Текст книги "Сталинъюгенд"

Автор книги: Алексей Кирпичников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

– …

– Что придумывают‑то?

– Да так. У нас организация была, и главным – очень сильный парень. Он увлечь мог, кого угодно, ну, мы за ним и пошли, а он потом такого наворотил: убил девчонку и сам застрелился.

– А вы здесь при чём?

– Мы в его организации состояли. Говорят, в антисоветской.

– А волыну где он взял?

– Чего?

– Оружие.

– У него отец народный комиссар.

– Тю‑ю… так и у тебя тогда небось тоже?

– Да, у меня папа занимает высокий пост.

– Ну, Кирпич, закрывай глаза и спи спокойно – батяня вытащит.

– Не, Толян, всё не так просто. Уже давно бы вытащил, если мог – он у меня в этом же здании сидит.

– А его‑то за что посадили?

– Ты не понял. У него рабочий кабинет здесь.

– Так он у тебя чекист, что ли?

– Нет, он оборонной промышленностью руководит.

– Постой, не пойму: на Лубянке теперь что – танки собирать начали?

– Отстань. Я и сам толком не знаю, почему он тут сидит.

– Да, Кирпич, без пол‑литры и впрямь не разберёшься, а с волыной, если вы из неё шмаляли, – дело другое…

– Да ничего мы не стреляли. Это он сам.

– Тогда я не вникаю, что за организация без стрельбы?

– Вникай не вникай… всё равно ничего мы с тобой не изменим.

– Зря так. Слушай сюда: ты в кабинете у следака, как минёр. Раз ошибся – и загремел на срок.

– Да мне как ошибиться? Я же ничего не скрываю.

– Тут дело не в том, что скрываешь. Дело в том, что они за тебя додумывают. И хошь не хошь, а подписывать придётся. Только надо так, чтобы другие виноваты были.

– Так это же жухальство!

– Брось, Кирпич, я вот что скажу – вы им и на хер не нужны. Это можешь выкинуть из головы. И на друзей тебя валить ничего не заставят – они взрослого найдут. Он и пойдёт паровозом, а вам… так, мелкие брызги достанутся. Главное, чтобы все как один подписали, на кого укажут.

– А если это будут наши родители?

– Ну, ты загнул!… За это и впрямь ничего не скажу, но думаю, что всех‑то уж к вашей делюге не подцепят. Им, скорее всего, нужен папашка того, который застрелился.

– Как ты всё сразу запомнил и посчитал?

– Посиди с моё – и не в такие ворота будешь без пропуска заезжать.

– А зачем им Алексей Иванович?

– Это нарком что ли?

– Угу.

– Сам подумай – небось не каждый батя своими пушками разбрасывается?

– Может, ты и прав, – ответил Феликс, решив, что странное отношение к Гитлеру у Шаха могло каким‑то образом связаться с мнением Алексея Ивановича.

– …Вот увидишь, Фелька, я окажусь прав. Станете наркома выгораживать – вместе с ним тайгу рубать поедете. Ладно, давай спать.

Феликс отвернулся лицом к стене. Мысли вихрем проносились в голове, не давая уснуть. Не хотелось верить в пророчество сокамерника, но чувствовалось, что тот прав.

– …Фель? – негромко позвали с соседней койки.

Разговаривать не хотелось, и он не ответил. «Пусть думает, что сплю»

Прошло несколько минут. Послышался шорох. Феликс инстинктивно закрыл глаза, притворившись, что действительно заснул, и почувствовал, как Толян застыл над ним, уперевшись взглядом. Затем, стараясь не шуметь, он пошёл к двери.

Кирпич услышал шепот:

– Мне бы срочно к генералу.

Сказав это, Сверчков вернулся на койку. «Почему к генералу? – размышлял Феликс. – Ведь у него же следователь майор – он мне об этом сам говорил».

Прошло минут пять. Дверь открылась, и надзиратель гаркнул:

– Кто здесь на «С»?

– Я – Сверчков.

– На допрос, – коротко донеслось из коридора.

– Соседа увели, и в этот момент до Феликса дошло. Дошло всё. Слезы обиды и растерянности брызнули из глаз. Его трясло: «Гад! Вот гад!! Предатель!»

Нескоро он начал успокаиваться и думать, как поступить в этой ситуации. В конце концов твёрдо решил не подавать вида ни стукачу, ни следователю, что всё понял.

