Текст книги "Похоронное танго"

Автор книги: Алексей Биргер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

– Спасибо, – сказала Катерина. – Я, и правда, ненадолго.

– Я понимаю. Мы с тобой решим, когда и как с документами ехать... Кой-какие справки, говорят, в течение месяца делают, но мы эту неполадку устраним, нам за два часа все напишут. За сутки, в крайнем случае. Это уж мои хлопоты и мои расходы, можешь не волноваться. В общем, так постараемся, чтобы послезавтра в Углич поехать, к нотариусу, с подготовленными бумагами. Мне ведь тоже интересно как можно скорее это дело завершить.

– Да и я не докучать постараюсь, – сказала Катерина.

А мои сыновья молча слушают весь этот разговор, только глазами поводят. На ус пытаются мотать, разобраться пытаются, что за девка эта Татьяна. То есть, это Гришка приглядывается, с рассудительностью такой, а Мишка, он не приглядывается, а глаза таращит. Рассудительность всю из его башки ветром выдуло, сразу заметно.

И, значит, как вытащила она очередную свою сигарету, дорогую и ароматную, так он тоже в карман полез и вытащил – я так и ахнул про себя! "Парламента" пачку!.. Это что же, паршивец, он чудит, думаю, ведь "Парламент", сами знаете, по тридцать рублев сигареты, это ж как ни считай – хоть что две бутылки самогону, хоть что наш головой налог на дом, хоть что молока парного две трехлитровых банки – а, все равно, на таких сигаретах за два дня зубы на полку положишь, при наших-то заработках. Это потом я узнал, что он, фуфырь, "Парламент" держит на тот случай, если щегольнуть придется, в баре, перед девками или где, и одну пачку умудряется чуть не на месяц растягивать, по сигаретке, когда напоказ изображает, из неё вынимая. А так, для себя и со своими, нормально "Приму" курит, за два двадцать, и даже той "Примой" не брезгует, которая по рубь восемьдесят забыл, какого завода, сам-то некурящий, но про которую все говорят, что гадость она, и лучше лишних сорок копеек доложить, чем её брать.

Но тут он сигарету достал так, небрежненько, как будто только "Парламент" и курит, другого не признает, и поспешил красивой зажигалкой щелкнуть, сперва для Татьяны, потом для себя. Распавлинил, в общем, хвост перед Татьяной по полной программе.

А она от его зажигалки прикурила и опять улыбнулась ему:

– Спасибо.

И от этой улыбки его опять слегка качнуло, будто от удара в самый лобешник, и совсем он поплыл – в глазах у него такой туман запутался, что, поди, все перед ним двоиться началось.

А она в сторону кухни кивнула.

– Надо бы там электрический чайник включить, чтобы заварить эти супы мгновенные, в стаканчиках.

– Я сделаю, – сразу отозвалась Катерина.

И на кухню прошла. А мы сидим, ждем. Не представляем толком, о чем говорить.

Молчание Мишка нарушил.

– Значит, вы теперь постоянно в наших краях обретаться будете?

– Надеюсь, – ответила она. – Но вы-то, как я вашего отца поняла, не здесь, в основном, а далеко, за Вологдой?

– Да, мы лесорубы, – сказал Мишка. – Не знаю уж, какое у вас может быть отношение к нашей профессии, но профессия хорошая, прибыльная. А главное, по мужскому характеру она. И на свежем воздухе, и сила требуется, и сразу видно, кто есть кто...

И вновь она улыбнулась ему! То есть, как я в толк взял, улыбаться собеседнику у неё давно в привычку вошло, и ничего эти улыбки не значат вроде одного из правил вежливости они получаются. Мы, скажем, темнота, только и знаем, чтобы лапами в тарелки не ходить, на что ложки имеются, или, скажем, чтобы поблагодарить за угощение, а они, которые пообтесанней, и улыбкам обучены, от которых как маслом по сердцу, и другим тонкостям. Хотя, я так рассуждаю, от этих улыбок, которые автоматом на лице выскакивают, таять не стоит. За ними что угодно скрываться может, так и так не разглядишь.

Но Мишка-то эти улыбки за чистую монету воспринимал. И, показалось мне, ей это было заметно, и чуть-чуть играла она на этом.

