Текст книги "Полдень Брамы"

Автор книги: Александра Созонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Она чуть было меня не убедила.

Тем более что рассудок уже готовился отказать, холодный и любознательный, уже задымился.

Я не верил ей, что она совсем не занимается магией. Пусть подсознательно, но что-то есть. Не такой уж я чувственный зверь, чтобы так ошалеть. (Я не самец! Я не Сидоров. Инстинкт продолжения рода у меня всегда прихрамывал.)

«Пощади, Нина! Не превращай меня в пламенное животное! Не гипнотизируй». (Я бы сделал это одиннадцатой заповедью: «Не гипнотизируй».)

Собрав в пучок все нити разбежавшегося сознания, попросил ее дать мне время подумать. С трудом оторвал ладонь от ее горячих пальцев, отодвинулся.

Все это, Нина, так неожиданно, ошеломляюще… Мне надо осмыслить, очухаться, прийти в себя.

Конечно, сказала она, она сейчас уйдет. И я осмыслю все это в одиночестве. Ее телефон у меня есть. Я могу позвонить ей на неделе, и мы встретимся.

Еще, прибавила она, понимающе улыбаясь, пусть меня не смущает, что мы не равны в иерархическом положении. Она – наставник, я – только что принятый ученик. Это ничему не будет препятствовать. И, в свою очередь, отношениям учителя и ученика не помешает ничто. Просто эти вещи лежат в разных плоскостях и смешиваться не будут. Пусть меня не гнетут подобные опасения. Или страх: а что скажет группа? – если такой есть. Страха вообще быть не должно. А особенно – страха перед чьим-то мнением или перед условностями. Если наши сердца открыты высшему, мы избежим ошибок, падений и срывов.

Перед тем как ей подняться и уйти, мы потянулись друг к другу и обнялись. И я гладил – чудо сбывшегося мечтания! – ее волосы, открыто, ласково, жадно… Два магнита притянулись крепко. Крепко…

Самому непонятно, как я заставил себя разжать руки.

Тем самым – сберег свое целомудрие и верность Пути. Надолго ли?

Нина попрощалась и ушла.

Провожать ее – сил уже не было.

Зойка, Зоенька, помоги мне. Я совсем запутался.

Прилетевшая ко мне с Венеры… Кто ты?

Птенец, тоненькое присутствие, греза, солнечный сквозняк, пробивающийся сквозь пух волос… кто ты?

Твое присутствие почти зримо. Если б не знал наверняка, что психика моя уныло прочна, решил бы, что меня посещает галлюцинация.

Стоит только стихнуть мутно-бордовому гулу, вызванному Ниной – одинокой оголодалой ведьмой, – как я снова с тобой.

Прежде я видел тебя лишь вполоборота – щеку, ухо, уголок глаза, размах ресниц… Сейчас ты повернулась ко мне. Широко распахнула глаза, оглушительно серые.

Ресницы светло-рыжие, косо растущие… Кажется, царапают скулы, когда ты опускаешь веки.

Я хорошо различаю интонации твоего голоса. Ты не выговариваешь «р», как почти все дети твоего возраста, и слегка пришептываешь.

И девочка, и туман вечерний, и солнышко…

Но – странное дело – все чаще я говорю с тобой о серьезных, совсем не детских вещах – вот как сейчас: о Нине, о Школе – и ты понимаешь! Сколько же тебе лет?

(Нисколько – и все, ибо в вечности нет летоисчисления…)

* * * * * * * *

Как я и предчувствовал, не следовало писать Альбине про Нину и наши с ней астрально-животные страсти.

Сегодня пришло письмо из Элисты, как всегда очень толстое, много мелко исписанных больших листов.

Она пишет, что рада за меня, рада, что в Школе со мной происходят такие удивительные вещи. Правда, ей это не в диковинку. С ней постоянно, чуть ли не каждый день что-то происходит в этом роде, и без всякой Школы.

«…Однажды – я тогда дочитывала восьмую книгу Кастанеды – небо разверзлось, и оттуда грянула музыка, никакая не галлюцинация, а физическая волна, она сорвала меня со стула и подбросила под потолок, потом опустила тихо назад. Огромное множество струнных инструментов с колокольчиками – так я теперь анализирую эту музыку, но это очень обще и приблизительно.

