Текст книги "Победительница"

Автор книги: Алексей Слаповский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Письмо девятое

Итак, Володя, я писала о том, как твой тезка Владимир, не ставший твоим отцом, пригласил меня к себе домой на день рождения. Я приехала. Выяснилось, что у него больше никого не было. Мама приготовила еду и ушла, отца у Владимира не имелось. Мы тут же стали по традициям того времени сидеть за столом и есть. В совсем древности это было понятно: добытие еды считалось праздником, а праздник, наоборот, всегда сочетался с употреблением еды. Но потом это превратилось в атавизм, которого люди не замечали: не только любое событие сопровождалось едой, даже если не хотелось есть, но и обычная встреча двух людей превращалась всегда в совместное принятие пищи.

Боже мой, как я стара, я помню времена, когда действительно кому-то могло не хотеться есть...

Мы слушали с Владимиром музыку, я немного скучала, не понимая, что меня заставило приехать к нему. Потом, когда свечерело, мы сидели с ним на узком балконе, заваленном пыльным старьем, он глядел на то, как Солнце исчезает из поля и атмосфера становится багровой. То есть довольно красиво. Владимир говорил значительные вещи, что было свойственно юноше того времени, который хотел нравиться девушке. Я не помню точно, хотя хорошо запомнила вообще этот вечер, кажется, он говорил о величине расстояний до Солнца, Луны, Марса, Юпитера и т. п., о бесконечности Вселенной и о том уникальном чуде, которое называется жизнью в пылинке этой Вселенной, называемой Земля. Меня он этим, конечно, не поразил, но мне было почему-то приятно слышать его мягкий и теплый голос. Я тоже поделилась с ним познаниями в астрономии. Потом он начал читать... Нет, не так, как читают книгу, он произносил вслух, но это называлось читать, Володенька, ужасно, я не могла это забыть, что угодно, только не это – это всё равно, что забыть такие слова, как вода и хлеб... Хотя есть у нас старик, вот он-то уж точно старик, сто сорок три года, у него то, что я с ужасом предвижу себе: почти полная потеря памяти. Он уже ничего не помнит, кроме слов «я хочу». «Я хочу», – говорит он и показывает пальцем на то, чего хочет... Я сейчас вспомню, я обязательно вспомню. Ритмизированная речь, часто в столбик, часто с похожими, то есть созвучными, то есть ассонансными, окончаниями. Рифмы! Они назывались рифмы! Но как называлось это, то, что писалось с помощью рифм? Я должна вспомнить, обязана вспомнить!

При этом лучше самой. Можно спросить, но лучше самой. У нас разработаны мнемонические приемы и реконструктивная методика, позволяющая вспоминать предметы и слова. Не надо запоминать всего, надо помнить только базовые вещи, а остальные восстанавливать ассоциативно. Например: курица и яйцо. Курица – домашняя птица, яйцо – то, из чего получается потомство курицы, овально-заостренной формы. Из этих двух понятий можно восстановить вообще весь мир. Ибо всё ко всему имеет отношение. Итак, рифмы. Повторяются, как кудахтанье курицы. Похожи. Уже близко. Но не с той стороны. Подойдем со стороны яиц. Яйца есть результат творения, они рождались, то, что я пытаюсь вспомнить, – тоже. С древних времен. Чем отличались древние времена? Отсутствием многих приспособлений. Те, кто творил то, что я пытаюсь вспомнить, писали – перьями! Браво, курица! Они писали перьями! Писатели? Нет. Они не только писали, но и именно читали вслух, пели, они пели, пели, пели свои поэмы! Поэты! И то, что они сочиняли, называлось поэзы? Нет. Не уходим от курицы. Я уже забывала это слово и придумала мнемоническую поговорку. Сейчас, сейчас... Вот! Курица кудахчет, но она тиха, когда заслышит пение стиха! Стихи! Браво!

Стихи, стихи читал мне Владимир. Чьи-то или своего изготовления, это неважно. Я тогда еще не увлекалась психолингвистикой и не знала о действии ритмической речи. Я ощутила руку Владимира на своем плече и вдруг поняла, что мне это тоже приятно.

