Текст книги "Городской охотник"

Автор книги: Алексей Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Охотник выплюнул окурок себе под ноги, растер его башмаком, втаптывая в золото опавших листьев. Критическим взглядом окинул своих спутников. Компания была и впрямь странная.

Священник, даром что переодетый в цивильное. Жидкая бороденка и схваченные на затылке в конский хвост волосы однозначно выдавали в нем служителя культа. Или хакера, леший знает зачем вылезшим из Интернета в пятом часу утра и приехавшим за город. „Нет, как его ни одевай, все равно – поп. Взгляд у него какой-то… просветленный, что ли“, – подумал Алексей и покосился на второго спутника. Огромный волк с полосой седой шерсти вдоль хребта сидел, вывалив язык, словно собака. Или даже овчарка. Немецкая. Одна беда – овчарок ростом по грудь взрослому человеку в природе не существует. Зверюга дружелюбно махнула хвостом, подняв вихрь опавших листьев, и кивнула головой, как будто спрашивала что-то. – Так, подождем до утра. В темноте я туда не полезу. И на рассвете тоже. Пусть солнце взойдет. Тогда и посмотрим. Олег, – сказал Фатеев, обращаясь к волку, – ты пойдешь со мной.

Зверюга довольно лязгнула зубами. Стоящий рядом с ней тщедушный человечек, священник, шарахнулся от огромной пасти. Но не стал шептать молитвы или осенять себя крестным знамением. Просто покачал головой, явно не одобряя подобного соседства. – Леонид. Ты останешься у машины. И будешь вести нас в доме. Целителям не стоит соваться туда. Хватит и нас. Будешь подпитывать меня. Олега питает Мать Земля, поэтому ему твоя поддержка, исходящая от Святых Духов, что для задницы дверца. Только помешает. А мне пригодится. Когда мы войдем, сразу веди нас. Особое внимание обрати на то, что происходит вокруг, и что, по твоему мнению, мы не заметили. Хотя… да. Именно так. Держи наши действия под контролем и подпитывай меня. Вот такая у тебя задача. Справишься? В своем затворничестве сил ты накопил предостаточно.

Так что думаю…

– Да, Алексей, достаточно, – перебил его священник. – Потому и предложил тебе помощь с этим делом. Иначе я сюда бы и не сунулся, даже с Казанской за пазухой. Целитель, он, знаешь ли, не Охотник. И не Воин, тем более.

Монах кивнул на волка, который улегся на листья, вытянув мощные передние лапы и положив на них лобастую голову. Казалось, даже дремал, гад. – Я не собираюсь обращать тебя в мою веру в последний момент, – продолжил отец Леонид.

– И не пытайся даже, – хмыкнул Охотник.

– Вот и я о том же. Ты закоснел в язычестве, Алексей. Но если ты сегодня погибнешь, а случиться может всякое, сам понимаешь, душа твоя вечно будет обречена на адские муки. Как и те, кто сейчас уже ждет тебя в доме. Потому что умрешь ты без причастия и покаяния. Это прискорбно. Ты, язычник, чем-то дорог мне. Хотя, как я уже и говорил, я не одобряю твоих убеждений. Но, видно, горбатого могила исправит. Может… причастишься?

Алексей присел на бампер автомобиля и пристально посмотрел на священника. Аколита религии, которая извела веру его предков. Как ни странно, тот не отвел глаз. Взгляд его был чист и невинен, как у младенца или человека, познавшего истину бытия. Абсолютно честный взгляд невинного человека. – Знаешь, Леонид, я молюсь своим богам. И не хаю чужих. Давай не будем заводить твой любимый спор. Ты знаешь, я не отрекусь от веры предков. Да, я был крещен православным. Но в несознательном возрасте, как и велит обычай. А свою веру, веру моих предков, задолго до Христа возносивших молитвы своим Богам, я принял уже осознанно. Я точно знаю, нет разницы, как называть бога: Будда, Христос или Перун. Бог един во всех ипостасях. Мне безмерно жаль, что вы, проводники воли Всевышнего в нынешнем мире, не понимаете того, что раньше, до крещения Руси, знал любой ребенок. Бог – он повсюду. В листьях деревьев. В каплях воды. В тебе и во мне. Вы говорите, что Бог есть любовь. Но вспомни, как пылали костры, на которых жгли еретиков в Европе по приказу инквизиции. Вспомни, как огнем и мечом насильно крестили Русь. Где здесь любовь, Леонид? Где? Порой мне кажется, что вы искренне заблуждаетесь. И служите вовсе не Всевышнему, а его антиподу. Да, были войны и до прихода христиан. Страшные и кровопролитные. Но они были понятны. Война за новую землю для рода. За новые угодья для охоты, чтобы выжил род. Но никогда, ты слышишь, монах, никогда наши предки не навязывали свою веру соседним народам. Поэтому давай раз и навсегда прекратим наш спор. Я не намерен терять время на пустую болтовню. Договорились? Посмотри на Олега. Он крещенный православный. Но он оборотень, чудовище, если воспринимать его с позиции твоей веры. Однако он ходит в церковь. Даже иногда на причастие. И Господь, тот Господь, которому молишься ты, не карает его. Разве это не достаточное доказательство твоих заблуждений?