…Олли много раз посещали меня и трясли мой дом. И не только дом: как-то ночью ехал по улице всадник и бил бичом по асфальту. Это была разрушающая сила! Я думала, что умру в ту ночь, так разваливалось мое тело, а особенно мозг. Но об этом надо писать новеллу… В прошлом году ночью петух приходил под окно и вел себя, как человек. И, уверяю вас, все это лишь малая толика всего, что было и есть. Постоянно в доме взрывы, стуки, голоса. Уже ни на что не реагирую, для меня это естественная среда.

…И еще случай. Я шла от подруги после полуночи домой и уже на подходе к своей улице увидела, что дорогу перебежал человек и спрятался за трансформаторной будкой. Я перешла на другую сторону улицы, и, когда поравнялась с будкой, он выскочил ко мне. Это был молодой, худой человек, обеими руками у живота он держал нож, острием вперед. Странно, мне не было страшно, я как раз читала молитву „Живые помощи“. Стоим, смотрим друг на друга. Вдруг он разевает рот и орет: „А-а!“ Будто кто схватил его сзади, и с воплем ужаса убегает. Вот такие пироги. Как тут не вспомнить „молчаливого защитника“, которого получает воин?»

Относительно моей «страсти» она отозвалась довольно резко, с внятным холодком отстранения.

«Я не знаю, зачем вы мне написали об этом. Не с кем было поделиться? Неужели у вас нет приятелей-мужчин вашего возраста, с которыми гораздо естественней обсуждать подобные вещи?.. Наверно, я в чем-то ущербный, психически неполноценный человек, но половая жизнь для меня всегда была исчадием ада, чем-то сугубо низким. Когда мне было 14 лет, я испытала очень сильный психологический шок (в чем его суть – долго рассказывать, к тому же я описала это в своем романе), в результате которого половая сфера стала вызывать у меня глубочайшее отвращение. Вы же читали „Розу Мира“, помните: истечения человеческой похоти – эйфос, – которым кормится свита Гагтунгра. Я никогда в своей жизни не выделяла эйфос…»

Ну, вот мне и врезали, словно ежику по беззащитному животу, стоило ему только решить, что сворачиваться в клубок перед друзьями – стыдно.

Еще сильнее расстроили слова о том, что она не хочет больше лечить.

«Я за деньги не могу лечить, а без денег… с меня хватит. Люди меня разочаровали окончательно. Вот приходят праздники: Новый год, 8 Марта… хоть бы один открыткой поздравил, а ведь столько людей, можно сказать, с того света стащила. Когда-то страдала, самолюбивая была, сейчас все сгорело, просто горький осадок на душе. Поймите, я ведь всех их через свою душу пропускаю и хочу знать, что же с ними, а они – они просто забывают…

К тому же, наверно, вы замечали, все экстрасенсы, целители рассказывают, что им были даны знаки, указания свыше, что им надо посвятить себя служению людям. Мне же таких знаков дано не было…»

Альбина, милая, я не понимаю. Хоть убей меня, хоть уничтожь еще раз язвительными словами, – не могу понять.

Такой огромный, такой дивный дар доверен тебе.

Все другие людские дары сомнительны: писатель может сомневаться, нужны ли его творения вечности, художник может сомневаться, не пойдут ли его картины на свалку после его смерти, ученый – если у него есть хоть капля совести – сомневается непрерывно… Дар целительства безусловен. Это ясный, недвусмысленный знак. Какие же еще нужны тебе знаки, указания свыше?!

О, Господи. Кажется, я пытаюсь встать для нее в позу Учителя…

* * * * * * * *

Все-таки напрасно Православная Церковь ополчается на астрологию, предает ее анафеме. Были бы они помудрее, современные теологи (умели бы проводить грань между эзотерическим знанием и его псевдоадептами, кривляющимися с экранов ТВ и последних страниц газет), им бы следовало ратовать за преподавание ее в школах, наряду с Законом Божьим.

