Текст книги "Похоронное танго"

Автор книги: Алексей Биргер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

– Так куда рвать-то?

– Просто вперед. Из города – и вниз по течению Волги.

Водитель тронул машину с места. Знай он, что ждет его самого и его приятеля, он бы, может, предпочел врезаться в ближайшую стену, чтобы погибнуть вместе с пассажиркой – погибнуть быстро и почти без мук.

Они ехали молча минут двадцать. По их напряженным спинам она догадывалась, о чем они думают: то ли попробовать выскочить из машины на ходу, то ли попробовать вдвоем справиться с этой девкой, улучив подходящий случай. К окончательному решению они так и не пришли: и то было страшно, и другое.

Когда они оказались за пределами города, она сказала:

– Тормозни.

Водитель покорно свернул к обочине и остановился.

– А теперь, – сказала она водителю и Пете, – мне надо знать все о губной помаде, оставшейся на щеке одного из ваших приятелей – одного из тех, кого, наверно, уже забирают в труповозку. Эта помада – очень редкая и дорогая, и для меня она служила дополнительным знаком, чтобы я не ошиблась, кого нужно убирать. Мне нужны все данные девки, которая тут поработала. Ведь не мужчина его мазанул, так?.. Тихо! – это Петя попытался развернуться и схватить её. Через секунду он стонал от боли, корчась рядом с водителем. – Если будете хохмить, то умирать вам придется долго и мучительно. И из машины выскочить ни один из вас не успеет.

– Но ведь эта девка... – растеряно проговорил водитель.

– Ну? Что "эта девка"?

– Она...

И водитель начал объяснять, путаясь и с запинками, время от времени кидая полные ужаса взгляды на корчащегося в муках Петю, лицо которого уже начинало синеть.

– Возможно, я немного не рассчитала, и без быстрой медицинской помощи он скоро умрет, – задумчиво проговорила она. – Кровоизлияние в мозг, знаешь. Так что тебе лучше рассказывать поживее, если ты хочешь его спасти.

Водитель судорожно сглотнул.

– Так вот, я и говорю... – продолжил он.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Вся эта жуткая история, может, и миновала бы меня стороной, если б мой напарник не запил, Леха, понимаешь, вместе с которым мы должны были могилу под дедка вырыть. Я ж, главное, знал уже, что он обломался, и в семь утра его перехватить решил – думал, как с вечера он рухнул, так до одиннадцати продержится, рывок за самогоном не сделает, если его вот так пораньше разбудить, а четырех часов нам по горло хватит, чтобы могилу выкопать. А потом пусть бежит похмеляется хоть до посинения. Да куда там! Я говорю, ещё семи утра не было, когда я к нему вошел, а он сидит, глаза мутные, очередная бутылка на две трети "сделана". Но меня узнал.

– Все, Яшка! – говорит. – Я ж помню, и не подведу. Сейчас лопату беру – и идем копать.

И сразу на пол рухнул, как со стула поднялся, чтобы за лопатой идти.

А мне его матушка, значит, и доложила, что он в три ночи проснулся, взвыл, что "душа горит", да и рванул к самогонщикам. Так что к семи утра как раз до убойного градуса добрался.

Я плюнул и пошел прочь. То, что Леха не работник, ясно. А тут ведь хоть расшибись, но сделай, потому что дедка, сказали, к часу привезут. Могилу в две руки копать – это не то, что в четыре, вот я и поспешил. Лопату на плечо взял, ломик, да и потопал на наше местное кладбище.

