Текст книги "Последний козырь"

Автор книги: Алексей Кондаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Быстро оформив документы на погрузку и отправку вооружения, полковник Наумов зашел к Домосоенову подписать.

– Антон Аркадьевич, – прямо спросил он, – с какой целью создается этот отряд?

– А бог его знает. Я об этом сам спрашивал у атамана Богаевского, так он только замотал головой. Не обижайся, говорит, не вводи в грех, не скажу.

– Мы обязаны знать предназначение наших поставок, Антон Аркадьевич. Если отряд полковника Назарова формируется для охраны военных объектов в тылу, то я направлю оружие, вполне пригодное для выполнения этих задач. Но для боевой части оно не годится. Один напряженный бой – и пулеметы откажут.

– Да ведь чтобы получить новое оружие, вам наврут три короба: приказание, дескать, захватить Московский Кремль и удержать его до подхода главных сил из Крыма. Шутник этот атаман Богаевский превеликий. Так что в любом случае оружие направлять надо получше.

Наумов согласно кивнул. И собрался уже выйти, но Домосоенов остановил его:

– Э‑э… Постойте, Павел Алексеевич, опять чуть не забыл сказать. Елизавета Дмитриевна приглашала вас с Танечкой к нам завтра на вечер.

– Благодарю, Антон Аркадьевич.

Вернувшись к себе в кабинет, Павел сразу позвонил Тане. Тон ее, сугубо официальный, потеплел, как только Павел назвал себя и поздоровался.

– Эго вы, Павел Алексеевич? – оживленно переспросила Таня.

Павел справился о здоровье, настроении, а затем сообщил, что он также приглашен завтра на ужин к Домосоеновым.

– Я уже знаю, Павел Алексеевич. Мне звонила Елизавета Дмитриевна. У них будут известный журналист Вадим Любомудров и знакомый полковник Трахомов.

– Вы позволите, Танечка, заехать за вами?

– Да, конечно, – согласилась Таня. – У Домосоеновых собираются обычно в семь часов вечера. Если сможете – приезжайте ко мне на час раньше.

«Приезжайте ко мне… – повторил про себя Павел эти просто и душевно сказанные ему слова. – Приезжайте ко мне… Ко мне…»

Павел дернул за шнур у калитки. На веранде раздался звон колокольчика. Дверь открылась, и на пороге появилась Таня.

– Входите, Павел Алексеевич, калитка открыта.

Легко взбежав на высокое крыльцо, Павел приветливо поздоровался.

– Проходите, пожалуйста, в зал, – пригласила Таня.

В зале Таня представила полковника своей хозяйке Зинаиде Андреевне и, извинившись, оставила их на несколько минут вдвоем. Зинаида Андреевна явно обрадовалась случаю побеседовать с новым человеком.

– Вы знаете, Павел Алексеевич, как я жалела, что меня не было дома, когда вы приходили к нам первый раз. Хоть верьте, хоть нет, таким я вас и представляла, – начала она скороговоркой, без стеснения рассматривая его. – Когда Танечка сказала мне, что вы были у нас, я ей не сразу поверила… У Танечки в гостях – офицер!.. Этого с ней не бывало. Ну, и я представила: высокий, статный, непременно русые волосы и глаза синь‑небо… И не ошиблась.

– Благодарю вас, но… – успел вставить Павел, однако очередной поток слов прервал его.

– Нет‑нет, вы уж благодарите господа бога. Это он наделил вас такими достоинствами. А уж Танечка – само совершенство. Боже мой, как она мила. Вы обратили внимание на цвет ее кожи? Этакая бледно‑матовая, с необыкновенно мягким малиновым подсветом. А какой плавный изгиб бровей, какие длинные, загнутые, как у ребенка, ресницы, какая красивая синева глаз. Если бы я была мужчиной… Нет, что ни говорите, Танечка во всех отношениях девушка необыкновенная…

Павел смиренно молчал. Зинаида Андреевна была восхищена вниманием молодого полковника и болтала, не умолкая:

– И, по‑моему, Павел Алексеевич, она к вам неравнодушна, но это – под большим секретом. – Зинаида Андреевна даже понизила голос. – Когда произошел тот взрыв на Угольной пристани, она побледнела, губы дрожали, в глазах – ужас. «А вдруг Павел Алексеевич там?!» – воскликнула она и бросилась в свою комнату… Поверьте мне, так переживать может только…

В дверях появилась Таня.

