Текст книги "Заклятие слов"

Автор книги: Алексей Биргер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

АЛЕКСЕЙ БИРГЕР

ЗАКЛЯТЬЕ СЛОВ

Я верую в практику и философию того, что мы договорились называть магией, в то, что я должен называть заклинанием духов, хотя я не знаю, что они такое; в силу создавать магические иллюзии, в откровения истины в глубинах ума, когда сомкнуты веки; и я верую в три положения, которые, я так думаю, передавались преданием с самых ранних времен и на которых основывается вся магическая практика. Эти три положения таковы:

1. Границы нашего ума постоянно смещаются, и многие умы могут, так сказать, вливаться один в другой и творить или обнаруживать некий единый ум, единую энергию.

2. Границы наших памятей так же смещаются и наши памяти это часть одной великой памяти – памяти самой Природы.

3. Этот великий ум и великая память могут быть закляты с помощью символов.

(Уильям Батлер Йейтс. – перевод Е. Лавут.)

КОРОТКОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ

Как в мои руки попал дневник, отрывки из которого я цитирую, читатель поймет по ходу повествования. Сразу скажу, что дневник этот – не на бумаге. Тринадцатилетняя Саша Кормчева надиктовывала его на магнитофон, в виде аудиокассет я этот дневник от нее и получил.

С ее разрешения я использовал дневник в своем рассказе, вставляя отрывки из него там, где у меня самого возникали пробелы или где мне казалось необходимым показать происходящее под другим углом зрения. Таким образом, читатели с самого начала будут знать побольше, чем знал я, когда сел на поезд и отправился в свое короткое путешествие, превратившее меня самого то ли в охотника за призраками, то ли в участника (или, скорее, секунданта – но тут вам судить) необычного во многом поединка между несколькими силами, когда то, что мы несколько условно называем силами света и силами тьмы, принимало самые причудливые формы.

А может, и я поддался безумию раскаленного лета…

В отличие от меня, Саша уверена, что найдены ответы на все загадки. (К ответам она относит и абсолютно фантастические объяснения некоторых событий.) Для меня же многое в истории, невольным свидетелем которой я стал, остается таинственным и странным. С некоторыми объяснениями произошедшего я не согласен. Мне кажется, что-то другое там на самом деле случилось. Но лучших объяснений я предложить не могу.

Возможно, многое в психологии и взглядах людей, с которыми я пересекся, могли бы объяснить наблюдения одного из величайших поэтов двадцатого столетия Уильяма Батлера Йейтса (творчество которого, как вы увидите, немалую роль сыграло в этой истории):

“Вскоре я избавился от еще одного заблуждения относительно “народной поэзии”. Прежде чем я прочел об этом в какой-либо книге, я узнал от простых людей, что для них понятие искусства или ремесла неотделимо от понятия некоего культа, овеянного древними обрядами и тайнами. Они едва способны отличить обычную ученость от колдовства…”

В этом плане, мы все – “простые”.

ИЗ ДНЕВНИКА САШИ КОРМЧЕВОЙ (1)

5 июля.

…И опять все ходят хмурые, кроме тетки Таси. Отец говорит ей, что зря она так легкомысленно относится к бандитским угрозам. То, что великолепный особняк в центре города многие банки и фирмы хотели бы прибрать к рукам, выселив оттуда библиотеку, это понятно. Понятно и то, что их намеки на тему “а не случится ли что с вами или вашими близкими, если вы будете упираться” – это не пустое.

– Ты бы хоть о Сашке подумала, о племяннице родной! – сказал ей отец.

А может, она обо мне и думает. У нас с теткой, если кому интересно, есть взаимное понимание. Разумеется, это тайна, но уж дневнику-то я тайну могу доверить.

Все началось тогда, когда в видеозале библиотеки (да, теперь в библиотеке есть три видеомагнитофона, и большие экраны, чуть не в метр размером, а всего несколько лет назад был только старенький кинопроекционный аппарат “Украина-2” и раздвижной белый экран – прогресс, он повсюду!) тетка Тася устроила очередной просмотр документальных фильмов из цикла “Судьбы людей и судьбы книг”. Она сама этот цикл придумала, и какие потрясающие видеоматериалы она умудряется доставать!

