. Не удержавшись от радости, он выполнил попытку сальто, упал, но тут же встал вновь и начал плясать.

Айсберг, выдавая в себе лайнер, строго мигал приветственными огнями. О’Шипки прикинул расстояние, но, памятуя о ненадежности здешних пространственных координат, отказался от скороспелых расчетов. Спешить ему было некуда, и дел никаких не осталось. Он радостно потянулся, засунул руки в карманы и стал насвистывать легкий мотивчик к словам о глобальной беде для маленькой компании робинзонов. Дым возбуждал его разум и тешил бывалое обоняние, жадное до пожаров.

В ожидании судна он прогулялся вокруг пруда, поглядывая в темную воду, отражавшую рыжие сполохи. Пруд был тих, без намека на Мамми, которую кто-то уже востребовал в придонный ил – а возможно, и глубже. О’Шипки вышагивал карточной фигурой, наполовину сгущенный и в точности столько же зыбкий, но равно зрелый для дальнейшего.

Глава двадцать четвертая, от которой рябит в глазах

…Плавание завершилось к рассвету. Причал был безлюден, и судно медленно вступало в гавань, мистер О’Шипки был на нем единственным пассажиром. Он совершил обратное путешествие в блаженном одиночестве; отведал многих яств, ибо на сей раз ресторан оказался на высоте, держась смиренно и даже с некоторой напряженной угодливостью. День и ночь, повторяя мореходный фокус, промелькнули, как миг: едва мистер О’Шипки отложил салфетку и сыто вздохнул, пленяясь послевкусием фаршированных куропаток, по внутренней связи было объявлено, что лайнер готовится бросить несуществующий якорь. О’Шипки оставил щедрые чаевые и вышел на палубу, воображая себя дракульим Носферату, который прибыл посетить ничего не подозревающий город. В пустынном порту разносилось сонное объявление громкоговорителя: «Из Ливерпульской гавани, всегда по четвергам, суда уходят в плавание к далеким берегам».

– Экипаж прощается с вами и желает всего наилучшего, – услышал О’Шипки.

– И вам того же, – задушевно отозвался тот. Он уже не оглядывался в поисках возможного адресата, зная, что, сколько бы не искал глазами, поиски ничего не дадут. Он бодро сбежал по трапу, преклонил колена и благоговейно поцеловал рыбный асфальт. Потом он вдумчиво распрямился и, чуть нахмурив брови, отразил в себе спящий город, не знавший пока о прибытии нового полубога… или?… «Возможно всякое, – подумал О’Шипки, стараясь не растерять остатки скромности. – Я загладил вину и более того – я совершил нечто грандиозное, в этом нет никаких сомнений. И знак деяния, плюс или минус, не так уж важен; перед величием событий любая арифметика должна поблекнуть».

Он подхватил чемодан и направился к зданию морского вокзала. Его провожало торжествующее пение басом: «Никогда вы не найдете в наших северных лесах длиннохвостых ягуаров, броненосных черепах!…».

Он с удовольствием показал паспорт почтительному О’Шипки, наряженному в форму таможенного офицера. Мистер О’Шипки, подъехав к нему в инвалидном кресле, которое толкал лукавый мистер О’Шипки, завел героическую былину. О’Шипки бросил монету десантному мистеру О’Шипки. Слепой мистер О’Шипки положил ее за щеку, что совершенно не сказалось на его качествах барда-исполнителя. Перекрывая репродуктор, он взвыл с утроенной благодарной силой.

Рассвет разливался; О’Шипки множились, разбредаясь по рабочим местам.

– А где ваши боги? – с улыбкой осведомился мистер О’Шипки, уже заранее зная ответ.

– Вы, сударь, об идолах говорите? – удивился О’Шипки-таможенник. – Из какой, позвольте полюбопытствовать, глухомани вы прибыли?

Он снова заглянул в паспорт:

– Ну да, Центр Роста… Разве в Центре не учат единобожию?

– О да, еще как, – согласился мистер О’Шипки. – Посмотрите в мои глаза.

– Что, простите?

– Посмотрите в мои глаза, – настойчиво повторил О’Шипки.