– Извините, я несколько задержалась, – сказала она, улыбнувшись. – Мы оставим вас, Зинаида Андреевна. Пожалуйста, не скучайте.

– Нет уж, Танюшенька, скучать я все равно буду. Но теперь я спокойна. С Павлом Алексеевичем вы будете в полной безопасности… Боже мой, какая милая пара. Вы даже похожи друг на друга, как брат и сестра.

Павел откланялся и, уже не слушая хозяйку, вышел вслед за Таней.

Домосоеновы снимали пятикомнатный дом по Нахимовскому проспекту. Высокий забор, сложенный из пиленых блоков белого известняка, скрывал его от посторонних глаз. Хозяева ждали гостей в саду.

Таня подошла к генеральше:

– Добрый вечер, Елизавета Дмитриевна. Рада вас видеть бодрой и здоровой.

Поблекшее лицо генеральши светилось мягкой и искренней улыбкой.

– Милая Танечка, как хорошо, что вы согласились скоротать с нами вечер.

Женщины поцеловались.

Павел снял фуражку и приложился к руке генеральши, почувствовав легкий запах французских духов. Держалась Елизавета Дмитриевна спокойно, с той определенностью, которая присуща женщинам, привыкшим к всеобщему вниманию.

– Становится свежо. Прошу вас, пойдемте в дом. – Она, аккуратно ступая, пошла по уложенной камнем дорожке, вдоль которой узорчато тянулись пионы и редко встречающиеся в Крыму орхидеи.

Павел вошел в гостиную последним. Овальный стол в зале был накрыт на шесть персон. В центре стояло несколько бутылок сухого вина и коньяка.

По углам гостиной на низких полированных подставках возвышались фикусы, а слева у стены стояло пианино с открытой крышкой и нотами на пюпитре. Даже коричневой полировки граммофон был подготовлен, чтобы по первому желанию гости могли услышать песни Александра Вертинского.

– Танечка, порадуйте нас, пожалуйста, музыкой. Ах, как я люблю слушать, когда вы играете.

Таня кивнула в знак согласия и направилась было к пианино, но тут в дверях появился журналист из севастопольской газеты «Царь‑колокол» Вадим Любомудров.

– Господа! – воскликнул он. – Великая миграция продолжается! Только что стало известно, что из Грузии прибыл линкор «Воля» под флагом контр‑адмирала Саблина. С его борта на севастопольский берег сошло еще несколько тысяч офицеров и солдат, верных знамени единой и неделимой России..

– Слава тебе господи, – тихо вздохнула Елизавета Дмитриевна. – Всемогущий насыщает силой праведных для борьбы.

Генерал был, как всегда, объективен:

– Несколько тысяч?.. Позволю уточнить. Это остатки наших войск, разгромленных в предгорьях Кавказа. Когда, батенька мой Вадим Михайлович, от десятков тысяч остается три тысячи морально подавленных офицеров и солдат, то это уже не та сила, которая может взбодрить истощенный организм нашей армии. Вот вам и великая миграция.

Павел осторожно добавил:

– Зато, господин генерал, это наиболее закаленные в боях, опытные и преданные…

– Позвольте, Павел Алексеевич. К нам прибыла не боевая, полнокровная дивизия, а толпа, бежавшая во имя своего спасения. Наша слабость в том и заключается, что мы не умеем оценивать качественную сторону войск.

Воспользовавшись паузой, Любомудров продолжал:

– И еще, господа: союзное нам правительство Америки прислало на усиление своего флота у берегов Крыма броненосец «Сен‑Луи» и шесть миноносцев. Это прекрасно, господа!

Не теряя захваченной инициативы, Любомудров оживленно поздоровался с гостеприимной хозяйкой дома, с генералом и устремился к Тане:

– Татьяна Константиновна, красавица вы наша, целую ваши ручки. – Он блеснул плоской лысиной и громко чмокнул раз, другой.