А дальше – почти фантастика. Каждый момент предыдущей жизни был мной прожит с полным сознанием и четким ощущением того, что именно я проживаю. У меня не сносило покрытие дома, как выражались тогда некоторые, то есть не было моментов подчинения интеллектуальной сферы эмоциональной, я всегда отдавала себе доклад в своих действиях. Даже в моменты гармоничных и приятных отношений с Максом я понимала, что именно ощущаю. Здесь же всё было иначе. Только что Владимир читал мне стихи и держал руку на моем плече – и вдруг я вижу, вернее, чувствую, как мы с ним прижались губами друг к другу, а его руки, приподняв мою часть одежды, называемую по какому-то виду спорта, господи, как мне мешает плохая память! – хоккейка? воллейболка? тенниска? – неважно! – приподняв это, Владимир обнимал меня за голую кожу талии, и это было максимально приятно. Я не заметила, как оказалась целуемой Владимиром и как он оказался с полной отдачей целуемым мной. Я понимала оставшимся умом, что это не тот человек, который мне нравится и нужен, что у нас нет ничего общего, что мне интересны совсем другие люди, что он просто-напросто некрасив, а я всегда любила красивых людей по аналогии с собой, но я не могла собой овладеть, слишком сильным был психофизический порыв. Не вменяясь, мы оказались в комнате. И я опять ничего не помню, кроме того, что это было в высокой степени замечательно.

Конечно, уже через полчаса или час я сожалела о случившемся. Я поняла, что это было что-то вроде приступа. Глядя на непропорциональное лицо Владимира и наконец ощутив, что запах его тела далеко не идеален, я с честностью, присущей мне, сказала, что у нас произошел нелепый эпизод, который не стоит, чтобы взять его в голову. Но он, инджойствуясь нашей близостью, только улыбался. Я встала, оделась и повторила свои слова.

– Конечно, конечно, – сказал он странным тоном. – Такая красавица – и вдруг с неизвестно кем!

Я ответила, что он неправ. Если любовь, то меня не интересует с кем, но в том-то и дело, что никакой любви нет и не может быть.

– У кого как, – сказал он.

Выяснилось, что у него в самом деле по отношению ко мне всё было крайне любовно. Он мучил меня устно и письменно, через телефон и Интернет бесконечными признаниями и настояниями о новой встрече. Мне пришлось перестать из-за него ходить на изучение французского языка. Я вообще испытывала множество неудобств, о чем неоднократно говорила ему. Но он был непробиваем.

То, что называли любовью, Володечка, то есть комплекс притягательных чувств и ощущений, возникающих у одного человека по отношению к другому, часто проявлялось в болезненной форме. А главное – крайне редко это появлялось у двух людей одновременно. Но влюбившийся человек впадал в эйфорию, главной особенностью которой была уверенность, что другой или другая разделяет или обязан (обязана) разделить эту эйфорию. Нежелание же разделить встречалось обидами, необоснованными претензиями. Недаром в двадцатые годы, когда борьба с этическими и ментальными атавизмами была особенно активна, в некоторых странах человек, подвергшийся любви, имел право подать в суд на влюбленного, проявляющего излишнюю инициативу, это трактовалось как злостная попытка эмоционального изнасилования и каралось либо кредитным штрафом, либо исправительными работами и даже тюремным запирательством.

По законам этого времени Владимир получил бы максимально возможное наказание: он не давал мне прохода, он меня просто терроризировал и шантажировал.

В частности, он угрожал самоубийством. Самоубийство, Володечка, это акт физического уничтожения самого себя. Случаи самоубийств были обычным явлением в то время, о котором я тебе рассказываю, потом было несколько всплесков в связи с историческими катаклизмами, в золотые пятидесятые самоубийств почти не было – люди практически избавились от болезней и старения, найдя к тому же способ передухотворения3434
  Д. Лаврова имеет в виду широко распространенную в 50–70-х годах практику перемещения мозга человека в другие тела, в том числе искусственные.


[Закрыть]. Правда, сейчас люди опять стали... Но мы о прошлом.

Самоубийства были обычными еще и потому, что и убийства совершались каждый день в огромных количествах, но при этом в абсолютно обыденном порядке, поэтому смерть была заурядным явлением. Человечество, считавшее себя в начала 21-го века суперцивилизованным, в одних только дорожнотранспортных происшествиях уничтожало за год больше миллиона человек, а 50 (пятьдесят) миллионов получали ущерб здоровью или инвалидность. В России, правда, уровень смертности в те годы, о которых я пишу, заметно снизился за счет усилий правительства и государственных структур3535
  Ошибка: в начале века смертность в России вдвое превышала среднемировой показатель.


