Текст книги "Москва - Варшава"

Автор книги: Алексей Биргер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Убедившись, что за ней никто не следует, она отправилась в окрестности Севастопольского бульвара, где находился офис продюсерской фирмы Янчаускаса. Двигалась она не спеша, обдумывая, что делать при самом суровом для неё варианте. Если её неприятности связаны со смертью Янчаускаса и его пассии, то, конечно, загадочная "охранная фирма", "Ястреб", отрядит кого-то следить за его офисом: вполне справедливо полагая, что в этот офис она почти наверняка сунется, и можно будет опять сесть ей на хвост. Или перехватить её прямо у дверей этого офиса...

Потому что иной возможности зацепить её в Париже у них не имеется. В Швейцарии и в Италии они сумели её зацепить, потому что знали условия её последнего заказа: где и как он должен быть выполнен, в какие сроки и в какие банки должны поступать определенные суммы... Все то, что им удалось вытянуть из заказчика перед тем, как убить его. Словом, достаточно имелось, чтобы профессионалы расставили в определенных точках засады на женщину с конкретными приметами и с конкретным образом действий. На женщину, которая в такие-то числа обратится в такой-то банк, чтобы поинтересоваться такой-то суммой, поступившей или не поступившей на её счет... И так далее. Откуда она прибыла и куда собиралась возвращаться, выполнив работу, они могли только догадки строить. Разумеется, простая логика должна была подвести их к мысли, что в Париже у неё – один из основных опорных пунктов. Но где?.. Чтобы не упустить её, им надо было, во-первых, напугать её так, чтобы она пулей полетела в Париж, по главной трассе между Римом и Парижем и без оглядки, и, во-вторых, перехватить её на трассе, не слишком далеко от Рима поджидая. Ход с "аварией" и с обращением в полицию они предусмотреть не могли. И, будь они хоть семи пядей во лбу, у них не хватило бы времени сориентироваться и подсадить в одно из соседних купе того поезда, в котором она в итоге совершила свое путешествие под охраной полиции, своего человека. Узнать, что она отправилась в Париж на поезде, они могли лишь задним числом.

Правда, теперь полиции известен её адрес и, если они сумеют каким-то образом проникнуть в базы данных парижской полиции...

Даже если сумеют, поиск займет у них несколько дней. А у них, похоже, каждая минута на счету.

Но почему?.. Что им от неё надо?

Запугать, а не убить, да. И...

...И вынудить её сыграть против Повара, если хочет остаться в живых. Все другие объяснения выглядели в большей или меньшей степени натянутыми.

Они нагло и грубо продемонстрировали ей свою силу, стараясь показать, насколько они всеприсущи и всеведущи, насколько им нечего бояться. Но значит ли это, что они действительно всеприсущи и всеведущи? Не попытались ли взять её, грубо говоря, "на понт", выжав максимум из розыгрыша тех карт, которые у них имелись?

Правда, сейчас им известно достаточно, чтобы и в Париже её найти. Выходит, из Парижа нужно линять.

Но сперва нужно проверить, связана охота за ней со смертью этого Янчаускаса или нет. И, в зависимости от ответа, строить дальнейшие планы.

Допустим, возле офиса Янчаускаса кто-то сядет ей на хвост... И что?

Возможно, это и к лучшему. Тогда она точно будет знать, что происходит, а уж от хвоста она всегда сумеет оторваться. На сей раз отнесясь к противнику на полный серьез и не совершая тех ошибок, которые совершила в Риме.

Так, пришло ей на ум сравнение, вызывают огонь на себя, чтобы определить огневые точки противника и уничтожить их мощнейшим ответным залпом.

Эти типы из "Ястреба" так и не смогли полностью прочухать, на какого противника поперли.

И, в конце-то концов, у неё всегда есть возможность натравить на них полицию, ловко внушив полицейским мысль, что именно эти русские, сейчас ошивающиеся по Парижу, причастны к убийству в Риме некоего Натрыгина...

А вот и нужный квартал, вот и нужный дом...

Почти напротив этого дома она углядела бистро – и завернула туда.