Итак, улыбнулась она опять и сказала:

– Я не знаю, как сейчас в России. Но в других странах профессия лесоруба большим почетом пользуется, и живут хорошие лесорубы довольно богато. В Канаде я даже как-то попала на чемпионат мира среди лесорубов. Проводятся там такие чемпионаты, и большим успехом пользуются. По лесорубному спорту, что ль, чемпионат, или как это по-русски назвать, даже не соображу толком. Там разные этапы участники проходят, и от того, какое место займешь на каждом этапе, начисляются очки, которые потом суммируются. Кто быстрее всех бревно пополам перерубит, кто ловчее колоду расколет, чтобы на две совершенно одинаковые половинки разошлась колода, кто точнее всех топор в цель метнет, кто дольше всех на вращающихся в воде бревнах удержится, и так далее. Зрелище и правда захватывающее, я сама не ожидала, что это так красиво и здорово. Все-таки, лучшие из лучших собираются, со всего мира, асы своего дела. И канадцы, естественно, и американцы, и норвежцы, и испанцы, и даже китаец с японцем выступали. Кого только не было... кроме русских. А жаль. Вас бы на этот чемпионат – вы бы, я думаю, все высшие места заняли. Только один вопрос и решался бы, кто из братьев будет на первом месте, а кто на втором.

Тут и Гришка не сдержался, хмыкнул.

– Да уж... – сказал он. – Мы бы им показали, точно.

А уж как Мишка расцвел, этого я вам и передать не могу. Честное слово, раззявился будто кот, у которого сметана с усов капает.

А тут и Катерина появилась, принесла стаканчики с этим мгновенным супом, уже кипятком залитые. А Татьяна повернулась к шкафчику, вынула бутылку водки и рюмочки, выставила на стол.

– Давайте, со знакомством... Катя, ты ещё хлеб с кухни не принесешь, и масло, из холодильника? А можно и банку ветчины консервированной открыть, если мало закуски получается.

Ну, мне, может, и странно, что она нас так обхаживает, однако ж, как говорится, бьют – беги, дают – бери. Раз кормят, то пожрать надо, на даровщинку, насчет этого у меня всегда понятие одно.

Вот мы и уселись вокруг стола, и Татьяна Мишке бутылку передала.

– Разлей, пожалуйста. Разливать – дело мужское.

Ну, Мишка от такого доверия расстарался. Так точненько на пять стопок разделил – поровну, до граммулечки – что залюбуешься.

– Ладно, – сказала Татьяна, – со знакомством и со свиданьицем... И чтобы у нас с Катериной все гладко и быстро прошло, без проблем!

Вот мы и дернули, и на горячий суп налегли. Водка хорошая была, сладкая, из этих водок с хлебной отдушкой. А я, признаться, как в туман сразу нырнул. Видно, нервы сказались и недосып. Помню еще, как вторая бутылка на столе появилась – а потом ровно ухнул куда-то. Со мной такое происходит. Когда организм отдыха требует, я в любом месте могу уснуть, в секунду. И даже от водки это не очень зависит. Конечно, как выпьешь, так и глаза легче слипаются, но я и стрезва могу взять и отключиться. Зинка иногда посмеивается: вроде, только что, перед телевизором сидя, мнениями о фильме обменивались, а я уже в кресле похрапываю, и только подъемным краном меня поднимешь. Случалось и в бане засыпать, и на огороде, после перегрузок всяких, которые по жизни бывают.

В общем, вот так я и провалился в беспамятство. А очнулся от того, что кто-то меня трясет. Я глаза открыл, увидел над собой Зинку и решил, что я дома. Потом сообразил, что не дома я, а где-то еще, но вот где именно, в голове некоторое время не складывалось. На кровати на мягкой лежу, комната ольхой отделана, под фигурный профиль прогнанной, в окне – косой свет вечернего солнца.

– Ух ты! – говорю я. – Это что ж со мной такое? И сколько ж я проспал?

– Да часов шесть, – засмеялась Зинка. – Как упал, так тебя Григорий с Михаилом сюда перенесли. Ты, говорят, даже не воспринял, что тебя транспортируют. А потом уж за мной и Константином сходили, на помощь призвали.

– На какую помощь? – не понял я. – Меня, что ль, в чувство привести и домой переволочь?