Затем Любомудров обхватил за плечи полковника Наумова, повернул его к себе и, глядя на него снизу вверх, чувственно, будто всю жизнь ждал этого мгновения, произнес:

– Ну‑ну, мой милый друг, дай‑ка я на тебя взгляну. Молод, а уже полковник. Его императорское величество Николай Александрович, царство ему небесное, тоже были полковником. – И, обращаясь ко всем: – Господа, вот номер газеты «Царь‑колокол», в котором рассказывается о том, как полковник Наумов благодаря своей храбрости, хладнокровию и точному расчету предотвратил покушение на главнокомандующего и сопровождавших его генералов и офицеров. Дай‑ка я тебя поцелую, разлюбезный друг мой Павел Алексеевич.

Павел был потрясен: «Богнар предупредил, чтобы в интересах расследования об этом никому не говорить. Значит, только сам Богнар мог прилепить этой „утке“ газетные крылья. Зачем?»

Любомудров, воспользовавшись, как ему показалось, смущением полковника, наклонил его голову и смачно поцеловал. И тут же повернулся к Елизавете Дмитриевне:

– Скромность полковника Наумова не позволила мне своевременно написать о его подвиге. Но, как говорится, о героизме узнать никогда не поздно.

Наумов заставил себя улыбнуться и, пожав плечами, сказал:

– Мне неудобно за нашу печать, господа, и стыдно перед теми истинными героями, которые вершат настоящие подвиги и гибнут в атаках и штыковых боях.

Все шумно возражали и горячо аплодировали.

Павел сдержанно улыбался, а про себя мучительно думал: «Почему Богнар это сделал?» И вдруг его осенила догадка: Богнар, не имея возможности проверить до конца личность полковника Наумова, на всякий случай превратил его в героя контрреволюции, чтобы еще раз скомпрометировать перед теми, с кем он, быть может, должен связаться. «Если это так, вы опоздали, господин Богнар».

Задумавшись, Павел не услышал, как генерал сказал жене:

– Приглашай, Лиза, гостей.

Все направились к столу. И Наумов, замешкавшись, пошел вслед за Таней.

– Вадим Михайлович, пожалуйста, вот сюда, – позвала Елизавета Дмитриевна журналиста.

– Вы уж обо мне не беспокойтесь, – скромно произнес Любомудров, – я присяду возле окна. – И, обогнув стол, пристроился поближе к жареному гусю.

«Впрочем, эту статью можно рассматривать и как плату за чек, – продолжал размышлять Павел. – Во всяком случае „ранг“ героя поможет мне вжиться в органы управления войсками». Эта мысль вернула ему хорошее настроение.

Первый тост, как и положено по субординации, сказал генерал Домосоенов:

– Прошу вас, дамы и господа, выпить за то, чтобы наш многострадальный труд на новом этапе борьбы за возрождение единой и неделимой России имел благополучный исход.

Этот тост предопределил и первый застольный разговор. Елизавета Дмитриевна глубоко вздохнула:

– Нет уж, сердцем своим женским чувствую, что нет былому возврата. Да разве дело в землях? Я полагаю, все проистекло от того, что потеряли мы доверие наших некогда безропотных крестьян. Я просто в отчаянии. – Она приложила носовой платок к покрасневшим глазам.

Любомудров мгновенно воспользовался минутной паузой:

– Недавно, мои дорогие друзья, мне посчастливилось взять интервью у его высокопревосходительства генерала Врангеля…

Густые поседевшие брови Домосоенова недовольно сдвинулись, и он подумал: «Даже посредственность, когда она пишет об известных людях и делах, светится их отраженным светом».

Главным достоинством Любомудрова была бойкость его мысли и пера, поразительная способность проникать в кабинеты влиятельных людей Крыма. В первые же дни появления в Севастополе Любомудров сумел взять интервью у помощника главнокомандующего вооруженными силами на юге России, председательствующего в совете начальников управлений Александра Васильевича Кривошеина и у министра иностранных дел Петра Бернгардовича Струве. С тех пор каждый не прочь попасть на кончик пера Любомудрова. О плохом он не пишет. Его конек, как он говорит сам, «прославлять стоицизм героев Крыма». Несмотря на молодость – ему едва минуло тридцать лет, – он лыс, поразительная подвижность не спасает его от предрасположенности к полноте, а широкая популярность не обеспечивает высокого положения (его не приглашают, но принимают).

