Текст книги "Российские оригиналы"
Автор книги: Алексей Слаповский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)
ЗАБАЗЛАЙ – легкомысленный, ненадeжный человек, имеющий, однако, остатки совести.
ИВАСЯ – женщина с маленькой буквы, холодная, равнодушная к чуду жизни.
ЙОГУРТ (иностр.) – человек фальшиво-приятный, жидкий.
КРОПОТЕНЬ – человек робкий и аккуратный, исполнительный. В душе или гад, или герой.
ЛАХУДРА – женщина с маленькой буквы, антиобщественного поведения.
МАРИНИСТ – антипатриот, человек мечтающий о море и островах. (Для меня непостижимо было, как Голубятник сумел вычленить такой экзотичный тип. Мне казалось, что это выдумка. Но, вглядываясь в бесчисленное количество глаз на рынке, на улице, в транспорте, я был вынужден признать, что таких людей много. Они именно по глазам узнаются, есть что-то в них невыразимое. Посмотришь: маринист, точно маринист! Бреясь однажды перед зеркалом, я и в своих глазах что-то маринистическое со стыдом увидел.)
НУДЯК – унылый и разочарованный в жизни человек.
О! – Женщина с огромной буквы. Таких не бывает.
ПРОСТАТА – женщина с маленькой буквы, всем удовлетворительная, но неинтересная.
РУЛЬ – человек, ошибочно уверенный в себе, считающий себя главным во всeм. Часто ломается и плачет, особенно спьяну.
СУЧЕХВОСТ – мелкий подлец.
ТУФТЕЦ – человек, внешность которого не соответствует внутренности.
УБУБиНЫШ – человек детского возраста, неприятный.
ФЕФЕЛ, он же ФОФАН ЖиВАНЫЙ – сильно подержанный человек без профессии или со множеством профессий, готовый на всe в любую минуту, но в исходе этой самой минуты ускользающий. Называет друзьями тысячи людей, но его никто не называет другом.
ХАХАЛЬ – то же, что в моей энциклопедии Адюльтерщик. Хоть и горжусь совпадением, но не могу не признать, что термин Голубятника народнее, сочнее, шире и глубже.
ЦЮЦЯ – Женщина с большой буквы, но маленькая и нежная. Произносится так, как пишется, с вытягиванием губ в поцелуйную трубочку.
ЧЕМОДАН – человек, имеющий безрельефную внешность, содержание же самое убогое, хоть может быть при этом важным и серьeзным. (А как же упомянутый ЧУЧМАРИК ЧЕМУРУДНЫЙ? – но я и тут решил прибегнуть к ограничителю: одно слово на одну букву, выбрав из определений Голубятника самые, на мой взгляд, характерные и доступные. На ту же букву Ч у него есть ещe – ЧЕЛБОЛЧУЛ. Я безошибочно узнаю людей этого типа после того, как Голубятник указал на нескольких его представителей. Но чтобы описать его, потребуется несколько страниц.)
ШЕРШЕЛЯН ШУРШАВЫЙ – вечно озабоченный мелочами жизни человек, редко достигающий результата. Я с подвохом спросил Голубятника, не знает ли он хоть немного французского языка. Он равнодушно отрицал... Не могу удержаться и, в качестве исключения из правила, не привести ещe одно слово на Ш: ШПЕНЬ – человек детского возраста, смелый, дерзкий, твeрдый, с перспективами стать в будущем и космонавтом, и разбойником.
ЩЕКОТУХА – женщина с маленькой буквы, способная завлечь, но не способная на серьeзное чувство.
Ъ – ...
Ы! – женщина непонятно с какой буквы, при виде которой из самой утробы невольно вырывается странный этот звук. К данному типу относятся женщины самые разные. Ничего не объясняя, Голубятник показывал и мучительно спрашивал: "Ы-ы?". – "Ы!" – тут же соглашался я – и мы долго провожали еe загадочными взглядами.
Ь – ...
ЭКСТАЗ – Женщина с большой буквы, но с которой лучше не иметь дела. (В Голубятнике меня поразило знание некоторых слов, а также умение лингвистически шутить. Слову ЭКСТАЗ он мимоходом дал толкование: "Таз с дыркой на помойке".)