[Закрыть]. Но как бы то ни было, представь, Володечка: больше миллиона человек в год под колесами! Чистое варварство.

Так вот, Владимир начал намекать, что ему незачем жить без моей взаимности. Он в это время, кстати, очень умело вник в нашу семью. Я сама была виновата. Мама постоянно меня спрашивала, есть ли у меня мальчик. В ее вопросах было неосознанное архаичное желание проверить ликвидность потомства, то есть мою, выяснить, есть ли на него, то есть на меня, спрос. Хотя при моих данных – кто бы сомневался! Хорошо еще, что она не торопила меня замуж по обычаю того времени – считалось, что чем раньше девушка заведет семью, тем лучше. Смешно сказать, после юных тридцати лет женщина считалась уже довольно поздней для брака; пятидесятилетние свежие стройницы середины века только расхохотались бы: для них пора семьи виделась не раньше шестидесяти.

Мама имела в виду мальчика приличного и скромного, она так и сказала. Я решила, что Владимир подходит на такую роль, и пригласила его в дом. Он всем понравился – и маме своей вежливостью, и брату Денису своим уважительным демократизмом по отношению к нему, и даже Ларе, которая тогда еще не уехала в Москву. Но она сказала:

– Будь осторожна, Диночка. Знаю я таких. Худой, долгоносый, смотреть не на что, а глазами насквозь прожигает. В таких смертельно влюбляются.

– Мне это не грозит, – успокоила я.

– И хорошо. Будущего у тебя с ним не будет. Он умный, но по-пустому умный, не конкретно. Чем занимается?

– Учимся вместе.

– Переводчиком будет? Для мужчины не профессия. Языки надо изучать дополнительно, а идти по другой дорожке. Дипломатия, бизнес, политика, мало ли.

Владимир, принятый семьей, решил, что он имеет право прийти без предварительного звонка мне и вообще без моего присутствия. В университете, спасибо хоть за это, он не демонстрировал, что мы близко знакомы, никогда не садился со мной в машину – возможно, из гордости, но дома, как тогда выражались, доставал по полной.

А я боялась быть категоричной.

Меня легко понять: к этому времени уже произошло несколько неприятных или просто смертельных случаев с людьми, влюблявшимися в меня, мне не хотелось думать, что это тенденция, что я какая-то роковая женщина. Я, Володечка, хоть и знала себе цену, но не любила думать о себе в превосходящей степени. Я стремилась к нормальной жизни, нормальной работе по интересу, нормальной семье, к тому, чтобы 3636
  Жить так, как живут люди (кит.).


[Закрыть] – без каких-то чрезвычайных амбиций. Поэтому тот повышенный интерес, который ко мне возник, напрягал меня. Я даже чуть было не отказалась от участия в конкурсе «Краса Саратова», где моего появления, конечно, ждали как самой интересной интриги мероприятия. Всем хотелось в реальности посмотреть на ту девушку, которую подло исчезли из конкурса прошлый раз. Это придавало всему особенный интерес и масштаб, поэтому, когда я сказала организаторам о нежелании участвовать, они позвали меня на конфиденциальный разговор и сообщили, что, независимо от результатов конкурса, готовы выплатить мне определенную сумму. Я отнеслась к этому как к гонорару за участие в театрализованном шоу и взяла деньги.

Проблемы с Владимиром в это время отодвинулись на второй план.

– Нет, в самом деле, – сказал он в очередной раз. – Зачем мне тянуть эту ерунду? Ты все равно выйдешь замуж за другого. И я все равно тогда спрыгну с десятого этажа. Лучше сейчас.

– Если ты спрыгнешь сейчас, я точно выйду за другого, – ответила я. – А так у тебя есть шанс.

– Неужели есть?

– Пожалуйста, перестань. Мне рано, я не собираюсь замуж. И как ты будешь содержать меня, наших детей, ты подумал?

– Если вопрос стоит так... – тут же загорелся Владимир.

– Нет. Вопрос так не стоит. Одна просьба: не прыгай хотя бы до конкурса.