Но тут вам, наверно, немного объяснить надо, про нашу жизнь, и вообще. Живем мы в деревне Заплетино, на самом почти берегу Волги, чуть пониже Угличского водохранилища. "Почти" на самом берегу, потому что деревня наша метрах в ста от Волги находится, одним рядом домов выходя на берег другой реки, впадающей через эти сто метров в Волгу – реки достаточно большой и известной, но против Волги никакого сравнения в ней, естественно, нет. Я так понимаю, наши предки поставили деревню на этой реке, а не прямо на Волге, потому что весной очень много волжской рыбы, щуки в особенности, в эту речку на нерест прет, и брать её там намного лучше получается, чем в самой Волге. Только переметы поставь, да следи, чтобы рыбная инспекция тебя не штрафанула. Мы уж каждый год, даже неудачный, и щучью икру закатываем банками, и вяленую рыбу заделываем, и соленую – вместе с тем, что с огородов удается снять, как раз год и прокормишься. Потому что, понятно, с живыми деньгами в деревнях сейчас не очень. Поэтому и за любую шабашку хватаешься. А уж как до рытья могил дойдет, то тут всегда ко мне обращаются, потому что в этом деле я мастак, не хвалясь могу сказать. Вроде, чего мудреного прямоугольную яму выкопать, с запада на восток её расположив, а ведь тоже разуметь надо. Тут главное спокойствие и примерка, ну, на место родственников покойного себя поставить, чтобы понять, какой они эту могилу увидеть хотят, в тени какого дерева, или, там, в каком отдалении от других оград, чтобы собственной ограде повольнее дышалось, когда её поставят. Слава Богу, места у нас навалом, хотя и говорят многие, что кладбище стало "самой населенной деревней в нашей окрестности", потому-то пустеют деревни, вообще-то, кто вымирает, а кто разбегается, в поисках лучшей доли, как говорят. Вон, только за прошедший год, двое втопились, один на лодке перевернувшись, второй в сетях запутавшись, двое повесились, да один насмерть замерз. Это не считая трех старух, которым по возрасту земной срок вышел. А из совсем молодых тоже кого куда посдувало. Двое моих старших сыновей, Мишка и Гришка, в бригаду лесорубов подались, в Вологодскую область, там и платят неплохо, и перспектива есть. Только младший, Константин, с нами и остался. А двое их сверстников под срока загремели. Один за драку с нанесением увечий, второй за угон моторного катера. И молодежи, считай, разом чуть не на треть поубавилось.

Так вот, у нас хоронят не только своих – в смысле, тех, кто своими так и остался, местными – к нам и из пригородов везут, и из города. Потому что у нас похоронить чуть не вдвое дешевле выходит: и земля под могильный участок копейки стоит (по городским меркам, во всяком случае), и все расценки идут по сельским тарифам, которые намного ниже городских. Да и лежать над берегом Волги приятней, чем среди городских помоек (кто-то скажет, что мертвым это все равно, а я отвечу, что не совсем все равно, мне думается, и я за это мое убеждение поспорить готов). А дедок этот, Емельянов Николай Аристархович (это кому интересно), он лет двадцать назад к дочке в город переехал, но и дачка у него в наших местах осталась, и привязан он был к этим краям, вот и наказывал, чтобы его на нашем кладбище похоронили, нигде иначе. Ну, и мне работа – последняя шабашка на Николая Аристарховича, можно сказать, ведь при жизни я не раз у него подкалымливал. То картофельное поле перекопаю, то забор поправлю, то ещё что – так понемногу и капает.

В последнее-то время получилось так, что он жил прямо рядом с "таджиками"... Но об этом я потом расскажу. Я лучше о себе сперва доскажу, чтобы вы ещё кое-что поняли.

Мне как раз пятьдесят стукнуло, и меня давно уже "деревенским философом" называют. Не помню, кто это определение пустил – наверно, из дачников кто-нибудь – но так оно и привилось, иначе уж не кличут. Разве что, жена, Зинка, может "дармоедом" обозвать или ещё похлеще. Но это её право, на то и жена, так? А вообще, я действительно философ, в том смысле, что ко всему в жизни спокойно отношусь, за лишним не гоняюсь, и порассуждать люблю, что такое наша жизнь. Это правда, что когда мы с мужиками за бутылкой о смысле жизни заспорим, тут я и завестись могу, и только меня держи. Но когда дело не касается того, есть Бог или нет Бога, а если есть, то какие законы божеские, а какие – человеческие, и как их различать, или других тем подобных, то мирнее меня человека не найдешь. Я как этот, который в бочке жил, древний грек, о котором все слыхали.