В тот раз мы увидели, среди прочего, кадры кинохроники, как нацисты сжигают книги. Пылали огромные костры на площади, всюду полотнища со свастиками, толпы вопят и вскидывают руки в нацистском приветствии, а книги летят и летят в огонь. И слышно, как выкрикиваются имена приговоренных к сожжению авторов:

– Лев Толстой!..

– Томас Манн!..

– Ремарк!..

– Кестнер!..

– Гейне!..

– Марк Твен!..

Даже в полумраке я заметила, как напряглось и осунулось лицо тетки Таси. И даже больше, чем осунулось. Оно стало изможденным и тающим в воздухе, как лицо узницы концлагеря.

После того, как просмотр закончился и люди разошлись, я спросила у нее:

– Тетя Тася, по-твоему, книгам больно, когда их сжигают?

– Да, – ответила она. – И эта боль – многократная. Больно каждому персонажу книги, который стал живым человеком, больно всем тем людям, которые полюбили этих персонажей…

Подумав немного, я задала следующий вопрос:

– Тетя Тася, а только немцы сжигали книги?

– Нет, – ответила она. – Когда-то книги сжигали во всех странах, порой вместе с их авторами. Книги сжигали и в России. “Просвещенная”, – она презрительной интонацией закавычила это слово, – императрица Екатерина Великая лично обрекла на сожжение порядка сорока тысяч экземпляров книг. Огромное количество для того времени, когда не было современной техники книгопечатания, когда, в итоге, книги могли покупать и читать только обеспеченные люди, и если тираж романа или сборника стихов составлял две тысячи экземпляров по всей России – это считалось невероятным, почти немыслимым, успехом. Я не знаю, почему ее называют Великой. Я больше согласна с историком Ключевским, считавшим, что Екатерина разорила Россию ради удовлетворения своих прихотей, своей тяги к роскоши, что она подорвала российскую военную мощь, швыряя русскую армию в бессмысленные кровопролития, когда только гений Суворова, Румянцева и Потемкина спасал от краха перед всей Европой. А то, что ее неразумное угнетение народа привело к грандиозному взрыву Пугачевского восстания, которое едва всю страну не разнесло на куски?.. Собственно, с истории некоторых книг, обреченных Екатериной на костер, для меня и началось настоящее восстановление нашей библиотеки. Но это – другая история. Когда-нибудь ты ее узнаешь. Не сейчас. Рановато.

– Но если книги сжигали во все времена, – сказала я, – то, выходит, их могут сжигать и в будущем?

– Будущее неведомо никому, – сказала тетка Тася. – Однако, Бредбери боится этого. Он несколько вещей на эту тему написал.

– Какой такой Бредбери? – не поняла я.

Не говоря больше ни слова, тетка Тася сняла с библиотечной полки несколько сборников Бредбери и дала мне почитать.

Я прочла “251° по Фаренгейту” – роман про то, как в будущем книги запрещены, как их сжигают специальные “пожарные команды”, очень часто вместо с домами, в которых обнаружена “книжная зараза”, и с людьми, живущими в этих домах… И только очень немногие рискуют спасать книги, выкрадывая их из костров или сохраняя в своей памяти, с помощью специальной мнемотехники. Высшим достижением интеллектуальности объявлены телевикторины, которые, как пишет Бредбери “создают видимость того, будто люди что-то знают”. А знания для участия в телевикторинах люди берут через систему телевизионной связи – через интернет, как сказали бы мы сейчас, но роман написан задолго до появления интернета, когда и слова такого еще не было.

Я прочла “Марсианские хроники” – о том, как люди с ненавистью, достойной лучшего применения, уничтожают чуждую им культуру. Я прочла рассказы “Пешеход”, “Улыбка”, “О скитаньях вечных и о земле”, “Будет ласковый дождь”… Неужели так жутко все и будет, думала я? Меня немного утешала фраза Бредбери, которую я нашла в предисловии к одному из сборников: “Я не предсказываю, я предостерегаю”. А кого предостерегли, тот сумеет избежать опасности, так?

