Текст книги "Российские оригиналы"
Автор книги: Алексей Слаповский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)
– Не надо! – закричал Валя.
– Мы квиты! – сказала жена.
Прошло некоторое время.
Они простили друг друга, потому что всe-таки любили друг друга. Валя опять стал счастлив, потому что у него, как у людей, было за плечами некоторое несчастье.
Жена же хоть и простила, но отпечаток остался. Всe чаще она тяжело задумывалась. Начались, к тому же, сбои в продвижении по лестнице карьеры. Она вдруг поняла, что многое, ради чего она старалась, как бы обесценилось поступком Вали. Вернее, стало иметь другую цену, но где гарантия, что не обесценится совсем, что Валя не встретит завтра кого-то, кто увлечeт его не на вечер, не на минуту, а на всю жизнь? От этих мыслей она стала всe чаще выпивать, задерживаясь якобы на работе. Как у Вали был в своe время клуб любителей поэзии, у неe появилось тоже нечто вроде клуба – в стеклянной пивнушке около вокзала. Образовалась странная тeплая компания: бывшая лeтчица, бывшая партийная деятельница, грузчица с макаронной фабрики, просто бомж Василиса – и она, Женя, пока ещe преподаватель, но в душе – почти бывший.
Валя огорчался, когда жена еле приползала домой, падая тут же, у порога, часто при этом ругаясь грязными словами, потом еe тошнило, Валя подставлял тазик, ночью некоторое время не спал, следя за тем, чтобы жена спала на боку: он был напуган однажды рассказом о человеке, который спал пьяный на спине и его во сне стошнило, он захлебнулся и умер.
Он должен был чувствовать себя несчастным – и не чувствовал! То есть, конечно, ему было плохо, неприятно. Но, смотришь, жена два-три дня попьeт, а неделю всe-таки трезвая ходит. Счастье. Или вдруг цветы принесeт, вспомнив о годовщине свадьбы. Счастье. Да и кроме этого – мало ли!
Ведь у Вали, как у истинного Счастливца, имелась одна характерная и отличительная для этого типа особенность: всегда замечать в окружающем мире хорошее. Например, гуляет Валя с детьми в сквере зимой – и снежок пойдeт, припушит все деревья. Ну, зима, снег, обычное дело. А Валя встанет, как зачарованный, шепчет детям: "Зимняя сказка, вы посмотрите, посмотрите!". И чуть не плачет от восторга.
Красивый закат, осенние листья, хорошая музыка, хорошие стихи, улыбка ребeнка... Валя каждый день находил причину радоваться. Рождeнный радостным, он таким и остался наперекор всему.
Хотя душа-провидица уже ждала чего-то. И – дождалась. Однажды зимой Женя, напившись, заснула на троллейбусной остановке, а ночью грянул мороз. Она осталась жива, но – обморожение ног с последующей гангреной. Ампутация.
– Брось меня! – шептала Женя, едва очнувшись от наркоза. – На что я тебе такая?
– Дурашка, – ответил Валя плача. – Главное, ты жива!
...Прошло десять лет. Валя и Женя живут скудно. Женя пенсионер по инвалидности, хотя могла бы и преподавать, но – не хочет. Пенсию она потихоньку пропивает, а Валя работает на двух работах, да ещe берeт и на дом: дети выросли, их нужно на ноги поставить.
Да, он знает, что сам стал первопричиной теперешнего положения, но, страшно сказать, теперь он окончательно и бесповоротно счастлив.
То есть – она.
И в этом феномен всех Счастливцев в наше время в нашей стране, и это типичная для них судьба.
Как и Валя, всякий Счастливец чувствует себя с детства изгоем, понимая своe умение радоваться жизни как аномалию.
Как и Вале, в жизни Счастливцам обычно везeт.
Как и Валя, они своими руками рушат счастье обыденной жизни, чтобы, оказавшись в несчастье, на основании его построить опять-таки счастье, но заслуженное, оплаченное этим самым несчастьем.