– Добрый день! – обратилась она к владельцу бистро, стоявшему за стойкой. – Вы знаете, у меня к вам несколько неожиданный вопрос...

– Да, мадам? – он улыбался ей. Красота – великая сила!

– Вы, случаем, не знали Гитиса Янчаускаса, владельца продюсерской фирмы в доме напротив?

– Как же, знал! Он и сиживал здесь, и иногда заказывал обеды прямо в контору... А что? Он ведь погиб, бедняга...

– Да, мне это известно, – кивнула она. – И я... Понимаете, я актриса, он написал мне, в Канаду, что может устроить меня на роль. Собственно, все было практически согласовано, он даже деньги на дорогу мне перевел, авансом... И вот, приехав, я узнаю, что он погиб... И теперь я в легкой растерянности. Перешли к кому-нибудь его дела или нет? Имеет мне смысл подниматься в офис? А вдруг там до сих пор работает полиция? Я, конечно, ни в чем не виновата, но, знаете, одна мысль об объяснениях с полицией... Дрожь берет. Понимаю, что глупо, но с детства до смерти боюсь любых представителей закона и стараюсь их избегать.

Владелец бистро покачал головой, продолжая дружелюбно улыбаться ей.

– Вполне понимаю, мадам. Нет, полиции там нет. Она как приехала, так и уехала, лишь для виду проглядев его бумаги. Ведь он погиб в результате несчастного случая, и не в Париже, а где-то чуть не на краю света. Вместе со своей любовницей, понимаете. Замужней женщиной. И очень красивой, как сказали. Вот не повезло голубкам! Но и ловить вам в офисе нечего. Офис пуст и заперт. Его, наверно, сдадут в аренду какой-нибудь другой фирме, а бумаги и личное имущество этого литовца опечатаны и убраны, на случай, если объявятся наследники или правопреемники.

– Правопреемники и интересуют меня больше всего, – сказала она.

– Тогда, мадам... – он чуть призадумался. – Шанс, конечно, минимальный, но вдруг вы найдете кого-нибудь по одному из его частных адресов?

– По одному из?..

Владелец бистро ухмыльнулся.

– Кроме основной, он, оказывается, снимал и вторую квартирку, о которой никто не знал и не ведал. Так бы и не проведали, если бы полиция, разбирая его бумаги, не наткнулась на договор о найме квартиры. Полицейский инспектор заглядывает ко мне выпить рюмочку, он и рассказал, поскольку никакой тайны в этом уже не было. Квартиру мсье Гитис снял на другое имя, но консьержка опознала его по фотографии – да, сказала, это он самый, мсье... как же он там назвался? Не помню! Тоже каким-то литовским именем, но не своим. Инспектор сказал, что там, напротив музея Родена, у него было настоящее любовное гнездышко, все устроено как раз для свиданий. Понятно, почему на его основной квартире, которую он под собственным именем снимал, эту красавицу-полячку в глаза никогда не видели! Вот так. Прямо любовная драма, хоть про неё саму фильм снимай, да?

Она кивнула.

– Я была бы не прочь сыграть в таком фильме. Туда бы ещё тайных злодеев подбавить – и все зрители рыдали бы. Мечта актрисы!

– Вот, вот, – ещё энергичней закивал владелец бистро. – Похоже, полиция тоже подумывала, не обошлось ли без тайных злодеев, поэтому так все и проверяла, и все бумаги господина Янчаускаса переворошила. Но, в итоге, убедились они, что там ничем другим, кроме несчастного случая, и не пахнет.

– Что ж, спасибо вам, – сказала она. – попробую найти какие-нибудь концы.

Покинув бистро, она прошла пешком несколько кварталов, чтобы убедиться, что к ней никто не прилепился. Нет, все чисто.

Было о чем подумать. Даже владелец бистро отметил, что полиция сперва слишком уж активно интересовалась этим делом. Почему? Были какие-то дополнительные доказательства двойной жизни Янчаускаса? Или просто проявили похвальное усердие, чтобы наверняка исключить версии убийства и самоубийства?