– Да нет, с этим бы они и сами справились. Стол готовить, вот за какой помощью.

– Какой такой стол?

– А такой, – объяснила Зинка, – что у нас тут пир горой затевается. После того, как ты упал, они ещё приняли, да и постановили хорошую посиделку устроить, навроде прощального ужина. В складчину, понимаешь. Татьяна сперва хотела сама все оплатить, но наши сыновья, они ведь гордые, уперлись: нет, нельзя, мол, чтобы женщина сама за все платила! Ну, и скинулись, и отправились они в магазин, а по пути домой завернули, чтобы меня и Костю призвать. Я как их увидела, так чуть не упала. Надо же, говорю, приехали, радость какая! А отец, говорю, ещё в городе, то-то и он обрадуется, когда вернется! А они ржут, ровно жеребцы необъезженные: не в городе, говорят, батя, а на Дальнем Хуторе спит, храпака на счетчик наматывает. Вы с Константином, говорят, собирайтесь, а мы сейчас до магазину, потом до бабы Шуры, потом назад, в большой дом, через самогонщиков. А Константин, говорят, неплохо бы, если б завернул по пути до Иноземца или у кого там ещё рыбка может быть копченая. И, вроде, ты писала нам, что Стаська с Вовкой собирались корову забивать, и что, может, до нашего приезда солонина у них ещё останется, а мы-то приехали раньше, чем хотели, так у них бы мясца перехватить. И Константина по спине от радости похлопывают, а он им по спинам стучит. Ладно, говорю, заверну за солониной, только, говорю, мясо сейчас дорогим стало, и даже Стаська с Вовкой цену ломят. Хоть и не так ломят, как прочие, но, все равно, солонину у них меньше, чем по сорок рублей не вынешь, а за копченое мяско – ну, как окорок заделанное – и вовсе по пятьдесят хотят. А они опять в ржачку. Порядок, говорят, мамка, мы при деньгах сейчас, а иногда и отдохнуть надо, себя побаловать. Ну, выдали мне с Константином сто пятьдесят рублей, на мясо и рыбу, и дальше помчались. А мы прошлись, я уж Константину велела в переговоры не вступать, только силой быть носильной, а весь торг я вести буду. Ну, и сторговала на сто пятьдесят рублей по полтора кило солонины и этой, ветчины говяжьей – ну, то есть, понимаешь ведь, что ветчина, она только свиная бывает, но я имею в виду, что Стаська с Вовкой по ветчинному рецепту говядину коптили – и рыбы взяла, горячего копчения, двух лещей и двух щук, и ко всему этому придачу восемь яиц, свежеснесенных, и банку сметаны, и ещё по банке сладких перцев красных и помидоров с луком выцыганила. Это уже, понимаешь, у бабки Поли, у соседки Стаськи с Вовкой. Она ведь хорошо консервы закатывает, а я ей говорю, да чего тебе оставшиеся банки с прошлого года беречь, сейчас новый урожай пойдет, а у нас хоть не пропадут. Ну, отдала по три рубля банку, только банки пустые просила назад принести, с банками всегда у всех напряженка, сам знаешь. Вот за яйца она, конечно, по городскому содрала, не уступила, но её яйца и стоят того, крупные, как гусиные почти, и с таким ярким желтком всегда, что глаз радуется. Сметану зато подешевле взяла, это ещё у Стаськи с Вовкой.. А лук зеленый у нас свой, так, думаю, салат из яиц, зеленого лука и сметаны – это ж любому столу украшение. В общем, добрались сюда, нагруженные, почти сразу после нас и Григорий с Михаилом привалились. А мы тем временем и с Татьяной, и с Катериной познакомились. То есть, с Катериной-то мы, вроде, знакомы были, но все равно, можно считать, познакомились, ведь я её двенадцатилетней девочкой знала, а взрослая она мне – как новый человек, незнакомый. Вроде, ничего обе девахи, Конечно, Татьяна – другого полета птаха, хотя и с ней можно детей крестить, а Катерина не сильно-то изменилась, и жаль, что она рядом с нами жить теперь никогда не будет. Ну, стол мы накрыли, все приготовили, настала пора и тебя будить, потому что ты у нас главное действующее лицо получаешься.