Впрочем, и жена, и другие родственники иногда утверждают, что это у меня не от ума размышляющего, а от лености, вся установка, то есть, моя, чтобы лишний раз не суетиться и не напрягать усилия. Мол, чтоб меня по дому или по огороду что-то сделать заставить, это горы перевернуть надо, да и работу я бросил... Ну, бросил, да. Так вы сами посудите, какая ж это работа, если триста рублей в месяц платят за дежурство сутки через двое, и при этом вся ответственность на тебе: свинтят что из котельной, ты отдуваться будешь. Да ещё и плавать через Волгу на тот берег, туда и обратно. Да я эти триста рублей с меньшими потерями для себя и здоровья на шабашках насшибаю, а пенсию мне и без того какую-никакую начислят, как срок придет.

А так, если о внешности говорить, то неказистая, вроде, у меня внешность, но, с другой стороны, я, говорят, на актера Баниониса похож. А тот, сами знаете, и в "Мертвом сезоне" нашего супер-разведчика сыграл, и этого убийцу в "Принце Флоризеле", и фильм "Гойя" я помню, в отличие от молодых, и никто к Банионису не придирался, не говорил, будто у него внешность не соответствует. Вот и я тешу себя мыслью, что за моей внешностью настоящая серьезность проглядывает. Деревенский философ, как-никак.

Словом, я, с моим характером, самый человек для того, чтобы могилы рыть, иногда для передыху на солнце сквозь ветки деревьев щурясь да размышляя потихоньку то ли о тщете нашей жизни, то ли о её величии. Ведь никто не знает, что нас там за гробом ждет, и есть Бог или нет, это я сам колеблюсь, в разные дни по-разному думаю. То есть, я вот как раскидываю. Николай Угодник имеется, и Илья Пророк, потому что многие их помощь или гнев на себе замечали, в делах повседневных. Николай Угодник, тот точно если ему помолиться, "не побрезгуй мной" сказать, то он тебе всегда что-то подкинет. А Илья Пророк – тот худого слова против себя не терпит. Если, скажем, обложить его, что не вовремя грозовые ливни насылает, в самый сенокос, или как ещё его обидеть – двух дней иногда не пройдет, а он на тебе отыграется. По себе знаю: меня он разочек так с крыльца прокатил, что две недели морда заживала. Зинка смеялась – говорила, пить меньше надо. Но кто ж мне объяснит, как это я всю жизнь с крыльца не летал, в самом что ни на есть качающемся состоянии, а тут, стоило мне Илью Пророка обхулить – так сразу нате вам. И выпил-то я тогда немного, мы с шабашки по стакану спирта "Рояль" съели, который у того дачника, что прямо на мыску живет, всегда водился, из города привезенный, чтобы мы лучше работали. Сейчас-то этот спирт куда-то задевался, не торгуют им больше. По мне, правду молвить, наш самогончик и почище и поприятней спирта будет, но, с другой стороны, спирт забирает быстрее и охотней, потому что самогон выходит от шестидесяти до семидесяти градусов, кто как гонит, а спирт – он все девяносто с лишком. И как примешь его неразбавленным, так потом часика через три можно просто воды выпить, чтобы тебя по новой разобрало.

Но с крыльца долбануться я никак не мог, не в моем это обычае.

А если Илья Пророк есть, то – никуда не попрешь – и Богоматерь имеется. Потому что, это опытом опять-таки проверено, она против гнева Ильи Пророка первая заступница. Кто оскорбил, понимаешь, Илью Пророка, но успел вовремя сказать про "помилуй меня, грешного, Пресвятая Богородица, и заступись за меня" – с тем ничего худого не произойдет. Я-то тогда оплошал, забыл к ней обратиться, а то бы, конечно, не пострадала бы моя рожа. Известно, что она единственная, кто Илью Пророка смягчает, добрым словом и любовью к людям.

А раз Богоматерь есть, то, рассуждаю я дальше логически, и Иисус Христос имеется – ведь иначе бы не называли её Бого-матерью, если б у неё Божьего Сына не было, так? Словом, до эти пределов я могу собственным умом добраться, и опытом житейским. А вот насчет Триединой Троицы и прочего заумного – не въезжаю, и все.

Вот так, эти и другие мысли припоминая и заново, я и приступил к рытью могилы.

