Текст книги "Сталинъюгенд"

Автор книги: Алексей Кирпичников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Звонок из Кремля лишь на мгновение опередил Ашхен Лазаревну, собравшуюся оповестить главу семьи о пропаже детей. Услышав мужа, она упредила его и прокричала в трубку срывающимся голосом:

– Анастас! Дети пропали! Мы с ног сбились… всё обыскали, везде обзвонили!

– Не волнуйся – они арестованы, – прервал её Анастас Иванович и разъединил связь.

* * *

Анна Барабанова почувствовала неладное в восемь вечера. Решив, что после кино Леня зашёл к Бусаловым, она связалась с ними, чтобы загнать сына домой. Однако Ирочка сказала, что ни в какое кино они с Лёнькой не ходили и что она ему сегодня вообще не звонила. Но Тамара утверждала, что с братом говорила именно Ира. Анна Сергеевна ничего не могла понять, но всю её уже охватил ужас. Она позвонила мужу и рассказала о пропаже сына. Тому немедленно передалось волнение жены, и он обратился к милицейскому дежурному по городу. Поскольку запрос шёл из приёмной самого Микояна, сразу же начался активный поиск мальчишки, исчезнувшего столь странным образом.

Взбудораженный и не на шутку встревоженный, заведующий секретариатом члена ГКО Александр Барабанов ещё выждал какое‑то время, а потом встал из‑за стола и пошёл в кабинет начальника.

– …Анастас Иванович, позволите?

– Заходите, Александр Владимирович. Что‑нибудь случилось?

Несмотря на спокойный тон Микояна и несмотря на свою растерянность, Барабанов сразу увидел, что на шефе нет лица. Но он все жё решился обратиться со своей бедой:

– У меня большая проблема – пропал сын Лёня. Я хотел отпроситься у вас поездить по больницам.

– Видишь ли, Александр… думаю, в больницах тебе его не отыскать.

– ?…

– Дело в том, что сегодня арестовали Ваню и Серёжу, и я узнал об этом буквально несколько минут назад. Сейчас, когда ты рассказал про Лёню, мне представляется, что он находится в том же месте, где и мои сыновья. Попробуй поговорить с Мамуловым. Может, он внесёт какую‑то ясность?

Барабанов ушёл совершенно обескураженный – член Политбюро не вызвался сам прояснить ситуацию, а лишь отослал его к формальному коллеге, заведующему секретариатом Берии.

Мучительно долго Барабанов не решался набрать номер Мамулова по ВЧ. Когда он всё же это сделал, почти сразу пришло временное успокоение – приближённый оберчекиста, хотя и без охоты, подтвердил факт ареста Лёни.

Александр Владимирович оповестил жену. Ужас от неизвестности сменился ужасом от такого известия.

«…Да, была беседа у Шейнина, но он чётко сказал, что это игра, и снял вопрос. Что же всё‑таки произошло»? – думал Барабанов, но ответа не находил.

Правда, разговор с Микояном немного успокоил – он понял, что судьба сына с этой минуты переплелась с судьбой Вани и Серго и, борясь за своих мальчишек, Анастас Иванович невольно станет хлопотать и о его сыне.

Почти мгновенно беспроволочный телеграф донёс до пока ещё спокойных родителей Тёмки и уже успевшей впасть в истерику мамы Лёни Реденса известие о несчастье с братьями Микоянами и Барабановым. Вера Ивановна Хмельницкая стала накручивать диск телефона Кирпичниковым. Несмотря на позднее время, Евгения Даниловна сразу сняла трубку и на просьбу позвать Тёмку поначалу отвечала невразумительно, но, услышав прямой вопрос, разрыдалась и подтвердила страшную весть. В свою очередь, Анна Сергеевна Аллилуева обрывала провод у генерала Власика. Тот что‑то мычал в ответ, но после часовой «паузы» подтвердил догадку и об аресте племянника.