Голос Любомудрова звучал уверенно, мысль текла плавно:

– Я спросил: «Господин главнокомандующий, каковы, по вашему мнению, пути образования „единой неделимой России“ на данном этапе борьбы?» Генерал Врангель бросил тяжелый, полный глубоких раздумий взгляд и сказал мне: «Не триумфальным шествием на Москву можно освободить Россию, а созданием хотя бы на клочке русской земли такого порядка и таких условий жизни, которые тянули бы к себе все помыслы и силы стонущего под красным игом народа…»

– Ты врешь, господин Любомудров. Здравствуйте и извините за опоздание. – Полковник Трахомов резко тряхнул седоволосой головой и сел рядом с хозяйкой у выложенной кафелем голландки.

– Павел Алексеевич, – поднялась Елизавета Дмитриевна, – это наш добрый друг и сосед, поместный дворянин Матвей Владимирович Трахомов. Сосед, конечно, по тем временам, о которых так мило сказал поэт:

Слушают ракиты

посвист ветряной…

Край ты мой забытый,

край ты мой родной!

Черные с проседью, взлохмаченные брови насупились, тяжелый пьяный взгляд уперся в лицо Наумова.

– Я не ветхозаветный пророк, – сказал Трахомов густым резким басом, – но скажу: хоть ты и красив, однако не чистых кровей человек. Верно я говорю, нет?

– Матвей Владимирович, – взмолилась генеральша, – снова вы затеваете скандал. Угомонитесь, прошу вас.

Наумов положил на стол салфетку и спокойно сказал:

– Благодарите, господин полковник, Елизавету Дмитриевну, она вас выручила.

– Полноте вам, господа… – успел было сказать генерал.

Голос его заглушил смех Трахомова. Вдруг он оборвался.

– А что бы ты сделал? Хотелось бы мне знать, – медленно и вызывающе спросил Трахомов.

– Мне ничего не оставалось, господин полковник, – спокойно, но твердо сказал Наумов, – как доказать, что ваша кровь ничем не отличается от моей.

Глаза Трахомова напряженно сощурились.

– Ишь‑шь ты… слова ему грубого не скажи. Будто он сам обергофмаршал высочайшего двора… Молодец, люблю таких.

Таня сидела, не шелохнувшись.

Воспользовавшись этим представлением, журналист сделал вид, что не слышал реплики полковника, и продолжал:

– С вашего позволения, Елизавета Дмитриевна… Я задал ему второй вопрос: «Может ли Крым служить этим благородным целям?» Главнокомандующий ответил, что в социальном и экономическом отношениях лучше всего начать с казачьих земель Дона, Кубани, Терека и Астрахани.

– Но там ведь большевики, – наивно сказала Елизавета Дмитриевна.

За столом переглянулись.

– Где большевики? – оторопело переспросил Любомудров.

– В казачьих областях, Вадим Михайлович. И говорят, что они развернули такую пропаганду, что даже все оставшиеся там белые покраснели, как пасхальные яйца, и прикрепили к пикам красные флажки.

«Если Врангель дал такое интервью, то это уже не мечта, а устремление, – думал Наумов. – Но насколько все это реально? Существует ли для этого материальная и военно‑политическая основа, при наличии которой можно серьезно говорить о конкретном плане захвата казачьих областей? Это очень важно знать».

Его внимание привлек Трахомов. Тот налил себе полный фужер «николаевской», залпом выпил и стал с остервенением хрустеть и чавкать. Это не мешало ему внятно говорить.

– Пропаганда Советов на Кубани – это блеф. Она не убеждает, а раздражает казаков. Они там горланят: «Заводы – рабочим, землю – крестьянам», сами же грабят тех и других, а у казаков отнимают все подчистую: хлеб, мясо, масло… И кстати, пасхальные яйца, оттого что их покрасят, не меняют своего внутреннего содержания.

– Да‑да, друзья мои, – подключился Любомудров. – Матвей Владимирович прав. Казачество – это пороховая бочка. Поднеси факел – произойдет взрыв. Смею вас заверить, казачество пойдет за тем, кто даст ему более убедительные гарантии вечного землевладения. В этом отношении майский приказ Врангеля является тем рычагом, который всколыхнет все казачество от Дона до Терека и поставит его под боевые знамена.