О’Шипки повиновался и вдруг побелел:

– Господь-вседержитель! Но это же… но как…

– Утешься, сын мой, – О’Шипки потрепал его плечу. – Я есмь ветвь, а вы – отростки. Вы – это я, одним словом. Чего же ты устрашился?

О’Шипки протянул ему паспорт:

– Проходите, – пролепетал он дрожащим голосом.

– Мир тебе, – пообещал ему О’Шипки, забрал книжицу и, будто на крыльях, выпорхнул в город.

Бульвары и здания, лишившись бесчисленных ликов и распрощавшись с ведомственными божками, приобрели взамен похвальную, на удивление нарядную, скромность. Дышалось легко и свободно, все пахло небом и землей с легчайшим прибавлением эфира, да редкий ветер доносил со стороны моря пленительный запах соленого йода, снимая пенку с маринада – именно с маринада, подумал веселый О’Шипки, которому пришло в голову позабавиться словами, да, маринада, я совершаю променад, но до того совершил головокружительный маринад.

По улицам брели первые утренние О’Шипки; некоторые мчались, опаздывая на государственную службу, другие сосали пиво и крашеные ликеры, но больше брели.

«Хожу меж вами неузнанный, – О’Шипки не уставал развлекаться – Вы просто о’шипки, но я сохраню вас».

Толпа густела, его засасывал водоворот. Метались тени; суровые мамки с ошибочными лицами прикрикивали на румяных гимназисток, пока те вдыхали аромат… Внезапно он приостановил движение.

«Куда же я, собственно говоря, иду?» – спросил он себя.

Недоуменно осмотревшись, он заключил, что по привычке направляется к Агентству Неприятностей.

– Плевать на Агентство! – громко сказал О’Шипки. – Какого черта я там забыл?

«Агентство – дело прошлое, – подумал он уже про себя, сворачивая в чистенький переулок. – Мне в самую пору наведаться в Бюро Совершенства».

Теперь, когда он предпринял такой неожиданный и в то же время естественный шаг, его настроение достигло предельных высот. Не уставая восхищаться волшебными преобразованиями, принесшими в город гармонию и порядок, мистер О’Шипки не заметил, как перешел на проезжую часть и шествовал, будто имеющий право; автомобили почтительно объезжали его; путь был чист. «Нет ли крыльев?» – подумал О’Шипки, заводя руку за спину: нет, крыльев не было, но крылья и не нужны. Он устыдился сокровенного желания: зачем богу крылья, когда он и так парит – в том, что правильный и последовательный Рост привел не к полубожию, а к полноправному обожествлению, О’Шипки уже ни секунды не сомневался. Он знал о многих соискателях, первоначальным намерением и пределом мечтаний которых бывала положена кандидатская диссертация; упорство и талант, однако, превращали ее в докторскую непосредственно в процессе защиты. Аналогия напрашивалась, он оказался лучшим учеником, чем можно было надеяться. Вероятно, в нем был тот самый человеческий потенциал, на развитие которого делал главную ставку Абрахам Маслоу – мудрый и уже полумифический основатель, существо из далекой легенды. «Он приуготовил мне пути», – растроганно решил мистер О’Шипки.

Бюро Совершенства мало чем отличалось от Агентства Неприятностей: те же лестницы-колонны, та же мещанская лепка; сукно и кафель, колхозные росписи и паркет – одно и то же. Здание показалось О’Шипки маленьким и ничтожным, всякая постройка, поставленная в воображаемое соседство с Центром Роста, виделась ему жалкой лачугой.

Дюжие О’Шипки, одетые в форму секьюрити, вытянулись в струну. О’Шипки ласково потрепал одного по душистой щеке и легко взбежал на четвертый этаж. Патрон, сияющий и восхищенный мистер О’Шипки, пошел ему навстречу, распростерши руки.

– Добро пожаловать, добро пожаловать, – приговаривал он. – Присядьте, мой милый, отдохните с дороги. Разуйтесь, я омою вам ноги.

О’Шипки, чуть сконфуженный, сел в кресло. О’Шипки отставил ногу, поддел ею таз, который до времени скрывался за тумбой стола и был наполнен благоуханными водами.

– Не стоит, право, – мистер О’Шипки разнеженно запротестовал. – Задвиньте обратно.