ЮНКА – девушка с чистыми глазами.
ЯСЕНЬ – юноша с чистыми глазами.
Записав это, я потерял всякую охоту давать что-либо своe на букву Е.
Да и к составлению энциклопедии охладел.
Авось это уныние пройдeт, ибо я хоть и НУДЯК, но одновременно и ЕРЕПЕНЬ, а к тому же и ДОЛБАК УПиРТЫЙ, то есть, по классификации Голубятника, человек, доводящий до конца даже бесполезное и бессмысленное дело.
Е. ЕРНИК
Смысл этого понятия претерпел изменения со времeн В. И. Даля. У него это: "беспутный, тунеядный человек, плут и мошенник, развратный шатун". Сейчас же ирником называют преимущественно Циника или, как удачно, по своему обыкновению, выразился А. И. Солженицын в письме ко мне, Глумливца, который может быть и не беспутным, и не тунеядцем, и даже не плутом и мошенником. Напрашивается определение: это, дескать, "человек, для которого нет ничего святого". Но будь так, тип этот не мог бы считаться оригинально российским и современным, данное определение слишком общечеловечно.
Развитие же современного российского eрника было совершенно своеобразным.
Его eрничество произошло из фрондирования общественному строю. Ярчайшее проявление этого свойства – огромное количество анекдотов, где святыни социалистического строя оплeвывались с виртуозным юмором. Анекдоты эти рассказывали и слушали все поголовно, из этого можно сделать вывод, что в той или иной мере eрником был чуть ли не каждый человек. Всe общество стало eрником – и совершенно непонятно, на чeм держалось государство, состоящее из граждан, поминутно это самое государство высмеивающих! Полагаю, разгадка в том, что, реализуя словесно своe негативное отношение к государству, граждане-eрники сублимировались и выдыхались – и в своих действиях оставались лояльны.
Но при этом eрничество было изначально социальным, святое-то у людей оставалось за душой! – и лишь потом, отточив юмор, явились уже представители так называемого чeрного eрничества (в противовес некоему белому, что ли?), которых, помнится, со звонкой публицистической досадой бичевал поэт-художник 60-х – 70-х гг. 20-го века А. А. Вознесенский.
Но и они чаще всего маскировали своим eрничеством нежную горечь от несбывшихся надежд на справедливость в этом мире. Хотя маскировка при этом была столь искусной, столь тщательной, что иногда даже сам eрник о ней не догадывался.
Илья Фeдорович Глюкин, отец известного уже нам Роберта Ильича Глюкина, был истинный шестидесятник и истинный eрник, тем более злостный, что в эти самые шестидесятые позволил душе своей некоторое время пребывать в надежде на реализацию результатов социального потепления. Эти надежды рухнули, и Илья Фeдорович, тридцатипятилетний кандидат наук, решил, что отделяет себя от государства, от общества и от этой толпы вообще. И от семьи тоже.
Это произошло вроде подготовленно, но как-то неожиданно.
Ходил себе мрачный, неразговорчивый, выполнял свою нелепую научную работу, по выходным аккуратно помогал жене прибирать квартиру, обращал внимание на пятнадцатилетнего сына, как положено отцу, – и вдруг однажды утром проснулся с мыслью, что будет с сегодяшнего дня абсолютно честен, свободен и откровенен, но не прямолинейно, а с помощью острого стилета eрничества, пронзая оплот ватно-плотно плетeной плоти бытия!
– Дорогой мой! – привычно-ласково встретила его на кухне жена (между прочим, вкладывая в слова свои и интонацию тоже толику eрничества – таков уж был общий стиль интимного воркования шестидесятников).
– Я не дорогой, а дешeвый! – саркастически заявил Глюкин.
Шутка вышла неудачной, но он не подал вида, потому что не пристало eрнику терять лицо – всегда насмешливо-непроницаемое.
– Да, я дешeвый, – продолжил он. – И вся жизнь моя – дешeвка.
В кухню вошeл сын Роберт. Робин, так его звали дома.
– Привет, родители! – сказал он, протирая глаза.
– Приятно слышать вежливые слова от человека, мечтающего быть сиротой! – откликнулся отец.
Робин открыл рот.
