Текст книги "Полдень Брамы"

Автор книги: Александра Созонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Ольга разволновалась, раскрылась. Я глядел на нее во все глаза. Сердце бухало.

…Вот потому-то она и пришла сюда. Случайно услышала от знакомой и пришла. Чтобы знать, что говорить – им. Ну и, конечно, для себя тоже. Что говорить себе в подобных же случаях. Психологическое образование не спасает, не объясняет ни черта из самого главного…

Ольга задала тон, и потом все какое-то время рассуждали о самоубийцах. У каждого были в запасе один-два примера из числа хороших знакомых. Кроме меня. Один я не внес своего вклада в разработку увлекательной темы.

Нина, выслушав каждого, подвела короткий итог. Самоубийство очень отягчает карму. Не так, как убийство, – в этом христианство ошибается, – но сильно. В отличие от убийства времени искупить грех – сжечь карму – в пределах этой жизни уже нет. В этом глубокая специфика подобной ошибки. И в посмертии, в промежутке между двумя воплощениями, самоубийцам приходится не сладко. Та мука, от которой они пытались сбежать, никуда не девается. Отчаяние, или стыд, или боль потери – они тут как тут. Убить себя еще раз, на этот раз уже астральное тело, средоточие чувств – невозможно. Приходится долго-долго изживать свою муку. По каплям, по крохам. Гораздо дольше, чем на земле. Времени там нет, но субъективно кажется – десятилетиями и веками. Классический образец христианского ада… Но, надо вам знать, – самоубийство самоубийству рознь. Бывают ритуальные уходы из жизни. Бывают священные. Махавир, древнеиндийский Учитель, поощрял своих учеников на добровольную смерть от голода. Не просто смерть, а одновременно с уходом из жизни вхождение в самадхи. Это очень высокая ступень йоги. Высший пилотаж.

– А случайного, Оля, ничего не бывает. И вы это скоро поймете. Вы пришли сюда не случайно. Всех нас вели сюда, в Школу, кого нежно, еле заметно, кого жестко и решительно, по-разному, всеми способами – и привели наконец. С чем я вас искренне поздравляю.

Потом о себе и своем пути в Школу рассказывал Коля, майор милиции. Я несдержанно вздрогнул, когда он назвался майором. Милиции! Да еще член КПСС! Неужели майору и коммунисту место в духовной школе? Или он стукач? Но тогда сидел бы тихо, маскировался.

Улыбчивый парнишка лет 37 с замашками многолетнего комсомольского лидера. Впрочем, привел его сюда, судя по его рассказу, порыв вполне искренний и достойный. По долгу службы он часто сталкивается с розыском пропавших людей. Их пропадает бесследно огромное число. В год больше, чем полегло наших ребят за десять лет афганской войны. Особенно жалко детей. Конечно, большинство из них погибает, но не все. Скажем, девочек лет 10–12 часто крадут в гаремы среднеазиатских партийных и советских боссов. Да-да. Такие вот привозят подарочки шефу из средней полосы России. Найти этих девчушек так же трудно, как и тела убитых. Какой-нибудь пыльный аул, старухи в ватных халатах, никто ни слово по-русски – глухо… Он слышал, что есть экстрасенсы, которые по фотографии могут определить, жив человек или нет и где его тело. Он решил попробовать себя в этом деле. До этого какое-то время занимался лозоходством, были неплохие результаты. Услышал о Н.Т. и ее Школе. На последней парапсихологической конференции подошел к ней и попросил спросить Учителя, имеет ли ему смысл посвятить себя этому, получится ли у него, не будет ли просто тратой времени. Она спросила тут же, в перерыве между докладами. Для надежности – вместе с одним из своих учеников. Импульс, посланный ими, и ответ Учителя были такой силы, что женщине, сидевшей между Н.Т. и учеником, тоже ее ученице, стало плохо с сердцем и пришлось вызвать «скорую». Учитель ответил, что да, можно. И вот Николай здесь.