* * *

Толян сидел напротив Влодзимирского, уже доложив о своём успехе, и ждал награды.

– Кури, Сверчков, – предложил начслед, протягивая пачку «Беломора».

– Спасибо, гражданин генерал.

– А ты талантливый, Сверчков. Молодец. Вижу – завоевал доверие молчуна.

– Ещё не всё, Лев Емельянович. Парень‑то – кремень. С ним – работать и работать, но начало положено, это точно.

– Ладно прибедняться! Он уже у тебя в кармане, но смотри, нос не задирай. Правильно сказал: он – кремень. Его только хитростью брать. Так что работай, Сверчков. Дави на то, что все остальные тоже покажут, как надо. И мы со своей стороны на него повоздействуем.

– Да я… всё, что смогу, гражданин генерал!

– Обязан смочь. У тебя интерес шкурный, иначе ох каким боком кой‑кому выйдет побег через границу. А выполнишь это задание – глядишь и малой кровью отойдёшь… простим тебе шалость. Мы толковых людей ценим.

17

– …Арманд, а с дядей ты часто общался?

– Редко. Когда он приезжал, мы иногда встречались.

– А ты кем себя считаешь: советским или американцем?

– Вы что, смеётесь? Какой я американец? Я советский.

– И никогда не мечтал в Америку попасть?

– Почему? Посмотреть интересно бы…

– А что мешало?

– Как что? С какой стати мне в Америку ехать?

– Ну, к дядьке в гости, например.

– Никто не ездит, а я поеду? Это нехорошо. Да у нас дома даже разговора об этом никогда не возникало.

– Но английский ты же учишь?!

– А что в этом плохого? Это родной язык моего отца, да и поступать я собираюсь в иняз. Вот вы же знаете английский в совершенстве, и это вам по работе помогало!

– Молодец. Обстоятельно на жизнь смотришь. Одно неясно, почему ты в этой организации оказался с таким подходом к делу?

– Марк Соломонович, как вы не поймёте, – мы дурачились и ни о каких фашистах не думали. Из всех только у Вовки блажь с немецкими названиями в башке засела, но это всё несерьёзно. Мы что, не знали, кто такой Гитлер? Да если, не дай бог, он бы нас захватил в плен, почти всех сразу же и повесил.

– Это почему же?

– Как почему? Что, по‑вашему, детей Микояна или племянника товарища Сталина он бы пожалел?

– Нет, не пожалел.

– Но ведь и у других одноклассников отцы занимают большие посты при советской власти. Из всех нас только мои родители фашистов бы не заинтересовали.

– Зря так думаешь.

– Почему?

– Не знаю, как мама?… Она у тебя еврейка?

– Нет.

– Ну, тогда твой отец привлёк бы пристальное внимание немцев – он ведь еврей.

– Был.

– Извини.

– А почему вы решили, что мой отец был евреем?

– Да потому, что твой дядя еврей – я о нем слышал, работая в наркомате. Пойми, для фашистов не важно, жив отец или нет, а важно, что ты наполовину еврей.

– Я этим не интересовался – у нас в школе такой вопрос даже и не обсуждался[16].

– Зато фашисты бы его подняли! Нет, Арманд, всё не так просто. Что там о вас Гитлер подумал бы – это ещё вопрос. А вот Шахурина наверняка кто‑то подучил – случайно такие мысли в голову не приходят.

– Кто мог?

– Откуда мне знать? Я же с вами не общался.

– Да никто его не учил!

– Не держали бы вас здесь, тем более с такими родителями, если бы это было несерьёзно. Володю направлял какой‑то духовный наставник, а через него и до вас добраться решил.

– Сомневаюсь.

– Увидишь. Следствие его обязательно выявит. Когда этот шпион сознается, выяснится, что ему про вас хорошо известно и он уже готовился к вербовке – это вам повезло, что Шахурин застрелился. Сейчас я думаю: вы легко отделаетесь, сказав, что, мол, верим – был такой, но на нас влияние не успел оказать.

– Интересно, как мы на него покажем, если в глаза его не видели и слыхом о нём не слыхивали?

– А вам предъявят. Вспомни, у меня очень похожая картина случилась, и, когда я подтвердил всё, и без меня известное органам, следователь так и сказал: «Теперь, Познер, можешь твёрдо рассчитывать на снисхождение пролетарского суда».