Ибо она дает – вероятно, единственное – объективное доказательство бытия Бога.

То самое, в поисках которого столько философов напрягали бесплодно свои мозги.

(Занимался ли хоть один философ астрологией? Либо они все инстинктивно ее сторонились, страшась расшибить лбы, расшибить вдребезги свои концепции и построения? Ею занимались астрономы, физики, алхимики, папы римские. Но – Платон, Гегель, Ницше, Достоевский, Даниил Андреев?..

Ну, хоть кто-то, пытающийся осмыслить. А не просто применять древние знания на практике…)

Даже поверхностное знакомство с ней – как у меня – одаряет спокойным, неколебимым знанием, что Бог существует.

Разве придет нам в голову, глядя на старинный гобелен на стене, с мифологическим сюжетом, со сложным орнаментом по краям, предположить, что творение это – результат случайного сцепления ниток?

Когда я вычерчиваю космограмму: красным фломастером секстили и трины, дающие везение, таланты, радость, черным – квадраты и оппозиции, зародыши внешних и внутренних преград, ударов судьбы, когда на бумаге возникают заключенные в окружность треугольники, многоугольники, трапеции, звезды – странный покой охватывает меня. Как в медитации.

Прямые линии планетных аспектов – словно натянутые струны гигантской небесной арфы. Что за музыка рождается из их вибраций?

Каждому своя. Кому-то – бравурный марш, кому-то – симфония с резкими перепадами от отчаяния к радости, от бури страстей к полусну и апатии, большинству же – монотонный напев акына.

Правда, мой высокий покой нередко сменяется иною душевной погодой. И крамольная мысль посещает меня: самый естественный финал для астролога – последовательного, глубокого, пытливого – сойти с ума.

Чем дольше я медитирую на свою космограмму – черный квадрат с небольшим проблеском красного, тем больше узнаю о своей судьбе в деталях и тем меньше понимаю о сути.

Узор звезд, мерцавших над моей макушкой в минуту рождения… Узор линий на ладонях… Россыпь родинок по коже…

Что это?

Кто я?

Живая книга, хранящая свод знаний на неведомом мне самом языке? Долгоиграющая (лет шестьдесят) граммофонная пластинка с записью? (Тупая игла, хриплый звук, трещины от неуклюжего обращения…)

Не знаю.

А как же свобода воли, черт побери, пресловутая свобода воли, бескорыстный дар Божества в момент сотворения человека?! В чем она?

Совсем ничего не знаю.

Только воображаю, как все это может происходить,

…Душа, готовясь в очередной раз прыгнуть в тело, выбирает себе родителей, страну, среду… а затем ждет нужного расположения звезд, ждет терпеливо, пока планеты не выстроят стройную конфигурацию назначенной ей кары, следит за размеренным танцем светил, чтобы спикировать точь-в-точь, минута в минуту… Кто ее учит там астрологии? Или она просто послушна приказу? Может ли она бунтовать, своевольничать, выбирать родителей и узор светил по своему усмотрению? Или – все бунты пресечены раз навсегда со времен Люцифера? Ах, почему мы не знаем, не можем знать, как там!

Почему удел наш – туман до рождения и туман после смерти, закрытые глаза, запечатанный мозг, и заповедано что-либо помнить и что-либо предугадывать… Отчего нам заповедано знание, и мы топчемся в шорах, видя лишь короткий кусочек своего бытия – от одного рождения до одной смерти… И лишь гадаем о том, что будет после порога: небытие? воздаяние? новый телесный виток? – лишь уповаем, и спорим, и не можем прийти к одному. Отчего?

Если бы мы все знали наверняка, не было бы тьмы тем верований, религиозных битв, причудливых жестоких догматов. Тогда не родился бы тяжеловесный монстр-материализм, столь многих раздавивший собою…

Мы вкусили лишь от древа познания добра и зла, а других плодов не успели попробовать, и вот – знаем лишь, что есть добро и что зло, а больше – ничего не знаем. И блуждаем – во мраке? Не совсем, конечно, во мраке, ибо та малость, данная нам, – знание о добре и зле – освещает все-таки каменистый путь, хоть и слабо, и зыбко…

Почему? Почему мы не знаем?