– Это почему так? – спросил я, присаживаясь. За время, что мне Зинка все это выкладывала, я окончательно в себя пришел.

– А потому что будешь нам музыку обеспечивать. Вон, Константин и гармонь приволок. Так что вставай... – она вдруг прищурилась. – Значит, это Татьяна тебе тысячу рублей отвалила? Интересно, за какую такую шабашку? Я так глянула – и в доме, и на огороде почти ничего не сделано.

– Так это ж авансом, за все вместе, – сказал я. – Мне это ещё отрабатывать и отрабатывать. И потом... – иногда, как соврать приходится, на меня такое вдохновение нахлестывает, что никто в моем вранье ни единой трещинки не найдет. – Ты б на крышу поглядела. Ведь вся чиненая! Успел хоть это, после того, как Аристархича схоронил.

Насчет крыши, я специально ввернул. Я ж заметил – глаз мужицкий к подобным вещам сразу цепляется – что в таком идеальном порядке крыша, как будто, действительно, её ремонтировали. И Зинка если поглядит, при свете полное будет впечатление, что без меня не обошлось, в тех местах, где шифер поновее отсвечивает.

– Ох, сразу видно, что не из нашенских она! – вздохнула Зинка. Авансом тебе давать... Да ты бы с аванса в тысячу рублей так бы улетел, что только к зиме протрезвел бы и смог начать отрабатывать... Хорошо, я вовремя у тебя этот аванс перехватила, а то бы расхлебывать пришлось, ведь Татьяна, она девка жесткая, это сразу видать, несмотря на всю её вежливость и обходительность. Ладно, пойдем уж. Нас, небось, заждались.

– Пойдем, – сказал я, вставая. – Только странно это. Что-то все вдруг повадились нас пирами угощать? То бандиты, то Татьяна... Как бы опять чего не вышло...

– Типун тебе на язык! – в сердцах сказала Зинка. – Если с бандитами, да, напряжение имелось, и вон какой наворот пошел, то Татьяна – другое дело! Это мы с тобой получаемся сбоку припека, а так, все оттого затеялось, что молодежи погулять хочется... Глаза разуй!

– Уже разул, – сказал я.

И пошли мы с ней в центральную комнату, где стол накрыт. Я вошел – в глазах заиграло. Не стол получился, а заглядение. Тут тебе и рыбка копченая, уже разобранная и от косточек освобожденная, и мясо во всяких видах, солониной, которая на зубах пружинит и жилками тянется, и копчением под окорок, которое само на язык ложится, и этот салатик из лука, яиц и сметаны так и сверкает своими свежими красками, и большая пиала красных перцев ломтиками в масле и луке, и большая пиала помидоров в соку – два этаких красных пятна, радостью пышащих – и капустки квашеной пиала (хоть и с осени капустка, а на удивление хорошо себя сохранила), и картошка, укропчиком присыпанная, дымится, а к ней рядом, в кастрюльке, куски судака в масле утомились, только сегодня выловленного, и Зинкина кабачковая икра, которую она по особому рецепту заделывает... Словом, все свое. Все, что сами производим и чем друг с другом меняемся. И, я вам скажу, намного интереснее стол смотрелся бандитского, при всех их деликатесах гребаных. Вот не было душевности в их деликатесах, а тут, действительно, пиршественным стол смотрелся, хоть царя приглашай. Но нам-то без царей ещё лучше выходило. Из покупного – из того, что Гришка с Мишкой приволокли хлеб разве, и водка хорошая, с вином кагором (в углу комнаты, неподалеку от стола, полуторалитровка самогона притаилась, на всякий пожарный, чтобы, если что, сразу на стол вскочить), водичка минеральная, понятно, да масло (у Стаськи с Вовкой, значит, масла не нашлось, не успели спахтать из сметаны или из сливок), да сладостей всяких навалом. Тут тебе и конфеты шоколадные, и два вафельных торта, и даже курага, с грецкими орехами смешанная. И два лимончика, к чаю. Но все сладкое на отдельном столике маленьком пока уединилось, своей очереди ждет.

И, значит, все уже сидят, нас с Зинкой ждут. При этом, я заметил, Гришка, он к Катерине поближе держится, а Мишка – к хозяйке дома, к Татьяне, то есть, а Константин между ними буфером получается.