Бывают и исключения. Мне рассказывали о человеке, который до пятидесяти лет ничем не болел, у которого всe в жизни ладилось – в соответствии с его гармоническими потребностями. Он пытался изгадить себе жизнь, но все попытки оказались бесплодными, отчасти потому, что трудно напакостить себе, не задев при этом никого, а он слишком любил людей. В довершение всех этих постоянных радостей и счастий, выпавших ему в жизни, он выиграл большущие деньги в лотерею. Причeм билет ему подарили, сам он никогда не покупал, боясь своей удачливости. Он получил эти деньги и в тот же день отправился в казино, о котором до этого знал лишь понаслышке. И поставил все деньги на какую-то там цифру рулетки – и выиграл. Выигрыш был равен его совокупным доходам за предыдущую жизнь.
И он сошeл с ума – и теперь смеeтся с утра до ночи, став наконец безмятежно счастливым, ибо только сумасшедшему в наше время и в нашем пространстве дано счастье не считать своe счастье чем-то ненормальным или неправильным.
Впрочем, его лечат – и есть надежда на выздоровление.
Т. ТИПИЧЕСКИЙ ХАРАКТЕР В ТИПИЧЕСКИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ
В школе меня учили, что одно из главнейших достижений классического реализма: изображение типических характеров в типических обстоятельствах при одновременной жизненной достоверности и индивидуальности персонажей. Образ Базарова. Образ Катерины. И т.д.
И всегда мне хотелось найти такой характер не на страницах книги, а – в жизни.
И нашeл – именно тогда, когда работал над этой энциклопедией. Осталось лишь получить его согласие, чтобы готовеньким, живeхоньким, без всяких придумок, поместить его в текст – со всеми типическими потрохами и окружающими типическими обстоятельствами.
Пришeл к нему, выпили мы с ним, я говорю: так и так, друг Петя, не хочешь ли в энциклопедию попасть?
– В качестве кого? – нахмурился подозрительный Петя.
– В качестве типа.
– Я – тип?!
– Постой, не задирайся. Я имею в виду не просторечный смысл, когда о ком-то говорят: "Ну и тип!". Я имею в виду, что ты типичен.
– В каком смысле?
– Чудак. В смысле типичности. Ты типичный представитель своего времени, своего поколения и так далее.
Петя надулся. Ему явно не хотелось признать, что он типичен. Он, чудак, не понял, что этим надо гордиться. Ему хотелось оригинальным быть. Индивидуальным. Но ведь это одно другому не мешает. Я попытался объяснить это Пете. Он подумал, выпил водки и спросил:
– А если я в морду тебе сейчас дам, это будет типично или как?
– Это будет индивидуально, но в рамках типичности. Такие типы, как ты, вполне могут иногда дать в морду.
– А ты?
– Что я?
– Ты мне ответишь или нет?
Я задумался. И решил:
– Вроде бы не должен, если взять меня как тип. Но в целях индивидуализации собственного образа могу в ответ и блызнуть.
– А блызни! – пригласил Петя.
– Ты первый должен. Мы так уговорились.
– А я первый не хочу. Это моя индивидуальность. В рамках типичности.
Петя явно издевался. Он всегда был такой. Говорит одно, а думает другое. Очень типично для него. И я ему об этом сказал.
– Так! – угрюмо произнeс Петя. – Значит, ты всe-таки впихиваешь меня в какой-то там тип?
– Не я впихиваю, ты сам в нeм живeшь! Ты – типичен, кто ж виноват!
– Хорошо. А вот я сейчас открываю окно, так?
– Так.
– И выбрасываю телевизор, так?
– Так.
– Это будет типично?
– Скорее индивидуально. Закрой окно и не тро...
Петя выбросил телевизор.
– Пойдeм дальше, – сказал он. – Вот шкаф с посудой. Стекло у него разбить – это будет типично?
– Типично! – решил я обмануть его.
– Тогда так и сделаем, как полагается! – кивнул Петя и разбил стекло кулаком.
– А теперь что будет типично? – спросил он.
– Теперь будет типично, если ты успокоишься и выпьешь водочки.
– Значит, не успокоюсь! – приговорил Петя и об колено сломал деревянную красивую ножку торшера. Но водочки после этого выпил. И спросил:
– Значит, я, по-твоему, типический характер в типических обстоятельствах?
– Нет, Петя. Я так... Я пошутил.