– Не знаю, Марк Соломонович, может, вы и правы, только я ничего из головы выдумывать не стану. Конечно, если объяснят, что был шпион, – другое дело.

– Докажут, не сомневайся – докажут.

На следующий день, наседка Познер отчитывался перед главкумом тюрьмы Столяровым.

– Товарищ майор, в целом считаю, что задание выполнено. Я уверен – Хаммер подтвердит наличие взрослого руководителя, если ему показать письменное признание этого человека.

– Больно ты шустрый. Ничего этого не следует из ваших бесед. Конечно, сдвиги есть, и он зреет для такого решения, но с ним ещё надо работать и работать.

– Мне бы хоть на недельку домой – по жене соскучился.

– Можно подумать – мы тебя на ночные допросы мало вызываем, а ты всё недоволен.

– За это спасибо, но ведь приходишь среди ночи, уходишь чуть свет – ни понежиться, ни отдохнуть.

– Терпи, ответственное задание. Хаммер – интеллигент. У нас для него такого второго, как ты, сейчас под рукой нет. Вопрос, как дело пойдёт? Будет затягиваться – мы вас перетасуем. Тогда дам пару дней дома отлежаться. Об этом всё, больше не канючь, и смотри, если Хаммер взбрыкнёт – три шкуры спущу.

* * *

– Обвиняемый Реденс, мы внимательно проанализировали твои предыдущие показания. Складывается мнение не в твою пользу. Ты совсем не хочешь помочь органам госбезопасности.

– Лев Емельянович! Я уже на четвёртом допросе. Рассказал абсолютно все, что помню. Ну, нечего мне добавить. Я не понимаю, что мы такого делали, чтобы нас за это арестовали?

– Вы преклонялись перед Гитлером.

– Это неправда. У нас ничего подобного в мыслях не было.

– Не препирайся. Это уже доказано следствием, и теперь наша задача – выяснить, кто вами руководил?

– Шахурин.

– Хватит. Какой Шахурин? Шахурина подучили. Отвечай – кто?

– Да что вы заладили: «Подучили, подучили»? Я об этом ничего не знаю! Я уже два месяца в тюрьме. Когда вы меня отпустите? Остальные уже в школу ходят.

– Не шуми, ты здесь по‑прежнему не один. И никто вас пока выпускать не собирается.

– А товарищ Сталин знает, что вы меня арестовали?

– Ты это брось! Кому надо, тот знает.

– Я уверен, что Он не знает. Так же и с моим отцом – это вы подстроили, чтобы его арестовали, и наврали всё Иосифу Виссарионовичу. А сейчас хотите, используя меня, бросить тень ещё выше?

Услышав это, Влодзимирский похолодел – не от рассуждений юнца, а от того, как среагирует непредсказуемый товарищ Сталин на такое высказывание «племянника». Это надо было срочно довести до Меркулова, и генерал свернул допрос.

– Успокойтесь, Реденс. Мы разберёмся. Если не виноваты – выпустим. Ждите пока.

Лёня шёл в камеру и думал: «Вот кого они боятся, как огня. Сразу же, гад, на "вы" перешёл. Неужели мама не передала товарищу Сталину, что меня арестовали? А если её к нему не пустили, то Василий мог сказать или Светка? А вдруг он и вправду не знает?»

На эти вопросы ему никто не ответил.

Уже через час крамольные слова «племянника» донесли до Всеволода Николаевича. Услышав их пересказ от Влодзимирского, нарком насторожился, но виду не подал.

– Чего шум поднял? Этот Реденс – наглец, а ты панику сеешь.

– Так ведь все стенограммы Туда уходят.

– Ну и что. Мы выполняем Высшее указание и ничего сверх того не делаем. Ты напор, конечно, сбрось – у нас и без него хватает «свидетелей». Если надо, все подпишутся, и Реденс никуда не денется.

* * *

– …Что, гражданин Хмельницкий? Вижу, засиделся. Сам на допрос просишься. Ну, рассказывай.

– Гражданин следователь, Василий Иванович Румянцев мне ещё двадцать дней назад сказал, что больше вопросов у него нет. Я думал, меня домой отпустят. Сколько сидеть можно?

