Текст книги "Москва - Варшава"

Автор книги: Алексей Биргер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Биргер Алексей
Москва – Варшава (Богомол – 5)

АЛЕКСЕЙ БИРГЕР

МОСКВА – ВАРШАВА

(БОГОМОЛ-5)

Все развеяно начисто,

Не всколыхнется вновь,

В странах черного аиста

Затерялась любовь.

То ль в озерах Мазовии,

То ли в липах Литвы,

Шорох, всплеск ли: подобие

Нас казнившей молвы.

Эта книга писалась как объяснение в любви к кинематографу, и прежде всего – как объяснение в любви к Анджею Вайде. И больше в ней ничего искать не надо, никаких соответствий реальным людям, событиям и т.п. Кому привидится что-то сверх вложенного автором – тому это видится от лукавого. Следуя Марку Твену, "кто вздумает искать в этой книге мораль – расстрел на месте".

Свиданий наших каждое мгновенье

Мы праздновали как богоявленье...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

...И небо развернулось пред глазами,

Когда судьба по следу шла за нами

Как сумасшедший с бритвою в руке.

(Арсений Тарковский)

...Flat Poland, frozen to hell.

(W. H. Auden)

(...Равнинная Польша, замороженная до состояния

ада. – Уистан Хью Оден.)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

В ПОЛЯХ ЗА ВИСЛОЙ СОННОЙ

Сядь на эту скользкую

Золотую сушь

С песенкою польскою

Про лесную глушь...

(Иван Бунин)

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Это был скучный остров. Весь поросший глухим ивняком, похожий по форме на фасолевое зернышко, на самой бурной стремнине Немана. Но туристы его любили, потому что это был остров легенд, остров Ромео и Джульетты польско-литовского разлива, воспетый ещё Пушкиным:

Ток Немена гостеприимный,

Свидетель их вражды взаимной,

Стал прагом вечности для них;

Сношений дружный глас утих,

И всяк, переступивший воды,

Лишен был жизни иль свободы.

Лишь хмель литовских берегов,

Немецкой тополью плененный,

Через реку, меж тростников,

Переправлялся дерзновенный,

Брегов противных достигал

И друга нежно обнимал.

Лишь соловьи дубрав и гор

По старине вражды не знали

И в остров, общий с давних пор,

Друг к другу в гости залетали.

Эта история трагической любви относится, по легендам, к тринадцатому или четырнадцатому веку, когда Неман был границей между дикой вольнолюбивой Литвой и владениями Тевтонского ордена, захватившего Польшу. Молодой витязь-литовец и дочка тевтонского рыцаря ("немецкая тополь" – недаром Пушкин поставил слово "тополь" в женском роде – она, по легенде, была как тополь стройна, белокура и прекрасна) полюбили друг друга и местом для тайных свиданий выбрали этот островок, где над ними свистали неподвластные границам и вражде соловьи. Юноша утонул в водовороте, когда плыл на очередное свидание, а девушка, увидев его тело, тоже бросилась в воды... С тех пор этот остров получил название "Остров Влюбленных", и многие влюбленные до сих пор приезжают туда, чтобы поцелуем на месте давней романтической трагедии скрепить помолвку. И тонет там до сих пор немало народу, потому что Неман в этих местах особенно бурен и коварен.

Туристская группа, приплывшая на этот островок в начале июня, была сперва сильно разочарована. Кустарник, осока, сквозь которые не продерешься, никаких соловьев, лишь с разросшейся ивы каркнула возмущенная ворона. Туристы уже жалели, что попросили об этой экскурсии, несмотря на то, что экскурсовод во всех красках расписывал им древнюю легенду и предлагал представить, что "может быть, – он говорил с прибалтийским акцентом, "мо-ожет бы-ыть", – именно на этом камне влюбленные слились в первом поцелуе". Но тут кто-то сделал два шага в сторону от камня – и заорал от ужаса.

На берегу покоились два тела. Мужчина и женщина, крепко обнявшие друг друга – будто пытались поддержать и спасти друг друга в последний момент. Видно, они погибли уже давно, недели две назад, потому что их лица были изуродованы до неузнаваемости. Их одежда была изодрана, и мясо на руках поклевано птицами.