– Не понял! Ты, значит, считаешь, что я недостоин?
– Нет, ты достоин. Но слишком индивидуален. Слишком ярок.
– Яркость типу не помеха! – заявил Петя и пошeл на улицу.
Наверное, проявлять свою яркость, подумал я с испугом и побежал за ним.
Петя стоял посреди двора и бросал вызов всем, кто согласится его принять.
Принять не согласился никто.
– Как же докажу? – с отчаянием спросил Петя.
– Что именно?
– Что я резко индивидуальный типический характер?
– Да не надо доказывать! Зачем доказывать очевидное?
Но Петя не мог успокоиться. До полуночи он колобродил, задавал бессмысленные вопросы мне и прохожим, пытался вырвать из земли детскую песочницу, выл на Луну, хохотал и плакал.
Еле-еле он угомонился, позволил привести себя домой и уложить в постель.
– Завтра! – пообещал он мне засыпая.
– Конечно, – согласился я.
В эту ночь я раз пять засыпал и просыпался от кошмаров.
Мне сначала приснилось, что я Тургенев и что ко мне явился живой Базаров.
– Ты, писака! – сказал он мне. – Ты зачем меня заставил глупости о женщине говорить, вместо того чтобы просто полюбить еe обычным порядком? За что ты умертвил меня, гад? (Если б я осознавал себя во сне собой, я бы, конечно, не позволил ему так хамничать классику, но в том-то и дело, что я был полностью Тургенев – и даже бороду чувствовал на лице, хотя у самого у меня бороды никогда не было!) Тебе хотелось, – продолжал Базаров, – мне благородную смерть устроить в целях художественности! Тебе хорошо, падла, пeрышком поскрипывать в уюте, а меня жмуриком сделал!
И тут он исчез, а я очнулся в холодном поту, с невысказанным вопросом: почему это Базаров стал выражаться как последний урка?
Задремал – и вот я уже Достоевский, а надо мной бледный Раскольников с топором.
– На, – суeт он мне топор. – На-ка, иди-ка, стукни старушку! – И тут же старушка откуда-то явилась, и Раскольников согнул еe, подставляя мне еe седую голову с жeлтым пробором посредине. Вскрикнул я – и проснулся.
И опять забылся, и тут же передо мной, как в фильме ужасов, – женщина в чeрном, лицо белое и прекрасное, очи огромные, а из шеи кровавая струя брызжет прямо мне в глаза!
– Пойдeм, Лев Николаевич, – говорит мне она. – Пойдeм, я тебе поездок хороший присмотрела. Прыгнем. Это будет типично – и в типических обстоятельствах, и оригинально. Пойдeм!..
И я иду, как баран, держась за ледяную руку, и вот поезд налетает, как вихрь, и я, не понимая, что делаю, прыгаю и...
И, перейдя в другой сон, вижу голову, выкатывающуюся из-под колeс, и голова обиженно бормочет:
– Вольно вам, Михаил Афанасьевич, над людьми измываться! Положим, я вам неприятен, я, возможно, даже и подлец в некоторой степени, житейскими, однако, обстоятельствами обусловленной, но жить мне или умереть – пусть суд решает, а вы ишь какую смелость взяли на себя, головы людям без суда и следствия резать! Аннушка, видите ли, масло пролила! Отца родного для красного словца не пожалеете! Нехорошо-с!
Наутро я встал весь разбитый.
Я распахнул окно.
Знакомый двор был передо мной, знакомая дворняга Найда пробежала, виляя хвостом, знакомая наизусть соседка баба Люба прошла в галошах с тазом белья, знакомое небо было над головой.
Но впервые за долгое время я, думавший, что уже наизусть знаю всe и про типические характеры, и про типические обстоятельства, и про литературу, и про жизнь вообще, вдруг понял, что не понимаю ничего: ни в литературе и ни в жизни.
И радостно, и ново стало мне.
Тут без стука вошeл Петя – с лицом виноватым и печальным.
И я поглядел на него с улыбкой, будто впервые увидел его такого, какой он есть, а не такого, каким я его придумал, увидел промытыми начисто глазами.
– Здравствуй, Петя! – сказал я.