– Если ты победишь, тогда мне точно конец, – понурился Владимир.

– Это даже подло, – попробовала я задеть его нравственную жилу. – Ты меня любишь, значит, должен желать мне хорошего.

– Я и желаю. Но это как раз – нехорошее.

– Почему?

– Сама знаешь.

Я очень не любила эту его манеру уходить от ответов. «Сама знаешь!» – говорил он с таким видом, будто только ребенок не понимает, что он имеет в виду. Подозреваю, что он и сам этого не понимал.

Письмо десятое

Дорогой Володечка! Что я всё о себе да о себе. С одной стороны, это понятно: я очень рано стала человеком, на которого все обращают внимание. Но мне хочется и о тебе рассказать.

Я помню ясней, чем если бы это было: когда я осталась одна с тобой, то вынуждена была и работать, и воспитывать тебя. Утром я просыпалась чуть свет, на сорок минут раньше тебя. Душ, приготовление завтрака. Потом бужу тебя. Ты просыпаешься легко и светло, улыбаешься, мы завтракаем, я даю тебе наставления, что делать после школы, они всегда одинаковые: сначала разогрей обед и съешь его, потом отдохни – погуляй во дворе или поспи, если захочется, потом сделай уроки. И не заметишь, как кончится день и приду я.

Я была спокойна до полудня, когда знала, что ты в школе, под присмотром, а потом меня начинало грызть беспокойство. Я представляла: вот ты едешь из школы (это хорошая школа, но она довольно далеко), вот входишь в пустую квартиру, один, разогреваешь обед, уныло ешь его – одному скучно сидеть за столом. Дальше начинались фантазии: ты выходишь из дома, на тебя нападают хулиганы, ты бродишь по улицам, где стремительно несутся автомобили, маленький мальчик в огромном городе. Я не находила себе места до вечера, мчалась домой, и лучшие моменты были в жизни: увидеть тебя целым и невредимым, увидеть, что ты радуешься мне. Но я обязана быть строгой, я же мама, я спрашиваю, как и что ты ел, проверяю уроки (честно говоря – формально, наскоро), потом ты играешь в свои компьютерные игры, а я работаю, я всегда беру работу на дом. Ровно в половине одиннадцатого, не позже, я укладываю тебя спать: надо учесть, что минут десять-пятнадцать нам надо поболтать, посекретничать, понежничать.

Какой ты был послушный, умный и ласковый! Примерно до десяти лет. Не без капризов, но в целом ровный, спокойный, благожелательный. А потом начался этот ужас – нарастая. Голос грубел, ты вытягивался, ты начал говорить дерзко и даже насмешливо. Больше всего меня оскорбляло именно это: ты искал и находил авторитеты где-то там, среди своих 男孩3737
  Здесь: пацаны (кит.).


[Закрыть], ты видел кумиров в киногероях и телеведущих, а ко мне почему-то начал относиться с иронией. Мне иногда казалось, что ты посмеиваешься над тем, что я работаю с утра до ночи, не зная покоя, – вдвойне и втройне обидней это посмеивание оттого, что я делала это для тебя и ради тебя. В четырнадцать лет ты приобрел привычку подходить ко мне, ласково (как раньше) обнимать меня руками за голову (я сидела за столом и работала, как обычно) и говорить басом ни с того ни с сего: «Ты, мамочка, у меня дурочка!»

– Это почему? – спрашивала я, стараясь казаться спокойной.

– Да я так, шучу.

– Я знаю, почему, – отвечала я за тебя. – Потому, что встаю раньше тебя, а ложусь позже, забочусь о твоей учебе больше, чем ты сам, готовлю тебе, покупаю тебе всё, что ты пожелаешь, по первому твоему требованию. Ты прав, я дурочка. Мне пора пересмотреть наши с тобой отношения.

– Да говорю же: шучу я! – упорствовал ты.

Ты действительно не хотел меня обидеть. Ты даже не вполне понимал, что хочешь сказать. Слишком много было в этой фразе неосознанного самим тобой. Дурочка – что не выхожу замуж и не перекладываю часть забот на мужа, как другие. Дурочка – что люблю свою работу, за которую платят гораздо меньше, чем за нелюбимую, но выгодную. Дурочка – что стараюсь быть на уровне сама и тебя держать на уровне вместо того, чтобы лишний час поспать, отдохнуть. Дурочка – что годами не была в кино, в театре, да вообще почти нигде. А когда, Володечка? В будние дни у меня нет ни минуты свободной, а в выходные я сплю, отсыпаюсь – как, впрочем, и ты, поспать ты очень не прочь.