Ольга спросила, отчего стало плохо той женщине и что с ней теперь. Нина объяснила, что та оказалась недостаточно очистившей свое физическое тело для приема высоких энергий. Сейчас с ней все в порядке, из больницы выписали, но на занятия пока не ходит. Н.Т. очень переживает, что так получилось, и призывает всех к осторожности. Нельзя форсировать продвижение, необходима многолетняя тщательная подготовка…

Тамара Васильевна, мать, разлученная с сыном, в свою очередь рассказала, обнаружила однажды, что может лечить людей. Лет пять назад обнаружила неожиданно для себя, и сначала лечила лишь сына, потом близких родственников, а сейчас лечит всех, кто к ней обращается. Пришла сюда, потому что с теорией у нее слабовато, много может, но действует лишь интуицией, ничего конкретно не зная.

Она немножко зарделась, рассказывая об этом. Скорбно-усталое лицо расправилось, помягчело. Видно, что дар ее, так внезапно нагрянувший в пожилом возрасте, – тайная ее радость и гордость.

Выслушав, Нина мягко, но категорично посоветовала ей забыть о своих способностях. Не нужно лечить. В Школе подобное не поощряется.

Но почему? Заинтересовались и вскинулись все, не только Тамара. Еще двое-трое пытались лечить, кто-то своих детей, кто-то шире…

Не нужно, ибо мы воздействуем на чужую карму. Болезнь – всегда кармическое испытание, кармический урок. Излечивая человека, мы вмешиваемся в его путь и даже представить не можем возможных последствий. Только достигшие очень высоких степеней посвящения могут это, так как видят вглубь.

Тут все какое-то время шумели. Как определить, когда мы вмешиваемся в карму, а когда совпадаем с ней, являемся ее исполнителями? А когда даем таблетку валидол не нарушаем карму? А…

Тамара обиделась и молчала, сжав тонкие губы.

Мужчины в большинстве своем согласились с Ниной.

Ольга тоже разнервничалась, хоть и сдерживала себя, и спросила: а если близкий человек рядом умирает, а ты чувствуешь в себе силу, что же – спокойно смотреть?

– Не надо сводить к крайностям, – попросила Нина. – Конечно, если близкий человек умирает, надо не только смотреть. Но и помогать. Помогать выздороветь, а если неизлечимо – помогать умереть.

Спор этот мы продолжали и по дороге к троллейбусу.

– Я хочу, чтобы вы поняли, это очень важно, – говорила Нина. – Что значит близкий? Родители, дети, мужья, жены – вы близкие сейчас, на крохотном отрезке времени, а миллионы, а миллиарды лет не будете ни видеть, ни знать друг о друге. Нет близких. У меня сын, ему семь лет. Конечно, я люблю его и забочусь о нем, но в то же время всегда знаю, что мой сын – не мой. Он принадлежит не мне, а себе самому. И вечности. В этой жизни он мой сын, так случилось, что мы с ним рядом, а в следующей – никогда не увидим друг друга…

Хорошая у нас группа. Ребята, уставшие месить ежедневную грязь жизни, попробовавшие поднять глаза от привычной горизонтали, от вчера-сегодня-завтра-пожизненно, поднять – и не опускать больше.

И Нина молодец. Маленькая, сильная и мужественная. В Школу она ездит пять раз в неделю, возвращается домой к полуночи. А еще служит где-то, зарабатывает на хлеб. А еще – сын и старенькая больная мама. Мужа нет. Если б не космическая энергия, которую она ощущает почти постоянным потоком, разве такое выдержишь?

Правда, последними словами она нагнала на мою душу жуткий холод. Запредельный. Наши дети – не наши дети. Наши близкие – случайные попутчики в грохочущем поезде времени, с которыми мы коротаем дни и годы, болтая и попивая чай, до своей остановки, до пересадки в следующий поезд, или дилижанс, или лайнер. Смерть – пересадка. Прощайте! Не обессудьте, если что не так. В новой жизни ожидают новые попутчики, собеседники, сотрапезники. Миллионы и миллиарды лет, светящиеся хвосты галактик, холодный колючий космос, ослепительно хохочущий Абсолют… И никого рядом.