Где же, черт побери, свободная воля?

Подобные вопросы долбят меня изнутри, в лобную кость, словно усталые каторжники кувалдой. Только в состоянии полной любви, наверно, человек защищен и непробиваем этими монотонными палачами: «зачем?», «к чему?», «в чем смысл?»… Я избит и выжат не невзгодами, не одиночеством, не нищетой. Даже не смертью Марьям. Я избит до бесчувствия ими.

В такие вот перепады бросает меня муза астрологии Урания.

Глотнув холодного воздуха из распахнутой форточки, возвращаюсь к столу. С ворохом исчерченных черным и красным бумаг…

И все равно самого главного о человеке гороскоп не скажет.

Он сообщает массу второстепенных вещей: и отчего меня никогда не печатали и не будут печатать, и отчего умру я в одиночестве, готовый всю суть свою отдать любимому человеку, и когда я умру, и что есть моя быстрогаснущая ярость, и что – апатия и тоска.

Но самую сердцевину, ядро человека он не раскроет.

Он не скажет, святой ты или подонок. Ученик Рамакришны или мускулистый плейбой.

Может быть, в этом свобода?..

Я – не пластинка, не книга, не программа для космического компьютера, я есмь ночной полет. Шальной и непредсказуемый.

* * * * * * * *

«Так кто же курирует Россию, темные или светлые силы? – спрашивает Альбина. – Или под гнетом темных сил возрастает духовный потенциал нации? Не знаю. Лично я ощущаю тяжелые безмолвные глыбы, из-под которых пытаюсь выбраться, но они громоздятся сверху, все больше, все тяжелее…»

Я отвечаю, чтобы ее подбодрить, что в алхимии существуют понятия о трех стадиях духовного восхождения: негредо, альбедо, рубедо. Негредо – от слова «черный» – погружение во мрак, в ад. Пройти это необходимо, иначе не достигнуть белоснежного альбедо, сияющих нетленных одежд.

Наша бедная Россия вот-вот совершит переход с первой на вторую ступень. Очень болезненный переход. Очень скоро. Недаром вернулся ее прежний герб. Вы знаете, наверно, что есть двуглавый орел? Символ андрогина, то есть души, обретшей всю полноту, закончившей свое восхождение. Разве есть еще страны со столь эзотеричной, столь высокой символикой, явно указывающей на миссию?..

Рамакришна, мой Рамакришна любил нашу дикую, бедную родину. Он многое от нее ждал. Даже обещал воплотиться здесь лет через двести.

А вдруг он появится раньше? Может быть, он уже родился, подрастает где-то, и осталось не так уж много – до нашей с ним встречи?..

Пытаюсь ободрить ее и уверить в том, в чем сам далеко не уверен. Смущают и «миссия», и «свет из России», и «спасение всего человечества». Может быть, я недостаточно люблю свою родину?

Мне кажется, в словосочетании «любовь к родине» упор должен делаться на первое слово. Что касается второго – понятие, стоящее за ним, расширяется, разбегается по мере роста души. Родина – моя грудная клетка – моя квартира с ее обитателями – город – нация – государство – континент – земной шар.

Мне хотелось бы любить предельно, весь шарик. («Весь космос» – не могу сказать, как любишь только то, что знаешь, хотя бы немного.) Чувствовать себя дома и в Питере, и в Сиднее, и в африканском буше (если судьбе будет угодно забросить меня туда).

Болеть и мучиться – опять же за всех, за весь сумасшедший род человеческий.

Конец света в отдельно взятой стране – красивая фраза. Но нереальная.

И если Ангел, стоящий правой ногой на море, а левой на земле, поклянется живущим, что времени уже не будет… то достанется всем.

Мне кажется – и не только мне, наверное, что катастрофа неотвратима. Нет той силы, что набросила бы аркан на шею «прогрессу» и притормозила его. Человечество – самоубийца. Пассивный самоубийца, ибо девять десятых его массы апатично и бездумно согласны на небытие. Вроде заядлого курильщика, который прекрасно знает и о будущем раке легких, и о том, что отравляет собственных детей, но потребность в скупом наслаждении, в горькой анестезии затяжки пересиливает всё.