Глюкин чувствовал, что eрничество его не очень остроумное, не цинически-весeлое и лeгкое, а значит, и не eрничество, от этого он злился, но опять-таки втайне.
– За что ты нас так? – воскликнула жена уже без всякой иронии.
– Знал бы за что, вообще бы убил! – ответил Глюкин фразой из анекдота и пошeл на службу, в НИИ стандартизации и метрологии.
Была осень, было ветрено. По пути Глюкин встретил Дашеньку, о которой думал вот уже год, – да и она, кажется, поглядывала на него с особым вниманием.
– Берет слетает! – пожаловалась Дашенька, отворачиваясь от ветра.
– А вы бы гвоздиком прибили.
– Можно бы, только потом дырка будет! – рассмеялась Дашенька.
– Зато легко лишний пар выпускать! – сказал Глюкин, чувствуя в Дашеньке родственную душу.
В обеденный перерыв, в столовой, он подсел к ней на виду у всех и сказал:
– Эти котлеты вспотели от желания понравиться!
– Нет, они плачут от жалости к нам, которые их съедят! – отозвалась Дашенька.
– Я давно хочу сказать вам, что вы, кажется, единственная женщина, кого я могу выносить больше трeх минут, – выразился Глюкин.
– А я вас даже и три с половиной!
И в тот же день Глюкин ушeл от семьи к Дашеньке. Правда, она жила с мамой, но маме Глюкин сказал нечто настолько eрническое, что она страшно испугалась, ушла к себе в комнатку и почти не выходила из неe.
А Глюкин и Дашенька наслаждались взаимопониманием. Они eрничали с утра до ночи, издеваясь над газетами, над телевизором, над окружающими людьми, над самими собой – даже в самые интимные моменты, что, однако, придавало этим моментам особую остроту.
Безоблачно прошeл год.
И вот Дашенька сказала Глюкину:
– Что-то тяжело в брюхе. То ли съела лишнего, то ли забеременела.
– Рассосeтся, – успокоил Глюкин. – Да, кстати, анекдот. Пришла женщина аборт делать, а гинеколог пьян в стельку. И вот лезет он...
– Прекрати! – вдруг не захотела соответствовать Дашенька .
– Ты хочешь, чтобы одним узником соцлагеря стало больше? – спросил Глюкин.
– Я хочу ребeнка. От тебя, – сказала Дашенька.
Она сказала это серьeзно и страстно – и Глюкин понял, что обманулся в ней.
– Ты изуродовал меня, – сказала Дашенька.
– Да? Что-то незаметно! – сказал Глюкин.
– Ты меня уничтожил и убил.
– Не знал, что у трупов бывает превосходный цвет лица. Но кто докажет, что я убил? Есть свидетели?
– Есть! – явилась мамаша. Глюкин даже вздрогнул, он забыл о еe существовании.
– Сейчас пойду и подам заявление в милицию по поводу изнасилования моей дочери. Или ты на ней женишься!
Этот буквальный язык махрового быта, не признающего не то что eрничества, но даже намeка на какую-либо иронию, Глюкина насмешил. Он удалился.
А мама Дашеньки, не шутя, взяла да и подала, в самом деле, заявление.
Глюкин не верил. Он пел песенку: "А мы по тундре, вдоль широкой дороги...".
Вдруг – повестка, допросы, протоколы. Глюкин посмеивался, Глюкин иронизировал, Глюкин eрничал напропалую.
Вдруг – суд! Мама Дашеньки и двое старух-соседок дают показания. Потерпевшая, то есть Дашенька, прямо не обвиняет, но на вопросы прокурора кивает головой.
Глюкин – не верит.
Не может этого быть! – думает он.
Ему предоставляют слово.
Он чувствует, что происходит что-то невероятное, что-то опасное для него. Но из eрнической гордости продолжает шутить. Тем более, что в зале суда – публика.
– Я согласен, что это было изнасилование, – говорит он. – Но изнасилование по любви и взаимному согласию.
– Прошу суд зафиксировать, что обвиняемый сознался! – тут же вскакивает прокурор.
В этот момент Дашенька опомнилась, вскрикнула, протянула руку в сторону Глюкина... И упала в обморок.