То есть, одну вещь я забыл вам толком рассказать, довольно важную – с которой, собственно, все и началось. Только упомянул про "таджиков", да так и оставил.

Во-первых, были это не таджики, а русские, беженцы наши. И, вроде, не из Таджикистана, а из Узбекистана, но их как стали с первых дней называть "таджиками", так и повелось. Всего их две семьи было, и поселили их в двух заброшенных заколоченных домах на отшибе. Отвели ничейные дома – и дальше справляйтесь как знаете, потому что пособий на беженцев наш район платить не мог. Куда там, если у нас детские пособия по полгода не плачены!

Вот наши "таджики" и справлялись, и выкручивались. В прошлом году ещё успели огороды развести, и картошки на зиму заложить, и капусту заквасить, и научились рыбу промышлять, а для живых денег сперва чернику собирали ведрами, потом бруснику – в город на продажу. Ну, и не только это... Если без утайки, то быстро они освоили и другое ремесло: по пустым дачам пошаливать. А куда денешься, если жить хочется?

Особенно их молодая девка быстро освоилась. И к Николаю Аристарховичу покойному, вроде, именно она слазила, его алюминиевые кастрюли в скупку металла стащила, а потом вообще вразнос пошла, как сперва с нашей Иркой познакомилась, а потом и с Генкой. Ирке только-только восемнадцать стукнуло, но она уже года три с заречными парнями, из самых бандитов бестормозных, гуляет и пьет, с того времени, как отец у неё семь лет получил, а мать аж за Тверь к родственникам сбежала, её бросив. Хотя по виду девка до того ладная, свежая и ядреная, что по ней не скажешь, что её давно как щепку мотает. Ирка поначалу с Витькой Дыбинским путалась, тридцатилетним хреном, который её и пить приучил, и поимел тут же. Упоил её, когда они на берегу сидели, да и завалил на травку. Ирка говорила потом, что почти ничего не помнит, хотя что помнит – понравилось. Ну, Витьке этот его подвиг десять раз икнулся: она хоть и без особого соображения девка, а догадалась его за горло взять, мол, угождай мне да содержи, а то в милицию пойду, что ты несовершеннолетнюю в бессознательном виде на свой кол насадил, а ведь это изнасилование с отягчающими. И жила бы как сыр в масле, только Витька быстро сгорел, утопшим его нашли, и, шептались, что сами менты его втопили, потому что он подрался с ними пьяным возле дискотеки (это так теперь клуб называется, который за Волгой), и переусердствовали они, ногами его топча, так переусердствовали, что оставалось только, как говорится, "концы в воду", чтобы не пришлось им самим отвечать. А так, когда труп от воды распух – пойди найди, кто его ухайдокал... Не знаю, сколько в этой истории правды, сколько вранья, за что купил, за то продаю. Только Ирка после этой истории поняла, на чем можно мужиков ловить, и до самого своего восемнадцатилетия сохатых самцов подбирала, чтобы можно было их потом шантажировать. А они, надо сказать, и не спорили особо против этого, до того им на молоденькое мясцо была охота. Что они творили иногда на берегу – тьфу, да и только!.. Я вот иногда глядел на Ирку, и думал: как же так, столько пакости в себе девка накопила, а ни следочка на ней снаружи, ни пятнышка, и весь вид такой нетронутой красавицы, что хоть сейчас в белую фату обряжай. Ведь если повезет ей, и замуж она выскочит где-нибудь в городе, и хватит у неё ума хоть минимум приличий блюсти – никогда её муж не прознает, что, по сути-то, подстилку заплеванную за чистое золото взял, и ещё неизвестно, какие дети у них будут, потому что читал я, в газете в какой-то статейку, что от ранних таких загулов многое в девке портится, да её букет у неё может быть всякой мелкой гадости, от мондовошек до всяких других попрыгунчиков, которые, если чуть недопечены, жить, вроде не мешают, а дети уродами выйдут... Женщины, одним словом. И чем больше в себе черноты накопят, тем меньше их раскусить возможно. Мне при взгляде на Ирку и обидно, и гадко делалось. Ведь горько думать, сколько в нашей жизни на обмане стоит.

