Текст книги "Властелин огня"

Автор книги: Алексей Биргер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

После того как Ковач произнес этот необычно длинный для него текст, на какое-то время наступила тишина. Потом директор сказал:

– Может, оно и так, только мне от этого не легче. Любая дешевка может из мести пойти на самое жуткое преступление. И как мне тогда быть? Как жить, зная, что я пожертвовал семьей?

– Вам никем жертвовать не придется, – сказал Ковач. – Мое слово. Делайте свое дело, выдавайте зарплату.

– Легко тебе говорить, – возразил директор.

– Нет, – ответил Ковач. – Мне не легко говорить, потому что я знаю, какую ответственность беру на себя. Но раз уж я ее взял, значит, справлюсь.

Директор вздохнул.

– И хочется тебе поверить, и боязно ...

– Понимаю, – сказал Ковач.

– Ладно ... – Голос директора резко, в одну секунду сделался очень усталым. – Ступай отдыхай. Ты, небось, еще и не был в своем доме.

– Еще не был. Ключи мне сегодня утром вручили.

– Вот и оглядишься там у себя. Если еще что понадобится, обращайся.

– Обязательно обращусь, – сказал Ковач.

Послышались его тяжелые, медленно удаляющиеся шаги, а за ними – более дробные и тоже удаляющиеся шаги директора.

Я выбрался из своего укрытия.

Ну и ну!

Выходит, раскосый бандит – Кореец. Да, он и мне показался самым опасным из всех. Высокий и худой – Гильза. Точно, в нем есть какое-то сходство с отстрелянной гильзой. Что толстяка зовут Бегемот, я уже знал.

Но главное не в этом ... Главное в том, что Машке угрожает смертельная опасность! И я даже не могу ее предупредить, не имею права рассказывать о том, что подслушал ...

Однако полутора суток, прошедших с момента, когда я впервые увидел Ковача, мне хватило, чтобы увериться: Ковач с бандитами справится. И, возможно, с самим Варравиным справится, доведись им столкнуться напрямую.

Пожалуй, в цех мне идти незачем. Ковача я там не найду. Но я все-таки решил пройтись. Мне же надо делать вид, будто я не слышал и не видел ничего необычного.

Как ни странно, Ковача в цеху я застал. Он уже собирался уходить и давал указания другим сталеварам, что и как делать в его отсутствие. Все были оживлены и веселы.

Я встал неподалеку, и когда Ковач направился к выходу с комбината, догнал его и пошел чуть поодаль.

Он повернул голову и окинул меня своим странным взглядом.

– Что тебе надо? – спросил он.

– Мне? .. – смутился я. – Да вот, хотел все-таки спросить ...

– Спрашивай.

– Скажи .. , – я замялся. Кто его знает, вдруг я спрашиваю о том, о чем спрашивать нельзя? – Скажи, а как тебе удалось сделать такое с нашим ножом?

– С ножом? .. – Его брови чуть сдвинулись, будто он пытался что-то вспомнить. – Ах, да.

И опять замолчал.

Я все еще шел рядом с ним, мы миновали вахту, вышли с территории комбината. Наконец я решился повторить:

– Так как же?

Он взглянул на меня, будто только что вспомнил о моем присутствии.

– Ты пока не поймешь, – сказал он. – Пойдем лучше поглядим, что за дом у меня теперь.

– Ты приглашаешь? ..

– Приглашаю. – Он выдержал секундную паузу, будто чуточку подумал, прежде чем добавить: – На новоселье.

И опять умолк, словно позабыв обо мне. Но мне большего и не требовалось.

Мы дошли до «инженерного дома», поднялись по отремонтированным ступенькам, прошли по заново настеленным доскам подъезда на первом этаже. Ковач вынул ключи и отпер свежевыкрашенную дверь. Запах краски еще держался, но уже еле чувствовался.

– Заходи, – кивнул он мне, щелкнув выключателем.

В прихожей загорелся свет. Мы вместе прошлись по квартире, заходя в каждую комнату и даже на кухню, всюду включая свет и оглядываясь. В отремонтированной квартире было очень славно. И полы отскоблены, и свежие обои наклеены, и мебель какая-никакая стоит, и занавески на окнах повешены. Но главное – была исправлена большая печь, расположенная в углу кухни, задней стеной выходящая в одну комнату, а боковой – в другую, так что и кухня, и обе комнаты обогревались от нее. В печи имелись и чугунная плита, и духовка. Кроме того, на разделочном столике возле умывальника с раковиной стояла маленькая электроплитка.