– Вы уверены? Ну тогда дайте мне просто полюбоваться вами, – новый патрон отошел на некоторое расстояние и там всплеснул руками, качая головой. Он цокал языком, и звук напоминал ребяческую поступь мелкокопытного пони. – Истинный Нарцисс! Не спорьте, расслабьтесь… События подтвердили мою правоту, все сходится. Истинный Нарцисс способен узнавать себя в окружающих. Истинное Божество умеет отразиться в человечестве и всюду видеть себя одного – пусть до поры униженного, замордованного, незаслуженно пренебрегаемого. И так же простой человек, отвечая на зов, постепенно приобретает свое отражение… Мы гордимся вашим подвигом. Вы пострадали за Агентство Неприятностей, тайно направляемое Совершенством…

На лице мистера О’Шипки появилось легкое недоумение:

– Пострадал? Разве? Я, пожалуй, соглашусь на тазик, – передумал он и подмигнул патрону. – Ноги просто гудят!

– Ну так а я о чем же говорю? – расцвел О’Шипки, припадая к его стопам и освобождая их от обуви, которая до сих пор пахла дымом. – Конечно, надо попользоваться, когда предлагают.

Намылив губку, он продолжил:

– Мне крайне лестно это удивление. Я не сомневаюсь в вашем всеведении, я ценю вашу сдержанность и нежелание подчеркивать разницу между нами…

Мистер О’Шипки важно нагнул голову, следя, как патрон управляется с его мозолями. Тот, голосом медовым, но монотонным, разглагольствовал, обращаясь к ногтю большого пальца:

– Неприятное Совершенство предполагает Совершенную Неприятность, которая сперва постигнет Неприятное Совершенство, а потом и всех остальных, в том числе и себя. Мы обратились в Агентство Неприятностей и заказали им такую Совершенную Неприятность. Нам надоело мелочиться, и вашему шефу тоже надоело. Мы сделали ставку на развитие самого перспективного сотрудника. Ваше руководство все просчитало, вы цифруетесь одними шестерками, но это ничего, мы не суеверны. Вы, конечно, помните, что за фигура была вашим неудавшимся клиентом? Мистер Шаттен состоял на очень хорошем счету. Впрочем, зачем я все это вам рассказываю, вам и без меня все известно…

– Гм… да, – мистер О’Шипки осторожно кашлянул, не желая обнаруживать лжи в предположении подобострастного двойника.

– Вас, между прочим, не удивляет существование в одном и том же мире сразу двух воплощений?

– Действительно, немного странно, – рассмеялся мистер О’Шипки. – Как это меня угораздило? Представьте себе, забыл.

– Забыли? Это случается, – успокоил его патрон. – Я и сам забыл, что вы лично участвовали в этом процессе. Я говорю про широкомасштабное созидание. Было дело?

– А как же, – важно кивнул О’Шипки.

– Ну и вот, – патрон отряхнул руки и чуть прищурился, любуясь на чистые ноги и грязную воду. – Не будем больше об этом. На чем мы остановились? Ах, да. Вы полностью оправдали наши надежды. Вы приобрели уникальность, отныне вы – только вы, все остальное неважно, потому что важны опять-таки только вы. Мой личный опыт научил меня тому, что люди оперируют двумя главными категориями: важно и неважно. Доброе и злое, знакомое и незнакомое, объективное и субъективное – все это уже второстепенно. Так рассуждают боги… Ведь если неважно, то какая может быть разница в прочем? Но важное для человека, увы, комично, равно как и неважное. Человек мал… Возьмите полотенце.

Он выдернул из-под какой-то хлеб-соли, припасенной для серьезных персон, красивый рушник и подал О’Шипки.

– Вы очень непонятно выражаетесь, – заметил мистер О’Шипки, оборачивая стопу вышитым петухом и, против желания, вспоминая Ахилла. – Такие речи не для меня – впрочем, спасибо за радушный прием, вам зачтется. Что до меня, то я надеюсь почить на лаврах. Это все, что для меня важно. Я ухожу из Агентства Неприятностей, и в вашем Бюро тоже не собираюсь работать.

– Законное требование! – О’Шипки округлил глаза. – Зачем же работать? Но и в этом Бюро Совершенства к вашим услугам. Ни о чем ином мы не помышляли. Чего вы желаете? Какие предпочитаете лавры? Обуйтесь, а после взгляните сюда.