Но это я к тому, что один из её мужиков всегда давал ей лодкой пользоваться, хорошая у него лодка была, а на том берегу ягоды дороже идут, потому что там рыночек имеется, куда туристы на машинах и автобусах заворачивают, и вот таджичка столковалась с Иркой, чтоб та её туда и обратно катала, "за процент с продажи", как говорится. И спелись они быстро, эти две оторвы. Хотя в смысле мужчин эта "таджичка" себя блюла – я так понимаю, хоть и русская её семья, и во внешности почти ничего азиатского, разве что, загорелые (не загорелые даже, а задубелые) чуть поболе, чем люди в наших краях, а так и волосы у всех русые, и скулы что у твоих вологжан, но воспитания придерживались азиатского, строгого, и это воспитание "таджичка" так просто взять и перешагнуть не могла. Хотя в чем другом они с Иркой могли вертеть..

Но тут, гляжу, эта "таджичка" движется ко главному нашему лодочному причалу, вся расфуфыренная и разными там губными помадами и тенями для глаз раскрашенная, и все яркое, сочных таких цветов, где она только эту всю косметику взяла – сперла где-то, небось, это точно, но очень, видать, девке покрасоваться хотелось. А как я увидел, кто её ждет на причале, так все ясно стало. Генка Шиндарь, тот ещё прохвост. "Врун, болтун и хохотун", точно по Высоцкому, Владим Семенычу. Он к той же воровской компании примыкал, в которой и Ирка ошивалась, но на Ирку не лазил, это точно, он бы себя захомутать не позволил. А вот что Ирка на него наводчицей подрабатывать могла, это очень даже вероятно. И, честное слово, если б она на этом засыпалась и села, то он бы выкрутился. С Генки вообще было все как с гуся вода, просто интересно, как ему так легко с рук сходили любые выкрутасы, на которых кто угодно давно бы сгорел. И девки на нем висли, и понятно, что если б на ком сердце "таджички" дрогнуло, так на нем, не иначе – и вот она к нему в катерок садится. У него ведь не гребная лодка была, как у прочих, а катерок с мотором. И в этом пижон статейный. Вот они и уехали в город по осени, по последней воде. А потом, как лед встал, он на снегокате за ней заявлялся, на снегокате катал.

И порхала "таджичка", вся сияя, только недолго её счастье продолжалось... Меньше, чем через четыре месяца она умерла. Врач сказал, необвыкшая к нашим зимам была, вот и зачахла, и сгорела, уже с весной, хотя лед на реках ещё держался. В городе сознание потеряла, когда там промышляла чем-то, и подобрали её на улице, и в больницу определили с малокровием или с чем там, а недельки через две или три гроб привезли, по первой уже воде. И схоронили-то её не по-людски, у самой обочины кладбища, ни оградки, ничего, только крестик я уж потом из двух дощечек стесал да воткнул, когда совсем невмоготу стало на голый бугорок глядеть, хоть обозначил, что человек здесь, а не мусор с других участков закопан, обесцветившихся и треснувших пластиковых цветов навроде. А то ведь так её и оставили, без таблички с именем даже. Я, кстати, тогда и сообразил, что имени её никогда не знал, все "младшая таджичка" да "младшая таджичка". Мы даже гроб не открывали, чтоб родные с ней попрощались: её дядя с тетей (опять-таки, я лишь тогда узнал, что это её дядя с тетей, а не отец с матерью, и что другие дети – двоюродные ей, а не родные, братья и сестры) по горсти земли бросили, да к свои делам поспешили, выставив две бутылки самогону, чтобы мы с Лехой (Леха тогда ещё не запил, мы с ним на пару работали) до конца землей закопали. А недели через две я мой корявый крест установили. Зинка ещё чуть поддела меня, беззлобно, что, мол спьяну расчувствовался, а трезвому бы, мол, мне это и в голову не пришло. Тут я не знаю, я о другом толкую: есть у нас на кладбище и совсем забытые могилы, запущенные и заброшенные, но такой бесприютной вовек не бывало. Просто сердце сжималось всякий раз, как мимо этого бугорка проходил. Говорю, если б не крест, то и не поймешь, что человек под ним похоронен.