– Обалдеть можно! – сказал я. – Только объясните мне, непонятливому, ещё разок, с чего такая радость?

– Да просто с радости, дядя Яков, – ответила Татьяна. – Вон, сыновья у вас все вместе собрались, и я ещё никого здесь не принимала, так что навроде новоселья получается, и Катерина здесь, которую тоже надо уважить, как хозяйку дома пока что, и неизвестно, когда мы все разбежимся и свидимся ли вновь. Так что поводов много, гуляй не хочу. Вот и бери свою стопку, да и выпьем разом за все хорошее.

– Ну, тогда с Богом! – отозвался я, садясь и стопку принимая. Говорят, тяжело в чужом пиру похмелье, да и в своем не слаще, но до похмелья ещё дожить надо, вот и покатим к нему, с милым удовольствием. Ваше всех здравьице!

И выпили, и к закускам потянулись, и разговор на время скомкался и смешался, а потом как раз на все эти закуски и яства свернул, что как делается, и почему так вкусно. Ну, Зинка расписывает, как лучше всего помидоры с перцами, кабачками и луком на зиму заделывать: "...немного моркови, на крупной терке натертой, добавить надо, – повествует, – тогда всякий вкус усиливается, и цвет становится совсем красивый, и не тускнеющий, когда банку откроешь, а огурчики, когда их маринуешь, а не солишь, лучше всего с маленькими такими головками лука заделывать, крупный лук в погреб на зиму, а мелкий на маринад; оно, конечно, намаешься эти головенки лука чистить, но зато огурцы с ними на диво выходят, да и сами такие луковички крепенькие остаются, просвечивать начинают, и ими закусить в одно удовольствие; можно ведь и одних таких луковичек банку заделать, без огурцов..." Катерина слушает внимательно, запоминает, да и Татьяна прислушивается, вроде как тоже на память наматывает, хотя по её лицу не разберешь. После третьей стопки – а я заметил, что обе девки, и Татьяна, и Катерина, очень аккуратно пьют, понемногу им наливать просят – она судачка отведала, да и закурила, и Мишка, паршивец, тут же своим "Парламентом" засмолил. И спросил у нее:

– А ты, получается, во многих странах побывала?

Это, значит, все они на "ты" перешли, пока я спал.

– Во многих, – кивнула она. Так, головой качнула, локти на стол поставимши и сигарету у самых губ держа. – Можно сказать, весь свет объездила.

– И как он, свет? – поинтересовался Мишка.

– Да как тебе сказать... В гостях хорошо, а дома лучше, то самое. Вот и получалось, что мне те страны по сердцу и ближе, которые больше на Россию похожи. Канада, Швеция, Норвегия... В Испании, кстати, народ почему-то наш народ очень напоминает, только жарко там. И, в целом, люди позаводней наших. Погорячей, от солнца что ли, и быстрей на драку лезут, и за нож хватаются.

– Ну... – усмехнулся Мишка. – И у нас, бывает, в ножи и в топорики сыграют запросто, особенно по пьяному делу. А что такое Швеция, я представляю. Мы со шведами работаем. Надо будет съездить, наконец. Зовут. Это правда, что в самом центре Стокгольма форель ловится?

– Правда, – сказала Татьяна. – То есть, мне говорили, что так, но сама я не видела, чтобы кто-нибудь ловил, с набережных или с мостиков этих старинных. Рыбу ловить в дикие места ездят, во фьорды.

– А в Канаде, говорят, леса навроде наших, – не унимался Мишка.

– Навроде, – кивнула она.

Тут я не выдержал. Взыграло ретивое, после принятых стопок, вот я и влез:

– Про Канаду – это мы запросто! Константин, подкинь гармонь.

Все примолкли, Константин мне гармонь передал, я попробовал клавиши, для порядку, развел гармонь, да и выдал – песню, с давних-предавних времен во мне застрявшую:

Над Канадой небо синее,

Меж берез дожди косые,

Хоть похоже на Россию,

Только все же не Россия...

Эту допел, а три сына мне наперебой:

– Теперь Высоцкого давай, Владим Семеныча!

Ну, насчет Владим Семеныча мы всегда изобразим. И хорошо ведь Владим Семеныч на гармошку ложится, хоть, вроде, и для гитары сделан.