И “Вино из одуванчиков” я прочла, и многое другое…

Но самое большое впечатление на меня произвел рассказ… как же он называется? Не помню названия. Ну, в общем, как на Земле все книги уничтожены, и теперь отправлена экспедиция на Марс, сжечь там последние экземпляры всех книг, собранных со всей Земли – во-первых, чтобы уничтожение выглядело по-особому ритуально, а во-вторых, чтобы земную атмосферу не загрязнять сверхогромным костром. И вот в пути члены команды этого космолета начинают гибнуть, один за другим. И выясняется, что их убивают персонажи книг. Дело в том, что однажды созданный персонаж обретает собственную жизнь, как любое творение человеческой фантазии обретает собственную жизнь, где-то в параллельных мирах, и погибнуть они могут только тогда, когда будет уничтожен последний экземпляр книги, последний клочок рукописи, в котором они изображены. И вот, ведьмы из “Макбета” берутся за дело. Они лепят восковые куколки астронавтов и протыкают их иглами. Тут же, и Дракула свирепствует, и Франкенштейн, и прочие монстры, созданные воображением писателей. А хорошие герои – и мистер Пиквик, и другие – им мешают. Нельзя, говорят они, убивать людей, ссылаясь на то, что люди хотят нас уничтожить. Человеческая жизнь бесценна. И когда-нибудь люди все равно вернутся к книгам, и создадут нас заново…

А потом, те астронавты, убить которых времени не хватило, все-таки разводят костер на Марсе, и в этом костре гибнут все, и добрые, и злые… Особенно мне запомнилось, как горит томик Диккенса, и карета Пиквикского клуба, почти докатив до цели, вдруг начинает исчезать в дыму, вместе со всеми персонажами, сидящими в ней…

Месяца через два, когда я все это прочла вдоль и поперек, я спросила у тети Таси:

– Получается, человек, дружащий с книгами, может ведьм из “Макбета” себе на помощь призвать?

А она ответила:

– Это только образ, понимаешь? А действительность в том, что книги не только имеют собственную судьбу, но и могут влиять на судьбы людей, которые с ними соприкасаются. И не только на понятном всем уровне. Мол, я прочел про доблестного рыцаря Айвенго или про пятнадцатилетнего капитана, и захотел быть таким же, как они, и это очень сильно повлияло на мою жизнь, на выбор моей профессии. Влияние есть и на уровне более тонком, менее зримом. Вот, ты просто прочел “Макбета” Шекспира – и вдруг в твоей жизни начинают твориться абсолютно ведьмовские события! Я бы сказала, что выбор книг – это выбор судьбы. И не только выбор книг, но и выбор того, что ему, или ей, кажется самым важным в этих книгах. Скажем, один человек будет читать “Гека Финна”, и в это время его друг погибнет в бандитской перестрелке, а у другого, наоборот, друг спасется из абсолютно безнадежной ситуации. В каком-то смысле, книги – это зеркало, понимаешь?

– То есть, – сказала я, – по книгам можно и что-то угадать? Или призвать их на помощь?