И как-то мне эта "таджичка" напоминала, когда я о ней думал, красивую бабочку, то ли "шоколадницу", то ли вообще из переливчатых заморских – как те, что когда-то на рекламе МММ были, с которой столько городских тогда лопухнулись. Вот тоже, вроде, в городе люди живут, и больше нашего знают и видят, и образованней нашего, а дураки бывают хуже некуда... Но опять я отвлекаюсь. А я о том, что, как прохожу мимо кладбища, виделась она мне, в ярком таком цветастом платье и кофте – все яркое любила, цыганское, эту точно у неё было от жизни в Средней Азии – разрисованная своей яркой косметикой, летит, будто земли не касаясь, к лодочному причалу, где её Генка ждет... И правда получается, залетела к нам эта девчонка, словно бабочка, из теплых краев, невесть от каких тамошних невзгод спасаясь, посверкала немного, крылышки на морозе обожгла, да и пропала.

Да, кстати, я ж когда перечислял померших за весну и за зиму, то про "таджичку" совсем забыл. Из-за того, наверно, что пришлая она, и к нашим краям и к нашим покойникам не очень-то относилась.

Так, значит, опять мы вернулись к тому, как я копаю могилу Николаю Аристарховичу. Место мне надо было выбрать на свое усмотрение, только в виду имея, какой величины участок должен быть вокруг этой могилы, чтобы и ограда встала точно по размерам участка, и чтобы между ней и оградами других участков ещё достаточное место для прохода осталось. Я сперва решил, что мы будем от дуба копать – есть там у нас такой красивый раскидистый дуб, как раз точненько к нему кладбище подступило, и в его тени очень хорошо было бы Аристарховичу лежать, и благородно и, я бы даже сказал, почетно. Но ковырнул я землю возле дуба, тут и там ковырнул, а земля там слежалая, твердая, и вся корнями пронизанная, да ещё камни из земли лезут. Я понял, что, пожалуй, без напарника мне за четыре часа такую землю не одолеть, и что надо местечко поподатливей искать. Вот и стал приглядываться.

А дай, думаю, я вон то местечко неподалеку от могилы таджички трону. Земля там, вроде, ровная, мягкая вид хороший – самый вид на речку открывается и на другой берег, и при этом деревья стоят так, что и тенек над участком будет, легкая такая, в смысле, тень, кружевная совсем, во всякое время дня будет достигать, то с одной стороны, то с другой, и все равно кладбище намечено именно в этом направлении дальше двигать. Только сухие ветки и завядшие цветы, что на это место набросали, сгрести в сторонку, да и копай.

Сказано – сделано. Я, как говорится, на руки поплевал, да и взялся за работу. И на удивление ладно она пошла, земля рыхлая, хорошая, лопата её как масло режет. Часов у меня нет, так я на солнце поглядываю, чтобы понять, как я по времени управляюсь. На метр я прошел, по этим моим прикидкам, чуть ли не за полчаса. А потом...

А потом я на что-то наткнулся. Мягкое довольно, как подпрелая картошка бывает, но все-таки лопате мешает. Я поддеть лопатой попытался, с той стороны копнул, с этой...

И вылезла на меня женская рука! Пальчики торчат врастопырку, на пальчиках – яркий лак. И кожа такая – совсем молодой ещё женщины. Да мне ли было не понять, кто это, по особой такой смуглости, которую в наших краях не слишком-то встретишь!..

Я обомлел – и застыл прямо. Не знаю, сколько времени застывшим простоял. А потом выпрямился, чтобы взглянуть на могилу "таджички". Во-первых, как это она переместилась из своего гроба метра на четыре в сторону. А во-вторых, как это она нетронутой такой сохранилась, после трех с лишком месяцев в земле?

А как выпрямился, так мне совсем дурно стало. Прямо над могилой стоит женщина и с ехидным каким-то прищуром меня рассматривает. То ли подошла она так неслышно, то ли и не таилась особенно, а это я в отключке был.