И выдал я, на-горa:

Наверно, я погиб! Глаза закрою – вижу:

Ну, где мне до нее?.. Робею, и потом,

Ну, где мне до нее, она была в Париже,

И я потом узнал – не только в ём одном!..

Спел, и пауза воцарилась, а потом Татьяна засмеялась:

– Это ты мне с намеком, дядя Яков, да?

А ведь и в самом деле, намек получился. Я-то, честное слово, не прочухал сперва, идиот, просто именно эту песню спеть захотелось.

Ну, и дернул я по-новой, чтобы смущение сбить:

В сон мне – желтые огни,

И кричу во сне я:

"Повремени!.. Повремени!..

Утро мудренее!.."

Но и утром все не так,

Нет того веселья,

Или куришь натощак,

Или пьешь с похмелья!..

Ох, разогнался я, всю песню на одном дыхании прошел, а они и впрямь слушают, внимательно так. И я уж к концу прилетел, у самого хрипота в голосе режется:

Вдоль дороги лес густой

С Бабами Ягами,

А в конце дороги той

Плаха с топорами!

Кони гривой машут в такт,

Медленно и плавно,

Вдоль дороги все не так,

А в конце подавно!

И ни церковь, ни кабак,

Ничего не свято!

Нет, ребята, все не так,

Все не так, ребята!

Можете говорить, что и без меня эту песню знаете, и что незачем её лишний раз так подробно напоминать, только я ведь для собственного удовольствия пропеваю заново – душевные слова и музыка, правильные, так бы пел и пел.. И хрипотцы бы подпускал как положено.

– ...Вот, – сказал я. – Так Владим Семеныч на все времена написал, царствие его душе Божие, и дай ему Бог!

И одним махом полную стопку хватанул.

Тут Зинка вмешалась:

– Ладно, Яшка, народ поднапрягли, теперь давай что-нибудь подушевнее, поплавней да лиричней.

Я подумал секунду, да и вывел, из нашего старого, про то, что

Спускается солнце за степи,

В степях золотится ковыль,

Кандальников звонкие цепи

Взметают дорожную пыль...

Допел до конца, и тут Гришка прогудел:

– Ну, хватит, батя, нагнал тоску! Давай повеселей что-нибудь. "Коробушку", что ли.

Я и толканул "Коробушку", с такими переборами, что хоть в пляс пускайся:

Эх, полным-полна моя коробушка,

Есть и ситцы и парча,

Пожалей, душа моя, зазнобушка,

Молодецкого плеча!..

И потекло, и пошло, песня за песней, пока все для меня опять мешаться и путаться не началось, я-то ведь себя не обижал, компанию музыкой потчуя. Ну, иногда песни разговорами перебивались, так и глухая ночь накатила, и сидели мы в этой ночи, будто единственные люди, в целом свете оставшиеся.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Вот этот момент, тьмы сгустившейся, его, по-моему, все уловили, потому что миг тишины за столом настал, как я с очередной песней умолк, будто каждый о своем призадумался, и даже Татьяна, гляжу, малость потемнела в выражении лица, что-то сквозь её улыбчивость вылезло, что ей душу томило. Словом, такая вот пауза наступила, про которую кто говорит "тихий ангел пролетел", а кто "мент родился". Ледяная пауза.

И Татьяна головой мотнула, вроде как нехорошие мысли отгоняя, и спросила:

– А что, дядя Яков, кроме слезного или напористого, другого ты не знаешь? Я имею в виду просто веселого, озорного? Неужели деревня разучилась частушки петь?

– Да куда там разучишься? – сказал я. – Тут жизнь такая, что только частушками и посмеиваемся. Вон, помню, при меченом появилось, – и я пропел:

Показал мне милый в койке

Новое движение,

Милый думал – перестройка,

А вышло – ускорение!..

– Так что, – сказал, – завсегда пожалуйста. У нас и свои хохмы есть, местные, и общероссийского немало в запасе держим... Эх, говори, душа, разговаривай, Рассея!

И я стал выдавать частушки одна за другой, какие на ум приходили.

Ну, что я там пел? Всякое-разное, говорю, и новое, и старое. Ну, хотя бы это, с советских ещё времен:

Сидим милый на крыльце,

Моет рожу борною,

Потому что пролетел

Ероплан с уборною!..