Мы делаем одно дело, Леонид. Я рад, что не вызываю в тебе злобы или ненависти. Мы полезны друг другу. И тем связаны воедино. Посмотрел бы на нас кто со стороны – и я не поручился бы за его рассудок. Мы более чем странная компания: священник, язычник и православный оборотень, зверь языческий, как ни крути. Так что давай просто сделаем то, зачем сюда явились, и забудем друг о друге до поры до времени. Пока опять не припрет. Лады?

– Ты не переубедишь меня, язычник, так же, как мне не дано переубедить тебя. Что касается твоего друга, – новый кивок на волколака, – я согласен. Он феноменален. И его стоило бы изучить. Как он может входить в храм. Принимать причастие. Мне это не понятно. Но это все потом. Раз уж Господь свел нас троих вместе, значит, в том есть его промысел. И противиться воле Его я не вправе. Значит, я помогу вам.

Отец Леонид развернулся к машине, открыл дверцу и уселся на заднее сидение.

Потянул воздух носом и сообщил:

– Ты в курсе, Фатеев, что у тебя в машине псиной воняет?

– В курсе. Там этот… мохнатый на заднем сиденье ехал.

„Этот мохнатый“ поднял голову с лап и оскалил огромные острые зубы, будто в улыбке. Глаза зверя задорно блеснули.

– Не за машиной же ему бежать по шоссе было. Вот и прикидывался там собакой. Только не пойму, как такой теленок вообще в машину поместился. И не развалил ведь ничего. Слышишь, Олег, ты, если обратно перекинуться не сможешь, не огорчайся. Я тебя к себе возьму. Будешь в гостиной на диване жить.

Волк рыкнул. То ли соглашаясь, то ли, наоборот, возмущаясь. В присутствии монаха он ни в какую не желал показать, что может говорить.

– Ну, до рассвета надо чем-то заняться, – сказал отец Леонид, доставая из машины, старой потрепанной „шестерки“, на которой приехал, плотный сверток и трехлитровый китайский термос. – Я предлагаю позавтракать. Тут бутерброды с сыром, рыбные котлеты и чай с медом.

– А ты запаслив, как я посмотрю, – ответил на предложение Алексей. Нырнул в свою машину и тут же вернулся, неся одноразовые стаканчики.

– Не я запаслив, а ты слишком предсказуем. Я так и знал, что раньше рассвета в дом ты лезть не захочешь. Хоть и спешил сюда засветло.

– Ну и ладно. Зато хоть позавтракаем на природе. А то со вчерашнего дня во рту маковой росинки не было. Ты есть будешь? – обернулся Алексей к оборотню, с шумом втягивавшему воздух влажными ноздрями.

Зверюга радостно оскалилась, как бы давая понять: „Попробуйте только не дать, сам возьму, не обрадуетесь“.

Священник развернул сверток, расстелил газету прямо на земле. Достал из кулечков бутерброды и положил на газету. Пакет с котлетами поставил рядом. Развернул целлофан и стал скручивать крышку с термоса. Разлил чай в подставленную Алексеем пластиковую тару и вопросительно уставился на оборотня. Тот отрицательно замотал башкой, давая понять, что чай, пусть и с целебным медом, его абсолютно не интересует. И выразительно уставился на кулек с котлетами.