И почему Янчаускас оставил договор о найме потайной своей квартиры в таком месте, в котором его легко нашла полиция? Случайность или сознательный расчет? Если случайность – то хороший агент таких случайностей не допускает, и тогда получается, никакого отношения Янчаускас к Повару не имел. А если сознательный расчет – то для чего?

Она доехала на метро, до станции "Варенн", а там уж вычислить дом, в котором Гитис Янчаускас снимал свое потайное "любовное гнездышко", и завязать разговор с консьержкой труда не составило. Дом "напротив музея Родена" – напротив или почти напротив главного входа в музей, надо полагать – всего-то два или три дома надо изучить, задав несколько осторожных вопросов...

И вот теперь она стояла в спальне, где протекали самые счастливые минуты влюбленных, и внимательно приглядывалась к обстановке, надеясь обнаружить нечто такое – любую незначащую мелочь, любую не похожую на другие пылинку – что либо окончательно убедило бы её, да, Янчаускас и был тем человеком Повара, который периодически выходил с ней на связь и был её главным контактом во время последней, такой ответственной, операции, либо убедило бы в обратном: Янчаускас и его полячка были просто любовниками, которым не повезло, никакими секретами спецслужб тут и не пахнет.

– Да, очень здесь славно... – пробормотала она.

– А какой вид на Париж, поглядите! – консьержка распахнула окно. Видите? Прямо на старые, самые приятные кварталы.

– Да, да... – она оглядывалась. Опять пришло это ощущение солнечной пустоты, ясной тишины, в которой все люди кажутся светлыми тенями самих себя и где-то в глубине которой таится смерть. Эта смерть даже чудилась на слух: непрерывной, звенящей, очень чистой нотой, бесконечно разнообразной в своем однообразии.

– А вот, пожалуйста, кухня, – провела её консьержка.

Она прошла на кухню – и замерла, остановившись на пороге. Кажется, она нашла то, что искала...

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ТАМ, В ПОЛЯХ, НА ПОГОСТЕ

Terminate torment

Of love unsatisfied

The greater torment

Of love satisfied...

(T. S. Eliot)

(Преходящая пытка

Неутоленной любви

Еще большая пытка

Любви утоленной...

Томас Стернз Элиот.)

Лях из Варшавы

Нам кажет шиш,

Что ж ты, шаршавый,

Под лавкой спишь?

Задай, лаяка,

Варшаве чес!

Хватай, собака,

Голодный пес.

(Денис Давыдов.)

ГЛАВА ПЕРВАЯ

...Я постучался, мне никто не ответил. Я тронул дверь – открыто. И я вошел в номер.

Мой начальник был мертв. Он сидел в кресле, его голова запрокинулась, на журнальном столике перед ним стояла початая бутылка польской водки... Нет, лучше не рассказывать об остальном, о том, в каком виде я его застал.

Вот оно, ещё одно непредвиденное, последнее звено в цепи странных событий – тем более тревожных, что их смысл то и дело ускользал от меня, а иногда вообще они казались бессмысленными, и даже никчемными, и только к концу я начал в них разбираться.