– Здравствуй, – ответил он голосом покаяния, приветствия, болезни, уныния, но и гордости, и несмиренности, и надежды, и человеколюбия, столько всего было в его голосе, что и на тысяче страниц не описать. Да и не надо.
У. УНИВЕРСАЛ
В юности меня чрезвычайно поразил один человек.
Он был агроном, приехал в командировку из дальнего села и навестил моего отца, будучи его давним знакомым.
Он приехал под вечер, отец ещe не вернулся с работы. Назвался Александром Валентиновичем Штырeвым и тут же поинтересовался, что я думаю о современных острых общественных вопросах. Я ничего не думал о них, я был тогда влюблeн.
Александр Валентинович осведомился, встречаю ли я уставших родителей ужином. Я сказал, что ужин мама приготовит, когда придeт.
Он мягко укорил меня, засучил рукава, зажeг плиту, открыл холодильник и стал действовать. Свои действия он объяснял, показывая, как лук резать, как картошку чистить, как соус для мяса готовить, тут же присоединяя меня к своему труду.
К приходу родителей готов был замечательный ужин.
Отец, зная Штырeва, не удивился.
Они стали говорить о своих взрослых делах. Не помню, что говорил Штырeв, помню только, что он был язвителен, остроумен и убедителен.
Я ушeл в свою комнату учить уроки, а потом готовить роль для школьного спектакля, роль серьeзную, многое в моей жизни определившую: роль Хлестакова.
"Ужасно как хочется есть! Так немножко прошeлся, думал, не пройдeт ли аппетит..." – долбил я, покачиваясь на стуле.
– "Нет, чeрт возьми, не проходит!" – подхватил вошедший Штырeв. И без запинки наизусть отчитал монолог Хлестакова, а потом и следующую сцену – за Хлестакова и за Осипа.
– Гениальная и актуальная пьеса! – воскликнул он. – У нас там театр народный, я организовал, мы эту пьесу с огромным успехом давали в прошлом сезоне. Я Городничего играл.
Он быстро обвeл глазами комнату, увидел шахматы.
– Сразимся?
Я кивнул, мысленно усмехнувшись. Недавно я занял в своей возрастной группе первое место на областных соревнованиях.
Расставили фигуры, начали игру.
Прошло пять минут, и я с удивлением рассматривал доску, понимая, что через три хода мне будет неминуемый мат.
– Сдаюсь, – сказал я.
– И напрасно! – Штырeв быстро застучал фигурами и показал, как мне можно было не только избежать мата, но и самому – чeрными! – поставить мат!
– Тебе не хватает парадоксальности мышления, – ласково сказал Штырeв. Пойдeм подышим.
Мы вышли на балкон.
– Плиты! – постучал по стене Штырeв. – Вредно для здоровья. Теплопроводность – ...., сейсмоустойчивость – ..., проводимость электромагнитных волн – ..., – он называл цифры, много цифр.
– Да, – сказал я.
– А вон Венера с Сириусом перемигиваются издалека, – указал Штырeв на звeздное небо. – Альфа Центавра угадывается. Ковши как на ладошечке. Семь лет назад и я звeздочку открыл, в международном каталоге значится, называется Валентилина. То есть Валентина Лилина сокращeнно.
– Да, – сказал я.
– Стихи пишешь? – вдруг спросил Штырeв.
– Нет, – соврал я.
– А я пишу.
Много звeзд сияет в небе.
Звeздам в небе вроде тесно.
Но сумеешь стать звездою
И тебе найдeтся место!
прочeл он негромко, с вдохновением.
За полчаса стояния на балконе выяснилось, что Штырeв не только открыл звезду, не только пишет стихи и играет в народном театре, выяснилось, что он обладает познаниями практически в любой сфере человеческой деятельности, при необходимости он может заменить в родном совхозе и электрика, и механика по тракторам и комбайнам, и кузнеца, и плотника, и фельдшера, и самого директора – а необходимость эта возникает часто, потому что народ, увы, запоям подвержен. Выяснилось также, что он рисует масляными красками пейзажи и портреты, сносно играет на скрипке, удовлетворительно на фортепиано и почти профессионально на балалайке. В свободное же время он занимается городошным спортом, гирями, играет в футбол, бегает на лыжах – и чемпион межрайонных соревнований по "охоте на лис". Выяснилось также, что он глубоко изучил противоречия современной жизни, написал об этом книгу размером в полторы тысячи страниц, но не для опубликования, а – направил еe в самые верха в трeх экземплярах. Через месяц приезжали какие-то люди, долго беседовали со Штырeвым и уехали с лицами совершенно недоумeнными.