Не жажда жизни и не жажда смерти, но жажда кайфа движет людьми.

Вот интересно: если случится глобальная катастрофа, огромному большинству умерших нельзя будет вернуться на землю, родиться еще раз – воплощаться уже не в кого, пусто. И куда же они, не достигшие нирваны, жалкие и зяблые странники?..

Спросить бы. Но Нина не ответит. А к Н.Т. подходить отчего-то боязно.

(Может быть, те немногие, кто останется жить, будут впускать в себя сразу по многу душ? Станут светящимися, тихими, странными, несущими себя осторожно, словно чашу с бесценным вином… Но это – в порядке бреда.)

«Так кто же правит бал сегодня в России?» – мучается Альбина.

Включаю телевизор.

Кричащие, митингующие, бастующие, дерущиеся толпы.

Толпа – удивительное явление. Спрессованные вместе, стиснутые человеческие души теряют – от неимоверной скученности и давки – свою бесконечность и свою светимость и шумно горят черным (таким, как в аду) грубым огнем.

Переключаю на другую программу.

А здесь – говорят.

Или съезд, или сессия, или конференция, сразу не вспомнишь. Говорят, говорят, говорят… Не о том, не о том, не о том. Как они не устают от собственных обильных речей. Как им не жарко, не тесно в костюмах и галстуках…

Кто бы мог оживить, расшевелить эту нудную толпу? Даже священники и христианские демократы становятся здесь чопорно-унылы и официальны, словно члены КПСС. Вот если бы сюда взошел, точнее, взбежал, помахивая над головой толстенной Библией, лидер харизматической церкви! (Три месяца назад мы – община Георгия – были в качестве гостей на молитвенном собрании только что возникшей в городе общины христиан-харизматов. Меня поразила радость, царившая там. Раскованная радость, со-радование, объединяющая воедино и недавних хиппарей, и студентов, и музыкантов, и детей, и интеллигентных старушек. Еще они здорово пели. И слишком вольно обращались с Библией, трясли из стороны в сторону и даже вставали ногами – «основание наше – Слово Божье», повергая этим в шок и возмущенный уход гостей-православных.)

…Взлетел бы, с расстегнутым воротом, в распахнутой куртке и буйной шевелюре, крикнул: «Бог любит вас! Аллилуйя!» И зал нестройно-растерянно отозвался бы: «Аллилуйя…(?)» Зал недоумевал, томился… но постепенно, захваченный проповедью, – не столько смыслом ее, сколько огнем («Не о том, не о том вы все, братья мои родные! Бог любит вас!..»), зажигался, раскачивался, пропитывался радостью, словно молодым вином, радостью и удивлением, и уже громче, дружнее, неудержимее подхватывал ликующее «Аллилуйя!!!» и в конце охрипшими от дебатов голосами славил в песнопении Иисуса, со светлыми слезами на глазах, раскачиваясь в такт, держась за руки, – партийный функционер с издерганным демократом, полковник с филологом, афганец с толстовцем.

Бог есть любовь. Бог есть радость, и никакие политические и экономические дрязги не заглушат этой радости, не посмеют ее извратить или испачкать. И о чем мы тут до сих пор спорили, ругались, вцеплялись в волосы, царапали лысины, ошпаривали слюной?.. Зачем?

Кто – вбежит? Вдохнет светлые, свежие силы?..

(Они славные ребята, харизматы, и говорят на языках, и исцеляют, и танцуют, вот только Даниила Андреева не любят и книгу его считают демонологией. И на Библию, несомненно, наступают ногами зря.)