«Вот она, военно‑политическая программа Врангеля», – подумал Павел. Только теперь он понял, какую опасность таит в себе даже близость Врангеля к казачьим областям. Ведь в его армии донские, кубанские и терские полки и дивизии.

– Вы говорите о гарантиях землевладения и в этой связи упоминаете приказ главкома, судя по всему не секретный, – заметил полковник Наумов и спросил: – Любопытно да и полезно знать, что в упомянутом приказе может оказать столь сильное воздействие на казачество?

– Этот приказ утверждает разработанный правительственным сенатом земельный закон. Он, правда, еще не опубликован, но уже стоит на вооружении нашего священного дела, ожидая своего сигнала…

Не зная, о каком земельном законе идет речь, в чем его суть и почему он должен сыграть столь большую роль в судьбе казачества, Павел решил подбросить в костер разговора сухого хвороста.

– Мне сейчас трудно представить, – сказал он Любомудрову, – можно ли предложить крестьянам и казачеству что‑либо соблазнительнее того, на чем сыграли большевики? Отняли землю у того, против кого воюют, и отдали тому, на кого делают ставку.

– Дорогой Павел Алексеевич, чувствуется, что вы не очень сильны в вопросах землевладения. Сущность земельного закона Врангеля заключается в том, что он отдает землю народу, но не всему вообще, а передает и закрепляет ее за каждым хозяином в отдельности. Новый хозяин получает землю в собственность за выкуп, который равняется одной пятой части среднего урожая. Внести выкуп надо в течение двадцати пяти лет…

– В этом есть резон, – улыбнулся генерал, – ведь крестьяне и казаки испокон веков считают: то, что не куплено тобой, не твое.

Любомудров, обрадовавшись поддержке генерала, воскликнул:

– Совершенно верно!.. Так вот: «Долой помещиков, да здравствует крепкий земельный хозяин!»

По мере того как ширился разговор о самом больном и насущном вопросе – о земле, Трахомов все больше накалялся. А когда журналист бойко выкрикнул лозунг, он резко повернулся к нему:

– Долой помещиков, говоришь, газетная мразь?

Журналист хотел было достойно ответить полковнику, с приличного расстояния, разумеется, но генерал понял, что без его вмешательства скандала не избежать, и громко сказал:

– Не стоит, господа, ссориться из‑за того, что в действительности имеет место. Более того, этот приказ о земельном законе начинается словами главнокомандующего, которые, как известно, стали лозунгом борьбы. «Я призываю, – говорится в нем, – на помощь мне русский народ! Народу – земля и воля в устроении государства. Земле – волею народа поставленный хозяин!»

Трахомов сидел, низко опустив голову. Массивное тело напряглось, на щеках вздулись желваки. Он тихо сквозь зубы спросил:

– Народу – земля, говорите, и воля?.. – Полковник медленно поднял голову, молча оглядел всех, как смотрит человек, не совсем уверенный, туда ли он попал. – А хозяин земли волею народа поставленный? – Голос зловеще крепчал, взгляд наливался лютой злобой.

Предчувствуя взрыв, который может испортить вечер, генерал подошел к Трахомову и взял его под руку.

– Вдумайся в мои слова, Матвей Владимирович, – мягко сказал он. – Большевики отняли землю у помещиков и передали ее народу. Закон наш, – он сделал ударение на этом слове, – закрепляет землю за каждым отдельным крепким хозяином, который выкупает ее. То есть сохранен принцип частной собственности. Что касается помещичьего землевладения, то в казачьих областях его кот наплакал. А нам надо в борьбе с большевиками опираться на возможно более широкие массы казачества. Именно на Дон и Кубань нацелена эта реформа. И это, слава богу, поняли все.

За столом воцарилась напряженная тишина, взгляды всех сосредоточились на покрасневшем лице Трахомова.