Он бы много ещe рассказал мне, наверное, но тут отец позвал его.
А рано утром он уехал.
Что с ним сейчас, точно не знаю. По слухам, жив, и в свои шестьдесят пять лет организовал фермерское хозяйство – вдвоeм с тридцатилетней женой. Три раза подвергался нападениям: соседей-поселян, райцентровских рэкетиров и налоговой инспекции. Все три нападения отразил, хоть и с потерями, и собирается растить на бывших богарных землях орошаемое сорго...
Он был первым, а потом не раз я встречал людей, которых мысленно называл Универсалами.
Откуда брались они?
Возможно, сами сложившиеся условия реального социализма способствовали этому. Было ведь так, что, сколько ни работай, больше зарплаты и почeтной грамоты не получишь. Уравниловка, однако, позволяла не загибаться на одной работе, она высвобождала людям время, энергию и желание проявить себя ещe в чeм-то. И они развивали свои таланты. Эта многогранность, многоликость стала основой необыкновенной артистичности человека позднего советского и постсоветского периода. Сегодня он академик – и решает теорему Ферма, завтра он герой – и прыгает на досуге с парашютом, послезавтра он мореплаватель – и пересекает на надувной лодке Азовское море для собственного интереса, а вернувшись домой, он плотник, и своими руками то лоджию оборудует шкафчиками, то веранду мастерит на скромной своей дачке... При этом человек-универсал неизбежно общался со множеством людей, перенимал их манеры, привычки, выражения – и мог считаться своим в самых разных компаниях. Отсюда и артистизм, который и выручил многих во время наступившего дикого первоначального капитализма (см. очерк "Делец-Самоуничтожитель"), когда понадобилось, научным языком говоря, выполнять ради хлеба насущного самые разные ролевые функции.
Универсал – тип широкий, включающий в себя другие типы, универсалами в той или иной мере были все мы и пока ещe остаeмся. Поэтому не вижу смысла долго распространяться о том, что всем известно. Замечу только, что в универсализме этом в самые глухие времена проявились парадоксальным образом какие-то, не побоюсь выразиться, возрожденческие тенденции. В каждом Леонардо да Винчи сидел!
Теперь будет, конечно, не то, поэтому и тон очерка моего, я чувствую, печален. Если мы решили (а нам сказали, что мы так решили) идти путeм так называемых высокоразвитых стран, то неизбежна тенденция к узкой специализации всех и каждого, и настоящего универсала можно будет только с большими стараниями отыскать или в среде какой-нибудь богемы, или где-нибудь на помойке, где бывший обнищавший инженер бродит, выискивая детали для оригинального летательного аппарата, который он строит вот уже седьмой год.
Впрочем, может, это бродит не Универсал, а Энтузиаст, о котором речь впереди.
Ф. ФИЛОСОФ
Настоящего русского философа – как тип характера – не следует путать с философом-профессионалом. Они, конечно, если употреблять терминологию Брэма, относятся к одному отряду и семейству, но это разные виды, которые можно назвать filosofus vulgaris (философ обыкновенный) и filosofus naturalis (философ натуральный, природный; есть и разновидности: felis – дикий, и domesticus – домашний).