– Молодец, Хмельницкий, правильно действуешь. Тебя действительно пора выпускать, и к нам на работу принимать, вот хотя бы на моё место. Будешь за этим столом решать, кого сажать, а кого – наоборот.

– Да нет… я не то хотел сказать.

– Ладно. Ничего серьёзного против тебя мы не имеем, но есть сомнения, всем ли ты поделился со следствием – вот потому и не пришло ещё распоряжения выпустить из тюрьмы гражданина Хмельницкого. Соображаешь?

– Это вы снова меня станете расспрашивать, кто Шахуриным руководил?

– Совершенно верно.

– Но я же не знаю!

– Все так говорили, а потом вспоминать начали. Теперь твоя очередь.

– Гражданин генерал‑лейтенант, может, Володя с кем‑то и вправду делился этой тайной, но не со мной. Я же не утверждаю, что такого человека не было, – я этого не знаю, и мне ничего про него неизвестно.

– Эту песню мы уже давно выучили наизусть – надоело, признаться. Вот что, Артём, раз уж сам напросился на свидание, ответь на такой вопрос: «Допускал ли ты, что у Шахурина был авторитет, который спровоцировал все его поступки»?

– До смерти Шахурина, я этого не допускал, а сейчас, когда вы мне глаза открыли, уже допускаю.

– Так вот, Артём Рафаилыч, сиди спокойно и жди: снимем мы вопросы по этому авторитету… если надо – предъявим его тепленьким, услышим ваше мнение по этому поводу и уже тогда решим твою судьбу. Ещё вопросы?

– Лев Емельянович, а никак нельзя хотя бы школьной программой позаниматься? А то время идёт…

– Когда в школу ходил, ты, по‑моему, не так сильно к знаниям тянулся?

– Так здесь же скучно, мне даже учиться захотелось.

– Не переживай, наверстаешь, коли будешь правильно себя вести. Чтобы приободрить, скажу: скоро получишь передачу с тёплыми вещами и учебниками. Разрешение на это я уже дал.

– Как, с тёплыми вещами? Мне что, и зимой здесь сидеть?!

– Ну вот, хотел обрадовать, что дома о тебе помнят, а ты опять за своё.

* * *

Стояла середина сентября. Прошло почти два месяца со дня ареста восьми школьников. Следствие по делу Шахурина, парализовавшее всю другую работу трёх генерал‑лейтенантов, можно было считать законченным. Общая картина представлялась наркому Меркулову ясной. Во‑первых, «Четвёртая Империя» оказалась затеей волевого семиклассника Владимира Шахурина, осуществлённой под влиянием книг и фильмов, без прямого воздействия третьих лиц. Во‑вторых, остальные участники рассматривали «организацию» как игру, и к кульминационным событиям уже начали ею тяготиться. В‑третьих, двухмесячный арест – больше или меньше – надломил всех обвиняемых, и следствие считало, что теперь несложно добиться их согласия признать «настоящим» организатором преступления человека, названного госбезопасностью.

С этими выводами Меркулов пришёл к Берии.

– Лаврентий Павлович, нам осталось только услышать имя зачинщика, и недельки через две всё закончится. Как вы считаете, не пора ли докладывать товарищу Сталину? Думаю, Алексей Иванович Шахурин вскоре получит по заслугам за высокомерие в отношении ответственных работников органов.

– Ты за товарища Сталина не решай, кто получит по заслугам. Ты ещё ростом не вышел Его комбинации разгадывать. По‑моему, Иосиф Виссарионович ясно сказал: «Мы за этим делом будем внимательно следить». Вот и жди команды Сверху, а хочешь высунуться раньше срока – говори сразу: мол, это моя инициатива, товарищ Сталин.

– Понял, Лаврентий Павлович. Спасибо за подсказку! Учту. Но у меня ещё вопрос.

– Говори.

– Истекают два месяца содержания под стражей. По УПК нужна санкция прокурора…

– Дело – за тобой? Сам и действуй. Если я тебе каждый раз задницу подтирать стану, то на кой хрен, спрашивается, мне такой нарком госбезопасности нужен?

После визита к шефу победное настроение Меркулова как рукой сняло – без могучего плеча оберчекиста оказалось значительно нервозней решать вопрос с продлением содержания мальчишек под стражей.