Родные Арманда Хаммера находились в обморочном состоянии почти два дня. Они впустую объездили все морги Волоколамского направления и мёртвой хваткой вцепились в начальника Ново‑Иерусалиской милиции, искренне пытавшегося помочь найти пропавшего школьника. Следов мальчишки разыскать не удалось – он как в воду канул. На третий день мать Арманда, уже мысленно похоронившая сына, позвонила от безысходности Вере Ивановне Хмельниковой. Та сухо рассказала об известных ей арестах. Обретшая искру надежды женщина бросилась на Лубянку. Там её остудили, объяснив, что справок, находится ли имярек во внутренней тюрьме НКГБ, они не дают. Сердобольные женщины из очереди научили, как получить такую «справку». Выслушав инструкцию, мать понеслась домой, собрала нехитрую посылку, вернулась на Дзержинского и, отстояв трехчасовую очередь, протянула передачу в крошечное окошко. Какой‑то безликий бритый наголо человек долго водил пальцем по замусоленным страницам со списками арестованных в толстом журнале поступлений, а потом найдя, что искал, бросил в окошко:

– Не положена ещё передача вашему Хаммеру.

Наверное, мать Арманда пережила в тот момент самую счастливую минуту в жизни – её сын воскрес. А что произошло это в тюрьме, ей предстояло оценить несколько позже.

12

Свет очень яркой лампы, зарешечённой металлической сеткой, освещал все неровности стены и пола крошечного бокса. Феликс сидел на табурете, облокотившись на деревянную поверхность стола, шероховатости которой до блеска заполировали многие тысячи рук предшественников. В этот бокс‑отстойник, без окна и без малейшего пространства для свободного передвижения, парня завели после короткого обыска.

Прошло уже минут сорок, как он остался один на один с думами, а всё никак не удавалось прийти в себя от шока. Стало очевидно, что встретиться с отцом ему доведётся не скоро. Подперев ладонями подбородок, Кирпич сидел, безотрывно уставившись в стену, и вспоминал.

Перед глазами медленно проходили последние полтора месяца – сначала смерть Нины и Володи, потом две недели тревог, вплоть до беседы с Шейниным, затем целый месяц, когда события первых чисел июня постепенно отступали на второй план, а дальше перед глазами встал арест и вот теперь – этот каменный мешок.

«За что?! А если вдруг пожар или наводнение?! Я же не смогу выйти отсюда! Я же погибну! Мамочка, как же теперь без вас?»

Он не отдавал себе отчёта, откуда может взяться наводнение или начаться пожар. Ещё несколько минут назад всё вокруг освещалось солнцем. По улицам шли люди и ехали машины. Ветер шелестел листвой и разносил по тротуарам июльскую пыль. Над городом, уже «забывшим» про бомбардировки, по‑прежнему висели аэростаты, правда, теперь не так грозно, как в 41‑м. Из репродукторов звенел стальной голос Левитана, передававший сводки Совинформбюро. И вдруг всё это безвозвратно исчезло.

Одиночество, тоска и безысходность разъедали. Он был в тюрьме лишь первые минуты и ещё не постиг одну из главных заповедей арестанта – как можно меньше мучить себя мыслями о прошлом. Ещё не понял, что в тюрьме нельзя бесконтрольно раскручивать спираль воспоминаний. Не проникся сознанием, что, думая о так мало ценимой на воле – «воле»… обо всех, оставшихся там дорогих и близких… о жалости к себе, так несправедливо вырванному из прекрасной и ни с чем не сравнимой свободы, становишься заложником собственной слабости, начинающей править тобой, полностью отбирая способность к нравственному сопротивлению – и вот тогда до помутнения рассудка остаётся лишь шаг.

К счастью, появился офицер с листком в руке.

– Фамилия?

– Кирпичников, – очнулся юноша.

– С вещами на выход.

Феликс машинально поднялся, и ноги сами вынесли его в коридор. Он вновь попал в комнату, где обыскивали, отобрав поначалу лишь ножик и ремень. Офицер вышел, но арестант недолго оставался один – дверь отворилась, и появился мужчина в синем, застиранном до блеклости халате. В глаза бросились его лопухообразные уши.

– …Фамилия, имя, отчество, год и место рождения, – прозвучал безразличный голос тюремщика.

– Кирпичников. Феликс. 1928 год, Ленинград.

– Отчество.

– Петрович.

– Разденься догола. Нательные вещи сложи на стол.

Феликс снял одежду, оставшись лишь в трусах и носках.