Я продрог до костей, добираясь домой. Хотя вечер был теплый, слякотный. У меня нет детей, не с кем разлучаться навсегда, на холодные миллиарды лет. Кроме Зойки. Мифической маленькой Зойки. Интересно, я даже не знаю, кто ее мать. Вроде бы это наш с Динкой ребенок, наша дочка, не выпущенная этой дурехой на свет. Но Динку я вспоминаю редко, почти не думаю о ней. Марьям – вот кто живет во мне, глубоко, жгуче, больно, не покидая ни на миг. Может быть, это ее ребенок? Тот, выдуманный, несуществующий. Она ведь так сильно представила, поверила, оживила в своей душе…

Маленькая девчушка полутора-двух лет. Теплая щека, краешек прозрачного – как у Марьям – круглого глаза, лепет… Впрочем, в два года уже не лепечут, уже вполне прилично говорят. «Мы друзья с тобой?» – это я ее спрашиваю. Такой у нас ритуал. «Друзья». – «Друзья до гроба?» – «До гроба», – радостно подтверждает она. «Нет, лучше так: друзья до гроба и после гроба. Верно?» – «Друзья до гроба и после гроба!» Вот так вот!

Вот так вот, Нина. Не знаю, как там вы с вашим сыном, а я ни с кем не собираюсь разбегаться навсегда на миллиарды световых лет. Особенно со своей дочкой. Которой, правда, не существует на свете.

Но, черт возьми, с кем же я тогда разговариваю и кого вижу?..

* * * * * * * *

Перечитывал с утра послания апостолов. Никогда раньше не вдумывался в них, пробегал по диагонали, сегодня же – углубился, открыв для себя неожиданные вещи.

Загадка Георгия, так долго мучившая меня, разрешилась. Как сочетает в себе Георгий любовь к Богу и тщеславие? А очень просто. Как апостол Павел. Георгий очень чтит Павла, цитирует его постоянно и в экуменическую молитву, придуманную им, включил многое из его посланий. («Святой Дух да ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными…») Неужели прав Даниил Андреев, считавший, что Павел принес христианству не меньше вреда, чем пользы? Кажется, я готов согласиться с ним.

Глубочайшая мудрость, жертвенность, белый огонь веры – и тут же: «Если враг голоден – накорми его, делая сие, ты соберешь ему на голову горящие уголья»… «Умоляю вас: подражайте мне, как я Христу»… «С жезлом прийти к вам или с любовью?»… «Я гораздо более был в трудах, безмерно в ранах, более в темницах».

Слова о себе, призыв уподобляться себе – почти в каждом послании. И наставления рабам повиноваться господам своим – словно в оправдание земной власти, незыблемости властолюбия.

Да, Георгий не виноват: он всего лишь последовательный ученик. Ни у Петра, ни у Иоанна, ни у Иакова нет ничего подобного.

Георгий, Георгий… Все время мысленно беседую с ним. Вспомнил, как мы спорили когда-то о переселении душ. Георгий как истинный христианин не мог принять это даже в качестве предположения, душа его не соглашалась, отвращалась от мысли, что ей предстоит странствовать, меняя тела и личности, словно изнашиваемую одежду. Что же тогда такое «я»? Где его границы, где кончается его пространство? И в каких телах все воскреснут в конце концов? («Я – ведь это и мое лицо в том числе, и мои руки, и цвет глаз, и порок сердца, и привычки, и…») Да, что-то близкое к отвращению, к дрожи вдоль позвоночника вызывало у него слово «реинкарнация». На меня же, наоборот, такую же дрожь и тоску нагоняет мысль об аде и рае. Что за дикая, больная фантазия выдумала и закрепила в догматах – бесконечное, розово-голубое блаженство и столь же протяженные в вечности средневековые пытки? Где тут любовь, простая, элементарная, где космическая гармония и мелодия? Моя христианская суть не могла проглотить и переварить эту колом встающую поперек души догму.

Мы спорили. С Георгием трудно спорить, ибо он всегда немного снисходителен, кто бы ни находился перед ним. Но дело не в этом. Сегодня утром я вдруг взглянул на предмет нашего разногласия по-другому. Нина вчерашним своим выступлением словно подула мне на мозги, приморозила их. Бесконечная жизнь в аду или раю – это дикость. Но это теплая дикость, живая, человечная. Ибо мы имеем надежду встретить там, в аду или раю – не суть важно, – тех, кого любим. А бесконечные странствия в космосе, одинокое парение среди свернувшихся спиралью галактик – это справедливо, это красиво и гармонично, но как стынет и ноет от этой красоты сердце. Или сердце уже вовсе не нужно будет там? Холодно-холодно. Иглисто-светло. Звонко.

Жалко, что с Георгием больше не поговоришь, не поспоришь. Он умный. Хоть и не насыщали меня никогда наши споры (все равно, что пьешь кислородный коктейль – и вкусно, и пузырьки красивые, но сытости никакой), но все-таки был диалог. Был собеседник.