А сначала, сразу по приезде... С самого начала я кожей ощутил, насколько в Варшаве неспокойно, какое напряжение скрывается во всем. Это напряжение угадывалось то в общей хмурости, когда люди хмуро шли по улицам, хмуро стояли в очередях, хмуро перекусывали во время обеденного перерыва, то во внезапной – беспомощной и уязвимой в своей внезапности – веселости, прорывавшейся из вечерних кафе под неоновыми вывесками, когда, казалось, весь город начинал улыбаться, смеяться, щеголять, демонстрируя новые моды, моды глухой уже осени, готовой в любой момент обронить все свое золотое великолепие и... припоминая, какие сравнения приходили мне на ум, я невольно улыбаюсь. Только нервным напряжением, по молодости ощущавшимся особенно остро, можно оправдать тяжеловесное великолепие этих сравнений. Варшавская осень того, тысяча девятьсот восьмидесятого, года виделась мне то купальщицей, готовой обнажиться из роскошных одежд и, с посеревшим от холода телом, отважно вступить в ледяные потоки зимы, то невестой на заклании отвратительного брака с угрюмым гигантом, который в первую же ночь сожжет её холодом в своих объятиях, и тело её станет как хрупкий листок, опаленный морозом и крошащийся от одного прикосновения, то вспоминались гусары, такой же осенью помчавшиеся на танки и этими танками сметенные, и виделся мне почему-то при этом железнодорожный переезд, глухая ночь, лишь на шлагбауме мерцают огоньки, и гусарский полк остановился у переезда и ждет, когда прогрохочет мимо товарный состав, и кто-то поправляет амуницию, а кто-то просто глядит в лужу на глянцево-черной дороге, и в этой луже застыл, чуть серебрясь, облетевший листок, и звезда в ней отражается, звезда, внезапно проглянувшая в просвете туч... Таким бывает пейзаж накануне битвы, думалось мне – последние минуты затишья, уже обещающие и пророчествующие тот пейзаж, который будет после битвы, пейзаж опустошения и уходящих в никуда одиноких судеб...

И вот в этой тревожно застывшей Варшаве мы вели свои переговоры, просиживали в уютных холлах и кабинетах, пили кофе, на прикрепленной к нам машине "организованно" ездили обедать в ресторан. Или ужинали в ресторане при гостинице... Мой начальник, Шушарин, тратил командировочную валюту (надо же – мы злотые уважительно именовали валютой!) довольно свободно, видно было, что с него не убудет, а я старался экономить, чтобы побольше привезти домой. Я зашел в несколько детских магазинов, в отделы для новорожденных, и убедился, что выбор там намного богаче, чем в Москве, и кое-чем стоит прибарахлиться.

Я старался вникать в документы, вокруг которых велись основные разговоры, но больше просто переводил, стараясь не высовываться. Лишь когда Шушарин поворачивался ко мне, чтобы навести справку, уточнить какие-то цифры, я отвечал, иногда сразу, но чаще – с секундной задержкой, чтобы быстро перелистать бумаги. Мне не хотелось, чтобы возникало впечатление, будто в моей памяти умещается практически все.

– Да, все это хорошо, – говорил один из двух представителей французской фирмы. – Но мы должны избегать... конфликта интересов, так сказать. Надо, чтобы не пострадали и те турецкие производители дешевой косметики, которые работают по нашим лицензиям. И с которыми нас связывают другие взаимные интересы.

– Я не думаю, что они могут как-то пострадать, – сказал высокий и худой поляк. – Не забывайте, турецкой продукции в Советском Союзе ничтожно мало. В основном, Москва закупает сирийскую.

– Совершенно верно, – кивнул Шушарин. – Мы целенаправленно поддерживаем наших... гм... сирийских братьев. Или, если хотите, верных союзников. Турок никто не потеснит.

– Это только так кажется, – возразил другой француз. – При увеличении польского экспорта Сирия может обратить свой взгляд на те страны, где сейчас в основном идет наша продукция.

Шушарин рассмеялся.

– Не беспокойтесь, наша страна проглотит все! Вы не представляете, насколько велик наш рынок. Спрос все время опережает предложение, и косметика ещё лет десять будет в дефиците, даже если поставки возрастут в сотню раз!

– Однако, мне кажется, есть смысл и турок привлечь к сотрудничеству, сказал худой поляк. – В конце концов, всякое в жизни бывает. Допустим, у нас возникает сбой в поставках... Вы же видите, что творится, и сейчас невозможно предсказать, на каких производствах вспыхнут новые забастовки и сколько они продлятся. В крайнем случае, мы могли бы быстро отгрузить вам турецкую продукцию... – он покосился на французов. – Поскольку держатель лицензии – один и тот же, ничьи интересы не пострадают. Надо только отрегулировать схему финансовых расчетов. Заранее заложить в эту схему некоторые суммы и на расчет с турецкими производителями, и на дополнительные отчисления во Францию.