Говорить он начал тихо, с усилием сдерживая клокочущий в груди гнев:

– Сотни верст я пробирался в Крым. Я пускал под откосы большевистские поезда, я поджигал стога и амбары, меня преследовала по пятам свора чекистов… За что?.. – Он оглядел сидящих за столом и вдруг истерично крикнул: – Мне не нужна Россия, где мою землю будет топтать холопский лапоть, а я должен ждать выкупные подачки! Не будет этого! Моя Россия – это моя собственная земля.

Генерал понял, что настало время использовать субординацию.

– Успокойтесь, Матвей Владимирович, – твердо сказал он. – Как вы не можете понять, что земельная реформа – это скорее политический лозунг, чем реальная мера. Речь идет о земле, которой помещики в настоящее время все равно не имеют. Важно заручиться поддержкой казачества, которое искони тяготеет к крепкому земельному хозяйству. А там, дай бог удачи, можно издать еще сотню законов. Будет власть – будет и земля.

Трахомов вдруг замер, как человек, который в темноте наткнулся на стену и, поняв, что прямо ходу нет, соображает, где лучше обойти: права или слева.

Чтобы разрядить обстановку, Елизавета Дмитриевна попросила Любомудрова завести граммофон.

– Давайте потанцуем. Приглашайте, Матвей Владимирович, Танечку к танцу. Ну же!

– Да‑да, – подхватил Любомудров, – только музыка способна изменить настроение, сблизить и примирить.

Трахомов удивленно посмотрел на них.

– Прошу прощения, Елизавета Дмитриевна, – резко сказал он. – Нам следовало бы играть «Даргинский марш», а мы, видите ли, – танго, танго! Мы уже протанцевали Россию! До свидания, честь имею.

В зале воцарилось неловкое молчание. Первой тишину нарушила Елизавета Дмитриевна:

– Боже мой, как изменились люди, – глубоко вздохнула она. – Одни превратились в ужасных неврастеников, других охватила черная, как ночь, отрешенность. И все живут уже прошлым. Да‑да, прошлым, потому что будущего нет, не‑ет…

Елизавета Дмитриевна горестно покачала головой, губы ее дрогнули, глаза наполнились слезами.

– Не надо так изводить себя, Елизавета Дмитриевна. – Таня встала, подошла к генеральше и обняла ее за плечи.

– Да‑да, конечно, милочка моя, не может же так продолжаться вечно… Лучше поиграйте нам немного.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Военные самых разных мастей и рангов метались по коридорам управления, перехватывали на ходу нужных должностных лиц, толпились у дверей приемных и кабинетов. Не успел полковник Наумов закрыть за собой двери кабинета, как они тут же открылись, и на него, словно горный ветер, налетел знакомый уже интендант Терско‑Астраханской бригады есаул Дариев.

– Агас цу, зыранг.[19] Ты меня выручил, я тебя не забыл. Помоги еще раз: автомобиль есть – бензина нет.

– Есаул Дариев? – вспомнил Павел Алексеевич. – Рад видеть вас. Садитесь.

– Понимаешь, конь движется на овсе, сене, траве… Автомобиль – только на бензине. Дай мне бензина, по‑жалста. Хожу целый день, никто не дает. Один ты остался, вся надежда на тебя.

– Все, что угодно, только не бензин. Не обижайтесь, но чего не могу…

– Сволочи! Тыловые крысы!.. Стрелять вас, вешать!.. – вскочил Дариев, глаза его сверкали, голос клокотал.

– Успокойся, буйный мюрид, никто тут не виноват. Есть строгий приказ об экономии бензина. На фронте из‑за его отсутствия стоят броневики, а в тылу гоняют автомобили за десятки верст, часто по личным делам. Это, если хотите, преступно.

Глаза кавказца зло сверкнули.

– За‑ачем так говоришь? Я выполняю важное поручение генерала Улагая. – Он ударил рукой по полевой сумке. – Делаешь хорошее дело – не говори плохие слова.

– Генерала Улагая?.. – Наумов недоверчиво посмотрел на есаула: чего это он козыряет именем командующего Керченским укрепленным районом? – Разве ваша Терско‑Астраханская бригада входит в состав его войск?

– За‑ачем бригада? Генерал Улагай сказал: «Храбрый интендант – лучший адъютант. Беру тебя, Алим Дариев, к себе в адъютанты».