– Всюду жизнь! – воскликнул Глюкин, войдя в тюремную камеру и первым делом заметив на стене таракана. И придавил его. Таракан же был прикормленный, принадлежал матeрому рецидивисту...
Дальнейшая судьба Ильи Фeдоровича Глюкина – туманна.
Много позже сын его, Роберт, рассказал мне, что отец повесился где-то в закутке тюремного производственного цеха. Вместо посмертной записки на груди его была наклейка с какого-то ящика, с рисунками: рюмочка, зонтик, стрелки, с надписями: "Верх", "Осторожно!" и "Не кантовать!"...
Дашенька же заболела странной болезнью: она не переносит юмора ни в каком виде. Если случайно услышит анекдот, у неe начинаются судороги. Боится включать телевизор, радио и читать что-либо. Она читает лишь сухие географические книги и туристические справочники. Она мечтает найти страну, где люди лишены чувства юмора, и переехать туда.
Беременность же еe, кстати, кончилась выкидышем.
...И всe же, всe же, всe же! – судьба Илья Фeдоровича – исключение, большинство eрников отличаются как раз удачливостью в жизни и вообще хорошим здоровьем. Да и eрником-то Илья Фeдорович, пожалуй, настоящим не был. Но очень хотел. Это его и сгубило.
Ж. ЖЛОБ
Жлоб, в сущности, частный случай Вахлака. Но среди Вахлаков попадается, как я уже отмечал, немало людей добродушных, несмотря на грубость свою, неуклюжесть и неотeсанность. Среди них даже есть люди, радеющие об общественном благе!
Жлоб же почитает пупом земли одного только себя – и делает это не только открыто, как и довольно простодушный Вахлак, но и нагло, с вызовом. Жлоб часто слаб умом и силeн телом – но это не закон. Жлобы встречаются и средь хилых интеллектуалов, и средь интеллектуальных здоровяков.
Кажется, зачем мне частный случай брать? Но я ведь больше интересуюсь типами уходящими, оригиналами сегодняшнего дня. А жлоб, очень надеюсь в своeм безумном прекраснодушии, именно – преходящая фигура.
У жлоба в жизни две задачи: сделать свою жизнь хорошей, невзирая на средства достижения этой цели, а других людей научить, как нужно жить, – в выборе средств тоже не стесняясь.
Быть на самом верху он не любит, потому что это опасно, а у жлоба звериное чувство опасности. Он любит быть – рядом. Он любит действовать от имени авторитета другого имени, понимая, что у него самого имени никакого нет, да оно ему и без надобности: имя не сахар, с ним чаю не попьeшь!
Он любит хапнуть из-под руки другого, из-под мышки, из-за плеча, – но действует при этом напролом. Грабя ближнего, он не заботится искать аргументы, оправдывающие грабeж, он говорит просто: "Мне надо!" – и очень удивляется, если кто-то этот аргумент считает недостаточным.
Жлоб любит иметь друзей, хотя не верит в дружбу, полагая, что любой продаст его в любое время, дали бы только подходящую цену. И часто продаeт первый, упреждая друга (и тем самым, как ни парадоксально, спасая его от греха предательства).
Жлоб абсолютно всех женщин считает бл...ми.
Я терпеть не могу печатной матерщины, но это единственный случай когда обойтись без неe невозможно, потому что упомянутое слово – самое мягкое, которое жлоб может приложить к женщине.
Тем не менее, он женат. Жену он не считает тем, кем других женщин, не потому, что она и в самом деле лучше, а потому, что она – ЕГО жена. Будь она жена или дочь чужая, она была бы, естественно, то же самое, что и все, но ЕГО жена такой быть не может, даже если такой в душе и является. Как он разрешает в душе этот софизм – непонятно!
Искусство и культуру жлоб любит – как всякий нормальный человек (а он нормален на сто процентов, нормален так, как, может, ни один из представителей других типов). Он любит искусство за то, что оно доставляет ему удовольствие. То же искусство, которое ему удовольствия не приносит, он презирает открыто, при этом часто даже не от себя лично, а от лица народа. Он искренне полагает, что это просто-напросто перевод народных денег. И когда ему в лапы каким-нибудь образом попадается представитель нелюбимого вида искусства, он высказывает ему в глаза все свои тугие соображения. Если деятель искусства согласится, он его, может, и отпустит. Если начнeт спорить – поучит. Потому что дураков учить надо.