К счастью, при утопленниках оказались документы. Хоть паспорта и сильно пострадали от воды, но по ним удалось установить, что погибшими являются Гитис Янчаускас, гражданин Литвы, в последние годы в основном проживавший в Париже, где у него была небольшая кинопродюсерская фирма, и Мария Жулковская, в девичестве Красиньская, жена известного фотохудожника и кинооператора Станислава Жулковского. Станислав Жулковский – человек очень уважаемый, участник "Солидарности" чуть не со дня её основания, участник создания нескольких фильмов, составивших славу польского кино – примчался из Варшавы буквально за несколько часов, едва получил страшное известие, гоня машину под двести километров в час. То, что он сам не разбился, можно считать чудом.

Естественно, жену он опознать не смог, но был уверен, что это она. Вот отрывок из протокола его показаний:

"Меня, конечно, смущало, что последние лет шесть Мария уклонялась от супружеской жизни. А её неприятие интимных отношений между нами началось ещё раньше, намного раньше, в скором времени после нашей эмиграции в Париж. Да, это было довольно быстро после прихода к власти Войцеха Ярузельского и введения в Польше чрезвычайного положения, с арестом всех лидеров "Солидарности". То есть, больше пятнадцати лет назад. В Париже я оказался по приглашению моего друга Анджея Вайды, который получил заказ на съемки фильма "Дантон". Вы все видели, конечно, этот фильм. Я получал достаточно, чтобы спокойно жить в Париже, но моего имени вы в титрах не найдете. По соглашению с Анджеем, мне не следовало обрубать все мосты для поездок в Польшу, поэтому я не стал "засвечиваться" как участник создания "антикоммунистического" фильма. Да, часть денег от этого фильма шла на нужды "Солидарности", на поддержку семей тех, кто находился в тюрьме, и я, не лишенный гражданства и права на въезд в Польшу, раза четыре или пять ездил курьером и доставлял деньги. Мне думается, что именно во время съемок "Дантона" Мария познакомилась с этим литовцем. Я чувствовал, что у неё кто-то появился, и, естественно, мне это причиняло сильную боль. Но мы были больше, чем просто супруги – мы были соратниками по борьбе, борцами за общее дело, и, пока Мария сражалась плечом к плечу со мной, я мог простить ей любую личную неверность. Я понимал, что наш брак – в какой-то степени фикция, но старался сохранить его ради более важных вещей. Как и Мария. Она тоже ездила в Польшу в самые трудные времена, и даже встречалась с Лехом Валенсой. Лично я с Лехом предпочитал не встречаться, ведь, если бы меня взяли на заметку, дорога в Польшу была бы мне закрыта, а этого нельзя было допустить. Нет, с человеком по имени Гитис Янчаускас я ни разу не встречался, и даже имени такого ни разу не слышал. От вас я узнал, что у него была в Париже кинопродюсерская фирма, занимавшаяся финансированием многих проектов. Возможно, он участвовал в финансировании фильма "Дантон" и появлялся в съемочной группе, но об этом надо бы спросить у Анджея Вайды. Да, возможно, если б его лицо не было так изуродовано, я бы узнал в нем, чисто визуально, одного из тех людей, с кем я встречался за большими столами в парижских компаниях. Но больше я ничего не могу вам сказать."