– Поздравляю вас, Алим… Как зовут вашего отца?

– А что? Ашах Дариев.

– …Алим Ашахович. Воевать под началом такого боевого генерала, как Улагай, – честь для любого офицера. Вы где остановились?

– За‑ачем остановился? Ехать надо.

– Пойдемте‑ка пока ко мне, выпьем за здоровье генерала Улагая, – предложил Наумов.

– С удовольствием. А бензин дашь? – с надеждой спросил Дариев.

– Дам, но об этом никто не должен знать. Завтра часов в пять утра прибывает транспорт с горюче‑смазочными материалами, и я прикажу заправить ваш автомобиль. А сейчас пойдемте ко мне.

– Бузныг, полковник. Я твой мюрид, хцауштен.

– Обращение по званию никогда еще не сближало офицеров. Называйте меня Павлом Алексеевичем.

…В квартире Наумова царили полнейший порядок и чистота.

Между окон, выходящих в сторону крутого ската высоты, стоял комод с резной отделкой, слева – диван с высокой спинкой, посередине – стол, обставленный венскими стульями. Справа при входе – голландская печь, обитая черной жестью, дальше – дверь в комнату, которая служила Павлу Алексеевичу спальней.

– Располагайтесь, отдыхайте, словом, будьте как дома… Ко мне обычно никто не приходит.

Наумов открыл дверь и крикнул ординарца. Через мгновение Саша стоял, вытянувшись по стойке «смирно».

– Обед готов?

– И ужин тоже, ваше высокоблагородие. Надобно только разогреть.

– Пока дай нам по чарочке и что‑нибудь закусить.

На столе появились две бутылки коньяка и несколько бутылок сухого вина. Затем они стали постепенно обрастать закусками. По тому, как посматривал Дариев на стол, Павел Алексеевич понял: тот голоден, как февральский волк.

– За приятную встречу при неприятных обстоятельствах, – сказал Наумов, поднимая стакан.

Дариев залпом выпил и с жадностью набросился на закуску. А когда Саша принес кастрюлю с борщом, он повел носом, глубоко втянул воздух и откровенно ослабил ремень.

Павел обратил внимание на то, что есаул даже за столом не расстается с полевой сумкой.

– Если у вас с собой документы – советую сдать до утра в нашу секретную часть.

– За‑ачем, ничего секретного нет. Личное письмо начальника штаба генералу Улагаю.

После обеда, который оказался и ужином, Наумов пожелал есаулу приятного отдыха и, сославшись на неотложные дела, ушел в управление.

Было уже за полночь, когда Саша услышал легкий скрип калитки. Человек шел, не скрываясь, по выложенной кирпичом дорожке.

– Павел Алексеевич, я здесь, – шепотом позвал Саша.

– Что интересного?

– Как только вы ушли, есаул проверил, есть ли перекрытие между ящиками комода, и замкнул полевую сумку во втором сверху ящике. Потом он долго сидел, пил, пел песни, а когда коньяк кончился, лег спать.

«А почему бы не ознакомиться с содержанием письма генерала Шатилова командующему Керченским укрепрайоном? – подумал Наумов. – Есаул сказал, что ничего секретного нет. Но разве значение документа определяется только степенью секретности? Все, что возможно знать, нужно знать».

– Саша, – тихо сказал Наумов, – пойди постой и послушай. Будет вставать – дашь знать.

Павел Алексеевич взял отвертку, снял сапоги и прошел в зал. Осторожно вынул верхний ящик, затем просунул отвертку между вторым ящиком и его перекрытием и приподнял это перекрытие так, чтобы стержень замка оказался ниже уровня гнезда. Ящик легко выдвинулся. Полевая сумка лежала сверху.

В летней кухне Наумов зажег лампу, вытащил из полевой сумки пакет и внимательно осмотрел его. Основания клапана были приклеены неплотно. Он взял карандаш, заостренным концом протолкнул в конверт и, медленно вращая, открыл его. В нем лежала оперативная карта. Наумов развернул ее – и ахнул. План десантной операции отряда особого назначения полковника Назарова на территорию Всевеликого войска Донского.

Группировка, боевой состав и предполагаемая высадка на Кривой косе западнее Таганрога, а также план боевых действий были разработаны с учетом возможного развертывания крупных сил.