– Тебе сказано – догола.

Юноша выполнил команду, прикрыв рукой полыхающий рыжим цветом лобок.

Мужчина подошёл.

– Широко открой рот.

Привычными движениями он исследовал его полость, потом пристально заглядывал в ноздри, в уши и под веки, изучая содержимое на предмет утаивания там колющих и режущих предметов. Не найдя в тайниках ничего подозрительного, контролёр устало заставил парня предъявить в деталях половой член и раздвинуть ягодицы. Феликс автоматически выполнил приказ. Когда ничего запрещённого не показалось наружу и не вывалилось на пол после приседания, ушастый принялся тщательно ощупывать нехитрое имущество арестанта, разрешая надеть проверенную одежду.

В комнате появился ещё один охранник, на этот раз в белом, но тоже застиранном до серой грязности халате. В руках он держал ручную машинку для стрижки. Прошло минуты две, и рыжая шевелюра рассыпалась по полу. Парикмахер‑модельер ушёл, оставив Феликсу непривычную прохладу на стриженной наголо голове. Теперь возник новый тюремный служитель с коротким «бобриком» на голове и чемоданчиком в руке. Он сел у дальнего края стола и достал из кофра какие‑то предметы.

– Подойдите сюда, – приказал он, не отрываясь от работы.

Парень выполнил команду и увидел открытую жестяную коробочку. Внутри находилась чёрная губка, сочившаяся тёмной и вязкой массой. Рядом лежали листки каких‑то незаполненных бланков. Тюремщик взял в руку правую кисть арестанта, а другой рукой крепко вжал его пальцы в губку, отчего их внутренняя сторона мгновенно окрасились чёрным. «Бобрик» ухватил испачканный большой палец Феликса и, плотно прижав к листку, слегка повернул его в обе стороны – как бы вокруг оси. На бумаге остался отпечаток развёртки подушечки. Кирпич удивился – казалось, это отпечаток чужого пальца, от значительно большей руки – на ум непроизвольно пришло сравнение глобуса и настенной карты мира. «Бобрик» повторил операцию с остальными пальцами и снова указал на табуретку – теперь предстояло фотографирование в фас и в профиль.

Феликс ощущал себя дебютантом на сцене, где остальных актёров уже воротило от бесконечного разыгрывания одной и той же пьесы в пустом зрительном зале.

Потом его отвели в баню, где выдали вафельное полотенце размером с портянку и обмылок. По всему предбаннику были расстелены крашеные деревянные щиты, а в душевом зале пол покрывали истёртые, не успевающие просыхать деревянные решётки со следами зелёной краски. Под потолком ощетинились рассеиватели, непрерывно выбрасывавшие струи воды. Юноша встал под один из них, но тут же как ошпаренный ринулся назад – вода оказалась слишком горячей. Тогда он поискал глазами краны, но их нигде не было – регулировать напор воды и температуру оказалось невозможно. Поводив по телу бурым кубиком мыла, Феликс начал заскакивать под кипяток и тут же выпрыгивать, пока не смыл прилипшие к телу волосы. Затем он вернулся в раздевалку и обтёрся полотенцем, мгновенно промокшим до нитки. Едва узнав свою одежду после прожарки, он кое‑как натянул рубаху и штаны под понукания надзирателя. Потом его повели по коридору до большой железной двери, оказавшейся входом в лифт. Феликс подумал, что сейчас его спустят в подвал, но лифт неожиданно поехал наверх, до пятого этажа. Когда его завели в камеру, он увидел узкое помещение, где большую часть площади занимала железная кровать. За спиной едва слышно скрипнуло, и заключённый остался один.

* * *

Уткнувшись в надпись «Приём арестованных», Серго понял, как жестоко чекисты обвели братьев вокруг пальца. От обиды к горлу подкатил комок, но ему едва минуло четырнадцать, и к этому ощущению сразу же прибавилось любопытство, тем более что паузы на размышления тюремщики не оставили. Его завели в комнату, где за столом сидел всё тот же лопоухий, но и конвоир никуда не спешил. Не скрывая интереса, оба смотрели на мальчишку с явно выраженными армянскими чертами лица. Серго удивился – ведь перед ним сюда, вероятно, приводили Ваню и успели насмотреться на сына члена Политбюро.