* * * * * * * *

Когда-то давно, в самом начале нашей переписки, прочитав с огромным восторгом «Розу Мира», которую я послал ей в числе самых любимых книг, Альбина писала мне: «Не знаю, почему Д. А. не сказал, а повесил в воздухе то, что напрашивается само собой: наш мир – вовсе не самостоятельный, родоначальный мир существ, а промежуточный, проходной, где работает карма со всем ее жестоким аппаратом возмездия, то есть наш мир не что иное, как чистилище, круг первый. И не девять слоев в чистилище, а десять, и не со Скривнуса они начинаются, а с нас. Кто же мы тогда, откуда? Трепещущий вопрос! Наши родные миры где-то вне нас, как и наши монады, отсюда столько страданий и непонимания друг друга. Здесь, в круге первом, можно болтаться до бесконечности, если не менять ничего в своем образе жизни. Избавиться от цепи смертей и рождений, вернуться на свою родину, обрести покой и счастье! В чистилище, чужом слое, нет и не может быть счастья или даже покоя…»

Она и наши с ней моменты несогласия и непонимания (увы, случающиеся все чаще!) объяснила в последнем письме тем, что мы с ней прибыли сюда для искупления грехов из разных миров. И, естественно, не нашли общего языка. Хотя вначале показалось, что роднее нас по духу и быть никого не может.

Я согласен, его вполне можно увидеть как чистилище, наш мир. Колония усиленного режима. Законы строги, степень свободы сведена к минимуму, переписка и общение с обитателями внешнего мира разрешены лишь немногим избранным (ясновидящим, мистикам, провидцам).

Вот оттого-то и закрыты глаза на до-рождения и после-смерти. Заповедано знание.

Единственное, в чем она не права: наша бедная Земля – не один круг, но все девять, или сколько их там… Все круги чистилища вместе, в одном пространстве и времени. Разделенные между собой колючей проволокой, невидимой, неосязаемой – сплетенной из аспектов светил и планет.

Уныло-однообразный труд Скривнуса – разве это не похоже на бытие одинокой работницы цементной фабрики или мясокомбината, чей единственный просвет сквозь цементную пелену будней – мексиканские сериалы?..

Раскаленные магмы – незаживающий ожог души от предательства близкого человека, возлюбленной или Учителя.

Птицы-чудовища в Агре – государственная деспотия, унижающая, проглатывающая, превращающая душу в метафизические нечистоты.

Но где граница чистилища и ада? Укажите мне таковую, ибо я, как представляется мне все чаще и чаще, с малым числом товарищей обитаю уже в аду.

В роли классических чертей, этих хватких жизнерадостных работяг, благоухающих серой – кто у котла, кто у сковородки, кто с раскочегаренными щипцами, – выступаем мы сами. Так удивительно вытканы кармические путы, увязаны, сплетены хитроумно, что все мы оказываемся взаимомучителями. Лагерниками и надсмотрщиками, жертвами и палачами – одновременно.

Альбина – редкая, удивительная душа. Женщина-воин, в чью одиночную камеру приходил Иисус Христос, чей дом периодически трясут олли, чьи кошки спасают хозяйку от дьявольских стрел, чьи руки возвращают с того света. Но и она не свободна.

Последние ее два письма почти сплошь состоят из суровых отповедей. Я осмелился рассказать ей историю Марьям, и она услышала в моих интонациях плохо скрытую жалость к самому себе. Но разве это такой уж страшный грех?.. Разве Иов не от жалости к себе требовал справедливости у Всевышнего и дождался-таки ответа из грозовой тучи? Разве сама Альбина не потянулась ко мне, выбрав мое письмо из тысяч, за пониманием и поддержкой?..

Альбина истязает меня и ранит. Она безжалостно разрывает те светлые и живительные нити, что протянулись между нами чуть меньше года назад. Но она поступает именно так, как и должна поступать, – по законам моего звездного креста, моего рока. Слепо и безжалостно.

Бедняга. Она считает себя воином, идущим по Пути, неуязвимым, а главное – свободным, но в реальности – раба, как и все мы. В данном конкретном случае ей пришлось исполнить роль моего кармического палача. Она взмахнула шпицрутенами, когда я проходил мимо…

Самое главное для меня теперь – не оказаться таким же истязателем, таким же вершителем ее кармы. Удержаться. Сдержать руку, которая тянется в ответном письме сотворить столь же язвительные и горько-ироничные фразы. Набросить узду на праведное негодование. Не причинять добавочной боли и без того безмерно настрадавшейся душе.