Чуть попозже поступила и другая информация. Был опознан "пежо" с парижским номером, припаркованный на одной из окраинных парковок Друскининкая – ближайшего города к "Острову влюбленных" – и находившийся там уже две недели. Удалось установить, что люди, прибывшие в этом "пежо" мужчина и женщина – на три дня останавливались в номере "люкс" центральной гостиницы города. Вели себя как влюбленные. Поскольку Литва старалась стать европейским государством, документов у постояльцев не спрашивали, портье поверил им на слово, что они мсье и мадам Жерар, и лишь на всякий случай записал номер их машины. Да, если быть совсем точным, то вели они себя как тот редкий тип супругов, которые долго прожили вместе и все равно до одури влюблены друг в друга. Выписываясь из гостиницы, они спрашивали у портье, как попасть на Остров Влюбленных, нельзя ли нанять рыбака с лодкой или просто взять лодку напрокат, чтобы туда добраться. Портье выразил сомнение, что сегодня им удастся попасть на остров. Вряд ли, сказал он, найдется безумец, который согласится их повезти или рискнуть своей лодкой, за любые деньги. Погода в тот день была хмурая и ветреная, Неман – неспокойным, к водоворотам и бурному течению добавлялся бурный сход вешних вод, вызывавший дополнительную волну – весна ведь наступила очень поздно и как-то разом... Через два часа литовским следователям удалось выяснить, что в тот день пропала одна из лодок на станции проката. Смотритель был уверен, что лодку оторвало и унесло – ведь на Немане чуть не шторм бушевал – и списал её как пропавшую из-за непогоды. Нет, лодку у него никто не нанимал, да он бы и не пустил никого плавать, в такое ненастье... Эту лодку чуть попозже нашли на берегу, за одной из мелей, перевернутую и сильно потрепанную.

В "пежо" были обнаружены кредитные карточки Марии Жулковской и автомобильные права Гитиса Янчаускаса. Теперь мало кто сомневался, что произошло. Окончательный вердикт следствия был таким: смерть в результате несчастного случая. Версию сознательного двойного самоубийства по взаимной договоренности, какое-то время смутно витавшую в воздухе, отмели как несостоятельную. Слишком много обстоятельств было против этой версии. Скорей всего, Янчаускас и Жулковская давно были одержимы романтической мечтой побывать на Острове Влюбленных. Поскольку время их поджимало Жулковской надо было возвращаться к мужу, а Янчаускасу к своим делам – они предпочли рискнуть и отправиться на остров в ненастье, но не отказываться от своей мечты. Возможно, они верили, что после посещения острова в их жизни все пойдет по-другому. А в итоге – печальный финал.

Прошло меньше суток, и в Москве, на Лубянке, на стол генерала Пюжеева Григория Ильича (одного из самых могучих людей во всей "системе", которого за глаза иногда называли "серым кардиналом"; среди подчиненных носившего кличку "Повар" – то ли из-за того, что внешне он был похож на большого и благодушного повара-кондитера, то ли потому, что любую его "кашу" никто из противников не мог расхлебать, то ли потому, что происходил из рода знаменитых поваров, первый из которых, Жан Пюже, приглашенный в Россию ещё в начале девятнадцатого века, был записан в русском паспорте как "Иван Пюжеев сын") легло донесение: ценнейший агент, Гитис Янчаускас, проходивший под оперативным именем "Литовец" и исчезнувший в середине мая, обнаружен. Точнее, обнаружено его тело, при таких-то и таких-то обстоятельствах.

Повар был единственным человеком, знавшем о страстном романе между "Литовцем" и Марией Жулковской. Осведомители, когда-то засекшие этот роман, уже лет десять как выбыли из игры. "Литовец" играл по своим правилам: я готов на что угодно, но не смейте впутывать в наши игры Марию, и не смейте нас разлучать. Повар это принял, хотя иногда ворчал на Гитиса: мол, тоже мне, Андрий выискался, нашел себе полячку, понимаешь, смотри, я тебя породил, я тебя и убью, как в книжке написано.

Одно Повар знал определенно: работники класса "Литовца" просто так не гибнут и не тонут случайно при попытке добраться вплавь на Остров Влюбленных. Тем более, через месяц после сложнейшей операции, в которой были задействованы и "Литовец", и Богомол – легендарная женщина-киллер: операции, в успехе которой были заинтересованы первые люди нескольких государств, и у которой имелись оппоненты, готовые на что угодно, чтобы её сорвать или чтобы хотя б разведать, в чем суть этой операции и ради чего Повар и иже с ним разложили весь сложный многоходовый пасьянс.