– Можно, – кивнула она. – И, я бы сказала, не угадать, а вычислить. Знаешь, в чем мое главное открытие? В том, что книги подчиняются периодической системе, подобной периодической системе химических элементов, открытой Менделеевым. Зная приблизительную частоту выхода книг на ту или иную тему, можно определить недостающие места. Да вот тебе свежий пример. Я вижу, по книгам всех стран, с какой частотой издавались, среди книг по греческой мифологии, специальные издания о титанах. То есть, о полу-бессмертных, которые были наполовину богами, наполовину людьми, подняли восстание против богов-олимпийцев и были за это уничтожены. И тут я вижу, что в советских изданиях, с тридцатые по семидесятые годы двадцатого века, если быть предельно точной, эта частота в нашей библиотеке нарушена. И я пишу заявку, чтобы мне нашли все, что было издано о титанах, и получаю вот эту книгу, – она показала мне книгу в темно-красной, почти кирпичного цвета обложке, “Сказания о титанах”, лежащую на том столе, который был отведен у нее для изучения и описи новых книг. – И выясняется, что книга эта была написана в тридцатые-сороковые годы, но тут же запрещена к изданию, и издана относительно недавно, в начале девяностых. Получается, что я, не зная, что есть такая книга, вычислила ее. Интересно, а? Но тут и о многом другом можно призадуматься. Почему очень многие годы тема титанов, поднявших восстание против богов, была запретной темой? Это очень ярко характеризует общий облик общества, а? – она рассмеялась. – Кстати, с известнейшим философом и специалистом по античности Яковом Голосовкером, составившим эту книгу, была замечательная история. После того, как его всюду “закрыли” и печататься нигде он не мог, он устроился работать дворником в писательский поселок Переделкино. И вот, представь себе, он, с большой бородой, в робе, метет листья с аллей, а американская журналистка, приехавшая взять интервью у великого опального поэта Пастернака, выхватывает фотоаппарат и начинает снимать Голосовкера с разных точек, восклицая: “О! Настоящий русский мужик!”

– Да, это весело, – кивнула она, дав мне время отсмеяться. – Но кое-что и грустно. Например, то, что нашему тогдашнему обществу были не нужны титаны, не только не нужны, а даже запрещены. Не отсюда ли все наши беды? И потом… если вникнуть в историю образа, то титан Прометей, подаривший людям огонь – это, по сути, Азазелло из “Мастера и Маргариты” Булгакова, романа, который тоже десятилетиями прождал выхода в свет… И который, замечу, я тоже вычислила, задним числом, потому что, по моей “периодической таблице книг”, такой роман просто обязан был появиться.

– Здорово! – сказала я. – А вот ты бы, используя свое безумное знание книг, смогла бы вызвать ведьм из “Макбета” так, чтобы они уничтожили твоих врагов?

– Наверно, смогла бы, – вполне серьезно сказала она. – Но ни за что не стала бы этого делать, потому что, понимаешь, “как аукнется – так и откликнется”. Если правильно общаться с книгами, то можно отвести любую беду без того, чтобы из-за тебя кто-то пострадал.

– “Периодическая система”? – уточнила я.

– И это тоже, – ответила она. – Но есть и другое…

Про “другое” она мне рассказывать явно не собиралась, и я попробовала растормошить ее с другой стороны:

– А еще какие-нибудь книги есть об уничтожении книг в будущем?

– Есть, например, “Прекрасный новый мир” Хаксли, – сказала тетка Тася. – Но эту книгу я тебе не дам, потому что в ней… гм… имеются любовные сцены, которые тебе читать еще не стоит.

– Подумаешь! – фыркнула я. – Сейчас такое и печатают, и по телевизору показывают! Я, если хочешь знать…

– Не хочу! – перебила она меня. – И книжку эту тебе не дам, еще года два как минимум, а то и три!

Я поняла, что лучше не настаивать (лучше я потом этого Хаксли втихую достану, решила я; я и достала, но, по правде говоря, он оказался довольно скучным) и перевела разговор на другую тему:

– А я вот подумала… Разве совсем нет книг, которые стоило б сжечь, чтобы никто этой гадости никогда не читал?