Философ обыкновенный (Ф. О.) обитает в университетских зданиях, пишет статьи и книги, внешний вид чeтко не определeн. Питается свальными отбросами чужих знаний. Философ натуральный, Ф. Н., обитает на кухнях многочисленных знакомых, иногда дома, изредка на работе, книг не пишет презирая. Питается экологически чистым соком собственного ума и отборными продуктами мыследеятельности титанов ума. Ф. Н. обычно бородат. Борода его небольшая, густая, дерзкая. Она достаточно опрятна, но под нижней губой обязательно имеется клочок, торчащий дыбом для того, чтобы философу прикусывать его. Он знает, что вид у него при этом становится высокомерный, а иногда и просто отталкивающий, но данного эффекта философ и добивается. Он и бороду-то заводит, чтобы всякий, кто на него посмотрел, тут же почувствовал себя вдруг уязвлeнным и обиженным – и сейчас же начал бы на философа наскакивать с глупыми опроверженьями; ощущение антипатичного к себе отношения со стороны окружающих есть обязательное условие его существования, накаляющее льдяным хладом морозную жуть его космического ума.
Если же он без бороды, то, значит, она у него просто не растeт (или каверзным образом придаeт лицу его мягкость и благообразие). Тогда философ ищет иной способ глубокомысленно обезобразить лицо. Он или жуeт спичку, невероятно изгибая при этом губы, или отвратительно прихихикивает, или придаeт глазам особый прищур насмешливого идиотизма, который должен ясно показывать собеседнику, что это точное отражение выражения глаз собеседника. Правда, собеседник не всегда это понимает и иногда идиотизм философа принимает, по недомыслию своему, за чистую монету (что философа лишь забавляет).
Быт философ презирает, но часто, как ни странно, он женат. Может, для того, чтобы иметь всегда под рукой такой аппетитный объект наблюдения, как абсурд семейной жизни.
Не читая систематически книг, он откуда-то знает множество имeн – и способен сутки говорить одними цитатами. Раз в пять лет он сочиняет эссе на тему судьбы и смерти и тайно посылает в какой-нибудь журнал усмехаясь. Так же усмехаясь, он получает свою десятистраничную рукопись обратно; усмехаясь, читает ответ неведомого редактора о том, что прежде, чем браться за словесные мыслеизвержения, следует освежить школьные знания относительно орфографии и пунктуации.
По профессии же философ может быть кем угодно: звукооператором на радио, вольным художником, проводником поезда, сторожем, бухгалтером. Деньги он, само собой, считает мусором, но без денег сидеть не любит – и, как правило, очень недоволен насчeт дать взаймы. Бывает, всe же, даeт. Чем более чужда ему среда производственного обитания, тем полнее чувствует он своe одиночество. Для интеллектуального же общения он навещает тех людей, уровень образования которых достаточен для поверхностного хотя бы разговора.
Беда, когда каким-то случаем в одном обществе оказываются два настоящих русских философа. Короткими ударами косноязычных фраз они сперва прощупывают друг друга. Кстати, речь настоящего русского философа весьма часто несвязна, ибо вспышки мысли не могут быть красиво оформлены: это не магазинная витрина! Это знак, это иероглиф, за которым целый пласт невыразимой внутренней протоплазмы! Часто эта речь, к тому же, тиха – чтобы переспрашивали. И совсем уже хорошо иметь какой-то дефект дикции: шепелявость, картавость или то и другое разом.
Итак, сошедшиеся два философа прощупывают друг друга, вскользь упоминая десятки имeн, ни одного из которых окружающие вовек не слыхали, упоминая названия философских трудов и залезая в дебри древних учений (ибо настоящие философы, можно сказать, политеисты, они знают всe сразу – ничему одному полностью не веря, а веруя лишь в нечто своe собственное, чему просто не пришло ещe время дать имя). Эти вылазки дают им понять, что они – одного сорта, одной крови. После этого они начинают нарочито болтать бытовую чушь, показывая этим, что в присутствии другого просто невозможно говорить о чeм-либо серьeзном, они ещe более иронично, чем всегда, покусывают клочок бороды, глупо прихихикивают и напускной идиотизм в их глазах достигает полного правдоподобия.
При этом каждый настоящий философ, увы, всe-таки живeт в обществе и то и дело с недоумением обнаруживает, что он вынужден исполнять какие-то гражданские, семейные и личные обязанности. И выполняет он их, как правило, хорошо, даже очень хорошо – чтобы не переделывать, чтобы отвязаться раз и навсегда! Но в том и парадокс, что философу, учитывая его репутацию человека исполнительного и обязательного, тут же подсовывают новое дело. Он и его с презрением приканчивает, а ему – третье! И чем больше он эти самые дела ненавидит, тем больше у него этих самых дел, и жизнь философу начинает казаться не просто абсурдом, а абсурдом в квадрате, но именно эта мысль его и успокаивает.