Жлоб, кстати, не дурак, российская поговорка "дураков нет!" – не образное выражение, а буквальное. Нет в России дураков, вывелись за этот жестокий век. Придурков, полудурков, дурковатых и т.п. – сколько угодно, а дураков в чистом виде, готовых на любое явление рот раззявить и себя самого прошляпить – нету! Научили уму-разуму, спасибо хоть на этом!
И поэтому одно из свойств истинного российского жлоба-оригинала: полное осознание себя жлобом. Ходячая фраза "А вот такое я дерьмо!" – о нeм придумана, а может, и им самим. Этим жлоб отличается от мерзкого для меня типа Отморозка, который всe делает на уровне почти растительном, поэтому, как бы триллерно-колоритен он ни был, места ему в моей энциклопедии не найдeтся!
Однажды к Роберту Ильичу Глюкину в короткую пору расцвета его финансовой деятельности явился наниматься на работу детина лет тридцати.
– В качестве охранника, что ли?
– Да нет, почему... – сказал детина.
– А в качестве кого ж?
– Пригожусь, – молвил детина.
– Да как пригодишься-то, как? – вскричал Глюкин в пылу рабочего дня.
– Мало ли...
– Да кто ты вообще?
– Я? – показал детина тридцать три здоровых белых зуба. – Я вообще-то жлоб.
Глюкин рассмеялся и хотел его прогнать, но призадумался. Было в этом жлобе действительно что-то необходимое. Не охранник, не помощник, не рассыльный, а просто – сидит в углу детина, ковыряет в зубах задумчиво спичкой или вдруг почешет своe тело сквозь штаны, потому что ему захотелось почесать своe тело, и любой посетитель вдруг начинает в его присутствии чувствовать лeгкий комплекс неполноценности. Он чувствует, что этот человек полон собою от пяток до макушки – не больше и не меньше, а я вот, думает посетитель, ерепень неуeмный (см. очерк Ерепень), всe чего-то хочу: то выше себя прыгнуть, то, наоборот, шею в плечи втягиваю...
Тем самым посетитель, клиент оказывался в состоянии деморализованном, что позволяло Глюкину решать дела в свою пользу.
Время от времени жлоб (его звали Константин Костев) выполнял самые разные поручения, которые под силу были его сообразительности. Выполнял чeтко, аккуратно, хоть и не всегда так, как требовалось.
Однажды в городской квартире Глюкина вдруг потолок подмок, пятнышко появилось. Глюкин попросил Костева разобраться.
Тот поднялся на этаж выше, позвонил. Открыла старушка, вся мокрая, со шваброй. Объяснила: туалет засорился, тряпочка туда случайно попала. Уж извините. Костев извинил, но простить не мог: взял в туалетной комнате горсть того, что из унитаза выплыло и помазал старушку: чтоб умней была и впредь тряпок в унитаз не бросала. Старушка в крик.
Глюкин поднялся, увидел – и рассчитал Костева в ту же минуту.
– Она виновата, а я отвечай, – пожал плечами Костев – и удалился, глубоко обиженный несправедливостью.
Службу он нашeл себе быстро – у какого-то предпринимателя широкого профиля, не такого, может, порядочного, как Глюкин, но ему было всe равно, ему важней была служба, а не человек.
Однажды предприниматель отправил его в деловую поездку, требующую не столько ума, сколько упорства и выносливости. Костев всe сделал отлично и вернулся с прибылью для хозяина. Прямо с вокзала поехал он в его особняк. Было уже темно. Направляясь переулком к задней двери (для служебных людей), Костев встретил брешущую собачонку. Вполне уважая право животных, даже бродячих, на жизнь, он не стал с нею спорить, а пошeл себе мимо. Но собачонка пристала, брехала сипло – и наконец хватила Костева за ногу, порвав брюки. Само собой, Костев собачонку пришиб одним ударом.