Если Марию Жулковскую поймали и использовали как наживку, чтобы схватить "Литовца" и подвергнуть пыткам, то под угрозой оказывалось множество людей. "Литовцу" было, что рассказать. Нет, "Литовец" был из тех, кого никакие пытки не сломали бы, но ведь сейчас можно просто ввести человеку наркотик... Следовало разобраться, что произошло. И, в зависимости от результатов расследования, срочно прикрыть тех или иных людей.

– "Литовец" заезжать к нам не собирался, – хмуро сказал Повар сидевшему перед ним "Лексеичу" – Александру Алексеевичу Кривцову, одному из самых доверенных своих людей. – Значит, в Литву он прибыл либо через Польшу, либо через Калининградскую область. А если он летел самолетом, поручив перегнать свою машину какой-нибудь фирме или приятелю – то это совсем интересно. Выясни, откуда и как он двигался. Пограничники все данные заносят в компьютер, так что тебе понадобится буквально полчаса – в данном случае, литовские службы готовы сотрудничать с нами без всяких...

Через два часа "Лексеич" принес Повару компьютерную распечатку. Проглядев эту распечатку, Повар стал мрачнее тучи.

– Вот это! – ткнул он пальцем в один из пунктов. – Совсем никуда!

– Да, я это особо отметил, – кивнул "Лексеич". – Если б это была осень, а не весна, то это не имело бы никакого значения...

– Вот именно! – буркнул Повар. – Получается, нам надо прикрывать и Богомола, и наших немецких друзей.

– У Марии и Станислава Жулковских есть сын, – без всяких интонаций доложил Кривцов. – Этот сын сейчас находится в Москве. Студент Гуманитарного университета, на втором курсе.

– Ты позаботился?.. – спросил Повар.

– Да. С него глаз не будут спускать.

– Хорошо. Значит, так. Завтра мне нужен Андрей Хованцев. А сейчас обеспечь мне связь с Гамбургом. По особой линии.

Повар остерегался подслушивания даже со стороны "своих" – его коллеги из других отделов многое бы отдали, чтобы узнать, что сейчас волнует этого "серого кардинала".

Через пятнадцать минут Повар разговаривал с полковником Грюнбергом, находившемся в своем кабинете представительного здания немецкой контрразведки.

– Сгорели дублеры наших супругов, – проинформировал он.

Полковник Грюнберг отлично понял: год назад под видом супругов Богомол и частный детектив Андрей Хованцев вывезли в Германию компьютерные данные по криминальным российским деньгам, отмываемым в Европе. И на этом успешно (точнее, почти успешно) завершилась крупнейшая совместная операция спецслужб нескольких стран.

– Что нужно? – сразу спросил полковник Грюнберг.

– Все данные по поезду. Возможно, теперь мы сумеем увидеть их в новом свете.

– Хорошо. Я и сам их проработаю заново, и тебе перешлю.

– Спасибо, – с чувством ответил Повар. – Тогда, надеюсь, до встречи... за рюмкой "егерской" или кюммеля.

Полковник Грюнберг рассмеялся.

– Обязательно!

Повар положил трубку и, так резко откинувшись в кресле, что оно жалобно заскрипело под весом его необъятного тела, глубоко задумался.

ГЛАВА ВТОРАЯ

По большому счету, это будет история моих предательств. Пока у меня есть время, я должен сознаться в них, без утайки. Ведь никто не знает, когда и как может оборваться моя жизнь.

Если ж пытаться её расшифровать, эту мою историю, выгрызть из неё то ядрышко драгоценного смысла, который сквозь все дурные поступки и подвиги, сквозь все предательства и самоотречения определяет человеческую жизнь, то я не знаю, как правильней её назвать: историей любви или историей ненависти. Любовь была всепоглощающей, огненной, сжигающей и испепеляющей но такой же была и ненависть, ненависть ко всему миру, к самому себе, за то, что ты не можешь справиться с любовью, и холодный пепел, оседавший на сердце от этой вечно полыхавшей ненависти, был едок и ядовит.