– Назови фамилию, имя, отчество, дату и место рождения, свой домашний адрес.

– Микоян… Серго Анастасович. Родился в Москве в 1929 году. Адрес: Кремль, Коммунистическая 33.

– Ну что ж, Серго Анастасович, разденься.

Дойдя до трусов, парень остановился. Любопытные взгляды тюремщиков свидетельствовали, что более тощего создания они ещё не видели.

– Трусы тоже сымай… не миньжуйся.

Женщин вокруг не было, и Серёжа вяло повиновался. Его попросили нагнуться вперёд. Когда он выполнил просьбу, один из взрослых зашёл сзади. Не увидев торчавшего лезвия ножа или дула пулемёта, он выпрямился и кивнул напарнику.

– Можешь одеться. – Чекист, получивший сигнал от сослуживца, явно укоротил процедуру вхождения Серго в мир арестантов.

После стрижки и других стандартных процедур Серёжа снова попал в коридор, за которым обнаружилось множество лестниц с проёмами, перекрытыми сетками. Когда дело дошло до бани, он невольно повторил технологию Кирпича. Манипуляции с новичком закончились в одиночке с коричневыми стенами, где свет едва проникал через окно, загороженное каким‑то ящиком. Серго ещё не знал, что это «намордник» – изощрённое приспособление, лишающее заключённых общения с солнцем. Раздражали жара и духота – он снял рубашку. На шум тут же открылся глазок.

«Посмотрим, кто кого»? – решил арестант и включился в «гляделки» с надзирателем.

Увидев, что Серго не подпиливает решётку, тюремщик потерял к нему интерес и захлопнул глазок. Снова оставшись один, мальчишка вдруг почувствовал, что время остановилось – стало безумно скучно и тесно. Тогда он походил по камере, но это быстро надоело, и он лёг на кровать.

«Интересно, что сейчас происходит дома»? – Едва успев задать себе этот вопрос, Серёжа вдруг понял, что обманули не только его с Ваней, но наверняка и маму.

«…Значит, она ещё не догадывается, что с нами случилось. И отец тогда тоже может не знать! Но когда‑то же им должны сообщить… Скорее бы это случилось! Папа сходит к товарищу Сталину, заступится за нас – и мы на свободе!…»

На улице темнело. Свет из окна уже совсем перестал проникать в одиночку. С потолка слепила какая‑то непередаваемо‑яркая лампа. Вошёл контролёр и предложил сводить Сергея в туалет. Он обрадовался – появилась возможность ещё раз осмотреться вокруг. После похода тюремщик объявил отбой, приказав раздеться и лечь в кровать. Серёжа подчинился и вскоре почувствовал, что его клонит ко сну. Но мешала лампа. Казалось, прямо в глаза направлен прожектор – свет проникал даже через закрытые веки. Снова звякнул глазок, и мальчишка спросил, приподнявшись:

– Скажите, пожалуйста, как здесь выключить свет?

– Ты чего там бухтишь? – проворчал чекист, открыв дверь.

– Да я хотел узнать, как свет погасить?

– Никак – это не положено.

– Но мне так не уснуть!

– Захочешь спать – заснёшь.

И вправду, не прошло и десяти минут, как усталость сморила. Во сне Серёжа видел дом и родных.

* * *

День 23 июля подходил к концу. Из восьми арестованных и доставленных во внутреннюю тюрьму НКГБ членов тайного преступного сообщества «Четвёртая Империя», четверо уже прошли унизительную процедуру приобщения к миру арестантов и заняли места в одноместных камерах, где им предстояло провести первые трое суток тюремного карантина. Однако в стране, где без очереди нельзя было попасть никуда, своего черёда приходилось ожидать и в неволе. Арманд Хаммер и два Лёньки – Барабанов и Реденс – потеряв счет часам и думам, по‑прежнему были замурованы в отстойники, в ожидании, когда их наконец пропишут в неволе.