– Что ж, я уполномочен до определенной степени перекраивать уже согласованные схемы расчетов, – сказал Шушарин. – Но тогда возникают и другие проблемы.

– Например? – спросил француз.

– Например, интересы болгарских производителей. Как вы понимаете, интересами наших болгарских братьев мы пренебречь не можем. И в силу экономических, и, в первую очередь, в силу политических причин.

Француз нахмурился ненадолго.

– Не вижу тут проблемы, – возразил он. – Болгария в основном поставляет вам то, что называется "товары для здоровья": зубную пасту, косметические кремы, другие средства для ухода за кожей и телом. Это практически не пересекается с нашим профилем.

– Но и розовая вода, и... – начал перечислять Шушарин.

Француз махнул рукой.

– Все это не то. Мы работает в области моды – в области, если хотите, чисто декоративной косметики. Ну, и модные аксессуары... Впрочем, об этом речи пока нет. Но, если вам угодно, мы можем предусмотреть такую схему, которая оградит интересы болгарских производителей – прежде всего с вашей политической, – он позволил себе тонко улыбнуться, – точки зрения, если я вас правильно понял.

– Вполне правильно, – подтвердил Шушарин. – Теперь о собственно схемах расчетов. Мы предполагали предоплату в размере...

И все углубились в цифры.

Как видите, не очень интересные материи. Впрочем, интересное было в конце того, второго уже, рабочего дня. Нас пригласили на ужин в хорошем ресторане. Я так понял, что весь стол был оплачен французами, и ещё подумал, что видно, крупные выгоды им светят от этого контракта, раз они так раскошеливаются.

Как проходят такие ужины, в "душевно-официальной" обстановке, рассказывать не буду. Наверное, каждый может отлично представить, даже тот, кто на таких ужинах никогда не бывал. Сейчас повадились называть такие встречи встречами "без галстуков" – имея в виду, что, мол, в таком неформальном общении все деловые вопросы решаются проще, быстрее и к большему взаимному удовольствию. Вот мы и обсуждали между делом что-то деловое, воздавая должное и различным сортам польской водки на травках и на меду, и всем этим великолепным "штуфадам", "пыжам по-варшавски" и прочим радостям жизни (вернее, живота – но ведь "живот" когда-то и значило "жизнь", да?) Не скажу, что я перебрал, но мне сделалось хорошо, и этакая бестолковая слабость в голове и ногах появилась, и весь мир вокруг слегка уплывал куда-то, и взгрустнулось мне в этом состоянии. Я думал о Марии, и мне так хотелось, чтобы она случайно, каким-нибудь чудом, оказалась за соседним столиком, и увидела меня... Я представлял её входящей в зал настолько живо представлял, что прямо-таки видел воочию, и сердце сжималось оттого, что, при всей плотности и реальности её облика, этот облик все равно остается призраком, существующим только в моем воображении. Навязчивым призраком, да... Я мог прищуриться, мог мотнуть головой, но Мария все равно не становилась бледнее, не расплывались краски и формы, не становились все прозрачнее и прозрачнее, чтобы исчезнуть совсем.

Кончилось тем, что кто-то из поляков ласково предложил мне подняться в номер. Видно, мои прищуривания и встряхивания головой убедили всех, что я окончательно перебрал. Я взглянул на Шушарина, то снисходительно кивнул: иди, мол, без тебя разберемся, и я поднялся к себе.

В номере я бухнулся в кресло и включил телевизор. Отловил выпуск новостей, стал глядеть, пытаясь вслушиваться и разбираться, что к чему. Как ни странно, понимал я уже довольно много. Впрочем, и язык родственный.

И моя тоска сделалась совсем непереносимой. Каждое женское лицо на экране превращалось для меня в лицо Марии. Когда появлялись улицы городов, я пристально вглядывался: не мелькнет ли среди прохожих знакомая фигурка, не полыхнет ли так знакомая мне темная рыжина. Кончилось тем, что я вытащил бутылку "Посольской", из приготовленных мной на подарки, и налил себе полстакана. Потом – еще.