И как мне её описать? Совсем молодая деваха, в белом костюме – брючки, пиджачок, все как литое сидит – пиджак расстегнут, и кремовая блузка видна, а сама она из себя красавица писаная, волосы как золото, и золото это сверкает на солнце, в глазах будто море плещется, а вся её стать... Ну, прямо Царевна Лебедь, честное слово!

И вот, эта красавица, продолжая разглядывать меня, будто насекомое какое, достает сигареты, раскуривает одну – и дорогущие они у нее, видно, эти сигареты, потому что на меня сразу таким ароматом повеяло, какого в наших краях в жизни не бывало – и вроде даже слегка улыбается. Но молчит.

И я молчу. Я одно соображаю: красавица или не красавица, а свидетель она, что я мертвое тело не на положенном месте нашел, и теперь эту мою находку не утаишь, на два метра дальше могилу быстренько выкопав...

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

А потом она заговорила.

– Ты знаешь, кто это? – совершенно спокойно спросила она.

Ни охов, ни возгласов, ни даже сочувствия мне, что я влип – будто каждый день свеженькие трупы в земле находят.

Я так растерялся перед этим её спокойствием, что ответил одним словом, как есть:

– Знаю.

Она кивнула и опять замолчала. От аромата её сигареты у меня голова кружилась. Потом она поглядела на часы.

– Сколько у тебя времени?

– Часа три, – ответил я.

– Тогда копай дальше.

– А с ней-то... – я совсем очумел. – С ней-то как быть?..

– Выкопаешь, оттащишь в сторонку, в те кустики. Потом, когда работу закончишь, сгоняешь домой за тачкой... Ведь тачка у тебя есть?

– Есть, – пробормотал я.

– Вот и отлично. Тачку возьмешь и мешок побольше. Мы её в мешок запихнем и ко мне отвезем, на участок, будто ты мне мешок картошки продал.

– А где ж он... ваш участок?

– Вон там, – она махнула рукой в сторону поля и дальнего перелеска. Я понял, что она имеет в виду. В той стороне, километрах в полутора от нашей деревни, в глубь от берега, было несколько старых домов, проданных под дачи, где только летом люди жили. Промеж себя мы это место так и называем: "Дачный Хутор". Я о нем подробней ещё скажу, о том, как он на две половинки делится. Мне, как и многим мужикам, доводилось там шабашить, и теперь я пытался представить, в каком доме она живет, ведь мне её никогда раньше видеть не случалось. А она продолжила. – Да ты копай, а то опоздаешь к сроку. И не бойся, труп не гнилой, в руках не развалится, и вонять не будет.

И эту фразочку выдает с таким же ледяным спокойствием. Как будто, действительно, мешок картошки доставить ей велит.

Ну, мне её предложение, в общем-то, на руку, отпадает вопрос, что делать с телом, поэтому я беру лопату и копаю дальше. А в голове нехорошая мысль: и почему она так озабочена тем, чтобы этот труп получить? Может, она сама несчастную "таджичку" и перезахоронила? Но нет, я бы заметил, что бугорок могилы кто-то потревожил, ведь бугорок и осесть успел, уплотниться, и травой всегда зарасти. И потом, у тела такой вид, будто померла "таджичка" чуть ли не сию минуту.

Я копаю – и мне все хуже становится. Во-первых, всякие сомнения отпадают, что "таджичка" померла совсем недавно – ну, день-другой, не больше. Так кого ж мы тогда три месяца назад хоронили, в закрытом гробу? Не даром, видно, крышку гроба при прощании не открывали. Но тогда, выходит, её родственники знали, что не их племянница там лежит? Так почему ж это потребовалось скрывать от всех? Словом, вопросы копятся.

А во-вторых, видно все больше становится, что не своей смертью "таджичка" померла – и жуткой смертью. Нос у неё сломан, и по всему телу такие следы, будто её сигаретами прижигали, а уж что ещё – этого я и говорить не буду. И только губная помада ярко сияет на синюшном лице, да лак на ногтях.

– А красивая деваха при жизни была, правда? – задумчиво произносит моя новая знакомица, с таким же холодным интересом, как и прежде, разглядывая покойную. – Ладно, вытаскивай её да беги за мешком и тачкой.