Вернувшись к себе, нарком связался с прокурором СССР:

– Приветствую, товарищ Горшенин.

– Здравствуйте, Всеволод Николаевич.

– Тут вот какой вопрос – у арестованных по делу Шахурина двухмесячный срок истекает. Надо продлить санкцию на содержание под стражей.

– С Верхами это согласовано, товарищ нарком?

– Тебе что, моего указания недостаточно?

– …Зачем же так, Всеволод Николаевич? Вполне достаточно. Только попрошу дать его в письменной форме.

– Хорошо. Завтра я пришлю распоряжение.

Закончив разговор, Меркулов подумал: «Вот собака. Лишь бы жопу свою нигде не подставить. Я тебе это запомню, прокурор хренов».

Так комиссар 1‑го ранга замер в одиночестве, не решаясь сделать хотя бы шаг на минном поле под названием «Отчёт товарищу Сталину о ходе расследования "Уголовного дела № ___"».

Шлифовать новую пьесу ему почему‑то пока расхотелось.

* * *

Оставшись один, Берия принялся, теперь уже не спеша, обдумывать доклад Меркулова.

«…Конечно, Всеволод, скорее всего, прав – придёт время, и Иосиф назовет имя жертвы, но представить себе, что Сталин столь сложным образом выкапывает яму под наркома Шахурина просто невозможно. Неужели это капкан для Микояшки? Нет… маловероятно. Анастас сейчас полезен Хозяину – его время ещё не пришло. Тогда под кого?… Под госбезопасность?! Только этого не хватало. Она же висит на мне!… Или, о Боже!., не под меня ли?! Стоп, Лаврентий. Это уже полный абсурд. Ты‑то здесь причём?!»

Вспотев от неприятных мыслей, Берия заставил себя успокоиться. Постепенно вернулось ощущение, доминировавшее раньше, и он решил, что чутьё его не обманывает – Сталин использует уголовное дело для какой‑то очень хорошо завуалированной комбинации.

* * *

Следствие подходило к концу. Влодзимирский считал, что вопрос подготовки обвиняемых к даче ложных показаний завершён. Не имея конкретной кандидатуры Сверху, он не видел необходимости усиливать давление на арестованных – каким‑либо указанием с «небес» эта история рано или поздно закончится. Оставался не до конца проработанным вариант, когда «взрослого» потребуют добыть из «простых». На этот случай контуром очертили версию киномеханика Шахуриных. Собрав очередное оперативное совещание, начслед поручил Сазыкину в последний раз прокрутить эту тему с Бакулевым, поскольку его управляемость оставалась спорной.

– …Обвиняемый Бакулев, у нас было несколько бесед. Ты больше других видел, как Шахурин жил в семье. Давай еще раз попробуем проанализировать и понять, кто же завербовал Володю?

– Николай Степанович! Меня ведь уже расспрашивали про киномеханика с Николиной горы, и я всё рассказал.

– Тебе не надоело изворачиваться?

– Гражданин следователь, ни он при мне, ни Володя при нём, никогда ничего не обсуждали. Если между ними и было что‑то, то я про это не знал.

– А когда мы тебе его признания покажем, что будешь делать?

– Говорить, что это неправда, не стану. Это же будут его признания.

– Хитёр ты, гражданин Бакулев, но нас не обхитришь. Понял?

– …Понял.

– Петя, мы обязаны знать абсолютно всё! Ты уже достаточно взрослый, и должен понимать, что это необходимо для безопасности государства – ведь преступник окопался в среде высших руководителей страны! Мы не только с киномехаником работаем. Сейчас начала вырисовываться другая, значительно более важная фигура из окружения вашего Шахурина. Этот человек его провоцировал на антисоветские поступки… и даже, скорее всего, враг – не киномеханик. Нам осталось кое‑что проверить, и, может быть, мы вскоре предъявим вам признания шпиона. Вот видишь… как мы серьёзно работаем – всё сто раз выясняем, прежде чем кого‑то обвинить! Поможешь?

– Помогу.

– Вот и хорошо. Теперь давай поговорим вот о чём: у нас есть сведения, что первыми затеяли подобную игру школьники на класс старше – там, где учился Вано Микоян. Напомни, кто туда входил?

– Ну, все играли… Владик Скрябин…

– Это племянник товарища Молотова?

– Да.

– Кто ещё?

– …Ил.