Боль сделалась тупой и терпимой, вроде зубной боли, когда она то ли отпускает, то ли делается настолько привычной, что меньше её замечаешь. Под эту тупую боль я и задремал.

Очнулся я от стука в дверь. Оказывается, я спал перед включенным телевизором, прямо в кресле.

– Да, войдите, – сказал я. И только после этого поглядел на часы. Было около полуночи.

Вошел француз – тот, который явно был главным, господин Лескуер.

– Решил проведать вас, подумав, что, может... А вы, я гляжу, продолжаете?

– Да, – ответил я. – Не хотите присоединиться?

– Не откажусь, – сказал он. – Только немного. Мы сегодня достаточно выпили.

Я налил ему водки во второй стакан, и он пригубил, рассеяно пробормотав:

– Ваше здоровье...

Я кивнул и тоже выпил, не чокаясь. Усвоил уже, что так в Европе принято.

– Вы, вроде, разумный молодой человек, – проговорил Лескуер.

– Разумный не стал бы так налегать на водку, – попробовал отшутиться я.

– Нет, нет, я знаю, что говорю. Толковых людей я сразу для себя выделяю, у меня глаз наметанный, – он отпил ещё немного и поставил стакан на стол. – А если я спрошу вас, как толкового человека, что вы думаете о наших переговорах?

Я пожал плечами.

– Вряд ли я могу что-нибудь думать. Моя роль – маленькая.

– Ну, не прибедняйтесь! – рассмеялся он. – Насколько я могу догадываться, именно вы пишете отчеты в ваше КГБ, все ли проходит политически правильно и нет ли обмана государства.

– Придется вас разочаровать, – ответил я. – Никаких отчетов я не пишу. Если бы я в свое время согласился сотрудничать с КГБ, то был бы сейчас не здесь, а в вашей родной Франции или в Испании.

– Но вам дозволено выезжать за границу. Для советского человека это привилегия, которая не даруется просто так, – и взглянул на меня со значением: "Ладно, ладно, все отрицай, тебе положено, но меня не проведешь".

– Только благодаря моему дяде, – ответил я. – Если бы не его влияние, я бы сейчас гнил в каком-нибудь затхлом учреждении, без права выезда за границу. Вы знаете, не хочется оправдываться и доказывать недоказуемое, вы мне все равно не поверите, но, если вы аккуратно расспросите Шушарина, то он подтвердит вам, что я – классический "блатной", как говорят у нас. Волосатой лапой родственника продвинутый на такое место, с которого светят хоть какие-то поездки за границу. Разумеется, я не собираюсь мириться с подобным положением дел и постараюсь доказать, что и сам по себе я чего-то стою. Но пока, увы... Я и Польше рад.

– А кем работает ваш дядя? – заинтересовался он.

Ну, этот вопрос генерал подробно со мной проработал.

– Он курирует в Литве все курортное хозяйство ЦК. В том числе и закрытые зоны отдыха, где находятся отдельные особняки, для отдыха высших членов партии. Благодаря тому, что меня взяли на эту работу, кое-кто из моего начальства радостями отдыха в этих закрытых зонах тоже как следует попользуется.

– Понимаю, понимаю, – закивал Лескуер.

– И, кстати, будь я приставлен к Шушарину, я не стал бы надираться без оглядки и оставлять его одного. Ведь мало ли о чем вы можете с ним столковаться... А если хотите знать мое мнение, то на КГБ работает сам Шушарин. Я исхожу из того, что на границе он предъявлял какие-то бумаги, увидев которые таможенники и пограничники так и забегали. На статус обычного торгового работника это не очень похоже. Не удивлюсь, если меня специально отправили в первую мою поездку вместе с опытным сотрудником, чтобы он пригляделся и доложил, можно ли меня и дальше выпускать за границу. ...Хотя, может быть, я и не прав, – добавил я после паузы. – Сами знаете, у страха глаза велики, и мы почти в каждом подозреваем "стукача". Особенно в тех, вместе с которыми выезжаем за границу.