Или, вот еще:

Я в Тамбове родилась,

Космонавту отдалась.

Ух, ты!.. Ах, ты!..

Все мы космонавты!..

Гляжу, встряхнулся народ. Где-то на десятой или двенадцатой частушке встряхнулся, повеселел. Так-то скажу, мы почти трезвые сидели. Витание, конечно, пошло, но ровное такое витание, стойкое, не лопался никто воздушным шариком. Когда под хорошую закуску пьешь, то разве что щеки подрумянишь, а под стол не свалишься. Да еще, я вам скажу, музыка просто на удивление мозги проветривает. Я уж не раз замечал: где гармонь есть или гитара, и песни при этом на общество ложатся, там вдвое медленнее народ косеет. И Татьяна, я подмечаю, плечами чуть выпрямилась, будто груз какой с себя стряхнула, и море в её глазах просветлело. Не то, чтобы солнечным сделалось, нет, а вот так просветлело, как бывает, когда море утопленника из себя отдаст и вроде того, что спокойней ему становится. Хищное такое просветление: мол, я свое дело сделало, теперь вы своих мертвецов хороните, мне они ни к чему, я не на рыбий корм его брало, а приласкать, только он моей ласки не выдержал. Я-то откуда все это представляю? На море я раз побывал, давным-давно еще, лет двадцать с лишком назад, когда бровастый над страной правил, водка и кофе все время дорожали и колбасные поезда между нами и Москвой бегали, зато билет в Крым стоил чуть не меньше пятнадцати рублей, да и сам Крым заграницей не был.. Вот мы с Зинкой раз и намылились, за всю жизнь, понимаете, единожды спутешествовали, если, конечно, поездок в Москву не считать, и прибыли, и в какой-то халупе там устроились, а как к морю вышли, я так и ахнул. Я, конечно, знал, что это такое, по фотографиям и кино – да что там, в наш-то век любые моря и океаны по телевизору видишь, и глубины подводные, и бури, и штили. И, все равно, в натуральном виде, перед глазами, в натуральную величину, оно совсем другое впечатление производит. Вот мы и купались, и загорали, в свободное местечко на пляже будто угри ввинчиваясь, а я ещё свои променады совершал: по набережной бочки на колесах стояли, с разливным портвейном массандровским, и стоил он... сейчас все цены в голове путаются, так что, может, и совру, но в памяти осталось, что чуть не десять копеек стакан, немногим пива дороже. Может, и какая другая цена была, но что сущие копейки – факт. Вот и примешь по стаканчику в разных концах набережной, а потом стоишь, и на море смотришь. И как солнце в него опускаться начнет, огромным золотым колесом, и все море будто в расплавленное золото на время превращается – так это ж вообще никакими словами не передашь, красоту такую. А как шторм заколышется, и барашки побегут, и легкие лодки запрыгают, и только военный корабль совсем вдали будет недвижно стоять, волны о себя расшибать, на закипание вод плюя, так сразу эту силу почувствуешь... Нет, надо сказать, с утопленниками я там не пересекался. Иногда представлял себе, как это на море быть может, и оторопь брала. Но утопленников я у нас на Волге нагляделся, я ведь вам говорил. Каждый год по нескольку человек у нас тонет. Ведь Волга, она река такая, по силе и по волне в бурную погоду иному морю не уступит. И тут шутки плохи, и если кто, задурелый, в такую волну на лодке гребной пойдет, или пьяным полезет сети выбирать и в сетях запутается, тут уж быстро может быть песенка спета. И вот тоже, я замечал, вода большая, она со своим характером, и Волга в особенности уж точно как женщина себя ведет. Кого-то сразу на берег выбросит, кого-то так никогда и не найдут. Будто, действительно, кого-то, кто ей до лампочки, она на корм рыбам берет, а в кого-то влюбляется, и смыкает в своих объятиях, и целует влагой губ своих, и невдомек ей, что человек такого поцелуя не сдюжит, вот и разжимает она растерянно свои руки-водовороты, в которых и лед, и жар, все перемешано, и на песок у бережка добра молодца кладет: возьмите, мол, я живого человека хотела, любовника страстного, а мертвый и холодный он мне без надобности. И так тысячелетиями тянется, и все она влюбляется и губит выбранных в полюбовники, и все ей кажется, что не в ней дело, а в чем-то другом, и что вот следующий уж точно на её поцелуй ответит.