Выяснилось, что собачонка была не дворнягой, а заведeнным во время отъезда Костева молодым очень породистым питбулем, которого хозяин приобрeл за большие деньги и успел уже полюбить, а особенно полюбила его дочь Машенька, которая и не доглядела, упустила пса на улицу; все в доме поднялись искать – и наткнулись на Костева, который пихал палкой сдохшего питбуля поближе к мусорному баку: он не любил беспорядка и мусора где попало.
Машенька зашлась в истерике.
– Что ж ты? – сказал хозяин.
– А я знал? – резонно спросил Костев.
– Ладно. Пошли, отчитаешься.
Костев отчитался, а днeм следующего дня хозяин опять его вызвал.
Костев приехал.
Ему вручили какую-то странную одежду и велели облачиться.
Костев удивился, но, чeрт с вами, оделся в длинную, расшитую золотом хламиду. Потом ему дали толстую книгу и повели во двор.
Во дворе, посреди лужайки, вырыта была яма.
Вокруг ямы стоял в чeрном народ. И Машенька тут же – в чeрном платьице. А в маленьком изящном гробике покоился питбуль со сложенными лапками, в которые всунута была свеча. Кроме ямы, приготовлены были ограда и крест.
– Прочитаешь отходную молитву и похоронишь! – сказал хозяин Костеву. И прощения попросишь напоследок.
– У кого?
– У него.
– Ясно...
Нет, Костев не считал, что хозяин не прав. Он понимал его, как жлоб жлоба. Ты зашиб мою собаку и виноват, а знал ты или нет, что она моя, – меня это не касается! Это Костев понимал!
И он не был сильно верующим. Он об этом как-то вообще не думал, хотя сына своего – крестил. И крест носил – и даже не грузно-золотой, на цепи, на пузе поверх одежды, а обычный, нательный, который ему мама дала со всякими словами, – их Костев стеснялся вспоминать.
Но читать отходную над псом и хоронить его он не захотел.
Он медленно снял с себя хламиду, положил поверх книгу.
– Подумай! – сказал хозяин.
– А пошeл бы ты! – равнодушно ответил ему Костев. И это слышали и видели все.
Через два дня у его машины на полной скорости отлетели одновременно левое переднее и правое заднее колeса...
И одним жлобом на свете стало меньше, хотя, может, он перед смертью перестал быть жлобом? Ведь не позволил же унизить свою честь и свою гордость!
Но – не будем обольщаться. Жлоб в первую очередь собственник. Поэтому для Костева его честь и гордость были понятиями не нравственными, а материальными: МОЯ честь, МОЯ гордость. А СВОЕГО у себя ни один жлоб отнять не позволит – даже ценой собственной жизни. Известен в наших местах случай, когда в зоопарке дочка жлоба сорвала с папы дорогие часы и бросила в клетку африканского льва. Жлоб одним ударом кулака сшиб замок с клетки, вошeл – и был за минуту растерзан и съеден львом. Не потому, что лев осерчал на такую наглость, нет, он тоже по-жлобски рассуждал: ХОЧЕТСЯ съесть, НАДО съесть – и съел. А хорошо это или плохо – дикая природа таких дурацких вопросов не знает...
З. ЗАЙКА
О женщинах или хорошо – или ничего, любил говаривать покойный Илья Фeдорович Глюкин (см. очерк "ирник"). Но из всех типов российских оригиналов на букву "З" (Заушник, Злыдень-доброжелатель, Зиждитель и т.п.) тип Зайки оказался если не самым оригинальным, то самым преходящим: он на наших глазах возник, на наших глазах расцвeл – и на наших же глазах канул в небытие в течение двух-трeх лет.
Поскольку энциклопедия эта адресована в значительной степени потомкам, придeтся объяснить происхождение этого типа, затрагивая вещи совсем для них незнакомые.