Я не просто дурочка, я дура, решаю я однажды. Это происходит после того, как я прихожу домой и вижу: у тебя гостья, то ли одноклассница, то ли девочка с улицы, в доме пахнет пивом и табачным дымом, я делаю замечание, вполне доброжелательно, а ты грубишь, басишь, говоришь гадости на тему «что хочу, то и делаю, потому что взрослый». Простая попытка найти контакт с девушкой принимается в жесткий отбив, я всего лишь хотела узнать ее имя, девушка вполне приветливо улыбнулась и собиралась назвать его, но ты заорал:

– А чего ты допрашиваешь? Тебе какая разница?

При этом ты ведь очень чуткий и умный человек – кричишь, а сам понимаешь, что выглядишь глупо, что твой ранннемужской гонор смешон. Уличив себя в этом, ты злишься еще больше, скандал, выросший из ничего, разгорается, ты уходишь с девочкой и на вопрос: «Когда придешь?» – отвечаешь: «Завтра утром!» – и хохочешь, голос громыхает в подъезде, девочка хихикает. Неожиданно я слышу всё это как бы чужими ушами, брезгливыми ушами какого-нибудь тихого старичка, который в своей конурке на двенадцатом этаже, как эхолот, с утра до вечера прощупывает окружающее пространство, злорадно выискивая в нем то, что раздражает и в который раз убеждает его в глупости, пошлости, примитивности окружающей жизни, не стоящей присутствия в ней, поэтому можно дальше сидеть в своем пространстве и не высовывать носа...

Я не плачу, у меня нет на это сил. Я сижу за столом и вдруг понимаю, что мне ничего не хочется. Ни есть, ни спать. И мне не только ничего не хочется, мне даже ХОЧЕТСЯ ЭТОГО НИЧЕГО. Очень странное ощущение отчаянья, близкого к чувству свободы. Подводная лодка стукается о дно, можно уже не паниковать – выхода нет.

Но темнеет, и всё во мне воспаляется. Я звоню тебе, ты отключен. Тут же истерика. Звонки в больницы. В милицию, в морги. Разговоры с равнодушными людьми. Результат одного из этих разговоров: мчусь в приемный покой какой-то клиники травматологии, ничего не соображаю, сопровождающая медсестра или кто-то, неважно, говорит: «Да, похоже, ваш, куртка светлая, джинсы голубые, ботинки красные с белыми шнурками...»

– Он жив?

– А что с ними сделается? Ну, дали по башке слегка, дурная кровь вытекла – только на пользу.

– Дурная кровь – из головы? Это юмор у вас такой?

– Почему? Вообще-то кровь хоть в голове, хоть, извините, в жопе одинаковая.

Грубое слово меня почему-то слегка успокаивает.

Будто я уже что-то поняла.

И правильно поняла: это оказался не ты, Володя. Да, куртка светлая, джинсы голубые, ботинки красные и даже темные волосы – как у тебя. Но это не ты.

Извиняюсь перед всеми, выхожу на улицу.

Звонок. Человек, который звонит мне крайне редко: бывший муж. Твой отец, Володенька.

Спокойным тоном, узнаваемо улыбчивым голосом:

– Привет. Вовка тут ко мне заехал, переночует, ты не против?

– Я могу быть против во втором часу ночи? Вы могли позвонить?

– Да заболтались.

– Ему в школу завтра! Как он пойдет без учебников?

– Завтра воскресенье, – говорит бывший, голос неоконченно подвисает, так и слышится несказанное: «Завтра воскресенье, дурочка!»

– Он мог бы предупредить, – говорю я, сердясь на себя, понимая, что разговор нужно немедленно прекратить.

– Да ладно. Захотел – приехал.

– Почему бы и нет, действительно! Папа видит сына раз в три месяца, папа раз в год дает сыну пять рублей, почему бы и не приехать к папе!

– Это неправда, – говорит бывший.