Не знаю, получится ли у меня такое письмо: светлое и безболезненное. Быть может, не писать ей вовсе?..

* * * * * * * *

Вчера приходил Николай, забрал все свои книги, сданные мне на хранение. С некоторыми расставаться было жаль. Особенно с одной – ксерокс с дореволюционного издания, где рассказывалось о некоторых положениях герметизма.

Больше всего мне понравилось учение о мужской и женской составляющих единой души. Легенда о двух разделенных и стремящихся соединиться половинках – не выдумка Платона, а метафора, иллюстрирующая этот дивный закон.

Первоначально Душа была едина и беспола и только потом разделилась на Душу мужскую и Душу женскую. Во всех своих бесчисленных воплощениях мужчина и женщина, бывшие когда-то единой Душой, любят друг друга. Редко, когда им посчастливится быть вместе. Гораздо чаще соединяются физически – вступают в брак – с другими. Но вечностная связь их так сильна, что даже дети у женщины рождаются похожими на ее истинного, небесного мужа. Часто они вообще не встречаются в пределах одного воплощения, и лишь смутно предощущают присутствие другого в мире, и тоскуют.

Пройдя все воплощения, очистившись, засветившись, Души вновь соединяются в одну и становятся полноценной Монадой. Это происходит в предпоследней небесной сфере.

Мужская и женская половины Души отличаются друг от друга видом внутреннего движения. Мужчина движется по прямой – познает, проникает, пронизывает. Главная его сила – неуемный разум. Женщина плывет по кругу – обволакивает, сохраняет, лелеет. Ее сфера – любовь, мудрость. Соединившись вместе, гармонично дополняя друг друга, эти два вида движения образуют спираль, ту самую спираль, по которой раскручивается в своем цветении все Мироздание.

Если исходить из этого учения, мы с Марьям – не половинки. Оба, бедолаги, в тоскливой жажде соединиться со своей, небесной, привязались к чужому, приняв это за любовь. Я – к ней. Она – к Сидорову.

Я не любил ее! – вот сокрушительное открытие. Болезнь, томление, плен – все что угодно, но не любовь, которая – по определению – всегда взаимна. И у нее похожий недуг под названием «зеленоглазая язва». Прикипела душой и телом, до смерти, к чужеродному, не своему.

Не роковая моя женщина, но собрат по несчастью. Родной, близкий, замученный. Недаром гороскопы наши так схожи. Неприкаянные, одинокие, не нашедшие своих, пересеклись мы в этой жизни на какое-то время, задев и процарапав друг друга тяжеленными звездными крестами.

Кто она и где, моя истинная, не встреченная?..

Должно быть, это та, кого я назвал Зойкой. Мы не встретились здесь, оттого что она умерла в детстве, совсем маленькой (и потому является мне всегда крохотной девчушкой). Или по какой-то другой причине. Но она думает обо мне постоянно. И смотрит оттуда, и хранит, и согревает, как может.

Мой небесный детеныш. Моя дочка. Сестренка. Жена.

Небесная суть моя… Зойка.

А половинка Марьям – это тот, кого она вывела главным героем своей повести.

Слишком заметно, как она любит его.

Так любит, что мне вспомнилась по ассоциации Этель Лилиан Войнич. Поразительная женщина, загадка. Странный роман она написала: лживый, но чарующе лживый, берущий в плен поколения подростков, проливающих над ним слезы, и не только подростков, если учесть лавину спектаклей и экранизаций. Он достоин жалости, главный герой – изломанный, страстно самолюбивый, распятый на внутреннем кресте любви-ненависти-гордыни-истерии. Его очень хочется пожалеть, но она, поразительная Этель Лилиан, преклоняется перед ним молитвенно и любит до перехвата дыхания. И читателей заставляет так же астматически любить и умирать над прощальной сценой в тюрьме.

Самый антихристианский роман из всех, что я читал когда-либо. Взывающий почитать святым, светящимся – психологического изувера. Беднягу, которого Этель Лилиан не пожелала освободить, даже в самом конце, ибо простить от всего сердца и врагов своих, и любимых – и есть истинное освобождение.