В конце 20-го века, уважаемые потомки, когда существовала такая архаичная вещь, как телевидение, и не всякий имел возможность свои таланты в любом виде творчества сам оформить, сам растиражировать – и предложить на всеобщее обозрение, чтобы люди выбрали добровольно, что им нравится, было странное явление: шоу-бизнес. Деятели этого шоу-бизнеса делали деньги... То есть не в прямом смысле делали: печатали там или чеканили... Деньги-то, кстати, помните, что такое? Это – эквивалент товара. А товар... Тьфу ты, пропасть! В общем, если что неясно – смотрите в других энциклопедиях. Итак, деятели шоу-бизнеса делали деньги, делая звeзд. Не звeзды делая и запуская в небо, чем занимаются, играючи, ваши детки, балуясь в саду с самодельными ракетными установками, а звeзд, людей, которые... Ну, как бы это вам... В общем, в них вкладывали деньги... То есть не в рот, конечно, засовывали или в другое место... В общем, допустим, человек поeт. Иногда ещe и приплясывает. И вот, чем больше на него потратишь денег, тем больше он в ответ денег принесeт за счeт популярности. Как это происходит? Не знаю! Хоть и современник, а объяснить толком – не могу. Итак, в него вкладывают, он приносит прибыль . Он может и сам в себя вложить. Наличие голоса, конечно, желательно, но не обязательно.
Звезду раскручивают... Ну, то есть... Нет, повторяю, космос тут ни при чeм. В общем, звезда становится популярной. Бывало, одну песню споeт, один раз спляшет – и уже звезда. В телевизоре он, на обложках журналов он. На стадионах выступает – и народ сходится только для того, чтобы посмотреть, потому что слушать на стадионах невозможно. Зачем посмотреть? Ну, живой же! Не было ведь системы дубль-телепортации, когда ты можешь вызвать абсолютного двойника любого человека и посидеть с ним за рюмкой того, чего вы там пьeте, в своeм 22-м или в 23-м веке (если вы, конечно, живы ещe)...
Нет, мы запутаемся так. Давайте к сути.
Суть такова, что во времена звeзд существовал феномен шлягера. То есть какую-нибудь песню какой-нибудь звезды начинают по всем каналам телевидения и радио транслировать по тридцать раз на дню. Естественно, народ запоминает и начинает подпевать. Но этот феномен – половина феномена. Смотрите, что иногда случалось, какие перемены в обществе возникали!
Итак, жил-был в конце 20-го века эстрадный певец, имя которого вам ничего не скажет. Назовeм его условно Ф. П. Из звeзд, если судить по их же меркам, может, и не самый худший. И написали ему однажды песню "Зайка моя". Авторов никто не помнит уже сейчас, так что я вам их даже под условными именами назвать не могу. Текст песни был, как того требовала современная эстрада, абсолютно дебильным, с постоянным повтором припевчика: "Зайка моя".
Но вот непредсказуемость влияния искусства!
Этот припевчик породил целое явление, породил тип и характер!
Такое бывало уже. Например, писатель 19-го века Тургенев придумал героя по фамилии Базаров и придумал, что он – нигилист. До этого не было настоящих нигилистов, а после выхода книги – появились!
Так и здесь.
Песня звенела с утра до ночи во всех ушах.
"Зайка моя!" – обращались мужья к жeнам – с иронией, конечно.
"Зайка моя!" – обращались влюблeнные юноши к возлюбленным девушкам нежно.
"Зайка моя!" – обращался начальник к секретарше. (Что такое "начальник" и "секретарша" – см. "Росийская историческая должностная энциклопедия", тома 18 и 35).
Но это было только начало. На "заек" откликались, положим, все дамы, хоть и с разной реакцией. Но огромное количество женщин почувствовали себя зайками в полной мере! Они почувствовали своe единство. Они стали признавать друг друга на улицах. Их признали и остальные. Это был фурор и триумф заек.
Что же это был за тип?
К моменту появления песни, это была женщина лет около пятидесяти со следами красоты на лице (независимо от того, имелась ли у них вообще когда-то красота на упомянутом органе тела). Это была женщина, нервная в быту (быт – это обеспечение домашнего хозяйства; домашнее хозяйство – это... но не будем отвлекаться), исполнительная на работе, имеющая бестолкового увальня-мужа, капризных детей, слушающихся, однако, маму чуть больше, чем паразита-отца. Ходила она в белых кружевных кофточках, в шерстяных платьях или костюмах, обожала блузки и свитерочки с нашитыми крупными розанами. Раз в месяц, посмотрев на себя в зеркало, она садилась на диету (диета – это не такое особое кресло, в которое садятся, а... впрочем, долго объяснять), но тут обязательно наступал какой-нибудь праздник. Она начинала жарить-парить, имея репутацию прекрасной кулинарки и гордясь ею, гости наедались и напивались, она, размягчeнная, тоже позволяла себе – и начинала краснеть личиком, петь задушевные песни, а потом обильно и горько плакать неизвестно отчего, но, поплакав, утирала слeзы, улыбалась и упрашивала гостей кушать и выпивать дальше.