Легко сказать – "вытаскивай". Я к ней и прикоснуться боюсь. Но есть в глазах этой девки, что стоит над краем могилы, что-то такое, что я, как кролик, и пикнуть не смею. Кое-как подхватил "таджичку" под мышки, вытащил из ямы и отволок в кусты. А сам, инструмент подхватив, за тачкой бегом. Только разок оглянулся – и вижу, что девка с золотыми волосами присела на лавочку возле одной из оград и очередную сигарету раскуривает. Медленно так раскуривает, будто думает о чем-то.

Хорошо, моих никого дома не было. Все как раз на огород ушли, там и картошку окучивать надо, и вообще дел по горло. А то бы, как увидели мое бледное лицо с выпученными глазами, я бы расспросов не избежал, и уж не знаю, как бы выкручивался: бабы, они всегда неладное чуют, и если пристанут, будто с ножом, то не слезут, пока все из тебя не вытрясут. А мне об этом деле никому нельзя рассказывать – ну, просто ни одной живой душе, уж это я понимаю.

Схватил я тачку, схватил мешок для картошки – и бегом на кладбище. Потому как, понимаю, эту красотку, что меня ждет, подводить нельзя, она из тех, кто потом из-под земли достанут... Как "таджичку", которая ей зачем-то понадобилась. А мне ведь и не спрятаться никуда, все меня знают, вон он, мой дом – рядышком. Да ещё такая мыслишка вертится, что, как-никак, кто бы эта красотка ни была, а живет где-то рядом, денег у неё куры не клюют, факт, и за такую "шабашку" как, значит, труп перевозить, она мне, конечно, по полной мере отвалит. И заховаю я эти денежки так, чтобы никто о них не узнал. Заначка получится, которой надолго хватит.

В общем, пригнал я тачку, а красотка сидит на лавочке и ждет меня. Такое впечатление, будто и не шелохнулась она, пока меня не было. Увидела меня, на кусты кивает: грузи, мол. Я достал мешок, стал таджичку в этот мешок укладывать. Но нервничаю я, руки малость дрожат, никак не справляюсь. Все-таки дело, мягко сказать, не совсем обычное. И тогда она встала и молча так, спокойненько, малость помогла мне. Одним махом таджичку в мешок в с ногами утрясла и на тачку взвалила. Я только отметил, как белый пиджак на правом плече натянулся и как на шее мускул чуть дрогнул – в точности, как бывает у очень сильных мужиков, когда они играючи тяжелую работу делают. Выходит, ей силы не занимать, и тренирована она что твоя олимпийская чемпионка, если не похлеще, при всей-то её внешней хрупкости. Потому что много ли, мало ли, а с пятьдесят килограмм в таджичке имелось, а в красотке, я говорю, напряжения промелькнуло не больше, чем в здоровом бугае. Совсем интересно мне стало, кто она такая.

– Так куда везти? – спросил я, сперва открыв рот, чтобы совсем о другом порасспрашивать, но отложив в итоге все прочие вопросы на потом. Не к месту они сейчас, подумалось мне.

– Иди за мной, – просто говорит она и направляется по тропинке через поле – по той, которая не в сторону от реки, а как бы чуть наискосок к ней, и выводит к перелеску на холмах таких пологих и к ложбинке между ними: к тому месту Дачного Хутора, словом, где "старые дачи" стоят, как мы их называем. То есть, я говорил ведь уже, что и на этих Старых Дачах немало новых хозяев появилось, но они сами по себе старые, а Новыми Дачами мы называем те коттеджи, которые как грибы после дождя выросли, по обе стороны реки, где у реки самое узкое место, между двумя затонами, и где даже моторки не надо, чтобы быстренько на другую сторону сбегать: два взмаха веслами и пожалуйста. Еще на моей памяти в этом месте пешеходный мост был, но своротило его, во время урагана пятьдесят восьмого года (или пятьдесят шестой год это был) – из тех редких ураганов, о которых потом по сто лет судачат. А новый мост налаживать не стали, потому что он вроде как ни к чему. У всех лодки, а если что крупное перетащить надо – корову, там, на другую сторону перегнать или мебель какую свезти, так через три километра автомобильный мост новый, бетонный, а три километра – это не крюк...