Отчего я так любил эту вещь лет до четырнадцати? Вот загадка. Вот магия – и не столько таланта (она талантлива, Лилиан, но в меру), сколько безмерной авторской любви к своему персонажу, не встреченной на земных путях половинке.

Только одно во всем этом мне непонятно: отчего я так чувствую, помню, знаю Марьям, если мы с ней не одно целое?.. Отчего я болею ее болями, прошлыми, угасшими для нее самой? И повесть ее, которую я перечел недавно, про меня – почти в той же мере, что и про нее саму.

Может быть, чужих вообще нет?

Когда-то давно мне казалось, что это один я так нелепо устроен. Любой человек, живущий рядом, поодаль или проходящий мимо, мог заполнить меня собою. И даже – человек, проходящий не мимо меня, а мимо моего знакомого, никогда мной не виденный. И заполнить не на полчаса и не на день, как случается иногда с сочинителями и поэтами.

Как меня мучило временами желание поделиться! Но – нельзя. Нельзя было, к примеру, опустить голову на теплое плечо Марьям и, щекоча себе веки ее колдовскими ночными космами, тихонько поведать о том, как неотвязно напоминала мне ее бывшая соседка Балбатова богиню плодородия Деметру. Изнывающую от сонма не рожденных ею детей, от невозможности их родить, вскармливать, наливать румяной плотью, Деметру. Как она томилась, злилась, цвела… настолько – земля, настолько – женщина, что дух захватывало. Что сердце стучало у самого горла, у самых зубов… Наташа ее звали. Наталья. («Наташа, – прошептать в самую шею Марьям, чуть всколыхнув жесткие завитки за ушами, нежно. – Наташа… Чувствуешь, какое теплое, доброе имя? А ты звала ее всегда по фамилии, грубой, как чугунная болванка: Бал-ба-то-ва».)

…Или о том, что вовсе не супермен, сатир и любимчик Сатаны был ее первый мужчина, проклинаемый ею Сидоров. Как он разбивался, мучаясь, скривив лицо, не соизмерив сил своих («талантлив, как черт!»), своего блеска, дара… Как он надорвется с возрастом в конце концов и поскучнеет. И в любви ему не везло, несмотря на всех его женщин. (Та, единственная, отвергла его, выйдя замуж на третьем курсе). И как трудно было выдержать бессилие свое рядом с ним – бессилие удержать негасимым человечий шальной огонь.

Чужих нет. Стоит мне представить себе устало-скорбное лицо Тамары, как я вижу рядом с ней и сына ее, его зовут Вадим, он болен с одиннадцати лет и сейчас при смерти. В последние годы она не отходит от него дольше, чем на два часа, и лишь ради занятий в Школе позволяла себе покидать его на полдня, но сейчас со Школой покончено, а в гости она никогда никого не зовет, потому что в доме у них неуютно и голо – распроданы ковры, безделушки, многие книги… а еще потому, что от светской, праздной болтовни Вадим начинает болеть: голову словно стягивает железный обруч…

Чужих нет, потому что все мы – листья на одном дереве. Только мы так долго росли, что всё позабыли и не чувствуем уже нашего общего ствола и наших общих соков, текущих ото всех и ко всем. Мы – дебильные листья, растущие кто куда, растрепанные, ненавидящие соседа.

А те счастливцы, что обрели свою половинку и слились с ней, должно быть, пребывают, мерцая, в ожидании более высоком – некоего отдаленного всеобщего слияния.

Когда я – в глубокой и светлой медитации – нахожу точку покоя, сферу покоя, космос покоя… я ощущаю всеобщую взаимосвязь. Невидимую, но прочную. Всего со всем.

И погромы в Баку, и война в Ираке, скрежет, кровь и ярость планеты берут начало свое, тоненький паутинный исток – в моем раздражении, в мутной, едкой волне ярости, гуляющей внутри и застилающей глаза.

В моем виске – зародыш мировой войны. Стоит сделать неосторожное душевное движение – она родится, грянет.

* * * * * * * *

Выпал снег и лежит, плоско и слепо, похожий на зубную боль.