Я знал двух таких настоящих русских философов. Я встретил их как раз в тот момент, когда они сошлись в одной компании, до этого друг о друге не зная, но, однако, слыша.
Николай Малаев и Михаил Калаев, так назовeм их, не трогая настоящих имeн.
Николай Малаев 17 сентября 1978 года пришeл к женщине Екатерине. Ему было под тридцать, но он был уже вполне философ. Он говорил, естественно, о смерти, потому что знаком был с Екатериной только неделю, зашeл лишь второй раз, поэтому сразу же следовало ей объяснить, кто он такой, чтобы она не питала глупых надежд на "нормальные" отношения.
– Смерть есть любовь, – объяснял Малаев. – А любовь есть смерть. Оргазм есть репетиция агонии. Он притягателен не своей сладостью, а своей болью. Но я не верю в смерть и не верю в оргазм. Это обман. Есть – жизнь. Но и жизни нет – в тех представлениях, в каких мы еe представляем.
Екатерина выслушала и сказала:
– Тебя бы надо с Калаевым свести. Очень похоже рассуждаете.
– Тема одна, а толкований много. Этого не может быть, – снисходительно оскорбился Малаев.
А 16 марта 1981 года уже Михаил Калаев зашeл к Екатерине.
– Оптимизм есть несомненный идиотизм, – говорил он. – Но идиотизм есть состояние блаженства. Следовательно, тот, кто не хочет быть оптимистом, отвергает для себя блаженство. Следовательно, когда говорят, что оптимистом быть в наше время трудно, то ошибаются! Трудно быть пессимистом, поскольку жизнь постоянно подсовывает нам эрзацы радости в надежде вызвать идиотическую слюну вожделения. Например, твоя грудь. Я говорю не как мужчина, а как мыслитель. Твоя грудь. Оптимист принимает еe за должный подарок судьбы. Пессимист же видит в ней обман, мираж, – и ему хочется разрушить, чтобы... О чeм я?
– Тебя бы с Малаевым свести, – вздохнула Екатерина. – Вы так похожи. Он тоже страшно умный.
– Нет ничего унизительнее слова "тоже"! – обиделся Калаев.
4 апреля 1986 года Николай Малаев зашeл к женщине Софье.
– Смерть есть любовь, – объяснял он ей. – А любовь есть смерть. Оргазм есть репетиция агонии...
И так далее.
– А ты не знаком с Калаевым? – спросила Софья.
– Что-то слышал, – неохотно ответил Малаев. – Как я понял: заурядный человек, но с претензиями.
К этой же Софье (такие совпадения в интеллектуальной среде не редкость) зашeл через некоторое время, а именно 30 декабря 1987 года Михаил Калаев.
– Оптимизм есть несомненный идиотизм, – говорил он. – Но идиотизм есть состояние блаженства...
И так далее.
– Вот бы вас с Малаевым познакомить! – сказала Софья, думая о чeм-то своeм. – Вы бы нашли общий язык.
– Я о нeм слышал. У нас разные языки! – отрезал Калаев.
Время шло. Малаев и Калаев мудрели. Взрослели. И даже уже, можно сказать, старели.
12 августа 1996 года Михаил Калаев зашeл к девушке Елизавете.
– Оптимизм есть несоменный идиотизм, – сказал он, жуя поседевший клок волос на нижней губе. – Но идиотизм есть состояние блаженства... Вот твоя грудь...
И так далее.
– Как вы интересно говорите! – уважительно восхищалась девушка Елизавета. – Недавно, в пятницу, 24 января 1995 года, у меня был Николай Малаев. Слышали? Вот бы вам познакомиться!
– Да, что-то слышал, – скривился Калаев.
– В ноябре у меня день рождения, – сказала Елизавета. – Приходите, он тоже будет.
– Может быть, – обронил Калаев.
Малаев тоже получил приглашение.
С августа до ноября Малаев и Калаев безвылазно сидели в библиотеке. Выходя покурить, Калаев часто встречал лысого человека профессорского облика. Через пару недель они стали здороваться, а через месяц разговорились. Выяснилось, что у них общие интересы.