В любом случае, эта история растянулась ровно на двадцать лет. Казалось бы, мне должно быть мучительно горько и обидно, что лишь спустя двадцать лет я узнал истину, что столько времени было растрачено зря на лютую ненависть, на злобу, обращенную против всего мира, на то, что не стоило моих усилий и моих страданий. Но нет ни горечи, ни обиды – есть замечательное чувство освобождения. Раз мне так долго пришлось ждать правды, великолепной и сладостной правды, на которую я и надеяться не смел, значит, господь Бог знал, что творил. Значит, так и надо было, чтобы он меня испытывал целых два десятка лет.

"Жовнеже быв з папьеру..."

"Солдатик был бумажный..."

Да, я понимаю, что моя бумажная отвага смешна и нелепа против того огня, которому я бросил вызов. Но иногда лучше бросить вызов огню, чем и дальше порхать по ветру. Когда приходит освобождение души, то назад в клетку её уже не загонишь. А загонишь – будет подыхать с голоду, отвергая любую пищу, начнет гнить и разлагаться. Гнить и разлагаться я не хочу и не буду.

Теперь я это понимаю.

И теперь я с легкой душой готов умереть.

Но начну с начала. А начало всему было положено в тысяча девятьсот семьдесят девятом году, двадцать шестого мая, на свадьбе моей однокурсницы. Среди гостей на этой свадьбе оказалась и Мария – уже тогда Жулковская, три недели как Жулковская, прилетевшая на свадьбу подруги, прервав собственный медовый месяц.

Не скажу, что я сразу её заприметил или что она с первой секунды произвела на меня неизгладимое впечатление. Она была красива, да, и её рыжеватые волосы иногда вспыхивали на солнце так, что казались золотыми. А в синеватых прохладных тенях становились совсем медными, по-тициановски медными. И глаза у неё были переливчатыми – серыми, почти стального оттенка, когда она насмешливо щурилась, и иссиня-зелеными, когда широко смотрели на мир; но и на стальном, и на зеленом фоне постоянно просверкивали золотые искорки. Потом уже, начав обращать внимание, я подметил глаза с золотыми искорками у двух или трех женщин, но все равно это было не то. Я хочу сказать, ни у кого эти искорки не были такими яркими и запоминающимися.

А потом мне довелось узнать, что в моменты страсти её глаза становятся совсем черными, черными как две бездны, но золотые искорки все равно продолжают порхать в этой бездонной черноте...

Словом, да, я обратил на неё внимание, но так, как вообще обращают внимание на красивую женщину. Чисто умозрительно, так сказать. Она меня не задела, не зацепила. Тем более, я сразу узнал, что она только что вышла замуж. Счастливая новобрачная, так что, как говорится, нечего ловить. Но почему-то мы все время оказывались рядом, будто тайные волны и течения, блуждавшие среди гостей, прибивали нас друг к другу.

За столом мы тоже оказались рядом, и мне пришлось ухаживать за ней. Она привезла несколько бутылок польской водки на травках, наподобие "зубровки" – иногда эта водка появлялась и в московских магазинах, и её сразу же расхватывали, как же она называлась, дай Бог памяти? – Мария называла её "кминовка" и долго объясняла мне, что она отличается от зубровки (а по-польски, мол, тоже говорят "зубровка") добавкой тмина. За этим незначащим разговором и за моими вставаниями, чтобы добыть ей салат "оливье" или ломтик буженины с другого конца стола – ведь я должен был за ней ухаживать, да? – мы и коротали вечер, пока все не перепились. У меня на алкоголь голова крепкая, поэтому я держался лучше многих, но ведь недаром говорят, что "ничто так не красит женщину, как две рюмки водки, выпитые мужчиной": к концу вечера зарумянившаяся от наложившейся на шампанское "кминовки" Мария Жулковская стала казаться мне и намного красивей (если слово "намного" здесь подходит, потому что, повторяю, такую красавицу как она было поискать среди женщин любой нации) и, что самое главное, намного доступней. Меня уже не смущало, что её медовый месяц не пролетел – и её, по-моему, тоже...

– Почему тебя все называют "Дик"? – спросила она.