Записать содержание плана было невозможно из‑за его объема и сложности. «Надо снять копию», – решил Наумов.

Он наложил на карту чистый лист бумаги, пододвинул лампу, прибавил фитиль, но содержание карты не просматривалось. «Днем было бы проще, – подумал Наумов. – Приложил карту с бумагой к стеклу окна, и все видно». И вдруг у него мелькнула догадка. Он позвал ординарца, стоящего у дверей.

– Найди‑ка мне, Сашок, постное масло.

Саша недоуменно пожал плечами.

– Постное масло? – переспросил он, но, не получив ответа, подошел к полке и взял обрезанную консервную банку, в которой хозяйка хранила постное масло и гусиное перо для смазки сковороды.

– Отлично, – обрадовался Наумов. – Снимай оконную раму.

Недоумение Саши возросло, но он быстро выполнил и это указание.

– А теперь сбегай в дом, возьми на письменном столе листы чистой бумаги, а в левом ящике – коробку цветных карандашей. Будь осторожен.

Пока Саша ходил, Павел Алексеевич отодвинул от окна стол и положил раму одним концом на подоконник, а другим на край стола. Принесенную бумагу смазал постным маслом. Она стала прозрачной. Затем он поставил лампу на пол так, чтобы свет падал на стекло снизу, положил карту на стекло, а на карту листы бумаги, предварительно вытерев их сухой тряпкой. Каждый элемент местности и боевых порядков четко просматривался.

Павел быстро, но твердо перенес цветными карандашами на бумагу район высадки, боевые порядки в период захвата плацдарма, направление наступления и группировку. В заключение нанес на кальку в двух местах перекрестие линий координатной сетки и два крупных населенных пункта.

– Вот и все, – облегченно сказал Павел. – Наши товарищи получат схему, наложат ее таким же образом на карту и увидят, где высаживается отряд полковника Назарова и что он намерен делать.

Саша восхищенно смотрел на Наумова:

– Ой, как это просто, а я бы не додумался.

– Повесь раму и поставь на место стол.

Уложив карту в конверт, Павел достал текст документов. В этот момент раздался характерный звук, по которому нетрудно было понять, что кто‑то вышел по нужде на улицу, но не удосужился дойти до оборудованного для этого места.

«Сейчас увидит свет и может прийти сюда», – подумал Наумов. Быстро заклеив конверт, он положил его в сумку, дал ее Саше.

– Пошли. Я приведу его сюда, а ты обойди по‑над забором и положи сумку обратно в комод. Потом принеси бутылку вина. Возьми отвертку.

Он вышел. Темень окружила его.

– Алим Ашахович, это вы? – крикнул Наумов.

– Э‑гэ, – ответил Дариев.

– Прошу вас зайти ко мне в летницу.

– Иду‑у… – протянул пьяным голосом Дариев.

Наумов поставил на стол стаканы, тарелки и, подождав, когда майор зайдет в кухню, сказал:

– Давайте‑ка, Алим Ашахович, взбодримся с вами вином.

– Бр‑раво, – приветствовал Дариев.

Напрягая зрение, он внимательно осмотрел стол, плиту и, не обнаружив вина, молча повернулся и пошел в дом.

– Алим Ашахович, – крикнул вслед Наумов, – ординарец сейчас принесет!

– Он пер‑рнесет, я пер‑рнесет… тр‑ри будет.

Павел Алексеевич проверил пистолет и направился вслед за ним.

Из зала раздался свирепый крик Дариева:

– Что ты здесь делаешь?

Саша возился возле комода. Рядом стоял стул, а на нем стопка белья. Второй ящик был закрыт. Полевой сумки не видно. «Наверно, услышал шаги и куда‑нибудь сунул», – решил Наумов.

Оттолкнув ординарца, Дариев снял с шеи цепочку с ключом. Торопливо отомкнул ящик, широко раскрыл его, вытащил свою сумку. И уже спокойнее спросил:

– Так что ты здесь делал?

– Ты свободен, Саша, – вмешался Наумов. – Когда нужно, я тебя позову. Я приказал ему взять чистую скатерть для стола. А в чем дело?