– Нет! – очень резко ответила она. Потом кивнула мне. – Иди сюда, – и повела за собой, вдоль стеллажей, во внутренние помещения библиотеки. – Конечно, – говорила она на ходу, – есть книги такие гадкие и гнусные, что никому не стоило бы их читать. Но разве есть у нас право решать, что уничтожать, а что – нет? Когда мы присваиваем себе такое право, мы очень быстро можем докатиться до чего угодно. Сами станем дикарями, рвущимися расправиться со всем, что выше нас. Да, вот, то, что я хотела тебе показать, – она подвела меня к стеллажу. – “Майн Кампф” Гитлера. Ты скажешь, такую книгу нельзя без омерзения взять в руки? Я соглашусь. Но, при этом, это мысли и убеждения того самого человека, который отдал приказ о сожжении книг. И в этом смысле, книга саморазоблачительна, она разоблачительней любых суровых исторических трудов, которые были написаны потом. Читая ее, мы видим, как человек все больше погружался в трясину мракобесия, как происходил этот процесс. И учимся распознавать механизмы этого процесса, чтобы не допустить подобного в будущем. Вот – “Записки” Екатерины Великой. Разве не стоит увидеть, как она врет и юлит? Разве не стоит обратить внимание, что ни единым словом не упомянут у нее Шешковский, “домашний палач кроткой Екатерины”, как беспощадно определил его Пушкин – Шешковский, пытавший великого просветителя Новикова? Вот – собрание сочинений Сталина, а рядом – книги Жданова и Молотова. И все это человечеству надо знать, чтобы не повторять прежних ошибок. А если б тебе было известно, как некоторые из этих книг попали в библиотеку – точнее, вернулись в нее – что с этим связано… В каждой книге сохраняется частичка времени, и, будь то доброе время или злое, мы не имеем права его терять. Сохраненное время – это единственное, что у нас есть…

Тетка Тася и дальше продолжала говорить на эту тему, но я, признаться, немного отвлеклась. Есть за теткой такое – если ее занесет, то остановиться она уже не может, и загинает порой такую заумь, что у любого мозги поплывут. Но главное я поняла: тетка считает себя под защитой книг, которые она хранит. И я, надо сказать, сама видела, как это порой происходит. Поэтому и сейчас я уверена: книги каким-то образом дали ей понять, что эти подонки с их угрозами скоро притихнут – получат по мозгам и никому ничего плохого не сделают.

Еще мне хотелось бы знать, как тетка Тася потеряла кисть левой руки, и откуда взялся у нее этот ручной ворон, Артур, который сопровождает ее буквально повсюду. Ее даже в советское время, когда в церковь не верили, ведьмой считали, а уж теперь тем более перешептываются у нее за спиной.

С этим вороном одна история связана, о которой я вплоть до сегодняшнего дня никогда никому не рассказывала. Но дневнику-то можно довериться. И потом, сегодня ночью, почти год спустя, эта история получила свое продолжение.

А история эта такая. Тетка порой одержима бывает идеей заполучить всяких известных писателей и поэтов для выступления в актовом зале библиотеке (то есть, сейчас его по-другому называют, то конференц-зал, то белый зал, но, все равно, старое название непроизвольно выскакивает), и иногда это у нее получается, а иногда – нет.

В то, прошлое лето ей попалось две-три книжки человека, сейчас ставшего писателем, а давным-давно бывавшего в нашем городе в виде члена какой-то там высокой комиссии, которая в Москву должна доложить, что там у нас с культурой, и стоит ли нас поддерживать или надо нам по шапкам надавать. А как увидела его книжки, так и прониклась идеей его тоже заполучить для выступления.

Мне в то лето на почте разрешили подрабатывать, сортировать письма и всякое прочее. Три часа в день, вот так, больше мне по возрасту нельзя, охрана моего детства понимаете, и всякая такая дребедень. Я-то, наоборот, довольна была, что родителей на мороженое не надо клянчить, да и на другое мне хватало – на кассеты с Бритни Спирс, например. И вот, попадается мне письмо, уже проштемпелеванное – третье августа на штампе обозначено, как сейчас помню – и приготовленное к отправке. На конверте – имя и фамилия этого писателя, а обратным адресом адрес тетки Таси указан. Все понятно, в общем.

Я и изъяла это письмо, не дала ему улететь.

Почему я так поступила?

Да разные, в общем, причины, мной двигали.

Одну причину я бы все-таки благородной назвала.