* * *

За день до ареста школьников Меркулов провёл с подчинёнными часовое совещание. Учитывая многочисленность обвиняемых, он поручил вести допросы всем членам следственной бригады. Опираясь на задачи, сформулированные Влодзимирским ещё в докладных записках, предстояло решить вопрос тактического поведения с каждым юношей в зависимости от характера. Чекисты посчитали целесообразным подсадить к заключённым «наседок» – штатных сотрудников органов, играющих роли «арестантов», или обычных заключённых, согласившихся сотрудничать с госбезопасностью. Задач у наседок было две: выведать у неопытных сокамерников как можно больше информации, связанной с делом и при случае, выступить свидетелями, опираясь на сведения, полученные из разговоров с подопечными.

* * *

Петю Бакулева, жившего возле 1‑й Градской больницы, взяли днём позже. Около четырёх часов он вернулся на побывку из колхоза. Пока приводил себя в порядок, бабушка подала обед. Едва он начал есть, как в прихожей раздался звонок. Открыв дверь, парень увидел молодого мужчину спортивного телосложения.

– Это квартира Бакулевых?

– Да, а что?

– В домоуправлении идёт проверка, и в ваших документах не обнаружили отметки об оплате квартиры за последние два месяца. Вы бы подошли с квитанциями разобраться на месте.

– А можно завтра? Родители со вчерашнего дня на работе и появятся поздно вечером.

– Мы через полчаса закрываемся, а документы нужны очень срочно. Поищи, пожалуйста, сам.

– Хорошо – пойду, взгляну.

Поняв, что от настойчивого дядьки не отвертеться, Петя быстро разыскал квитанции и отправился с провожатым в домоуправление, оставив недоеденной окрошку. Возле подъезда стояла серая «эмка». Увидев Бакулева, пассажир автомобиля едва различимо спросил:

– Эй, мальчик. Где здесь живут Бархударовы?

Петя и не расслышал толком, что ему сказали.

– У тебя хотят что‑то разузнать. Подойди поближе, – посоветовал атлет.

«Поближе» Петю упаковали в машину и повезли на Лубянку. Щупленький «генерал‑полковник» совсем затерялся между двумя оперативниками. Ему было очень страшно.

Вернувшись вечером домой после суточного дежурства в госпитале, чета врачей Бакулевых всю ночь и следующий день провела в поисках сына. Ни в моргах, ни в милиции Петю не нашли. В домоуправлении начисто открестились от визитёра, о котором рассказала бабушка. Приёмная НКГБ отозвалась стандартным ответом, что сведениями о школьнике Бакулеве не располагает. Родители передумали, казалось, всё, но не сообразили позвонить кому‑то из одноклассников, а молва об арестах школьников до них ещё не докатилась.

На следующий день за профессором Бакулевым спешно прислали из «кремлёвки» – только что доставленному с фронта раненому командарму требовалась срочная операция. Приехав в больницу, Александр Николаевич наотрез отказался заниматься генералом.

– Алексей Андреевич! Вы должны меня понять! Пропал Петя! Никому до этого нет дела! Ни милиции, ни органам! Я совершенно в разобранном состоянии, и не могу работать. Уж будьте так любезны, пока не прояснится его судьба, увольте меня от операционного стола, – твёрдо заявил Бакулев начальнику лечсанупра Кремля Бусалову.

– Александр Николаевич, не паникуйте, пожалуйста. Очень прошу вас начать подготовку к операции, а я тем временем сделаю всё возможное, чтобы прояснить местонахождение вашего сына.

Через 15 минут великому хирургу сообщили об аресте «генерал‑полковника» Петра Бакулева и тем самым спасли жизнь другого, всамделишного генерал‑полковника – профессор Бакулев выполнил очередную ювелирную операцию.

* * *

Прошло трое суток, и ребят перевели в двухместные камеры.

– …Ну что парень, давай знакомиться, – сосед протянул Феликсу руку. – Меня зовут Анатолий. Но вообще‑то все кличут – Толян. Фамилия – Сверчков.

– А я – Феликс. Феликс Кирпичников.

– Понял, Феликс… И сколько же тебе годков?

– Пятнадцать… месяц назад исполнилось.

– Давно чалишься?

– ?…

– Ну, сидишь давно?

– А?… Сижу давно… Уже четвёртые сутки.

Анатолий залился непритворным смехом.