– Образовали от моего имени, – ответил я. – Сперва называли даже ближе по звучанию, "Кит", но "Кит" не привилось и быстро переделалось в "Дик".

– А как твое полное имя?

– Гитис.

Она озадаченно нахмурилась.

– Что это за имя такое?

Я пожал плечами.

– Нормальное литовское имя.

– Так ты литовец? – она взглянула на меня с новым интересом.

– Литовского во мне, пожалуй, только имя и фамилия, – честно ответил я. – Я вырос здесь, в Москве, и на языке предков объясняюсь с трудом. Буквально десять самых обиходных слов знаю.

– Так что ты не дикий воин в косматой бурке? – она насмешливо прищурилась.

– Кто его знает, – ответил я. – Возможно, страсть к диким набегам у меня в крови... – нетрудно было догадаться, что она имеет в виду общеизвестное стихотворение Пушкина (для неё – Мицкевича, ведь Пушкин из Мицкевича переводил), стихотворение, которое мы с ней постоянно будем вспоминать и которое лейтмотивом пройдет через нашу жизнь. И я тихо продекламировал:

Третий с Пазом на ляха пусть ударит без страха;

В Польше мало богатства и блеску,

Сабель взять там не худо; но уж верно оттуда

Привезет он мне на дом невестку...

– Ты думаешь полячкам нравилось, когда литовцы силком забирали их в жены? – спросила она. И я впервые увидел, как потемнели её глаза.

– Не буди во мне древнего зверя, – сказал я. Ответ на грани наглости, хотя я постарался, чтобы он звучал как можно шутливей. Но шутливая интонация оборвалась, тренькнув в воздухе как лопнувшая струна, и я добавил. – Во всяком случае, отсюда бы я тебя похитил. Куда-нибудь на свежий воздух.

Гулянка достигла стадии расползона и никому до нас дела не было. Новобрачные беспрестанно целовались под крики "горько", туалет надолго оккупировал кто-то, кому стало дурно, и народ, разбившийся на компании, пил и гудел даже в ванной. Нормальная студенческая свадьба, да?

Мария резко встала.

– Пошли. Ты меня немного проводишь?

И мы ушли вместе – первый и последний раз в жизни. После этого мы всячески избегали показывать, будто между нами есть что-то общее.

Через несколько арбатских переулков мы вышли к Гоголевскому бульвару. Сумерки, теплынь, много модно одетого народу, гуляющего парочками или группами. Старики моего детства, игравшие на лавочках в шахматы и шашки, в то время уже начали исчезать, но ещё не совсем перевелись, и кое-где вокруг лавочек теснились шахматные компании. Мы подошли к памятнику Гоголю, Мария уселась на одного из чугунных львов у постамента памятника.

– Вот бы получилась чудесная фотография, если бы у тебя был фотоаппарат! – сказала она. – А если вот так?.. – она взобралась на голову льва и попыталась удержать равновесие, раскинув руки. Все равно, устоять ей удалось не больше минуты, и мне пришлось подхватить её, когда она сподскользнулась и чуть не упала. Она оказалась в моих объятиях, я задержал её на какую-то секунду, а потом, вместо того, чтобы выпустить, вдруг взял и поцеловал в губы. Она коротко вскрикнула – это был сдавленный вскрик подраненной птицы и одновременно торжествующий крик птицы, ощутившей силу своих крыльев, крик боли и счастья одновременно. Она на долю секунды закусила губу, а потом ответила на мой поцелуй.

Мы не могли оторваться друг от друга, мы стояли, крепко друг друга обняв, и наш первый поцелуй длился целую вечность.

Что потом? Вы легко можете догадаться. Мы оказались у меня – родители уехали на дачу, на выходные, как раз начинался дачный сезон. Свадьбы в то время игрались по субботам, в ЗАГСах суббота была специальным днем свадеб (кажется, до сих пор так, но не уверен, ведь последние лет семь я бываю в России короткими наездами), и у нас были почти сутки впереди.