Сами посудите. Тогда, по рассказам тетки Таси, они с этим писателем (с будущим писателем) очень задружилась, и тетка даже позволила ему порыться во всяких “неучтенках”, свезенных в библиотеку из разных мест, чтобы разобрать все эти книжные завалы, оформить, каталогизировать, расставить по местам. Он и оставил ей свой адрес… Но тогда моя тетка была – о-го-го! То есть, я не знаю, чем и как этот писатель думал, и как он на тетку смотрел, но знаю, что мужики от тетки просто в то время отпадали. И лет ей было, кстати, немногим больше, чем мне сейчас. Восемнадцать или девятнадцать. Все говорят, я на тетку очень похожа, больше даже, чем на кого-нибудь из родителей, и когда я разглядываю ее фотографии той поры, я очень ясно понимаю, какой я сама буду, когда еще немного вырасту. И, если честно, горжусь этим. Можно сказать, сама на себя любуюсь.

Нет, тетка и сейчас, в свои тридцать с хвостом (с каким точно, говорить не буду), красавица хоть куда. И заглядываются на нее, факт, и многие с радостью ей бы предложения сделали, но, как говорят родители, она, после своего неудачного брака, замуж больше ни за что не пойдет. (Несколько лет назад, когда я совсем маленькой и глупой была, я спросила у нее: “Тетка Тася, а правда, что твой брак был неудачным?” Тетка потемнела лицом, но не слишком, и ответила: “Неудачным. Но не так, как принято считать. Не так, как думают все.” – вечно-то у нее загадки!) Но я, вот, представила, что приедет этот писатель – и вместо юной красавицы увидит пусть красивую, но подсохшую малость, бабу, да еще калеку безрукую, да еще с этим черным вороном – любимчиком ее – при ней вьющемся, да еще со сдвигом по фазе, который в ее глазах четко улавливается. Да он тут же развернется и деру даст – а для тетки это окажется таким ударом, какого она может и не пережить. Верно?

Вот от этого удара я и решила ее защитить. И писателя тоже. Старших беречь надо, у них и так хватает стрессов и душевных травм.

В конце концов, мог за эти пятнадцать лет писатель куда-нибудь переехать, и письмо по прежнему адресу – не найти его? Могло письмо просто затеряться? Все могло быть, с этим, я думаю, спорить никто не будет.

Были и еще причины, по которым я это письмо зажилила. Но о них – чуть позже.

Письмо я спрятала в одном из ящиков своего письменного стола, уничтожить его рука не поднялась. Так оно почти год и пролежало.

И весь этот год у меня было ощущение, будто ворон Артур посматривает на меня так, что вот-вот скажет: “Знаю я, что ты натворила, знаю! Но помалкиваю до поры!”

А сегодня, с ночи, вообще начались чудеса в решете.

Я с открытым окном сплю, жара установилась, почти невиданная, а накануне как раз траву на газонах постригли, и весь день эти травокосилочные машины тихо жужжали в раскаленном воздухе, будто пчелы где-то летают, а с заходом, когда какой-никакой свежестью потянуло, такой сладкий запах свежескошенной травы весь воздух наполнил, и так сладко засыпать в этом запахе было, словно он тебя баюкает и колыбельную напевает, без слов, вместо слов и музыки аромат его звучит, тонкий и нежный, как колокольчики. И лишь полуночный троллейбус иногда в эту колыбельную вмешается, этим своим электрическим жужжанием и шелестом колес, и кажется, когда глаза закрыты, будто с этим троллейбусом едет что-то волшебное…

Вот так я спала, и замечательные сны видела, а потом…

Сперва я решила, что очередной сон мне снится. Но сейчас не возьмусь утверждать наверняка.

Итак, я открыла глаза (или мне снилось, что я открыла глаза) – и увидела у себя в комнате ворона Артура (или мне снилось, что я его видела, так?) Артур сидел на моем письменном столе, и тот ящик письменного стола, в котором я теткино письмо к писателю прятала, был выдвинут, и в клюве ворон это самое письмо держал!

Увидев, что я проснулась, он аккуратно отпустил письмо на стол и прохрипел:

– Вр-ремя! Вр-ремя!

После чего опять схватил письмо – и вылетел в окно.