Монах поставил термос. Достал из кулька котлету и бросил ее оборотню. Лязгнули мощные челюсти, качнулся вверх-вниз кадык на шее зверя под серой шкурой, и крохотный, по сравнению с волком, кусочек пищи навсегда исчез в его необъятной пасти. После чего он снова уставился на мешочек с котлетами.

Алексей весело засмеялся, наблюдая эту сцену.

– Ну уж нет, потерпи, дружище! – хлопая себя по ляжкам, проговорил он. – Тебе этот кулечек на зубок. Сожрешь и не заметишь. А нам надо бы подкрепиться с преподобным. Так что делим поровну. Согласен?

Вновь последовал кивок лобастой головы.

Тем временем священник опустился на колени перед импровизированным столом и что-то зашептал. Алексей знал, что монах благодарит Господа за дарованную им пищу. Сам же охотник так не поступал, потому что считал всякий кусок, который оказывался у него на столе, собственной добычей. Тем, что заработал честно за деньги. Он не мог взять в толк, какая связь между Богами и пищей на столе. Но, тем не менее, к пище всегда относился с уважением. Отламывал хлеб руками, как велит традиция, а не резал ножом. Ел аккуратно, чтобы не запачкать стол, который у его далеких предков именовался Божьей Ладонью. И никогда не позволял себе выбросить объедки в мусорное ведро или отхожее место, считая это святотатством. Всегда скармливая объедки бездомным кошкам и собакам, за что был не любим соседями по подъезду. – Скажи, Алексей, – начал монах, прихлебывая чай из стаканчика, – тебя не страшит, что рядом с тобой сидит… сидит… вот это?

Он кивнул на волоколака, который, зажав бутерброд между передними лапами, рвал на маленькие кусочки, смачно пережевывал и аккуратно глотал. На выпад инока он не обратил ни малейшего внимания, будто не понимал, что речь о нем. Прикидывался тупым зверюгой.

– А что меня должно страшить? То, что у него четыре лапы, хвост и пахнет он псиной?

– Нет. Это же зверь. Нечистое порождение нечистой волшбы. А мы все же, как-никак, пытаемся бороться со злом, которое, возможно, его и породило. А вдруг он неожиданно вцепится тебе в глотку? Это же животное. Дикая, неразумная тварь. „Неразумная тварь“, зевнув с подвывом, показала пасть, полную отменных зубов. – Поверь мне, он разумен настолько же, насколько ты и я. Знаешь, в чем твоя проблема, Леонид? Она в твоей вере. В религии, которая все непознанное приписала одним махом к проискам Лукавого. А между тем, наши предки умели жить в гармонии с природой. И я верю, что на заре времен каждый человек мог перекинуться в животное-предка.

– Первобытный тотемизм.

– Да как хочешь назови. Суть не меняется. И, исходя из моей веры в силы природы, а не в обожествленную, поставленную с ними на одну ступень, персоналию, -

Алексей достал из пакета бутерброд и положил на него котлету, – я склонен больше доверять ему, чем тебе. Не обижайся, но совсем недавно я узнал нечто, что может пошатнуть вашу веру и все ее догмы. Узнал из источников, близких к достоверным. – Интересно, от кого? – с сарказмом вопросил монах. В глазах его светилась готовность до конца, костра и креста отстаивать свою веру.

– От того, кто загнал меня в это положение, когда я вынужден пить чай в компании священника и оборотня около дома, куда мне совсем неохота идти. Я бы предпочел сжечь его к псам, а потом на пепелище, когда духи будут лишены материальной опоры в нашем мире, провести очистительный обряд. Так вот, этот самый Собиратель открыл мне глаза на их иерархию. И иерархию тех, кого мы привыкли считать антиподами демонам. И, самое главное, показал мне, что цели одних не очень-то отличаются от целей других.