Всю жизнь меня мучает тоска по умному собеседнику – спутнику, партнеру, брату на высоком и не слишком-то греющем ментальном пути.

Впрочем, неужели в Школе я не обрету таких? Полностью выросших из догм, свободных и зрячих? Я просто еще не осмотрелся там как следует, не разговорился.

Еще не прижился, не осмотрелся, но… Школа уже творит со мной чудеса, будь она благословенна! Она лепит меня и выстраивает. Две точки в неделю: в субботу лекция Н.Т. и семинар и в четверг занятия на группе – организуют мое время, до этого плывшее без берегов и русла. Две точки порядка в неделю и две каждый день: утренняя и вечерняя медитации. Я не узнаю себя. Я и болеть стал реже. Все чаще ощущаю себя струной – натянутой, блестящей, готовой к прекрасной вибрации и звонкой мантре.

Но главное изменение в своей психике я отмечаю вечером, включив телевизор и развернув свежий номер «Огонька».

«Мне невозможно быть собой, мне хочется сойти с ума». Наверное, многие мои соплеменники чувствуют то же, уютно устроившись перед экраном или шурша свежими страницами.

Средства массовой информации – горячие, кричащие, нервные – жесточайшие истязатели. Как жить? Зачем тянуть лямку сердцебиений дальше? Во имя чего – разве что досмотреть агонию до конца…

Нет, в девакан, скорее в девакан! Нет сил больше. Девакан – отдохновение между двумя воплощениями, колыбель, подвешенная на холодном гвоздике Полярной звезды, тот самый мечтаемый Лермонтовым сон: «Но не тем холодным сном могилы…» Чтобы вялотекущий Апокалипсис протекал где-то под, далеко и глубоко внизу. Так далеко – что ни эха от него, ни отголоска взрывов, ни запаха…

Нет, с тех пор как я обрел Школу, мне не стало менее больно от того, что творится с моей бедной страной и моей бедной планетой. Но боль стала иной: расширившись вместе с расширяющимся сознанием, стала прозрачней и тоньше. Я словно раздвоился: живу, мучаюсь изнутри, уязвленный всеми болезнями родины, и в то же время, поднявшись высоко над нею, над всей планетой – понимаю, вижу, люблю и… радуюсь. Радуюсь открывшемуся простору.

Спасибо вам – Н.Т., Школа, Нина.

* * * * * * * *

Пришло письмо от Альбины.

«Удивительный сон приснился мне сегодня! В неведомой стране, в неизвестно каком веке я была доверенным лицом человека королевского ранга. Он был молод, беззаботен, небдителен и все поручил мне: огромные сокровища, просто клады Али-бабы, и я в них купалась. И был там особый сверток, и внутри – самые сокровенные сокровища, о которых хозяин не знал. С виду холстина цвета хаки, сворачивающаяся в свиток, а внутри… письмо, толстое, сильно склеенное, с вашим адресом внизу. Утром получила от вас письмо. Я думаю: может, это было в прошлой жизни, где вы были тот молодой хозяин?

Прочла письмо, и – вы себе представить не можете, какой я получила кайф от него. Не иначе, как мне вас послали добрые, светлые силы! Живите вечно! Уже много-много лет – а может, даже и никогда вообще – я не получала таких прекрасных, умных, насыщенных добротой и знанием писем. Это не комплимент! Мне все время кажется, что вы мне приснились и скоро исчезнете. Не исчезайте!»

Нет, это мне кажется, получая подобные письма, что я сплю. И что городка с названием, похожим на полуденный птичий посвист – Элиста, – не существует на свете.

«…Хочу сказать вам, что я сама не знаю, как лечу. Как это происходит. Просто посмотрю на человека – и с ним сразу что-то начинается… Один человек мне сказал, что это грани одного таланта – из ничего сделать дом, вещь, на свалке найти старье и сделать из него новое, красивое – и вылечить человека. Я тогда была потрясена. А теперь я знаю, что да, это так. Обычно целишь человека, уже отброшенного всеми, тот же брошенный материал, со свалки. Когда я это поняла, стала сама исправлять телевизор, ему тоже место на свалке, но я повожу руками – и он показывает.