И запас дров был.

Я дотронулся до печки. Теплая. Значит, ее протопили как следует. Правда, в доме все равно было, мягко говоря, нежарко. Топили-то ее, видимо, утром, а на улице мороз минус двадцать, вот квартира и успела остыть. Да еще сколько лет дом стоял совсем холодным, нетопленым. Он теперь начнет забирать тепло в каждую половицу, в каждую стену и каждую балку перекрытия, пока все это не прогреется, и только тогда в самой квартире установится ровная хорошая температура. На это понадобится несколько дней, не меньше.

В общем, скинуть куртку и шапку я не решился. Ковач, осмотревшись, взглянул на меня.

– Зябко? – спросил он.

И, не дожидаясь моего ответа, выдвинул заслонку, открыл дверцу топки, заложил в нее березовых поленьев и дунул изо всех сил на остававшиеся горячие угольки. Они из матовых сделались бледно-багровыми, потом пустили россыпь искр, и буквально через две минуты дрова уже горели, весело потрескивая.

(Я потом дома попытался проделать то же самое, когда растапливал печку, и у меня ничего не получилось. Сколько я ни дул, угли все равно лишь слегка краснели и пускали одну-две искорки, а ведь они были свежее и горячее, чем в печке Ковача. Пришлось мне в конце концов воспользоваться обычным способом: спичками, старыми газетами и щепками. «Это же какая силища в легких нужна, чтобы полуостывшие угли раз дуть в пламя!» – подумалось мне тогда.)

Сразу сделалось теплей, веселей и уютней.

– Теперь я здесь живу, – сказал Ковач, обращаясь то ли ко мне, то ли к самому себе.

Я придумывал, что бы такое сказать, чтобы завязать беседу.

– А ты знаешь, что в этом доме водятся привидения? – спросил я.

– Знаю.

– Тебе что, уже рассказали?

– Да.

– И ты не боишься? – поинтересовался я.

– Нет.

– Говорят, на этом месте казнили пугачевцев ...

– Да, – все так же односложно ответил он. А потом, подумав, добавил: – Но это было очень давно.

– Так ведь привидения бессмертные, разве нет? – сказал я. – Может хоть тысяча лет пройти, они все равно будут разгуливать, если им так нравится.

– Особенно сегодня, – согласился он. – Но сегодня они нестрашные.

– Почему? – удивился я.

– Крещенский сочельник, – пояснил он. – В крещенский сочельник они любят порезвиться, но особого вреда причинить не могут. Вода на подходе.

Я не все понял, но решил поразмыслить над непонятным потом, и снова спросил:

– А когда они бывают страшные?

– На Масленицу, – ответил он.

– Почему?

– Так повелось.

– А на Масленицу они и для тебя могут быть страшные? – спросил я. – В смысле, тебе навредить?

– Всяко может быть, – неопределенно отозвался он.

– А если на Масленицу в этом доме они к тебе выползут? – не унимался я.

Его голова повернулась вполоборота, почти как на шарнире, и он опять смотрел на меня своим странным взглядом, непроницаемым и одновременно бездонным. Таким бывает осеннее небо.

– Ты не поймешь, – сказал он.

– Да что же это такое! Того я, видишь ли, не пойму, этого не пойму! – обиделся я. – Разве ты не можешь объяснить так, чтобы я понял?

– Я не говорю, что вообще не поймешь, – спокойно произнес он. – Я говорю, что сейчас не поймешь.

– Но ты мне одно скажи – ты и на Масленицу с ними справишься? Или, может, ты специально в этом доме поселился, чтобы с ними справиться раз и навсегда?

Он немного подумал.

– Да. Наверное, да, – наконец сказал он.

– А вода, получается, тебе нравится?

– Вода и огонь – друзья металла. В жарком огне и в студеной воде рождался булат.

– Точно ... – я подумал. – А ты сегодня купаться пойдешь?

– В проруби?

– Да.

– Я собирался, – сказал он.

– Пойдем вместе!

– Давай.

– Я зайду за тобой, да?