– Хм, и ты поверил порождению Отца Лжи? Признаться, я считал тебя более разумным, язычник. Ты закоснел в языческой ереси. И теперь хочешь совратить меня с пути служения Господу. Вынужден тебя разочаровать – у тебя ничего не выйдет. – Да нужен ты мне, как зайцу стоп-сигнал, – хмыкнул Алексей, откусывая кусок от бутерброда. – Мне незачем и некого обращать, – продолжил он, пережевывая хлеб с котлетой. – В веру нельзя обратить, как ты не поймешь, монах. Человек сам, слышишь, сам должен выбрать то, во что склонен верить. И как называть тех, кому будет возносить молитвы. Вы своими проповедями насилуете человеческую душу и разум. Лишаете его доброй воли… – Ты не прав, Алексей. Добрую волю и возможность делать выбор людям дал Господь в своей милости. Для того дал, чтобы чадо неразумное выбрало, пойти ли ему по пути Господа или погрязнуть в неверии.

– В том-то и дело, что чада неразумные. Где ты видел родителя, который отпустит свое чадо, не указав и не наставив его на верный путь. Не лезь в огонь – обожжешься. Не мочи ноги – заболеешь. Тот же, кому ты молишься, Леонид, поступает со своими чадами не как добрый родитель. Ему в общем-то плевать, по какой стезе пойдет человек. Будет ли он добрым православным или безбожником. Но если дорога к Нему, как ты говоришь, ведет к царствию небесному, то не странно ли, что он не стремится указать людям этот путь? Верный путь. Вместо этого позволив чадам бродить вокруг да около?

– Не забывай, язычник, что только достойным открыто царстве небесное. И только достойные будут у его престола в день страшного суда. Сто сорок тысяч праведников в белых одеждах.

– Не маловато ли? Полтораста тысяч за всю историю человечества?

– Это будут достойнейшие.

– Ну и ладно. Мы отдалились от предмета спора. Я хотел лишь сказать, что Олегу верю больше, чем всем святошам вместе взятым. Мы служим одним силам, и он это понимает. Хоть и называем их по-разному. И ни он, ни я не пытаемся запудрить мозги ближнему. Просто живем, как живется.

– Да, как неразумные животные.

– Почему же? Очень даже разумные. Я всю жизнь, во всех поступках руководствовался совестью. Как и положено человеку. Когда не знал, как поступить, поступал по совести. Да, нажил врагов. И осталось мало друзей. Но так бывает со всеми, кто слушает веление сердца. А Олег… Он ведь тоже крещеный православный. Ходит в храм, изредка исповедуется. А то, что он способен менять свою форму – это и дар, и проклятие. Лейкантропия – это прекрасный способ подготовить себя к ситуации, критической для простого человека. Стать сильнее. Быстрее. Обрести запредельную сноровку. Для этого мне, например, надо иметь при себе туеву гору разных отваров и амулетов. Это моя цена. Его цена – непереносимая боль. Ты можешь представить, что твориться в организме человека, когда идет перестройка костей скелета и даже спинного мозга? Не хотел бы я пережить такое. Так что свой звериный облик он с лихвой искупает болью, которая постоянно с ним. Волчий облик – это просто форма, наиболее близкая и удобная Воину Матери Природы. Ты, к примеру, просто Целитель, и тебе не нужно быстро бегать и далеко видеть. Тебе хватает посланного твоим Богом. Вряд ли ты способен понять его или меня. Поэтому давай прекратим дискуссию. Да, забыл сказать, когда Воин Гаи принимает боевую форму, он не утрачивает разума. Даже сохраняет дар к речи. Олег сейчас просто не хочет с тобой говорить. Почему? Спроси сам.

– Как так? – удивленно уставился на волка священник.

– А вот… так… – пролаял зверь и оскалился, будто улыбаясь. – Думал… все… кругом… дураки?

Монах поставил стакан на землю, отложил бутерброд и истово перекрестился, что-то бормоча про себя.

– Рассказать, как… я стал… таким? – Слова натужно выталкивались через волчью глотку, не приспособленную к человеческой речи. – Я… не просил, как и… он. Волк качнул головой в сторону Алексея.

– После того, как мы с тобой разбежались в универе, помнишь, Леха? – слова по-прежнему выпадали из пасти, как увесистые камни, но постепенно слушатели стали привыкать к паузам между словами.

– Так вот, – продолжал Олег. – Ты взял академ и куда-то потерялся.

– Да не потерялся я. Просто… уехал. Пришлось.