…Вот месяц назад был случай. Приходит один давний знакомый, когда-то работала художником под его началом, громогласный такой, матерщинник, участник войны, и плачет: „Дочка, Шурка моя, умирает! Два раза в Москву возили, рентген головы делали уже 17 раз! И никто не знает отчего. Истаяла, лежит, не ест, не пьет, провалы сознания… Помоги, чем можешь! Ты можешь!“ Поговорила я с ним. Ладно, говорю, приду, давайте адрес. А у него на левой руке пальцы с фронта, после ранения, не шевелятся. Он пошел к калитке и вдруг в ужасе говорит: „Смотри, пальцы двигаются… Сорок пять лет не двигались… Ты ведьма, да, Альбина?..“ Ну, ведьма, говорю. А сама радуюсь: раз отцу помогло, значит, и ей поможет. Ведь помогает не всем, нет, не всем. Прихожу к ним назавтра, темная комната, окна занавешены, лежит что-то ветхое, вроде цыпленка. Села я возле нее, беру руки, а она отворачивается, не хочет видеть меня, не верит. Постепенно влезаю в душу, как умею. Говорит еле-еле, проваливается в беспамятство. Все молитвы, какие знала, прочитала над ней, сорок раз всю огладила, ноги ледяные и руки ледяные растерла, чувствую: бессильна. Не спасу, чего руками махать, как мельница, людей смешить, думаю: как бы удрать. Байки им всякие рассказываю, дошла до Блеза Паскаля, как он умер и обнаружили у него в черепе, на костях изнутри отпечатки пяти пальцев, вмятины черные, все были в шоке, и только в наше время определили, что это был рак мозга. И тут моя Шура задушенно изрекает: „Вот те же самые пальцы и у меня внутри черепа. Значит, и у меня рак мозга. Спасибо, что сказали, теперь я точно знаю, что умру“. Уж и не помню, как я выскочила из их дома, а на улице сразу же женщина ко мне: „Который час?“ Глянула на часы: „Ровно два“. Она: „Сколько?!!“ Тут еще одна женщина с часами: „Ровно четыре“, – говорит. Вот тут я задумалась. Точно помню, что пришла к ним ровно в двенадцать. Часы шли, не стояли. Я была у них четыре часа, а на часах прошло два. И все так ровно, без минут… Короче: встала Шура, сразу же. Вроде бы и не болела. Подошел срок ей ехать в Москву, отец рассказывал потом: все в шоке были, и так, и сяк снимали голову – ничего. По всем параметрам здорова. С неделю назад заходила ко мне: загорелая, крепкая, красивая, волосы распущены…

Вы гадаете, дар это, или награда – мое целительство, – или еще что-то. Оно было всегда, я родилась со знанием трав, никто меня не учил этому, и всегда липли кошки, собаки, птицы… но проявилось лишь в 42 года, после очень сильного потря-вам когда-нибудь расскажу. Я, конечно, знаю, что это такое. Если б вы приняли учение Дона Хуана, я бы могла вам рассказать, но без этого не получится. Если в двух словах: это добавочная энергия – как подарок воину!»

Учение Дона Хуана принять я не могу, как ни жаль. Я не поклонник Кастанеды, скорее наоборот. То есть первые его тома я прочел с интересом, выписывая кое-что для себя, но от последних меня затошнило. Читал, преодолевая тошноту, и не бросил лишь потому, что книги выпросил с большим трудом и сам переплетал их, заплатив этим за чтение. Особенно невыносимо было место, где описывались дыры в светимости, которые выгрызают в нас наши дети (вспомнилось некстати, что у Сидорова синонимами слова ребенок были «грызун» и «спиногрыз»), и что надо сделать, как перестать любить собственных детей, чтобы поставить на дыры светящиеся заплаты и восстановить свою целостность.

Я честно написал Альбине о своем отношении к Кастанеде, и она – мудрая женщина, – конечно же, не обиделась. Только заметила, что один раз читать недостаточно, лучше и не браться. Надо прочесть эти восемь томов (говорят, уже есть девятый, вы ничего о нем не знаете? Умоляю вас, если только услышите…) раз шесть-семь, чтобы что-то понять.

Возможно, она и права.

Возможно, Кастанеда проник в меня глубже, чем мне кажется, так как сегодня утром я понял, что нужно сжечь свое прошлое. (У него было что-то подобное: отбросить личную биографию, не иметь ее вовсе.) Все старые дневники, письма, записные книжки, фотографии. Все. И не выбросить, не сдать в макулатуру, а именно сжечь.