Я лежала, боясь пошевелиться, а потом мне другой сон сниться начал.

Проснувшись утром, я первым делом на свой письменный стол взглянула. Ящик задвинут, все нормально. Да любому ворону, даже самому сильному, не под силу такой ящик выдвинуть, согласны?

На том я и успокоилась. Но чуть попозже, когда я к тетке Тасе в библиотеку зашла, вернуть прочитанные книги и взять новые, я увидела, что тетка крепко расстроена.

– Что такое? – спросила я.

– Представляешь, – говорит она. – Артур исчез! С ночи его нигде нет!

Тут я немного призадумалась. И, вернувшись домой, кинулась ящик стола проверить.

Письма в ящике не было.

И вот я сижу, диктую все это, а сама сообразить не могу, во что верить и как все эти дела понимать. Я уже прикинула, что, если Артур с этим письмом в Москву полетел, то летать ему туда и обратно – около недели. Выходит, если он объявится через этот срок – то и вправду он у меня побывал ночью, и ящик выдвинул, и письмо забрал? И как понимать его слова: “Время! Время!” Мол, год назад и правда было время неподходящее, чтобы этот писатель письмо получил, а сейчас время подоспело, что называется, в самое оно? Но если самое время подоспело, то почему? Может, это с последними событиями вокруг библиотеки связано? Но как писатель сможет помочь против бандитов, если сейчас приедет? Видимо, ворон знает, как…

И опять – вопрос вопросов – откуда этот ворон взялся у тетки? Кто он вообще такой?

А если что-то такое назревает, и все с ведома и по воле Артура делается, то надо смотреть в оба глаза и ушки на макушке держать, чтобы не пропустить что-нибудь интересное.

Немного подожду, помозгую над этим, а потом, пожалуй, Кольке расскажу. Впрочем…

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ВОЗВРАЩЕНИЕ ЧЕРЕЗ МНОГО ЛЕТ

Как всякий автор, произведения которого неплохо расходятся, я время от времени получаю самые неожиданные письма. В тот день ко мне пришло письмо из города... назовем его Квашинск. Помню, в свое время квашеная капуста, продававшаяся на местном рынке, очень меня впечатлила. И не пытайтесь угадать, что за город я имею в виду. Город этот – со старинной и занятной историей, со многими любопытными достопримечательностями. И езды до него не так много, по российским понятиям, чуть более полусуток от Москвы на восток, немножко к северу.

В то утро, жаркое июльское утро, я попытался с утра поработать, но больше отвлекался от компьютера, вставал, расхаживал по комнате, глядел за окно, на подернутую серо-золотистой дымкой панораму Москвы, на то, как эта дымка становится серо-сиреневой и серо-голубой возле Яузы, как зелень высоких деревьев вдоль Яузы кажется продолжением этой дымки, клубящимся и зыбким, на саму Яузу, на пассажирскую пристань, к которой давным-давно не швартовались пароходики, и даже будка для продажи билетов снесена – движение по Яузе закрыто уже невесть сколько лет. А когда-то пароходики бегали там с частотой трамвая, да, собственно, и называли их многие “речными трамвайчиками”, и дед именно на пароходике, а не на наземном транспорте, ездил в свой НИИ, находя это самым удобным и быстрым, а главное, приятным. В семь утра он был готов к выходу и присаживался на пятнадцать минут со своей машинкой для набивки папирос. Ловко насыпалось в металлический желобок нужное количество табака, ловко насаживалась пустая папиросная гильза, потом одно быстрое движение скользящей ручкой, туда и сюда, и от машинки отлетает набитая папироса. В дедовский серебряный портсигар входило двенадцать папирос, ровно столько, сколько нужно ему на день.