На самом деле это правда, но у бывшего есть гениальная особенность считать правдой только то, что он считает правдой. Он гениально умеет не тревожиться о других людях и их проблемах. Он гениально оправдывает свои неудачи, лень, свою бедность, в конце-то концов! А самое гениальное – спокойствие. Он спокоен, как просветленный Будда.

Пока я думаю об этом, он что-то говорит. Ловлю на середине фразы:

– ...неизбежно. Все мальчики вырастают и уходят от матерей к отцам.

– Да? То есть – я его ращу, я колочусь, я загибаюсь, а он уходит к тебе – ни за что?

– Почему ни за что? Я отец. Ему пора понять жизнь, для этого надо общаться с мужчиной.

– Это кто у нас мужчина?

– Да ладно тебе, – он непробиваем.

– Может, вы там пивка выпили и покурили? Помужски? – предполагаю я.

– Да, – отвечает бывший. – Почему нет? Ну, бил меня отец по губам за сигареты, а мать по голове кастрюлей, когда я впервые выпил. Что дальше? Все равно начал и курить, и пить. При этом заметь, не алкоголик.

Это верно, он не алкоголик. И вообще, ведя богемный образ жизни, скорее человек умеренный – лишнего не выпьет, вреда себе не причинит. Потому что любит себя, в отличие от меня. Умеет себя любить.

Я продолжаю допрос:

– Ты так его приманиваешь?

– Объясняю, – терпеливо вталкивает он мне, дурочке. – Не приманиваю, а понимаю неизбежность некоторых вещей. Он пил бы пиво на улице и курил по подъездам – это лучше?

– Лучше вообще не пить и не курить!

– Слушай, это примитивно, – говорит он, добродушно соболезнуя моей одноклеточности. – Человек не сводится к таким простым вещам. Это всего-навсего привычки. Да, не очень хорошие. Но главное не в этом.

– Главное – он потерянный ребенок! Он даже не знает, кем хочет быть, он никем не хочет быть.

– Ты напрасно, – говорит бывший. – Он сказал, что его компьютерный дизайн интересует.

Я затыкаюсь.

Что-то говорю и быстро сую телефон в карман джинсов, чтобы избежать искушения разбить его об асфальт.

Вот так. Мама с сыночком ведет долгие беседы, рассказывает ему об интересных профессиях, сынок посмеивается и уверяет, что собирается, как отец его одноклассника, заняться сбором пищевых отходов. Простой и гениальный бизнес: папа одноклассника по всей Москве поставил бачки для этих самых отходов с крупными веселыми надписями: «Осталась еда – кидай сюда!» Это действует, люди выкидывают туда, а папа собирает и кормит этими отходами тысячи подмосковных свиней, выращиваемых на огромных свинокомплексах.

А папе сын признался: компьютерный дизайн ему по сердцу. Вот так вот с ходу выдал заветное.

Я дура, говорю я себе, покупая по пути домой пива и пачку сигарет. Есть смысл рвать нервные кончики и тратиться, когда видишь результат и благодарность. А если результат сомнителен и благодарности никакой, то зачем? Нет, конечно, женщина экзистенциальна по сути своей, и самое странное в мифе о Сизифе то, что Сизиф мужчина. Но не настолько же! Всё, хватит. Пора подумать о себе.

Но трудно думать о себе тому, кто от этого отвык. Я отправляюсь в салон красоты, я иду по магазинам и наряжаюсь, я целых два раза посещаю выставки чего-то там и целый раз – театр. Но за каждую минуту, потраченную на себя, я расплачиваюсь угрызениями совести, каждая купленная себе вещь кажется украденной у сына, я поняла, что загнала себя в тупик, а в одиночку выход из тупика найти трудно. Искать же его с теми, кто тебя знает такой, какая ты есть, еще труднее. Нужен новый человек, который тебя не знает. Он увидит тебя другой, и этим поможет открыть в себе что-то новое. Начинается этап поиска через множество каналов, а их действительно уйма – компьютерные серверы знакомств, электронные свахи, чаты, блоги, начинаешь в это играть и заигрываешься, потому что там ты представляешься какой угодно, имеешь любую внешность, любой возраст. Но, опомнившись, вспоминаешь, что ищешь кого-то не для своей виртуальной двойницы, а для себя... При этом есть в этом чтото неприглядное, почти как в мастурбации, хотя некоторые и в этом не видят ничего особенного. В самом деле, а что такого?