– Да.

Вот так и получилось, что на реку мы отправились вместе, я и Ковач. Мои удивились, узнав, с кем я иду, но возражать не стали. Отец только улыбнулся и кивнул.

– Ступай. с Ласло ты будешь как за каменной стеной. Взрослые сразу привыкли называть его «Ласло». А я не мог называть его иначе, чем Ковачем. Я и к нему так обращался: «Послушай, Ковач ... » или: «Скажи, Ковач ... ». И на «ты» при этом. Это вы, наверное, уже заметили. Почему-то с самого первого момента у меня было ощущение, что к нему нужно обращаться на «ты», а не на «вы», как ко многим взрослым, что любое «вы» будет с ним неправильным, несмотря на его грозный вид и на то, что чудеса, которые он творил, обычному человеку не под силу.

И вот мы с ним шагаем на реку, и все было бы замечательно, если бы меня не мучили воспоминания о подслушанном мной разговоре. Выходит, на директора круто наехали, и всей его семье угрожает опасность? Главное, Машке угрожает .. Я ломал голову, как бы предупредить Машку так, чтобы она не поняла, что мне так много известно. И ничего толкового не придумалось. Лучшее, что приходило мне на ум, – это напомнить Машке, как она сама мне рассказывала, будто кто-то хочет обанкротить комбинат, чтобы прибрать его к рукам, и сказать ей, что, подумав над этим, я понял: ей надо быть поосторожней. Вон сколько и в газетах пишут, и по телевизору показывают, как такие люди ни перед чем не останавливаются, чтобы заполучить желаемое. И теперь, когда пойдут госзаказы и комбинат, уже почти попавший им в руки, от них уплывет, они могут и на ее отца наехать, и к ней, к Машке, подослать какую-нибудь шпану ... В общем, скажу я ей, пусть трижды глядит по сторонам, прежде чем переходить улицу.

Впрочем, все эти объяснения, когда я их выстраивал и обдумывал каждое слово, получались довольно неуклюжими, но лучше так, чем совсем никак.

Одно успокаивало: раз Ковач сказал, что будет оберегать директора и его семью от всяких нападок, значит, защитит он как надо. Тот, кто способен превратить обычный нож из нержавейки в булатный клинок, сумеет и всех бандитов перемолотить.

– Ты мрачный? – спросил Ковач. – Или нет?

– Нет, – ответил я. – Я все думаю, как же это у тебя с ножом так получилось.

– Ты знаешь, что такое сталь? – спросил он.

Я удивился этому вопросу, настолько он был простой.

– Железо и углерод, – сказал я. – И еще разные добавки, чтобы сталь была либо прочной, либо гибкой, либо тугоплавкой, либо такой, которую почти нельзя намагнитить, либо какой-то еще, какой требуется. Практически любой элемент может поменять свойства стали и сочетание элементов – тоже.

– Железо и углерод, – повторил он. – Вот и все. -В смысле?

– В смысле, что этого достаточно, чтобы сотворить любое чудо. Главное, чтобы во всем была точность. И в пропорциях, и во времени плавки, и в том, какой идет поддув кислорода. Когда ты научишься этой точности, У тебя тоже все будет получаться. Но учиться ей ты должен сам, много раз ошибаясь и снова пробуя. Поэтому я и не хочу тебе объяснять ...

– Но ведь даже если бы ты объяснил, я бы в жизни не сумел такого повторить! Просто взять нож в руки – и ...

– Да, тебе нужно будет затратить на это больше труда и времени. Но это и хорошо.

– Выходит, ты жалеешь, что у тебя все получается слишком легко и просто?

Этот вопрос его несколько смутил. Он задумался, и довольно долго мы шли молча. Потом он сказал:

– Давным-давно ... Да, давным-давно я запомнил одну пес ню. Не про сталь, а про зиму, и вообще ...

И он запел, негромко и старательно:

А зимой твоя лошадь увязла в снегу,

Оступилась, упала

И тяжелым хребтом придавила тебя,

Тебе ногу сломала.

Ты продрогла, промерзла, пока я тебя

Нес по рыхлому снегу.

Только к ночи, с тобой на руках, я дошел

До тепла и ночлега.

И под черным распятьем на белой стене

Ты всю зиму лежала.