То, что мы пережили, сложно описать. Мы рухнули на кровать, едва затворив за собой дверь квартиры, наша одежда полетела во все стороны, и я вошел в Марию почти сразу, без долгих предварительных ласк... Это первое проникновение в неё потрясло меня: мы совпали настолько, как будто я нашел свою половинку, как будто возвращался к себе домой... Точнее я объяснить не сумею. Я был в ней – и благодаря этому становился самим собой, во мне освобождались те глубины, то мое истинное "я", о котором прежде я лишь смутно подозревал. Нас словно понесло на общей волне – и, насколько я мог судить, Мария испытывала то же самое, она пробормотала что-то, почти умоляющим голосом, будто просила пощадить её, избавить от этого блаженства узнавания, которое быстро превратится в горчайшую муку, потому что такое узнавание не может быть долгим, а потом хрипло застонала, закусив губу, её стоны нарастали вместе с моими, и разряд, который потряс нас почти одновременно, был почти убийственным по силе.

Некоторое время мы лежали, приходя в себя. Потом она присела и почти посторонним голосом спросила:

– Где у тебя тут ванная?

Я лежал, слушая, как она плещется в ванной, и в голове не было ничего, кроме ошеломления. Я и не думал, что такое возможно.

В ту ночь мы любили друг друга не раз и не два, уснув лишь к утру, и проснулся я утром с тем ощущением сладкой пустоты, которое наступает после слишком сильных переживаний. Мария ещё спала, а я, разглядывая её прекрасное лицо, сам не мог разобраться в своих чувствах.

Она подарила мне такое, что теперь я был прикован к ней навеки. Мне хотелось обладать ей снова и снова, хотелось провести всю жизнь в её объятиях и в них же умереть. Но, с другой стороны... Она переспала со мной, первым встречным, переспала, не дождавшись конца своего медового месяца, после свадебной пьянки, когда алкоголь будит самые низменные желания, когда зуд этих желаний сильнее всего... Когда, переспав по пьянке, люди разбегаются и потом не могут вспомнить ни лиц, ни имен друг друга. Ситуация была классическая, и я должен был отдавать себе трезвый и горький отчет, что таких, как я, у неё много – было и будет – и мог только пожалеть её мужа.

Мне припомнилось библейское изречение про "дух и плоть едина". Теперь я начинал понимать, как это бывает. Беда в том, думалось мне, что единым духом мы никогда не будем – как можно слиться духом с женщиной, которая разменивается на пьяные романчики, ещё не сняв подвенечную фату? – но мы настолько стали единой плотью, что нам некуда друг от друга бежать. Без Марии я теперь не мог жить – и от этого хотелось взбунтоваться, все оборвать, сбежать навеки. Я хотел её – и ненавидел себя за то, что я так страстно её хочу.

Она открыла глаза, повернула ко мне голову – и в её глазах я увидел такую же тьму и мрак, которые, наверно, были сейчас и в моих.

– Доброе утро, литовец, – сказала она после паузы. – Можно мне называть тебя литовцем?

– Лучше не надо, – ответил я. – Я ж говорил тебе, что литовского во мне только имя.

– Так кем ты хочешь быть? Русским?

– Разумеется. Я русский и есть.

Она долго меня разглядывала.

– Отрекаешься от своей крови?

– Наоборот, – возразил я. – Честно признаю свою кровь.

– Я бы не могла полюбить русского... – пробормотала она.

– А литовца? – резко осведомился я. – Вы, поляки, всегда считали литовцев людьми второго сорта. Уж настолько я историю знаю!

– А русские всегда нас предавали и продавали! – она начала заводиться. – Начиная от первого раздела Польши и кончая сговором с Гитлером и позорным бездействием во время Варшавского восстания, когда вашим танкам достаточно было Вислу перейти, чтобы спасти десятки тысяч людей!

Я горько усмехнулся.

– Это называется – что хотели, то и получили.

– То есть? – она приподнялась на локте, я увидел неподдельную ярость, разгорающуюся в её глазах.