– Ну да. Я и говорю – потерялся. Так вот, собрал я братву. Я тебе тоже предлагал, Леха, ты отказался. Стали помаленьку коммерсантов потряхивать. Ну, как это обычно делается: плати за защиту или завтра сгоришь на хрен. Некоторые соглашались, некоторые, таких было немного, решали проверить, как быстро к ним пожарная дружина приедет. Обычно задерживалась. Ненадолго, но хватало, чтоб точка выгорела дотла. Потом этот коммерс становился сговорчивее.

Монах неодобрительно покосился на Олега и покачал головой, от чего жиденький конский хвост забавно закачался за плечами.

Волколак лязгнул в его сторону огромными зубищами.

– Мелкую шелупонь, вроде тех, что трусами да носками на рынке торгуют, не трогали. С них брать нечего. Фиг с одной палатки наторгуешь. Так, на кусок хлеба. Трясли таких, у кого были ларьки, магазины.

Потом кто-то предложил подмять стоянки. Не те, где легковушки на ночь оставляют, а где фуры стопорятся на ночь. Ну предложил. Я подумал и решил: а почему бы и нет. Раз есть маза, так надо по-полной. Стволы у нас были. Народ подобрался не робкий. Понтярщиков порожняковых не было. Отморозков тоже. Не лютовали особо. Три шкуры с народа не драли. Честно крышевали, в общем. Те, кто под нами ходил, платили исправно и жили, не боясь шпаны и отморозков. Бабла хватало. У всех тачки были. Хаты. Телки там и прочий марафет, кому надо. Правда, торчков у меня в бригаде не было. Они… беспонтовые. И своих продадут за дорогу кокса, и к зверствам излишним у них тяга.

Ну так и решили мы с бригадой пощупать Ашота Равзавнова. То ли азер, то ли армянин. Хрен его знает. Он тогда держал стоянку на Каширке. Наехали мы на него тяжелым танком. А он нас по матери обложил, быков своих черных с пушками и пиками натравил. Те же отморозки беспредельные. Им что трахать, что резать, один хрен, лишь бы кровь текла. Ну, повздорили мы с ними крепко. Сереге Паленому легкое прострелили, так что половину потом добрые айболиты в Склифе отрезали. Еще двоих расписали под хохлому.

А вечером того же дня заявились ко мне на хату. Решили меня на бабки выставить. За „беспокойство, моральный вред и ущерб деловой репутации“. Ашот долго лясы точил. Понтовался, фраер дешевый. Короче, застрелился я с ними это дело перетереть за городом. Там, на Подольских курсантов промзона такая есть классная. Задница географии. Ну там и застрелились. На пять вечера. Я со своими в три приехал. Двоих с автоматами усадил в засаду, так, чтоб наши восточные друзья в случае чего под перекрестный огонь попали. Хотя, какое там „в случае чего“. Я их решил валить вглухую. Всех. Чтоб ни одна сука не ушла. Капу загнал в лесок ближайший на дерево с „СВД“. Он должен был Ашота валить. Не на глушняк. А так, ноги прострелить. Я с ним сам хотел разобраться.

К пяти часам эти твари подтянулись. Договаривались мы по-честному чтобы. Он десять бойцов, и я десять. Так этот урод весь свой тэйп, наверное, притащил. – Тэйпы у чеченов, – поправил его Алексей.

– Да по херу. Много их понаехало. Очень много. Хорошо хоть я заранее народ по нычкам отправил. Тех двоих с автоматами, Капу на дерево. Я когда платок уронил, такое началось! Я, Леха, лучше ничего придумать не смог, веришь? Вспомнил, как ты мне рассказывал про то, как рыцари за платок дамы друг друга в землю вколачивали, и решил, что это братве знаком и будет. Мол, начали.

Ну и пошло-поехало, блин. Страх, что началось. Ты когда-нибудь в людей, живых людей, стрелял? Когда в тебя палят со всех сторон. Нет, не стрелял. Дым, кровища, хрипы, мат.

Наших половину сразу положили.

А тут Капа выступил в сольной партии. Хорошо так выступил, гад. Сначала он Ашота глушанул. Не как договаривались, правда. А намертво. А потом с автоматами вступили бойцы. Положили мы этих нерусей всех. Трупы в тачки запихали и подожгли к чертовой матери, своих собрали, и ходу.