Я зашел попрощаться, и слабой рукой

Ты на грудь подняла одеяло.

А в Америке, в чудной, далекой стране

Воют дымные трубы.

Ночь в Манхеттен придет, и я вижу во сне

Твои бледные губы.

– Видишь? – сказал он. – Это песня о том, чего я не могу понять, как ты не можешь понять, почему у меня так ловко все получается со сталью. Я выучил эту песню и пою ее, и я знаю, что в этой песне есть, как говорят, «тоска». Я стараюсь проникнуть в нее, в эту самую «тоску», но все равно ее не чувствую и не могу разглядеть, в каких словах она прячется.

– Неужели тебе иногда хочется испытать тоску? – удивился я. – Это неприятное чувство.

– Может быть, – ответил он. – Но я-то этого не знаю.

А я задал глупый вопрос:

– Это песня про то, что было на самом деле? В смысле, с тобой?

– Нет, – ответил Ковач. – Это просто песня, я же сказал.

– А откуда она взялась?

– Это венгерская народная песня, очень старая. А ее конец, наверно, досочинили те венгры, которые уехали в Америку.

– Почему же я ее понимаю? Ведь она не на русском, а на венгерском сочинена, так?

– Не знаю, – ответил Ковач. – У меня почему-то получается петь ее так, что она становится понятной на всех языках.

– А ты сам был в Америке? – спросил я.

-Был , -ответил он.

– Ух ты! И как там?

– Я не знаю.

– Как же ты можешь не знать?

Да, от Ковача голова иногда начинала идти кругом.

– Я там был очень давно, – объяснил он. – Я не знаю, как там сейчас. Может быть, совсем непохоже на то, что я видел когда-то.

– А-а-а, понятно. Так бы и сказал!

– Я так и говорю. – Он ответил мне без обиды, без раздражения, без усталости от моих вопросов. Можно сказать, обозначил факт – и все.

Мы вышли на реку. Вдоль берега сверкали разноцветные фонарики, вокруг большой проруби, очищенной от наросшего за сутки тонкого льда, горели прожекторы, из палаток доносилась музыка, а чуть подальше, на отгороженном, чтобы никто не улетел с разбегу в прорубь, катке кружилось множество конькобежцев. Среди них я разглядел Ваську и пожалел, что не взял коньки.

У проруби прохаживался местный батюшка, здоровенный и бородатый. Он всего года три как к нам приехал, во вновь открытую церковь на восточном берегу.

– Эй! – взывал он. – Кто еще хочет окунуться в самую святую воду в году? Кто еще хочет смыть грехи всего года?

Из проруби выбрался очередной «морж», и в воду сразу полезли мужик и баба, оба довольно объемные. Окунувшись, они вылезли и сразу убежали в палатку, прихватив свою одежду, и еще трое или четверо человек стали раздеваться у края проруби.

– Вот! – показал я. – Знаешь, очень хочется окунуться, но при этом жутко страшно!

– Такое бывает, – сказал Ковач, ступая на лед.

Я последовал за ним, и мы подошли к проруби.

– Значит, надо окунаться? – спросил Ковач.

– Нет, – я немного растерялся, – не обязательно. Просто это здорово! Наверное, здорово, если решиться.

Ковач кивнул и, подойдя к краю проруби, стал раздеваться. Он разделся до плавок, и его тело на морозе смотрелось абсолютно литым. Не сказать, что у него бугрились мускулы – таких мускулов, как у культуристов, у него не было. Скорее он был похож на дельфина или космическую ракету – на нечто обтекаемое и при этом неудержимое в своей мощи.

Раздевшись, Ковач спокойно подошел к лесенке и без колебаний стал спускаться к воде.

– Вот герой! – провозгласил священник. – Посмотрите на этого героя!

Ковач повернул голову, кивнул ему и, оттолкнувшись от лесенки, погрузился в воду.

И сразу же исчез с головой! Кто-то ахнул, а кто-то и вскрикнул от испуга. Священник застыл с крестом в поднятой руке, и мне показалось, что сквозь морозный румянец на его лице проступила бледность.

Но буквально через несколько секунд Ковач вынырнул. Он уцепился за перила лесенки и вылез из воды.

Батюшка протянул ему крест, и Ковач этот крест поцеловал, чуть помедлив. Впечатление было такое, будто он засомневался или припоминал, что нужно делать.