– Не так страшен дилетантизм в философии, – сказал Калаев, – сколько квазиавангардная ортодоксия! Дилетантизм впрыскивает свежие идеи. Ортодоксы зацикливаются на чeм-то одном, но зато умеют завернуть это в якобы оригинальную упаковку. Есть люди, умеющие свои банальности преподносить, как бы вам это сказать...
– Совершенно с вами согласен! – кивал лысый профессор. – Есть такие люди, но они не стоят внимания!
Настал день дня рождения у девушки Елизаветы. Калаев шeл с цветами и шампанским, на устах его была усмешка по отношению к глупому ритуалу потому что вообще-то Калаев дней рождения не признавал.
Малаев уже сидел у Елизаветы, иронически открывая принесeнное шампанское.
Калаев вошeл.
Знакомый лысый профессор поднялся ему навстречу.
– Малаев, – сказал он.
– Калаев, – сказал Калаев.
И они оба расхохотались.
Они стали пить шампанское, а потом по-студенчески сгоняли за водкой. Они поражали Елизавету солeным простецким молодeжным юмором, они пели песни своей молодости, они обнимались и договорились завтра же семьями отправиться в лес по грибы.
Елизавета, забытая, всхлипывала в уголке.
Так Малаев и Калаев перестали быть философами.
Только настоящие русские философы умеют вдруг, в одночасье, становиться философами, но только они умеют в одночасье и забыть всякую философию.
Это, братцы, от одиночества всe...
Х. ХАРИЗМАТИЧЕСКАЯ ЛИЧНОСТЬ
Харизматические личности, то есть люди, источающие из себя неизъяснимое обаяние, встречаются повсеместно, но у российских харизматических личностей (будем для экономии места называть их Х. Л.) – свои особенности.
Харизматический человек в России обязан быть:
а) в чeм-нибудь ярко талантлив;
б) внешне привлекателен или оригинально уродлив;
в) со странностями в поведении на грани шизофрении;
г) приверженцем необычной для России религии или идейного течения: дзен-буддизма, иллохийской секты, правого монархизма или фашиствующего коммунизма;
д) алкоголиком, наркоманом, бисексуалом, многожeнцем и т.п.;
е) известен многим, но понятен до конца лишь избранным;
ж) при этом – бедным, бескорыстным, надмирным.
Собственно, последний пункт и делает Х. Л. окончательно Х. Л., потому что, будучи при всех остальных пунктах ещe и богатым, человек всего лишь знаменит, популярен – и т.п., но харизматичным его назвать язык не повернется.
Однако, кроме указанных пунктов, имеется нечто, чего я назвать не могу, что для меня – загадка.
Например, возьмeм К. К.
Он с юности был умeн и параметры Х. Л. уяснил гораздо раньше меня. И решил сделать из себя Х. Л.
Пункт первый у него наличествовал: он был талантлив. Пункт второй тоже: он имел раскосые глаза, огромный нос, оттопыренные уши; увидишь – не забудешь и даже во сне приснится. Под пункт третий он себя старательно подгонял. Пригласят его в гости, а он посреди застолья вдруг хрясь стакан об стену. Или громко стихи начнeт читать, перебивая всех. Или выскочит на балкон и кричит: "Конь бледный мчится на нас!". Ради странности он ходил зимой в дворницком тулупе, поменял свою приличную квартиру на какой-то чердак, ради странности стал вегетарианцем, но ел иногда и чердачных мышей, запекая их в сметане. И добился своего. Странный человек! – в один голос заговорили вокруг.
Секту выбрал подходящую: христоискателей. Члены секты уверены, что Христос уже явился, но не объявляет себя, потому что слишком сейчас велики силы Антихриста. Они заняты поисками Бога Живого – и время от времени находят. Потом понимают, что ошиблись, оплeвывают найденного, а иногда и бьют – и ищут дальше.
Выполняя пункт д), он стал и алкоголиком и травку курил, жeн поменял пять штук, пытался стать и бисексуалом, но при первой же попытке его стошнило: не преодолел своей натуры.