И вот такое море заплескалось у Татьяны в глазах: море, которому вовек в толк не взять, почему его поцелуй смертоносен, и которое вздыхает с облегчением, увидев вдруг, что есть кому поцелуй подарить, и лучик солнца, сквозь тучи брызнувший, перехватывает, и нежит в себе...

Стоило бы мне тогда этому наблюдению больше внимания отвести, но куда там, в разгар-то пирушки.

И, может, оттого, что про утопленников подумалось, и вспомнились эти пушкинские стихи, конечно, про "Прибежали в избу дети, Второпях зовут отца: "Тятя! тятя! наши сети Притащили мертвеца"..." – от всего этого и старая переделка вспомнилась, на частушечный лад, ведь пушкинские стихи хорошо на частушечные перепевы ложатся. Я эту переделку ещё от родителей знал, вот и сбацал теперь:

Прибежали в избу дети,

Второпях зовут отца:

"Тятя, тятя, в сельсовете

Выдают по два яйца!"

"Врете, врете, бесенята,

Заворчал им с печки дед,

В сельсовете только члены,

А яиц давно уж нет!.."

А и правда, родители сказывали, когда коллективизация шла, все подчистую из изб выгребали. В деревне – и яичка было не найти, и стакана молока... Мол, в тридцатом году у кого обретался запасец картошки на зиму, хоть какой-никакой, хоть с гнильцой, тот и счастливым почитался. А так, и с голоду пухли, и кто понравнее да позажиточней был, те эшелонами в Сибирь отбывали. У нас, правда, такого голоду не было, как в некоторых местах. Рыба – она всегда рыба, её ж и впрок заготовить можно, и подо льдом ловить. Да и поскольку рядом начальственные дачи ставили, то на какую-то округу дышать давали, чтобы начальство совсем голодных рож не видело. Ну, а народ все равно веселился и ерничал, и вот такие брехаловки сочинял.

– Эх! – сказал я. – Раз уж по старому поехали, что предки напели, то вот вам еще.

И пропел:

А самолет летит,

Кабина крашена,

Убили Пушкина,

Поэта нашего!..

А самолет летит,

Пилот – уродина,

Проклятый Берия

Изменник родины!..

И снова в глазах Татьяны злое спокойствие моря плеснулось.

– И что, – спросила она, – неужели ничего покруче уже не поют? Неужели деревня ослабла?

– Как это – ослабла? – Зинка из-за стола вывалилась и начала притоптывать, такую плясовую выдавая, что даже этот крепкий дом, на века сделанный, затрясся малость. И мне кивнула. – А ну-ка, подыграй!

Я и подыграл. А она, как тон поймала, так и пропела, кружась и приплясывая:

В огороде, в борозде,

Нашла девица муде,

И пришила, пристрочила

К рыжеватенькой пизде!..

Ну, тут уж и я не сдержался, подхватил:

Мимо тещиного дома

Я без шуток не хожу,

То ли хуй в забор просуну,

То ли жопу покажу!..

И пошли мы выдавать. Всего, что напели, я вам и приводить не буду. Не знаю, засмущали молодежь или нет – ведь молодые девки все-таки сидели, и не из тех, которые оторвы, а такие, сами понимаете, при которых и парням подобное слушать неудобно – но уж весь наш "деревенский фольклор", как это называется, на полную мощь продемонстрировали, выплеснулись и повеселились, как давно не было. Зинка уже хохочет, сквозь смех едва слова выговаривает, у меня пальцы с клавиш срываются. Взял я для порядку последний наигрыш, доголосил, вот это:

Мой миленок от тоски

Пробил хуем три доски,

Возрастает год от году

Мощь советского народу!

И гармонь отставил.

– Все, – сказал я, – выдохся. Теперь горло освежить, а там посмотрим.

Молодежь переглядываться стала, но тут Татьяна, аккуратно так, сигарету на край пепельницы пристроила и нам зааплодировала. Тогда и остальные захлопали, Катерину включая. Ну, значит, все вовремя пришлось, чтобы воздух легче стал.