– Ты бы так не пугал… – с укоризной сказал священник.

Ковач взглянул на него с недоумением, странными своими глазами, и ответил:

– Я никого не хотел пугать. – И повернулся ко мне. – Давай!

Я уже раздевался. Оказаться трусом перед Ковачем мне, как вы понимаете, совсем не хотелось.

Мороз сразу взял меня будто в тиски и заполз под кожу. Я поспешил к лесенке, спустился к самой воде, держась за перила, потрогал воду пальцами ноги ... Ух, жутко! Решившись, я крепко ухватился за самый край низких перил и прыгнул!

Вода сперва обожгла меня, а потом сделалось даже хорошо. Но задерживаться я не стал и, подтянувшись, выпрыгнул наружу.

– Хватай одежду и беги в домик греться! – сказал батюшка, подавая мне крест, который я торопливо чмокнул. – И ты тоже беги! – обратился он к Ковачу. – Не стой на морозе после купания, застудишься!

– Спасибо, – сказал Ковач. – Я не застужусь.

А я уже был в дощатом сборном домике. Здесь было до вольно тепло – или так казалось после купания. Во всяком случае, сюда была проведена отводка от основного кабеля, идущего к фонарикам, и к ней подключены два электрообогревателя. Помощники священника (дьяконы, кажется) выдавали всем купающимся либо по стаканчику подогрето го кагора, либо по полстаканчика водки, да еще предлагали шоколад, разломанный на мелкие кусочки. Я выпил теплого кагора и взял один такой кусочек шоколада, а потом стал быстро одеваться, стараясь держаться поближе к электрообогревателю.

Когда я вышел из домика, Ковач уже оделся. Какой-то мужик что-то шептал священнику на ухо, а священник поглядывал на Ковача с любопытством и уважением.

Видимо, священнику объясняли, кто это такой.

– Здорово, да? – сказал я Ковачу.

– Здорово, – согласился он. – Пойдем?

– Пойдем, – кивнул я.

После ледяного купания и горячего кагора с шоколадом меня совсем разморило, и было такое ощущение, что я могу заснуть на ходу.

Народ вокруг продолжал веселиться, а мы пошли назад.

– Я завтра опять к тебе зайду, ладно? – спросил я.

– Заходи, – согласился он. – Правда, я могу быть на заводе ... Но ты же увидишь.

– Знаешь, – сказал я, – очень хорошо, что ты приехал в наш город.

Он, как это часто с ним случалось, ничего не ответил.

Глава четвертая УНИЧТОЖЕННЫЙ «ФОРД»

И пошел день за днем. Ковача я видел мало, потому что он все время пропадал в мартеновском цехе, возвращаясь в свой «инженерный дом» лишь к ночи. Правда, загадок он мне задал достаточно, и я днями напролет размышлял над ними, строя самые фантастические догадки, кто же он такой и что успел повидать в своей жизни. В один из вечеров, оказавшись дома, Ковач рассказал мне (точнее, я вы тянул это из него, после каждого его односложного ответа задавая новые и новые вопросы), что он был не только в Америке, но и во многих других странах. Однако рассказывать про эти страны он не очень умел.

Мы с Машкой почти каждый день встречались, гуляя с собаками, но я так и не набрался духу заговорить с ней о том, что меня тревожило. Может, я откладывал бы и откладывал этот разговор, но получилось так, что она сама заговорила на эту тему.

– Ты знаешь, – сказала она, – я вчера поймала удобный момент, чтобы расспросить отца о Коваче. Сказала, мол, он уже знаменитостью стал и все им интересуются.

– И что отец? – спросил я.

– Можно сказать, отмахнулся. Буркнул, что пока сам еще не разобрался, что он собой представляет, но видно, мол, мужик он порядочный. Хотя ... Ну, я привязалась к этому «хотя». Он и рассказал мне, предупредив, что я могу не понять. Но я все поняла. Не знаю, почему взрослые считают, что какие-то вещи нам недоступны.

– Так что ты узнала?