– Кто это, «Ил»?

– Володя Ильюшин, ещё Юра Кузнецов… Они играли в американскую армию, потому что много техники из США приходит, но скоро бросили – им надоело, наверное. А Шахурин подглядел и сказал: «Давайте, организуем в нашем классе тайное общество». Нам понравилось, потому что девчонки восхищались. Мы разыгрывали перед ними сценки: то двое понарошку начинали драку, а остальные бросались их разнимать, то давали им понять, что у нас организация, куда мы девочек не принимаем… А уже потом Володя ввёл протоколирование «общих собраний», но на самом деле они не собирались – мы по дороге домой обсуждали повестку дня, принимали её и потом расписывались под Володиными протоколами. Шахурин злился, когда видел, что остальные относятся к этому формально.

– Продолжай.

– Он со мной говорил, что организация должна жить, как маленькое государство – у всех звания, с армейским подчинением. Я сначала не возражал, но когда понял, что он восхищается немецкими, – решил создать другое общество, с нашими регалиями… Гражданин следователь, поймите, мы играли!

– Дальше.

– Короче, я стал шефом второй организации.

– Тайной?

– Она не такая уж «тайная». Нам это слово нравилось, но о ней многие знали.

– Кто?

– Одноклассники… и девочки тоже.

– Состав твоей организации?

– А почти тот же, что и в Шахуринской кроме самого Володи и Серго Микояна.

– Как это понять? Получается, остальные участвовали сразу в двух организациях?

– Ну да, просто у меня активными были Кирпичников и Барабанов, а у Шахурина они значились в конце списка, и наоборот.

– А как Шахурин на это реагировал?

– Злился. Потом обещал меня исключить из своего состава.

– Исключил?

– Нет. Но мне всё это уже приелось, и я прекратил собирать ребят.

– А протоколы вёл?

– Н‑нет.

– Точно?

– Нет… не вёл.

– А обыска не боишься?

– Не боюсь.

– Все уничтожил, что ли?

– …

– Имей в виду – мы проверим!

– …

– А теперь выскажи свою точку зрения: почему Шахурин стрелял?

– Это очень сложно оценить. Я думаю так: все ребята играли или выполняли ритуал, чтобы не отличаться от других, а Володя полностью вошёл в образ… Он считал, что должен самоутвердиться. Любой ценой!

– Логика железная. Тебе учёным быть – прямая дорога, если, конечно, в лагерь не загремишь на долгий срок. Уяснил, надеюсь, что это от тебя зависит?

– Уяснил.

18

В очередной раз Берия напряжённо вчитывался в обзорные записки Деканозова о материалах, связанных с госбезопасностью и поступавших в канцелярию Сталина с мая 1943 года…

Владимир Деканозов слыл в аппарате Лаврентия Павловича интеллектуалом. В конце тридцатых его перебросили на работу в наркомат иностранных дел, и войну он встретил в должности посла СССР в Германии. Обмененный на гитлеровского посла в Москве, Владимир Георгиевич вернулся на родину и получил от Сталина втык, но был «прощён» и снова стал доверенным заместителем Берии. Только с ним Лаврентий вынужденно поделился проблемой школьников. Озадаченный шефом, Деканозов принялся осторожно копаться в Сталинской почте в поисках информации, раскрывавшей причину столь причудливого отношения Хозяина к «Четвёртой Империи». Он добросовестно делал выжимки из документов, попадавших к Вождю и имевших отношение к репрессивным ведомствам: НКГБ, НКВД, СМЕРШу, Прокуратуре, Военной прокуратуре, Военному трибуналу и Верховному суду. Никакого намёка на связь, пусть даже косвенную, с этим уголовным делом он не нашёл – материалы, в обязательном порядке проходившие через епархию члена ГКО, прежде чем попасть на стол к Верховному, ничего не проясняли. Оставался ещё наркомат иностранных дел, чьи документы традиционно изучались чекистами, но и там Деканозов ничего не сумел обнаружить.

Обескураженный член ГКО не понимал, где кроется причина. Возможно, имело смысл продолжить поиск и вывернуть наизнанку всю остальную почту Сталина, но ковыряться в бумагах, не имевших прямого отношения к карательной системе и, скорее всего, никак не связанных с делом, представлялось нецелесообразным особенно потому, что получить эти материалы, совсем не привлекая внимания со стороны, было непросто.