– Ну, ты даёшь… Давно! Да ты, почитай, ещё вольный! Ещё полгода домашними пирожками серить будешь… Хотя… в таком возрасте попасть под следствие на Лубянку надо уметь… Тебя, конечно, в первый раз загребли?

– Угу.

– Правильно, на малолетку – не похож, да и место, куда приземлился, большого выбора не оставляет: ты либо оружием баловался, либо политический… Или что?… Немчура тебя заслала мосты подрывать?

– …

– Ладно, о делах горьких потом потрём. Пока тебе надо освоиться, понять – что к чему, а что – почём… Ты попал, считай, в самый лучший цековский санаторий на побережье Крыма… В двухместной камере, да не вдесятером… на чистых простынях… Где ещё такое сыщешь? Кормят тоже от пуза, правда, без разносолов. Слушай, а может, у тебя покурить найдётся?

– Я не курю.

– Жаль…

– А это что?

– Параша. Отлить или похавозить захочешь – крышку открой и гадь на здоровье.

– А меня в первые дни на оправку в туалет водили.

– Ну, это в карантине – там параш нет… Да, не гоняй ты! – одёрнул Толян новичка, увидев, что тот думает о своём.

– «Гонять» – это что?

– Гонять – это вспоминать, как дома сладко… Здесь жизнь тоже вовсю кипит. С утра могут на допрос дёрнуть. Потом – книг море, а ты, пожоже, до них охочь. А можем – в шашки.

– Что, выдают?

– Догоняют и добавляют – сами из хлеба сделаем… вертухаев не спросим.

– «Вертухай» – это кто?

– Вертухай по тюрьме водит и в глазок зырит. Так… первый урок тюремного ликбеза я тебе дал, а по ходу поезда и дальше обучу. Теперь рассказывай, каким ветром тебя сюда занесло? Что‑то ты больно соплив для Лубянки.

Феликс почувствовал, что надо как‑то отвечать говорливому соседу, но он не умел раскрываться, тем более первому встречному.

– Да я сам не пойму, за что меня сюда…

– Как не поймёшь? Ты что?… Мирно полз по улице… изюм из носа пальцем выковыривал… а тебе вдруг, ни с того, ни с сего – клешни завернули, и прямиком во внутреннюю тюрьму?

– Не‑е.

– А как тогда?

– Ну… там сложная ситуация. Я потом расскажу. Сейчас – не хочу, настроения нет.

– Опоздаешь. К следаку поднимут… там глупостей на себя наговоришь и пойдёшь десятерик мотать. А десятка, она о‑ох как долго тянется.

– Да нечего мне на себя наговаривать. Ничего я такого не делал.

– Так все поначалу чешут. Лучше расскажи. Я плохого совета не дам. Ты мал ещё – по неопытности оговоришь себя, потом жалеть будешь.

– Буду, значит, буду.

– Как знашь, но имей в виду, я торчу четыре года – все ходы‑выходы знаю и плохо тебе не посоветую.

– А сам‑то как сюда попал?

– Это, брат, тоже долгая история. Я здесь сейчас на доследовании…

Дверь отворилась, и в камеру вошёл контролёр.

– Вынос параши, потом отбой. До семи утра вставать с кровати и говорить друг с другом запрещено. – Последнюю фразу он адресовал новичку.

Феликс лежал и думал. После трёх дней одиночки, присутствие рядом живого существа казалось просто счастьем. Анатолий, хотя и не вызвал пока доверия, своим балагурством и шутками как‑то отвлекал и успокаивал. Но за эти первые тюремные дни в книге жизни Феликса закрылась глава под названием «Детство». Хулиганистый и смешливый парнишка раз и навсегда сделался молчуном и тихушником. В его почти уже сформировавшемся характере появилась ещё одна черта – осторожность.

– …Ты, Феликс, не гоняй, ты спи, – услышал он тихий голос соседа. – Думай о том, что жизнь везде продолжается. Время пройдёт, и пообвыкнешь даже в тюрьме. А вот руки из‑под одеяла вынь.

– Ой, да! Мне и в одиночке так говорили. А почему?

– По‑качану. Не ясно, что ли? Может, ты под одеялом бомбу варганишь… или так дрочить начнёшь, что от качки тюрьма рухнет. Ну, всё – спим.