– Понимаешь, отец считает, что тот Александр Ковач который работал у нас в военные годы, это отец или дед нашего Александра Ковача. Потому что странно получается, что спустя много лет на том же самом производстве появляется сталевар с теми же именем и фамилией. И еще выясняется, что отец теперешнего Ковача знал Мезецкого да и некоторых других старых работников. Он говорит, по рассказам родителей. И скорее всего, Ковач приехал сюда, когда в Казахстане ему стало совсем плохо, потому что наш город ему почти родной. А уехали его родители, решил мой отец, после какой-то истории, потому что с тем, прошлым Александром Ковачем была какая то странная история, его то ли арестовали, то ли расстреляли. В архивах отдела кадров сохранилась только отсылка к личному делу, а само личное дело в сорок шестом году «органы» изъяли. Ты понимаешь, что это значит?

– Понимаю, – сказал я, припоминая разговор с Яковом Никодимовичем.

– Ну так вот. Отец обратился в архивы «органов» и попросил дать ему личное дело того Ковача для ознакомления. А ему ответили, что оно недоступно.

– И? ..

– Вот тебе и «и»! Что может быть такого в этом деле, чтобы оно и сейчас оставалось секретным?

– А может, оно не секретное? Может, им просто лень его было искать? – предположил я.

– Не знаю. Но странно все это ...

– Да, странно.

Я старался сложить хоть какую-то картинку из того, что мне было известно. Сначала Ковач был «героем труда». Потом его хотели арестовать как «американского шпиона». Интерес но, откуда они взяли, что он именно американский шпион, а не чей-то еще? Ковач рассказал мне, что был в Америке, но очень давно, что Америка, мол, уже совсем стала другой страной, непохожей на ту, которую он видел ... Могли его записать в шпионы за то, что он побывал в Америке? Но тогда, получается, Ковач побывал там больше пятидесяти лет назад! Сколько же в таком случае ему лет? А если он побывал в Америке с отцом, которого потом за это арестовали, то ... Все равно, даже если считать, что Ковач повидал Америку пятилетним (будь он еще младше, он вряд ли что-нибудь запомнил бы), ему должно быть сейчас около пятидесяти! А выглядит он лет на тридцать максимум. Или он так хорошо сохранился?

И не надо забывать, что в сорок шестом году на производстве произошло какое-то крупное ЧП, какая-то трагедия, и эту трагедию напрямую связывали с Ковачем. Стоило понимать так, что он сам погиб, когда пришли его арестовывать ...

Но в этой картинке, которую я пытался сложить, еще оставались и вопросы, и белые пятна, поэтому я решил пока не делиться с Машкой моими выкладками, а спросил:

– Твой отец будет и дальше пытаться что-нибудь узнать?

– Конечно! – сказала Машка. – Он, по-моему, и взволнован, и растерян ... и даже немного напуган. Он очень хочет докопаться до правды. А еще ...

– Да?

– Отец теперь требует, чтобы из школы домой я возвращалась на машине, которую он присылает, и чтобы я из дому никуда не выходила, только гулять с собакой. По-моему, он нервничает, даже когда я гуляю с Ричардом, хотя Ричард только с виду раззява, а защитить меня всегда сможет, если кто-то нападет. Не знаю, связано это с тайнами вокруг Ковача или нет.

– Возможно, это связано совсем с другим, – сказал я.

– С чем же?

– С тем, о чем ты мне недавно рассказывала. С людьми, которые хотели обанкротить комбинат, и у них это не получилось. Очень вероятно, твой отец боится их мести.

– Ты думаешь?

– Я предполагаю. О таких случаях довольно часто рассказывают в криминальных новостях. Ты и в самом деле будь поосторожней.

– Может, ты и прав ... – Машка поежилась. – Ужас! И поду мать, что многие девчонки мне завидуют, что я, мол, дочка директора крупного комбината и живу очень хорошо ... Знали бы они! Мне часто хочется, чтобы отец былпростым сталеваром или инженером. Мы жили бы намного хуже, но зато не было бы всех этих проблем.

– Родителей не выбирают, – сказал я.

Хотя я говорил серьезно, ее это почему-то очень рассмешило.

– Ну ты даешь! Совсем как воспитатель ... или даже директор школы!

– Ты рассказала о том, что касается военных лет, – перебил я ее, чтобы она дальше не стала надо мной подтрунивать. – Но ведь и до того возникал какой-то Александр Ковач, намного раньше.