Но всe чаще звучала песня о зайке – и всe выше и взволнованней вздымалась грудь такой женщины. Чутьeм своим женским она поняла: еe час пробил! Потому что по неизвестным причинам никому так не шло ласковое прозвище "зайка моя", как ей, женщине приятной полноты, в последнем периоде последней молодости (в наше время у женщин несколько молодостей бывало, вам, следующим естественным графикам природы, этого не понять), – и не только она почувствовала это, но и другие!
Мужья заек, таращущие (извините за корявое слово) свои буркалы (глаза) на длинноногих и костлявых (стройных) девиц, вдруг обнаружили, что другие-то мужчины уже свои буркалы от девиц отвели – и в упор рассматривают их благоверных.
– Зайка моя! – спохватывался торопливо ошарашенный муж.
– Чего тебе, дурень? – царственно спрашивала зайка, сидя у зеркала, плотной спиной – к мужу-ублюдку.
– Да нет, ничего... – бормотал муж, растерянно вглядываясь в туманное очарование черт лица супруги и не понимая, откуда оно взялось.
А взялось оно от сознания собственной победительности!
– Зайка наша! – в один голос отзывались о ней сослуживцы и сослуживицы отдела на восемнадцать столов, за одним из которых она просидела вот уже двадцать четыре года. Сам начальник отдела вдруг начал лебезить перед ней и тут по совпадению он в чeм-то проштрафился, – и зайке предлагают его место! Раньше с ней от одного перепугу истерика случилась бы (потому что зайки произошли от женщин очень трепетных – до душевной судороги иногда!), а тут спокойно поднялась, приказала перетащить за собой бумаги и вещи – и вошла в кабинет начальника, и села там, будто весь век сидела. При этом в зайке проснулось вдруг что-то чуть ли не волчье: бывшая соседка по столу зашла к ней на минутку поболтать о том о сeм – и через секунду вылетела с алыми щеками. Полдня она молчала, а потом молвила заикаясь:
– Приказали... записаться на приeм... на вторник... через неделю...
Впрочем, отходчивая зайка не помнила зла – и в тот ж день к вечеру утешила зарвавшуюся бывшую товарку свою: проходя мимо, потрепала за ушко и спросила по-доброму:
– Работаем?
И та, осчастливленная, вспыхнула ярче прежнего – и долго с горделивостью посматривала окрест.
Во всех сферах зайки приобрели невиданный доселе авторитет. Они становились директорами инвестиционных банков, страховых компаний, они оказались во главе супермаркетов, газет, телевизионных объединений, правительственных учреждений и подразделений. Советниками очень больших политических деятелей были – зайки.
Песенка неистовствовала на просторах нашей Родины, зайки процветали. Со сказочной быстротой они меняли машины, мужей, строили квартиры и коттеджи. А те, кто попроще, довольствовались пусть не материальными благами, но тем, что выше его: всеобщим народным вниманием и любовью. Продавщица какая-нибудь в глухом селе Паршивино, торговавшая всю жизнь каменными несъедобными пряниками, керосиновыми лампами и резиновыми сапогами, продавщица, которую сопливый тридцатилетний директор совхоза, в сыновья ей годящийся, Любкой звал, продавщица, муж которой, Степан, бил еe, пьяный, коромыслом (правда, и она его, трезвого, коромыслом охаживала мстя), – эта продавщица под звуки песни вдруг так приосанилась, что на вошедшего в магазин директора гаркнула:
– Ноги! Не в свинарник входишь! – с тем, чтобы он грязь на крыльце счистил.
И он воротился на крыльцо, счистил комья грязи с кирзачей и, войдя вторично, сказал:
– Что делать, Любовь Григорьевна, у нас ведь, мягко выражаясь, провинция и отсутствие полного бескультурья! – и совершенно новыми глазами посмотрел в еe серенькие очи, блистающие средь бугров веснушчатых щeк.