Строго по графику завершив набивку папирос, дед выходил к пароходику, который останавливался у нашей пристани... в семь тридцать? Или в семь тридцать пять? Точно не упомню. Как-никак, сорок лет прошло. Скажем, в половину восьмого, а несколько минут в ту или иную сторону значения для нас не играют. И вот пароходик, с такими же, как дед, спешащими на работу людьми, уходил вверх по Яузе, миновал шлюзы – в шлюзах возникала небольшая пауза, пока затворяли одни ворота, ждали, пока вода поднимется, отворяли другие – и скользил дальше, между каменных набережных с изогнутыми кружевными мостиками, мимо Лефортова и Преображенки...

Иногда мне кажется, что я многое бы отдал, чтобы прокатиться на этом, давно исчезнувшем, пароходике. И еще мне мерещится порой, что, прокатись на нем я хоть раз, возникни он чудом у пристани и подбери меня, и многое в жизни выправится, то, что было давно искорежено, и сами собой свяжутся разорванные концы, и само время сделается свежим и прохладным, и при этом на удивление ясным и прозрачным, и только привкус земляничного мороженого будет держаться во рту...

Наверно, у каждого бывают такие минуты, когда чувствуешь, что в тебе почти соединились прошлое и будущее, и что самой малости не хватает, вроде пароходика или дальнего гуда голосов с футбольного стадиона, чтобы ток побежал, чтобы ты превратился в живой проводник между временами.

А может быть, думал я, есть в этом что-то сродни связисту на фронте, восстанавливающему разорванный телефонный провод, смертельно раненому под шквальным огнем и в последний момент сжимающий оборванные концы провода во рту, зубами, и вот он уже мертв, а связь не прерывается, связь существует для живых... Может быть, думал я, к этому и сводится в итоге труд писателя и художника: ты умер, но связь, тобой налаженная, остается для живых и уже никогда не прервется...

Вот так я размышлял, время от времени возвращаясь к рабочему столу, и где-то около половины десятого я решил последовать совету Олега Чухонцева, что делать, когда не идут стихи:

Не лучше ль из дому во двор

пройти небрежно и лениво,

и постоять, и выпить пива?

Конечно лучше – что за вздор!

Вот я и спустился на лифте, и, перед тем, как выйти во двор и пройти к пивному ларьку, а потом устроиться под пышными кустами сирени, проверил почтовый ящик.

В почтовом ящике я и обнаружил то письмо, с которого начал рассказ.

Я сразу же его открыл. Меня удивило, что письмо пришло на мой домашний адрес, а не в редакцию, но все быстро объяснилось.

“...Я решилась написать вам, хоть вы, наверно, меня и не помните. Когда много лет назад вы были в нашем городе с комиссией из Москвы, то заключительное обсуждение нашего кукольного театра проходило в актовом зале нашей библиотеки. Я вас запомнила как потому, что ваше выступление касалось самых конкретных вещей, так и по истории с военными книгами. Сейчас мне трудно представить, что молодой специалист по театральным технологиям стал писателем, работающим со словом, а не с более ощутимыми материалами, но, впрочем, задним числом мне видится в этом своя логика. По старым записным книжкам я нашла адрес, который вы тогда оставили (надеюсь, он не изменился) и обращаюсь к вам с просьбой. Поскольку средства на закупку новых книг нам выделяют просто смешные, то не могли бы вы прислать какие-нибудь свои книги, и, может быть, книги других авторов, с которыми вам удастся договориться. Детская и подростковая литература в большом дефиците. А если бы вы приехали выступить перед читателями, то было бы совсем здорово. Заплатить мы вам не сможем, но, кто знает, вдруг вам будет просто приятно, или, по крайней мере, интересно, навестить город, в котором вы бывали когда-то, и поглядеть, как он изменился.

Татьяна Валентиновна (Библиотекарь Таня)”

Увлекшись чтением письма, я забыл об опасности, которая подстерегала всех жильцов нашего подъезда на входе и на выходе. Лето, как я сказал, было безумно жаркое, убийственное лето. Уже горели вокруг Москвы леса и торфяники, как это было однажды, много лет назад, и горьковатый запах дыма можно было различить и на окраинах столицы, а иногда он и в центре улавливался, при горячем и сухом, совсем не освежающем, шевелении воздуха. Дуновением я это шевеление не взялся бы назвать.