* * *

Соседом по камере у Вани Микояна оказался степенный пятидесятилетний мужчина, представившийся Сергеем Михайловичем – бывшим главным технологом химического предприятия в Московской области. С его слов, сидел он уже больше восьми месяцев и сейчас ожидал решения ОСО. Ему предъявлялось обвинение во вредительстве, что в военное время могло потянуть и на вышку. В чём заключалось вредительство, Вано так и не понял из туманных объяснений Сергея Михайловича про какую‑то оплошность, допущенную по его недосмотру в технологическом процессе.

Химик сразу же начал приставать с расспросами – взрослого мужчину очень заинтересовало, за что оказался в тюрьме его малолетний сосед с таким звучным именем. И Ване мучительно не терпелось с кем‑нибудь поделиться, а выбора не было – лишь этот технолог, старавшийся осторожно заглянуть в душу юного сокамерника. Понемногу юноша разговорился – рассказал об убийстве, посетовал, что согласился на просьбы друга дать пистолет… Но тут сосед необдуманно порассуждал вслух:

– Ваня, как же твой отец, действующий член ГКО и Политбюро, бросил тебя на произвол судьбы и не уберёг от ареста?… Или, может, Анастас Иванович тоже здесь?

Парень этого тона не поддержал и замкнулся. С этой минуты стало ясно, что у наседки контакт с подопечным не сросся.

* * *

Длинными коридорами и замысловатыми переходами Ваню привели в большую комнату, где за резным дореволюционным столом сидел крупный мужчина в хорошо сшитой генеральской форме. Выглядел он чуть за сорок. На правой щеке ухоженного лица багровел шрам, а в густых волнистых волосах, зачёсанных назад, уже появилась проседь. Генерал изучающе посмотрел на парня и показал на стул, стоявший напротив. Чуть в стороне, за маленьким столиком, сидел стенографист с погонами младшего лейтенанта.

Когда арестованный сел, следователь довольно спокойно начал беседу:

– Ну что ж, давай знакомиться. Представься, пожалуйста.

– Микоян Вано Анастасович, 1927 года рождения, ученик 8‑Б класса 175‑й школы.

– Адрес места проживания?

– В этой тюрьме, в камере 92.

– Это хорошо, что не падаешь духом и шутишь, но меня интересует адрес, где ты проживал до ареста.

– Кремль, Коммунистическая 33.

– Ну вот, так уже лучше. Теперь я тоже представлюсь. Моя фамилия Влодзимирский. Зовут – Лев Емельянович. Я – комиссар государственной безопасности, начальник следственной части по особо важным делам НКГБ СССР. Можешь называть меня либо «гражданин следователь», либо по имени‑отчеству… Обвинительное заключение тебе предъявили. Знаешь теперь, за что арестован? Вину перед страной чувствуешь?

– Гражданин следователь. Из обвинительного заключения я ничего не смог понять. Там только написано, что я вместе с другими ребятами из школы обвиняюсь по статье 58 и по статье 19. А в чём именно состоит обвинение, там не написано.

– А ты не догадываешься, за что вас арестовали?…

– Я знаю ещё только про арест Серго. Вы нас вместе с ним обманули и нечестно сюда привезли.

– Что значит, нечестно?

– Сами знаете – даже переодеться не дали. А товарищ Берия и товарищ Меркулов…

– Они тебе не «товарищи»!

– Лаврентий Павлович и нарком госбезопасности меня уже допрашивали и сказали, что я виноват, но мой проступок останется на моей совести, поскольку я несовершеннолетний… А потом со мной беседовал следователь Шейнин. И он тоже не говорил, что я преступник.

– Ты, Вано, эти разговоры брось. Отвечай на поставленный вопрос.

– …Если ещё кто‑то из моих знакомых арестован, то не знаю, за что. А я совершил очень плохой поступок, имеющий отношение к смерти Нины Уманской и Володи Шахурина.

– Ну вот, и расскажи о нём поподробнее. Не стесняйся. Времени у нас достаточно. Ты должен понимать – то событие было чрезвычайным. Нам необходимо всё выяснить и запротоколировать.

– А зачем же арестовывать?… Через полтора месяца. Я что, убегу куда‑нибудь?