– Да, сохранилась отметка, что на заводе был такой сталевар в конце двадцатых – начале тридцатых годов. Но, кроме этой отметки, ничего найти не удалось. Отец ищет.

– Если он что-нибудь найдет и ты узнаешь об этом, расскажешь мне?

– Конечно!

Машка узнала кое-что новенькое дня через три.

Было воскресенье, и она сама ко мне забежала, часов в одиннадцать утра. Через плечо у нее были перекинуты коньки. Когда Лохмач залаял, приветствуя ее, а мама меня позвала, я, выскочив на крыльцо, глазам своим не поверил.

– Ты? ..

– Я! – Она улыбалась. – На каток пойдешь?

– Да, конечно, одну секунду!

Я быстро схватил коньки, оделся для катка и выскочил на улицу.

– Я не просто так тебя позвала, – сказала Машка. – У меня есть новости! Но не могу же я просто так прибежать к тебе и рассказать их, безо всякого предлога? Надо соблюдать тайну, верно?

– Конечно! – согласился я. – А что за новости?

– Отец вчера пришел очень довольный. Он говорил с начальником местного управления ФСБ и кое-что узнал. Очень интересная история с предыдущим Александром Ковачем! В годы войны он считался одним из лучших сталеваров, и действительно, – в том, что удалось вовремя выплавить особо прочную бронебойную сталь для танков, в основном его заслуга! А сразу после войны того Ковача почему-то решили арестовать как американского шпиона. И кончилось все это непонятно чем. Считается – он погиб, когда его арестовывали. Начальник управления сказал отцу, что архивное дело показать ему не имеет права, но отец вполне может обратиться с запросом о полной реабилитации – о полном посмертном оправдании, то есть несправедливо обвиненного Александра Ковача. Тогда разрешат и дело поднять. А нашему теперешнему Александру Ковачу это может пригодиться – вдруг он такой странный потому, что до сих пор обижен за своего отца или, там, деда – кем ему этот прошлый Александр Ковач приходится. Он наверняка будет очень рад, если справедливость наконец восстановят! – Машка тараторила быстро-быстро, я порой не успевал понимать некоторые слова, но основное улавливал и поэтому не просил говорить помедленней. Я и сам был захвачен. – А насчет того, совсем давнего Ковача, отец думает, что могло быть приблизительно то же самое! Он говорит, тот Ковач работал во времена первой пяти летки, а тогда на заводы хлынуло много беженцев из деревень, и среди них были раскулаченные, которые это скрывали. А еще повсюду искали вредителей. Во вредители могли записать из-за сущих пустяков, и может, тот давний Ковач из-за чего-то подобного и пострадал. Тогда понятно, почему все сведения о нем уничтожены, кроме случайного упоминания в одном из списков сталеваров, представленных к наградам. Если все так, отец это раскопает и тоже добьется реабилитации того Ковача!

– Здорово, – сказал я.

– Правда, есть одна странность, – сказала Машка.

– Какая?

– Отец сразу сказал нашему Ковачу, что будет добиваться реабилитации его предка, а Ковач совсем не обрадовался и даже заявил, что ему это не нужно и что лучше этим вообще не заниматься. Отец, по-моему, немного расстроился ...

– Да, занятно, – кивнул я. – Интересно, почему Ковач не хочет, чтобы копались в истории его семьи? Впрочем ...

– Что? Ты тоже что-то знаешь?

– Я случайно узнал, что во время ареста Ковача, в сорок шестом году, в мартеновском цехе произошло что-то чрезвычайное. Может, история была настолько крутая, что Ковач не хочет, чтобы и сейчас ее раскопали?

– Откуда ты это знаешь?

– От Якова Никодимовича. Я ему тоже задавал кое-какие вопросы по истории завода ...

– Никодимыч в своем репертуаре? – рассмеялась Машка. – Ну да, он чудак, конечно, но знает очень много. Что он еще тебе рассказывал?

– Обещал поискать. Может, уже и нашел. Прошло больше двух недель.

Машка размышляла, хмуря брови.

– Мне не верится, будто Ковач боится, что все узнают про его отца или деда, которые могли быть виноваты в большой аварии – тогда ведь и люди погибли. Что-то другое его смущает ... Но что?

– Может, еще узнаем. Так твой отец собирается заниматься этой реабилитацией, даже несмотря на то, что Ковач его чуть ли не послал?