– Кто во время восстания сорок третьего года в Варшавском гетто отвернулся от восставших? Мол, мы поляки, а жиды пусть сами разбираются! Так? Кто равнодушно созерцал пылающие кварталы, гибель женщин, детей и стариков, отказывал в убежище тем участникам восстания, которым удалось вырваться за пределы гетто? За позорное, гнусное равнодушие вам и было воздано таким же равнодушием. Как видишь, я неплохо знаю историю!

– Я тоже её неплохо знаю! – она соскочила с кровати и стояла надо мной, пылая от гнева. – Литовцы повели себя точно так же во время восстания в Вильнюсском гетто!

– Не совсем так! – сказал я. – Мы многих спасли. И мы, в отличие от поляков, никогда не корчили фигу в кармане. У нас были волнения семидесятого – семьдесят второго годов, единственные крупные выступления за независимость во всем Советском Союзе! Ты понимаешь, что это значит?

– А поляки, выходит?..

– Выходит, больше гонора, чем доблести! – зло сказал я. – Вас хотя бы не присоединяли к этой империи физически, поэтому вы и можете задирать нос!

– "Мы", "вы"... – она вдруг прищурилась. – Выходит, ты все-таки считаешь себя литовцем, если говоришь об этом с такой болью и страстью?

– Да никем я себя не считаю! – ответил я. – Да, мысль о свободе Литвы греет мне сердце, но... – я, к собственному удивлению, начал остывать, и мне уже было жалко, что я наговорил столько жестокого и злого. – Я бы мог постараться тебе объяснить, но не знаю, поймешь ли ты...

– Постараюсь понять, – ехидно сказала она.

– Ты видела замечательный литовский фильм "Никто не хотел умирать"?

– Да, видела.

– Братья, которые выступили против "лесных братьев" не потому, что они за Советскую власть, а потому что у них убили отца. За смерть отца надо мстить, а все остальное их не касается. И когда они убивают главу "лесных братьев", тот бормочет своему убийце – по-моему, его Адомайтис играет – "Ты не знаешь, какая боль... Ты не знаешь, какая боль..." Имея в виду не физическую боль, а боль за Литву. И сын, отомстивший за отца, отвечает ему, холодно и жестко: "Не знаю". Вот такая, понимаешь, истекающая кровью, в муках нащупывающая путь в будущее Литва... И с этой точки зрения, когда ты мне твердишь о своей боли за Польшу, повторяя "ты не знаешь, какая боль", мне остается только ответить тебе, холодно и жестко: "Не знаю".

– Вполне советский подход, – заявила она.

– Не скажи. Высланный из Союза и не так давно умерший в Париже Галич написал ведь: "Поймите это, пан Корчак, И не возвращайтесь – вам СТЫДНО Будет в ЭТОЙ Варшаве"!

– А ты забыл про "Пепел и алмаз" Вайды? Про Петра Залевского, о котором Галич тоже написал?

– А какое отношение имеешь ТЫ к Петру Залевскому? – спросил я.

– Господи!.. – её лицо исказилось. – Как же я тебя ненавижу! И подумать только, что с таким... что с таким...

Она была так прекрасна в гневе, что я не выдержал. Вскочив с кровати, я крепко обнял её и прошептал ей в ухо:

– Литовцы не слушали полячек, а просто захватывали их, так?

Она напряглась, словно собираясь вырваться из объятий – и вдруг жадно подставила свои губы моим. И опять были эти волны любви, когда мы не могли оторваться друг от друга.

– А я... я ведь Залевская в девичестве. По матери, то есть, – сказала она, когда все кончилось, и мы лежали без сил, и я поглаживал её рыжеватые волосы.

Я приподнялся и пристально поглядел на нее. Настолько пристально, чтобы... Честное слово не знаю: то ли чтобы вобрать взглядом и навеки сохранить в памяти образ этого прекрасного обнаженного тела, то ли чтобы разглядеть в ней нечто от её однофамильца, Петра Залевского, перед которым наше поколение преклонялось, зная его по балладе Галича, точно так же, как преклонялось перед Янушем Корчаком...

...Тогда, сказали: "Кончен бал!",

Скомандовали: "Пли!.."

И прежде, чем, он сам упал,

Упали костыли.

И прежде, чем пришли покой,