Проанализировали список лиц, персонально допущенных в мае к Вождю. Ни на какие мысли он не навёл ни Владимира Георгиевича, ни самого Лаврентия Павловича. Да и не так уж просто получалось добывать полную информацию обо всех Его контактах, особенно, не ставя в известность третьих лиц, а показывать кому‑то ещё, что он залез в Сталинское хозяйство, Берия не посмел, боясь гнева «громовержца». Ещё, правда, очень осторожно, была прощупана почва в идеологическом отделе ЦК ВКП(б) – как ни крути, а «императоры» покусились на святыни марксизма, – но и там был полный штиль.

Оказавшись в тупике, Берия по инерции заставлял Деканозова просматривать соответствующую почту до сентября включительно, а заодно и отфильтровать апрельские материалы. Не получив утешительной информации, он почувствовал, что даже слегка раскис. Лаврентий Павлович привык решать сталинские головоломки и ребусы на гроссмейстерском уровне, а тут с удивлением обнаружил, что не справляется с «кроссвордом из журнала "Костёр"».

Однако дело было не в потере бдительности Берией – он в принципе не мог добраться до личного обращения Рузвельта, послужившего причиной сталинских приказов в отношении детей. Переписка Вождя была недоступна никому, кроме него самого.

* * *

Отложив материалы Деканозова, Лаврентий Павлович поехал домой и вскоре сорвал гнев на поваре – кто‑то же должен был ответить за то, что он ел не в радость и пил без охоты. Даже женщины ему в этот день не захотелось. Он разделся и лёг в постель. Тяжёлый хмель сделал своё дело – оберчекист заснул, но сон был неспокоен и неглубок. В его сознании соединились досада сегодняшнего дня и помутнение от алкоголя. Скорее это был даже не сон – он то проваливался куда‑то в абсолютную тьму, то на мгновение приходил в себя, не осознавая в полной мере, что с ним происходит. Там, куда падал, во мрак, его мучили какие‑то чудовищные кошмары.

…Сначала он вытягивался во фрунт перед пятнадцатилетним оберштурмбанфюрером СС Армандом Хаммером, одновременно почему‑то оказавшимся Российским государём императором. Вместо короны на голове у новоявленного императора красовался танкистский шлем. Концы стоячего воротника серого кителя Хаммера с плетёными серебряными погонами соединял гитлеровский крест «За заслуги», а на левой груди самодержца поблёскивала звёздочка Героя Социалистического труда. В одной руке император Хаммер держал скипетр, а в другой, вместо Державы, покоилось одно из драгоценных пасхальных яиц Фаберже, которые его дядя, пользуясь «имперской» благосклонностью, десятками выволакивал на Запад. Самодержец‑оберштурмбанфюрер оценивающе посмотрел на преданно застывшего обервертухая и печально сказал: «Будешь таким тупым, Лаврентий, я никогда не присвою тебе звание "фельдфюрера НКВД"».

…Потом Берия лежал на операционном столе под ножом у одетого в чёрную гестаповскую форму обергруппенфюрера Петра Бакулева, которому в качестве медбрата ассистировал его отец – советский медицинский генерал Александр Бакулев. Увидев в кюветке инструменты, Лаврентий Павлович заканючил: «Пётр Александрович, товарищ врач, не режьте меня, пожалуйста». В ответ он услышал: «Запомни, щенок! Я тебе не товарищ и не врач, а "господин обергруппенфюрер". Вскрыть тебя мне всё равно придётся – есть точная информация, что в твоем брюхе находится тайник с протоколами руководимой и направляемой тобой антисоветской организации "Четвёртая Империя". Ты их сожрал, чтобы уйти от ответственности».

Лаврентий проснулся от духоты и страшной сухости во рту. Плохо соображая, он накинул стёганный китайский халат с атласными отворотами и вышел в соседнюю комнату. Стол уже полностью прибрали, и теперь его украшала гора фруктов в хрустальной чаше и батарея бутылок с винами, коньяками и прохладительными напитками. Из серебряного ведёрка торчали щипцы, воткнутые между кубиками недавно заменённого льда.