– Мне это вполне понятно, – улыбнулся он. – Надо сказать, такое недоверие очень печально. Печально, что ничего тут не поделаешь. Система... Впрочем, не буду заводить с вами политические разговоры. Неуместно и не нужно. Так что вы все-таки думаете о наших переговорах?

Прежде, чем ответить, я выпил еще. От вида этой холеной рожи во мне вдруг начала закипать злость. И не знаю, что больше повлияло на мой ответ, эта злость, неуправляемая и алогичная, или логический и холодный расчет.

– По-моему, вы хотите сорвать с этой сделки большой куш, – сказал я. Все эти разговоры об интересах турок или о чем там еще, они на одно нацелены: чтобы в результате лично в ваш карман осела порядочная сумма сверх оговоренных в контракте. И даже если эта сумма окажется в Турции, неважно. Все равно её истинным хозяином будете вы! Ну, а уж сколько получит Шушарин и те, кто повыше, если провернут для вас перевод этих сумм, и как вы устроите, чтобы их вознаграждение выглядело законным и легальным, меня не касается. Все равно мне от этой сделки ничего не светит, нос ещё не дорос. Но подождите, и я поднимусь повыше – и тогда уж своего не упущу!

Теперь он смеялся долго и искренне – или очень хорошо и красиво изображал искренний смех.

– Как говорится, "что у трезвого на уме, то у пьяного на языке"? Иногда это совсем не плохо, наоборот. Да, все правильно. Только в одном вы ошиблись. Деньги пойдут не в мой личный карман, а в карман фирмы. Интересы фирмы, вот о чем я должен заботиться! И это, согласитесь, нормально и естественно. Точно так же, как нормально и естественно, если мы отблагодарим за это господина Шушарина и... и других людей. Правда, в Европе на это смотрят по-другому, но вы тем и хороши, что отличаетесь этим от Европы. С вами очень приятно и выгодно вести дела. К тому же, у вас огромный рынок, ваша довольно беспомощная промышленность – мирная промышленность, я имею в виду – испытывает давление такого колоссального спроса, что когда-нибудь, ещё на нашем веку, затрещит, и вам придется предоставить часть вашей дешевой рабочей силы в аренду тем, кто умеет наладить производство. И кто тогда поспеет первым к советскому пирогу, тот будет иметь... возможно, не миллионы, а миллиарды. Вот почему я, при моих довольно консервативных, вы бы даже сказали "правых", политических взглядах, стремлюсь всегда быть вашим верным союзником. Ведь верных союзников допустят к пирогу в первую очередь... и уже допускают, так?

Я кивнул. Он продолжил, после паузы.

– А вы мне нравитесь. Вы сообразительны, и при этом знаете свое место. Думаю, вы далеко пойдете. И думаю, какие-то сделки мы будем проводить уже с вами... Кстати, насчет будущих сделок. Вы ведь говорите по-итальянски?

– Совсем немного, – ответил я. – А что?

– Я ведь упоминал, что мы производим не только косметику, но и другие модные товары для женщин. Нижнее белье, колготки... Да, в одной из крупнейших итальянских фирм по производству колготок – большая доля нашего капитала. Те самые колготки, которые наши польские друзья тоже уже производят, по лицензии. Как и югославы. Югославские и польские колготки в Москве сколько-то знакомы, так?

– Так, – сказал я. – Итальянские меньше. Настоящие итальянские жуткий дефицит.

– Что ж, позвольте мне оставить у вас образцы этого дефицита, – он встал и прошел к двери, возле которой оставил, входя, свой "дипломатик". Я на этот "дипломатик" и внимания особого не обратил. Открыв "дипломатик", он стал выкладывать на журнальный столик, рядом с бутылкой водки и стаканами, упаковки колготок. Выложил он много, я потом насчитал тридцать пять штук. Может быть, и вашей жене пригодится... я ведь вижу обручальное кольцо у вас на пальце. Да, считается неприличным дарить колготки чужой жене... Но ведь это не подарок, это образцы товара. А как вы распорядитесь частью этих образцов – ваше дело. И вы не будете против, если я обращусь к вашему начальству с просьбой, чтобы в Италию на переговоры отправили именно вас? В конце концов, вы можете переводить с французского и на французский, этого вполне достаточно. И главное, у вас имеется правильный взгляд на любые проблемы, правильное их понимание, что ценнее всего будет и для вас, и для нашей страны.