Познакомившись с мужчиной в реале, первым делом просишь его:

– Послушай, не говори никому, что мы познакомились через Сеть. Ладно?

– А какая разница?

– Тебе трудно?

– Нет. Но смысл? Один человек искал и нашел другого человека – обычное, естественное дело.

– Может быть. Но все-таки.

– Хорошо. Мы встретились в метро?

– Да. Нет. Как-то уж очень... В толпе знакомиться...

– Понял. Мы встретились на рауте. На дипломатическом приеме. На открытии выставки художника Репкина-Дедкина или на премьере фильма режиссера Бабкина-Внучкина. Или кутюрье Жучкин-Кошкин нас пригласил на показ весенней коллекции своего ученика Мышкина. Выбирай!

– Перестань. Просто ты обратился ко мне по делу.

– Чем это лучше, не понимаю?

– Ну... Элемент случайности. Непреднамеренности.

– Это так важно?

– Для меня – да.

К счастью, мужчина оказывается покладистым. И вообще хорош во всех смыслах. Все становится стабильным. А главное – ты, Володечка, выравниваешься. Причем такое ощущение, что не благодаря, а вопреки. Выравниваешься сам. Начал опять старательно учиться, хоть и не по всем предметам, перестал басить – уже потому, что голос оформился, стал твердым и ни к чему демонстрировать его стальность. И действительно ты всерьез заинтересовался дизайном.

– Это теперь главная профессия, – говоришь ты. – Мир давно уже создан, его надо только оформить. Что есть мир вообще? То, что мы ощущаем, в первую очередь – видим. Так что я творец вашего мира, господа. Я сделаю его таким, каким захочу.

И мне бы радоваться, но что-то мешает. Обретенный мужчина при всех его достоинствах раздражает всё чаще и чаще. Сначала я не понимаю этого, потом доходит: он раздражает уже тем, что может обойтись без меня. Я пытаюсь сделать его большим ребенком, а он не хочет этого, хотя иногда ему приятно – как приятно бывает слегка, немучительно поболеть, лежа в укутанном тепле, принимая горячий чай и неназойливо капризничая. Я хочу от него ребенка – он категорически нет.

Наконец я осознаю, что тоскую по тем трудностям, которые из года в год не давали мне нормально жить. По усталости, по недосыпанию, по ссорам с непокорным сыном, по мечтам о мужчине если не идеальном, то просто приличном...

Мы расстаемся. Ты ничего не понимаешь, я ничего не понимаю, никто ничего не понимает. Неизбежность.

Мне опять трудно – и опять хорошо. Пусть поплохому хорошо, неважно, но зато я опять принадлежу себе. Своим трудностям, ошибкам, глупостям, да. Но – себе. Нет ничего важнее. А те переломные годы, Володечка, когда мне казалось, что я принадлежу тебе, это и была форма моей самопринадлежности. Понимаешь меня? Нет? Неужели понимаешь? Тогда объясни мне.

Я тороплюсь, мне столько нужно вспомнить – и то, что было, и то, что могло быть.

Могло быть: твой приятель и сосед, старше тебя на два года, приглашает тебя в гости. Тебе это льстит. Сосед осторожен, он как бы просто – пообщаться. К нему приходит девушка – твоя ровесница. Красивенькая такая девушка. Взрослая. Такие нравятся робким мальчикам вроде тебя. Впрочем (это самое неожиданное для меня), ты оказываешься отнюдь не робок. Ты узнаешь, что сосед-приятель торчит на наркотиках и девушку подсадил тоже. Ты бросаешься в борьбу за нее. Сначала она сама просит, но потом не рада – ты изо всех сил пытаешься ее ограничить, спасти. Ограничений она не переносит. Ругает тебя, клянет. Говорит, что, если бы ты понимал, что это такое, тогда имел бы право так себя вести. И ты решаешь попробовать, чтобы показать свою силу...

Нет, не могу, не хочу дальше рассказывать.

Это история твоего двоюродного брата, Володечка, Эрнеста, младшего сына моей сестры Лары. Его давно уже нет в живых, как и Лары. Но Лара пережила его на девяносто шесть лет. И никто не гарантирует, что чего-то подобного не произошло бы с тобой...