Берия взял большой фужер и примерно наполовину заполнил его любимым «Варцихе». Поморщившись, он залпом осушил ёмкость и закусил коньяк лимоном. Кислота свела скулы, и оберчекист заел её несколькими ягодами узбекских «дамских пальчиков» цвета опавших кленовых листьев. Теперь он почувствовал, наконец, что немного пришёл в себя.

Дверь тихонько приоткрылась, и показался верный Саркисов.

– Что‑нибудь ещё желаете?

– Нет… хотя, пойди сюда.

Полковник по‑кошачьи преодолел путь до стола и преданно замер.

– Давай выпьем. Ты чего будешь?

– Что и вы, Лаврентий Палыч.

– Разлей, – шеф показал на бутылку коньяка.

Выпив, он надкусил сочный плод хурмы и, прожевав, распорядился:

– Иди, отдыхай. Меня разбудишь в одиннадцать.

Оставшись один, Берия почувствовал вторую волну хмеля – в паху привычно ожила похоть. Он пожалел, что не позаботился заранее о новой женщине, и уже было собрался дёрнуть подавальщицу, но потом решил, что выспаться для него сейчас важнее.

Однако в новой дрёме ему опять виделись какие‑то ужасы, неоднократно заставлявшие пробуждаться в испарине. В последние несколько минут не сна даже, а кошмара, казавшегося в забытьи бесконечным, возник сам Сталин в парадном мундире из дорогой диагонали белого цвета. На голове Иосифа Виссарионовича плотно сидела, тоже белая, фуражка с большим прямоугольным козырьком, а шею закрывал алый галстук «юного ленинца», скреплённый зажимом, изображавшим пламя. Хозяин улыбался и держал в руках развёрнутый на последней странице детский журнал «Костёр» с пионерским кроссвордом.

Хитро прищурившись, Сталин посмотрел на Берию и спросил:

– Ну‑ка, Лаврентий, отгадаешь 23‑е по горизонтали: «Рейхсфюрер Советского Союза»?

– А… сколько букв, Иосиф?

– Тебе всё скажи. Так и дурак ответит… Ну, да ладно, так и быть, помогу: в этом слове есть буква «Ш».

– Шахурин, товарищ Сталин!

– Муд‑дак ты Лаврентий… ДЖУГАШВИЛИ.

Похмелившись с утра и кое‑как отделавшись от видений, Берия решил взять себя в руки и на время перестать разгадывать загадку Вождя. Ему просто не оставалось ничего другого, как наблюдать и ждать, куда же направит указующий перст «главный шаман».

* * *

– …Ну что, Феликс Петрович, так и будешь молчать?

– Лев Емельянович, сегодня уже шестой допрос, и я уже не один раз всё повторил.

– А ты считай, что каждый раз, как в первый класс. Почему мы должны тебе верить? Может, мы испытываем, не сбиваешься ли? Ведь, если сбиваешься – значит, врёшь!

– Да не вру я. Зачем мне врать? Я, что ли, не понимаю – ложь сразу обнаружится.

– Интересно, как же?

– Из рассказов других ребят.

– Да вы же сговорились.

– Когда?

– Сначала в Нескучном саду, а потом – во время встреч до ареста.

– Гражданин следователь, я подробно рассказал про наш разговор в Парке культуры, ничего не скрывал – мы не сговаривались. Просто обсуждали смерть одноклассников. А потом… когда всё стихло… мы об этом старались совсем не говорить.

– Что значит – стихло?

– Когда следователь Шейнин нас отпустил.

– …Как ты думаешь, что сейчас делает твой отец?

– …

– Чего молчишь?

– Я не знаю.

– А ты не допускаешь, что он тоже арестован?

– Мой папа – настоящий коммунист.

– В том‑то и дело, что у такого отца сын обвиняется в антигосударственном преступлении!

– Узнай он обо всём ещё до ареста, наказал бы посильнее вас… за глупость, а в мои антисоветские настроения он бы не поверил, – он меня знает.

– Ишь, куда завернул. Значит, и тюрьма тебе уже – не тюрьма?

– Нет. Мне, конечно, не было бы так тяжело, как в камере, но стало бы очень стыдно.

– А сейчас не стыдно?

– Стыдно… что раньше не задумывался о том, как мы играем. Но я – за советскую власть! Я её очень люблю! Так же, как и товарища Сталина!

– Что‑то любовь не выпирает из твоих поступков. Следствию ты её пока не доказал.