Это мы потом узнали, что эта гнида под легавыми ходила. И с ним там мусоров пара была. Так на них же не написано, что они менты. Мы и их под шумок покоцали. До смерти.

Народ потом кто в бега подался, кто на дно залег. Только один флаг, такое началось, убиться пассатижами.

Волчара, понурив голову, очень по-человечески вздохнул. Речь зверю давалась все легче и легче. Хотя и не был его голосовой аппарат приспособлен к членораздельной речи. Алексея это, в общем, не удивляло. Отец Леонид сидел, вытаращив глаза и уронив челюсть на пол.

– Красноперые бивнями землю рыли. Весь МУР на ушах стоял. Там, оказалось, был сынок какого-то из ихних генералов замазан. Ему Капа полчерепа снес, так что еле опознали.

Короче, нашли нас. Заластали. Кого раньше, кого позже. И быстренько осудили. Кому восьмерик, кому чирик. Мне, как лидеру „преступной группировки“, впаяли пятнашку с конфискацией. Когда приговор зачитывали, у отца плохо с сердцем стало. Прямо в зале суда. Меня под конвоем в „хату“ выводили, а его „Скорая“ увозила. Я даже на похоронах у него не был.

Отправили меня в Читинскую область. Лобзиком тайгу валить. Как я там первую зиму пережил – не знаю. Обмороженных было море. У кого ноги, у кого руки. Один баран за лом без рукавиц ухватился, у него в них, видишь ли, руки скользили. Так лом со шкурой от рук отдирать пришлось. Пока воду кипятили, чтобы руки от лома отлить, у него уже пальцы белеть начали. На такой случай у старшего отряда спирт полагался во фляжке. Только куда там. Спирт выжрали, только на делянку вышли. Ну, лом-то мы от него отодрали. Отодрали, а на нем куски шкуры висят. А из ран на руках кровь так лениво сочится. Как из порезов крохотных. До такой степени сосуды померзли.

А по весне нас погнали на новую вырубку. Каторга, а не вырубка. Кстати, на зоне я крещение принял. К нам поп с проповедью приезжал. Видно, подвижника из себя корчил. Заодно и крестил зеков. Но это зимой было. Легче мне не стало. Но все же… А весной, по яйца в грязи, нас на новую делянку перевели. Кругом болотище, гнус заедает. В тайге, Леха, знаешь, какой гнус. Нашим комарам и близко не летать. Фуфайку, твари, прокусывают. А мелкая мошка пролазит даже в сапоги. Вечером распухшими пальцами портянку сматываешь, а из нее на пол кровавые комки падают. Мошка раздавленная вперемежку с тиной и кровью.

Был у нас один старичок из местных. А может, и не старичок, просто сморщенный, как печеное яблоко. Тунгус какой-то. Эх… Помню, один раз на яблоню там наткнулись, на полудикую. Так яблоки, веришь, всем отрядом пекли и жрали. Короче. Рассказывал он, что было рядом с тем болтом в стародавние времена какое-то капище ихнего древнего бога с именем „хрена с два выговоришь“. Бог тот был воином. Хотя какие там у них войны? Леший их разберет. А после того, как у них там где-то метеорит упал, капище ушло в болото. А, вспомнил! Кугу – Юмо бога звали. А потом среди урок слух пополз, что тут неподалеку клад древний в болоте. Вроде Золотой Бабы что-то. Откуда взялся – хрен его знает. Только мы там все как с ума посходили. В бега намылились. А куда бежать? Прикинь, я как-то на пихту забрался. Высокая была, зараза. Ветки толстенные до самой верхушки. А верх как будто отломан. Так я залез, по сторонам глянул, и веришь, Леха, очко заиграло не по-детски. Сколько глаз видит – тайга. Не нашему лесу чета. Такая глушь, что по ней пять километров в день пройти – подвиг. Нет, от погони, конечно, уйти там можно. Только куда идти, если даже не знаешь, где ты есть?

Оборотень понурил голову, переводя дыхание.