– Гражданин Микоян, здесь вопросы задаю я! И запомни, такое поведение ни к чему хорошему не приведёт. Или мы будем работать, или тебе придётся сильно пожалеть.

– Нет, я согласен отвечать. Но, пожалуйста, задавайте мне конкретные вопросы.

– Ну а как ты был связан с убийством Уманской?

Ваня подробно повторил свой рассказ в кабинете отца сразу после убийства. Влодзимирский слушал до конца, не перебивая.

– Это интересно, но ты ушёл от ответа на вопрос – почему Шахурин стрелял?

– Это только он знал. Я могу лишь догадываться. Я же описал его характер… Наверное, Володя очень не хотел Нину в Мексику отпускать. А что она могла сделать?

– Так, с этим всё пока ясно. Теперь расскажи про «Четвёртую Империю»? Как она появилась? Кто в неё входил?

– …Думаю, Шахурин подговорил ребят создать «тайное общество» из‑за своей властности. Я старше на класс, и поэтому он предложил, чтобы мы руководили вместе. Но мне это было неинтересно, и я отказался. А ему очень нравилось командовать. Всё, что ребята делали в школе или после уроков, – сдавали нормы ГТО, водили машину, стреляли в тире, в олимпиаде участвовали – он оформлял, как действия в «тайном обществе».

– А кто туда входил?

– Володины одноклассники и Серго.

– Поимённо, пожалуйста.

– Да я на заседаниях ни разу не был. Вы у них сами спросите.

– Представь, что ты следователь, что твоя работа – выяснять причины и детали такого серьёзного преступления, как убийство молодой девушки, усугубленное страшными обвинениями убийцы в предательстве Родины… И вот сидит напротив тебя человек, вложивший в руки этого убийцы оружие, но вместо того, чтобы искренно помочь следствию полностью восстановить всю картину событий, все мотивы преступления и сопутствующие обстоятельства, он разглагольствует о том, что и без него понятно и известно… Как бы ты на моём месте посмотрел на такого обвиняемого? Как на раскаявшегося в своем поступке человека, желающего помочь органам, или как на преступника, всеми силами пытающегося уйти от ответственности?!

Вано не хотел представлять себя на месте следователя. Он сразу ощутил, что этот человек – заклятый враг, желающий его гибели. Ощутил, даже несмотря на доброжелательный тон этого человека и некоторую участливость. Но душу разрывал страх. И этот страх нёс парня к тому, чтобы, захлебываясь, начать говорить. Говорить всё, что знал и о чём догадывался. Говорить – без умолку, чтобы только заглушить в себе этот страх. Чтобы хоть на минуту оттянуть следующий вопрос. Но, несмотря на юность, несмотря на этот пронзивший его насквозь страх и несмотря на неопытность, как только он услышал убаюкивающие рассуждения Влодзимирского о помощи следствию, чутьё подсказало: отец был абсолютно прав – чем больше деталей он выложит, тем больше новых вопросов ему зададут, и продолжаться это будет без конца.

– А что ещё я должен вам рассказать? – Ваня едва сдержал порыв разоткровенничаться с этим ужасным человеком.

– Всю правду о преступных замыслах «Четвёртой Империи».

– Да я о ней только краем уха слышал. Меня это не касалось.

– И Серго ничего с тобой не обсуждал?

– Почему, он говорил про игру. Но она его увлекала очень недолго, а потом, как я понял, он оставался в организации по инерции. Да вы лучше его самого спросите!

– Я, наверное, догадаюсь, у кого из вас, о чём спрашивать. Ответь на вопрос, отчего, зная об антисоветском характере организации Шахурина, ты не сообщил о её существовании органам госбезопасности или кому‑то из старших?

– …Я никому о ней не рассказывал, поскольку не придавал этому значения. Я вообще ничего не знал об антисоветских настроениях в организации.

– А кто из взрослых имел к ней отношение?

– Я ничего больше не знаю.

– Очень жаль, что ты не хочешь по‑хорошему, – сухо подвёл черту Влодзимирский. – Но мой совет – когда пойдёшь в камеру, постарайся всё вспомнить. Если что‑то придёт на ум, попросишься на допрос.