– Собирается. Отец считает, что в Коваче до сих пор может говорить обида. С завтрашнего дня он начинает готовить документы.

– Вот тогда, думаю, все и выяснится. А я попробую еще раз Никодимыча потрясти.

– Попробуй обязательно.

Мы дошли до катка и два часа катались с огромным удовольствием: выделывали на льду кренделя и восьмерки, и нам было весело, как редко бывает. Был момент, когда Машка, не вписавшись в поворот, с разгона врезалась в меня, и я ее удержал, проехав назад метра на три, но на ногах устоял – и в груди у меня что-то екнуло ... Мне не хотелось отпускать Машку, когда она опять обрела равновесие, а она поглядела на меня так серьезно, как будто это поняла.

Домой мы стали собираться только, когда осознали, что совсем выдохлись и проголодались. Машка взяла нам в кафе палатке при катке (вот когда я с горечью подумал, что это я должен ее угощать, но у нее есть карманные деньги, а у меня нет) по половинке пиццы и по пластиковому стаканчику горячего чая.

Домой мы шли не спеша, чувствуя гудение в ногах.

– Послушай, – сказала Машка. – А почему бы нам не на пасть на Никодимыча прямо сегодня, в выходной? Он наверняка дома. Попробуем его как следует потрясти.

– Да его и трясти не придется, – рассмеялся я. – Ты же знаешь, он всегда рад слушателям.

– Вот и двинем к нему после обеда, а?

– Хорошо! – Я безумно обрадовался. Получалось, мы с Машкой проведем вместе целый день до вечера. Такого еще не бывало. – А потом и с собаками погуляем. Я через часок за тобой зайду?

– Только домой за мной не заходи, – сказала Машка. – А то мои обязательно будут поддразнивать меня насчет «женихов». Давай в три часа около моего подъезда.

Мы расстались на перекрестке, на котором наши пути расходились в разные стороны, и я весело побежал домой. За обедом я попросил вторую порцию картошки с грибами и «смолотил всю еду», как мои в таких случаях говорят, мгновенно и в полтретьего, с запасом, вышел из дому.

Я шел не спеша, придумывая, что сказать Машке умного, интересного или смешного, чтобы перед ней блеснуть. К ее дому я подошел без десяти три и остановился через двор от ее подъезда, у детского грибочка, засыпанного снегом, решив, что глупо болтаться у самого подъезда, лучше я выжду не сколько минут, а потом подойду.

В три часа уже начинало смеркаться, но было еще довольно светло. И – ни одного человека во дворе.

Я рассеянно огляделся, и мое хорошее настроение как ветром сдуло: я увидел тот самый «форд эксплоер», в котором к Машкиному отцу приезжали бандиты. В нем, насколько я мог различить, сидела вся троица – Кореец, Гильза и Бегемот.

Джип стоял так, что я его отлично видел, а от Машкиного подъезда он был загорожен двумя коробками гаражей – и при этом сами бандиты за движением вокруг подъезда вполне мог ли наблюдать.

«Машке ни в коем случае нельзя выходить из дому!» – подумал я и побежал к подъезду. До трех часов оставалось еще несколько минут – вполне достаточно времени, чтобы пере хватить Машку у лифтов, вернуть ее домой, и пусть ее отец вызывает милицию ...

Но и Машка вышла чуть пораньше, когда трех еще не было .

Она сошла с бетонных ступенек подъезда на тротуар, стала оглядываться, увидела меня. Джип бесшумно тронулся с места.

– Беги домой! – закричал я, размахивая руками. – Беги!

Она сначала не поняла ... а потом было уже поздно. Джип остановился рядом с ней, бандиты выскочили и быстро запихнули ее в машину. Я успел добежать, попробовал ухватить Машку, уже исчезавшую в салоне джипа, за ногу и вытащить ее наружу. Гильза врезал мне так, что я отлетел на тротуар. Дверцы захлопнулись, джип поехал, набирая ход. Я вскочил, вцепился в ручку двери. Машина резко прибавила в скорости, меня несколько метров проволокло по асфальту, потом пальцы разжались, и я покатился кувырком. Когда я очнулся, абсолютно обалдевший, моя куртка была разорвана, через щеку и скулу тянулась кровоточащая ссадина, а джипа уже не было.