– Ага. Так, значит, стал я корешей лагерных отговаривать, – продолжил он. – А они поупирались, уроды, рогом в землю, и хоть убивай. Золотая лихорадка им глаза застила. Только о рыжевье и думали. А как с ним куда потом – хрен их знает. В общем, сорвались они. Шлепнули вертухаев пару, пушки ихние похватали и налегке двинули. Ну, меня, как самого крайнего, красноперые колоть начали. Твоя, мол, шушера, ты должен быть в курсе, куда пошли, что делать собрались. Я-то в курсе был, понятное дело. Только что ж я, падла последняя, корешей выдавать? Ну, скажу я тебе, Леха, там, конечно, выдумщики попались. Чуть жилы тянуть начали. Почти кранты мне пришли. Слил я братву вчистую. Куда пошли, зачем, что планировали. А мусора, твари позорные, решили еще и проверить, как там в старину в Сибири преступников наказывали. Привязали меня голого к дереву у болотины, рядом мяса кусок тухлого кинули. Зверь, понятно дело, не подойдет: человеком пахнет. А вот гнус – ему по фигу. И человек еда, и мясо протухшее тоже. Так вот, раньше, если человек ночь выдерживал и с ума не сходил – его отпускали. Эти скоты и решили проверить – с катушек съеду или нет. Им ведь по хрену было: сдохну, выживу. Начальник расчистки, майор Тришко, самогон с утра вместо чая потреблял. Да и остальные, кто не пил, тот на траве сидел или еще на какой дряни. Так что мозги у них полностью поразжижались. Списали бы меня в естественную убыль. Деревом придавило, медведь поломал или в топь ухнул. Таких случаев было тьма.

Значит, прикрутили меня к дереву, одежду срезали и ржут стоят. Потом один с кухни мясо притащил. Синее. Заветренное, червями так и кишит. И шмат этот мне прямо в рожу кинул. Губу разбил, падла.

Стоят они, курят, смотрят, как по мне мошкара, как по проспекту, гуляет. Я ж даже отмахнуться не могу ни фига. А они смотрят и ржут. Смешно им смотреть было, как я дергался и извивался. Постояли, да и пошли в расположение. Я им вслед сначала умолять слезно начал, а потом, когда понял, что им интереснее опыт свой до конца провести, стал их матом крыть почем зря. Я раньше и не подозревал, что слова такие знаю. Много чего интересного придумал, и на „х“, и на „п“.

А когда солнце садиться начало, мошки стало еще больше. Как будто кто ее специально выпустил. Слеталась на запах дохлятины, а тут и я. Жив-живехонек. И даже не сопротивляюсь.

Короче, эти твари, кажется, мне даже в голую задницу пролезли. Глаза закрывать было бесполезно, между век норовили пролезть. И жрали, жрали, жрали. Ты в курсе, Леха, что у мошки зубов, больше чем у акулы? И что они не жалят, как комар, а именно откусывают куски шкуры?

– В общем-то в курсе. – Большего сказать пораженный до глубины души Алексей не смог.

– А я был не в курсе. Ну, да не важно. Одним словом, чуть не пришли мне там вилы двухконечные. Я сознание потерял. А очнулся от запаха. Как будто кто-то в костре веник палит. Глаза разлепил – точно. Тот самый тунгус, что мне про капище рассказывал, (как гад из барака свалил – непонятно), костерок развел, травки туда какие-то подкидывает. А сам сидит, в бубен тихонько постукивает и что-то монотонно так бормочет, сука. Противно – жуть. Я на себя посмотрел – мошки нет. Тело – как только что родился, ни одного укуса. Зато весь я какими-то значками размалеван. Знаешь, знаки такие странные. Как будто их пьяная эпилептичка рисовала в приступе. Ломаные, как психованные. Когда он их нарисовал – не помню. А этот деятель в бубен постучал, коренья какие-то в костер кинул, вскочил. В руке ножик. Маленький, но острый – как сейчас помню. Взвыл пришибленной собакой и начал вокруг меня скакать. Скачет и полосует меня ножичком. Не глубоко правда, но кровь так и брызжет. И в огонь. От каждой капли костер вспыхивает, как от бензина. И в пламени мне стали картинки всякие видеться. Люди, звери. Какая-то безумная карусель. Я опять отрубился. Ненадолго правда. Он меня в чувство привел, отвязал. Я упал. Ноги не держали. А он нож в землю между ног воткнул и говорит, перекувыркнись, мол, через нож. А сам по ту сторону стоит. Я силы собрал, кое-как оттолкнулся. Думал, поймаю поганца – удавлю.