– Я-то поеду в Италию с удовольствием! – сказал я. – Но вот насчет моего начальства не уверен...

– Если дело только в этом, – улыбнулся он, – то это мы уладим. Считайте, что буквально через несколько месяцев вы увидите вечные города Рим, Флоренцию, Милан... Венецию, наконец! Гондолы, лунные ночи под каменным кружевом мостов и домов, прекрасные венецианки... А? Может, у вас есть ещё какие-нибудь пожелания?

И я сделал, что называется, "ход конем".

– Насчет "прекрасных венецианок", – сказал я. – Вы не знаете, "прекрасных варшавянок" здесь можно найти?

Тут даже он поперхнулся – и закашлялся, тряся головой и изумленно на меня глядя. Но быстро пришел в себя.

– С этим вам надо быть поосторожней, – сказал он. – Для француза, конечно, такое было бы вполне нормально, но у вас... ведь это один из самых страшных грехов советского человека, который на административно-карательном вашем жаргоне "аморалка" называется, да? Засыпавшись на "аморалке", тем более, на такой, – он интонацией подчеркнул слово "такой", – можно навсегда забыть о любых заграницах.

– Значит, нужно устраиваться так, чтобы не засыпаться, только и всего, – сказал я.

– Есть и ещё одна проблема, – сказал он. – Что вы здесь сделаете с вашими злотыми? Конечно, можно, наверно, найти кого-нибудь и за такое количество злотых, которое имеется у вас, но это будут, извините, дешевые девки. А вот за доллары вам сделаются доступны и порядочные женщины, с которыми приятно провести время. И даже не стыдно показаться с ними в ресторане.

Я развел руками.

– Насчет долларов – пас. Да и подвернись мне возможность их заиметь, я бы к ним не прикоснулся. Слышали, небось, что этот такое – статья в советском уголовном кодексе, касающаяся валютных спекуляций. Рядом с ней любые сомнительные загулы детскими шалостями покажутся.

– Как не слышать, – кивнул он. – Расстреливают у вас за валюту, да? Но ведь многих это не останавливает.

– Смотря кого... – пробормотал я.

Он рассмеялся.

– Ладно! Честно вам скажу, вы мне нравитесь. И если вы твердо нацелились гульнуть, то я готов взять на себя все организационные хлопоты. К опасной для жизни твердой валюте вам прикасаться не придется.

Я резко выпрямился. Хмель улетучивался из меня очень быстро.

– Чем это я вам так понравился? Или, проще говоря, что вам от меня надо? Ведь есть услуги, которые я просто не смогу оказать вам в ответ.

– На данный момент, мне от вас ничего не надо, – серьезно ответил он. – А в перспективе... Мне кажется, что вы пойдете в гору, и очень скоро я буду вести переговоры с вами, а не с вашими нынешними начальниками. Естественно, мне хочется, чтобы у нас с вами сложились хорошие отношения. И не бойтесь, никаких шпионских дел, никакой вербовки во вражеские разведки, если вы об этом подумали. Я в подобные игры не играю, мне самому они невыгодны и не интересны. А вот когда годика через два вы добьетесь, чтобы контракт был заключен с нашей фирмой, а не с какой-нибудь другой... естественно, без ущерба для вашего государства... вот это и будет вашей благодарностью. Которую я, в свою очередь, щедро вознагражу. Поэтому если вы не просто так ляпнули, а действительно хотите гульнуть, то доверьтесь мне.

– Я не просто так ляпнул, – проговорил я. – Я действительно хочу гульнуть.

Он поглядел на часы.

– Сегодня уже поздновато что-нибудь затевать. А вот завтра... В общем, спокойной ночи. И постарайтесь хорошенько выспаться. Силы вам понадобятся.

И, подмигнув мне, он вышел.