Вытащил с антресолей и шкафов весь жизненный мусор – пуда два, не меньше, – свалил в одну кучу на пол. (Подумал мельком, что освобождается много места, есть куда запасать мыло, крупу и муку в преддверье предстоящего голода. Только вряд ли я стану этим заниматься – скучно. И не для кого.) Мусор, бумажный хлам, спрессованные энергии тоски и вдохновения, черновики, письма Динки, рукопись Марьям, школьные записки, кособокие хромые иероглифы «эго». Тридцать пять лет жизни.

Не жалко.

То есть жалко, конечно. Особенно письма и фотографии. Дневники не жаль. Придется перечитать их, перед тем как сжечь, и кое-что выписать, что может впредь пригодиться – ведь я еще пишу, еще не совсем забросил это низменное занятие. Перечитать эту груду, семьдесят процентов которой – нытье и боль. Прожить заново тот отроческий, тот юношеский морок… Ну и гору взвалил я сам на себя! Тяжеленную горькую гору.

Фотографий жалко. Больше всего Динкиных. Она любила сниматься. Часто меняла внешность и каждый раз при этом запечатлевалась. То обстригалась почти налысо – оттопыренные уши смешно и трогательно топорщились, как маленькие нагие крылья. («Острижение волос, по древним мифологическим представлениям, означает замещение самоубийства. Да-да. Волосы – часть тебя. Так же как и ногти. Остригая их, откупаешься этим от смерти, словно бросаешь ей подачку», – важно так, глубокомысленно, перебирая ногтями шуршащий короткий ворс на макушке.) То красила волосы в полоску – и это задолго до моды на панков – или обстригала ресницы на одном глазу и так и ходила: один глаз голый, круглый, карий, другой – для контраста с густо накрашенными ресницами, словно черный нарцисс. Обожала придумывать возлюбленным клички и писать их фломастером или губной помадой на спине и предплечьях. Для меня самыми ласковыми были «мышь», «крысенок»… Неимоверно жадная до жизни, могла влюбиться сразу в четверых. С разной степенью силы, наглости и раскованности. («Не называй любимых имена, была и есть любимая одна. А имена ей разные дают. – Ну, здравствуй! Как теперь тебя зовут? – Это не я сказала. Ширали. Но все равно правильно».) Чужие души перелистывала, как комиксы – кошмарные, нудные, бездарные, захватывающие, смешные. Текучая, как вода. Наполненная тщетой и смехом. Солнцем. Привязать ее к себе – гиблое намерение, это я, к сожалению, поздно понял. Все равно что влюбиться в листву, в переливы проросшей пшеницы, в хмельную болотную фею. Динка… «Экс-любимая» – разве это не издевательство и не абсурд? Как тут не возмущаться собственным устройством и человеческим вообще и не презирать его. Почему я жить не могу без женщины, подыхаю без ее голоса в телефонной трубке… а через каких-то пару месяцев ее появление становится ненужным и навязчивым, а все эти сумасшедшие ощущения относятся уже к другой?.. Грустный маразм. Сжечь все… Все равно она бессмертна, Динка, и улыбочка ее неуловимая бессмертна, и оттопыренные уши, и постельное вдохновение, и вечная сигарета в зубах, и текучесть… Сжечь.

От Марьям фотографий не сохранилось. Ни одной. И писем нет. Только сюрные рисунки, циклопы и «Сидоровы», обрывки ее дневников да рукопись повести.

Зачем я вытащил этот бумажный ворох?

Прошлое набросилось с такой жадной силой, что я, абсолютно раздавленный, долго сидел не шевелясь.

Память – наш личный, индивидуальный палач. У каждого свой, всегда рядышком, под черепной крышкой.

Что за блаженство, что за отрада в слове «забыться»…

Я пытался отодрать цепкие пальцы памяти, я бил ее по рукам… но она накрепко, намертво вцепилась в один-одинственный образ.

Первый год после ухода Марьям я боялся выходить на улицу. Она мерещилась мне везде, в каждой третьей прохожей женщине, словно тысячи отпечатков размножили с одного оригинала и разбросали по городу. Женщина за сорок с одутловатым лицом, девчонка-первоклассница, узбечка с сотней косичек, старуха, красотка с рекламного плаката, кошка, дворняга, птица… Разрез глаз, поворот подбородка, изгиб верхней губы, темень волос и что-то совсем неуловимое, необъяснимое… Наваждение, наводнение, вышедшая из берегов она.