Фиг там.

Только локтями земли коснулся – меня такая боль полоснула, думал ежа рожу против шерсти. Я сначала решил, что это у меня затекло все. А этот гад бубен подхватил, скачет кругами и одно талдычит: „Кугу-Юмо, Кугу-Юмо“. И тут меня как начало крутить и ломать, ты и вообразить не можешь.

Ты даже не представляешь, как мне вдруг стало херово. Думал, помру на месте, а эта гадина узкоглазая будет стоять и смеяться. Мол, принес в жертву своему Куге-Юме белого человека. Я как червяк извиваться стал, пополз к этому шаману гребаному. Думал хоть доползти и вцепиться мертвой хваткой. И не вырвался бы он уже тогда. Придушить его сил бы у меня хватило. Только не тут-то было. Кости стало так выкручивать, что казалось, полопаются. Позвоночник в узел завязался. Не дополз я до него. Почувствовал, как руки-ноги хоть и задеревенели, удлиняются. Рожу будто в тиски зажали и тянут с двух сторон. Я на ладони тогда глянул и чуть со страху не обделался. Пальцы стали укорачиваться прямо на глазах, шерстью обрастать. Когти появились. Толстенные такие, острые. – Волк вытянул перед собой лапу и с видимым удовольствием продемонстрировал когти, растопырив пальцы. Алексей оценил увиденное. Когти были действительно толстые и мощные. Даже на вид – острые, как бритва. Такими по башке тяпнуть – голова с плеч, по шпале железнодорожной – в щепки шпала.

– И шерсть стала проростать. Как будто по мне тысячи мурашей побежали. Побежали, а потом стали вгрызаться в кожу. Только, блядь, изнутри. Я увидел, как руки стали обрастать шерстью.

Густой, серой.

И тогда я завыл. Мне казалось, что со страху. Но нет, оказалось, я завыл потому, что зверь, проснувшийся во мне, подал голос.

Огромная, дикая зверюга. Волк, которым я стал.

Только я не сразу понял это. Сказать по правде, в тот момент я вообще соображал туго.

Прошло много времени, прежде чем я приноровился держать зверя под контролем. Мое сознание, человеческая его половина, постоянно терялась, растворялась в животной сущности.

А старый тунгус, его кстати звали Тимофей Петров, шаман и знахарь, учил меня быть человеком в зверином облике. Я поначалу его имени сильно удивлялся. А потом расспросил, и оказалось, что такие имена у них стали появляться с приходом русских поселенцев. Так что Петров там, Николаев – самые чукотские фамилии. У него, конечно, и на своем языке имя было, но его он не говорил.

От того болота он увел меня на веревке. Как собаку. И я покорно шел за ним, подавленный и безвольный от ужаса. Меня надо было вести, и потому я шел за Тимофеем. В глубь тайги, в обход топи.

Смутно помню, как вернулся к этому дереву и снова перепрыгнул чертов нож, покрытый высохшей кровью.

Кажется, я даже еще не успел перелететь его, когда судорога снова скрутила меня. Прямо в воздухе. Я рухнул на землю, покрытый холодным потом и кровью, сочившейся во время трансформации изо всех пор. Долго лежал на холодной земле на краю болота, пытаясь отдышаться. Потом встал и побрел в сторону лагеря. Голый, окровавленный, грязный.

Когда я приковылял к периметру, оказалось, что сейчас поздний вечер того же дня, когда меня прикрутили к дереву у болота. Шухер стоял изрядный. На вечерней поверке выяснилось, что не хватает еще одного зека. Меня.

Наш вечно пьяный начальник отряда, хохол, протрезвел, и его шестерки носились по лагерю, как мухи. Создавали примерно такой же гул и суету, как эти насекомые. Меня заметили на подходе к лагерю.

Повязали.

Отмудохали как следует, для острастки.

Сунули на месяц в карцер. Холодный бетонный мешок с узеньким окошечком под самым потолком. С дыркой параши в одном углу и тоненькой струйкой воды, сочащейся из крана над дыркой. Света, я имею в виду электричество, в этом каземате не было. Полумрак днем и темнота, хоть глаз коли, ночью.