Кое-как я научился держать ее в берегах.

Но вот вытащил, на свою голову, груду бумаг и снова – захлебываюсь.

Она все время жила, от меня отвернувшись. А я – пытался за подбородок повернуть ее лицом ко мне. Такой обобщенный образ остался во мне от наших отношений. За подбородок, или грубее – за плечи, или совсем грубо – за волосы (впрочем, за волосы – только мысленно), длиннющие, лошадиные, жесткие.

Плечи ее можно обнять и забыться иллюзией обладания. Худые, сжавшиеся неприметно – но я чувствовал – от моих жадных прикосновений плечи, тело… Тело она бросила мне презрительно-безразлично, а все остальное, а главное осталось таким же недоступным, как и прежде, во время жизни ее в убогой комнатенке, расцвеченной редкими визитами Сидорова. Зачем мне ее тело без всего остального? Первое время я наивно пытался достучаться к ней посредством его, апатичного, тихого, – пытался ласкать так нежно, так сладко, чтобы она, завороженная плотяным колдовством, повернулась ко мне сначала с недоумением, с любопытством, потом… Но бесполезно.

Порой, пока она утром спала, я делал уборку во всем доме. Мечталось, что она проснется, а вокруг – чисто, и часть этой чистоты, уюта, ясности перельется ей в душу, и ей станет светло, станет покойно. Но она просыпалась, и это было все то же тоскливо-гордое существо. Холодными, безучастными глазами смотрела она на вылизанную комнату, на букеты осенних, шуршащих, замечательно пахнущих листьев.

Свет, тепло, нежность, желание помочь – все активное и динамично-любящее во мне разбивалось о ее угрюмую гордыню и откатывалось назад, бесполезное. Нужно быть святым, чтобы смочь ее вынести! Я не могу тащить из полыньи человека, который при этом выворачивает мне руки и загоняет под ногти иголки.

Однажды – это было дней за десять до ее ухода – она вывела меня своей апатией. Кажется, я звонил ей по телефону и звал куда-то: на сногсшибательную выставку авангардистов – они еще были внове – или в гости к хорошим ребятам, а она тускло отговаривалась, что никуда не хочет, и пусть я иду один, и, сорвавшись, я крикнул: «Да застрелись ты!» – и грохнул телефонной трубкой.

Сжечь… Все сжечь.

Зойка, моя Зойка. Ирреальная девочка, душа. Только тебе могу рассказать об этом. Только ты меня слышишь и слушаешь, моя маленькая. Только тебе одной я нужен.

Кто ты?

Не уходи от меня. Не оставляй меня.

* * * * * * * *

Сегодня новолуние, сегодня первая медитация на группе,

Все сели в кружок по порядку знаков Зодиака. Нина в центре. Спина прямая, руки на коленях ладонями вверх, позвоночник напряжен и строен, словно антенна, направленная в небо.

Голос у Нины негромкий, размеренный, резковатый. Похожий на мастерок или резец скульптора, которым она вытесывает текст медитации, который, в свою очередь, поднимается вверх, надрезает пространство над нашими головами, и оттуда… оттуда идет золотистый, пощипывающий, зажигающий тонкий звон в ушах, поток.

Если честно, я не ожидал, что буду что-нибудь ощущать. Мне казалось, я совсем не чувствителен, не продвинут в ту сторону. Но – было, было! Отрицать это невозможно, сомневаться больше нельзя!

Потом, не выходя из поля, не меняя позы, все негромко рассказывали свои ощущения. Кто-то чувствовал поток энергии, но ничего не видел. Кого-то неудержимо влекло поклониться, отдать избыток космической силы земле. Кто-то рассматривал быстро мелькающие астральные картинки. Один парнишка, тренер по у-шу, наблюдал исходящий от всех нас свет, от кого-то яркий, от кого-то послабее. (Вот счастливчик, вот продвинутый! Я сразу же заболел комплексом неполноценности.) Что-то, впрочем, и я видел и попытался выразить. Световые пятна, неистово крутящиеся колеса, огненная змея, рассыпающая трескучие искры…

Мне запомнился рассказ Тамары. Ей привиделось, будто она сосуд, полый, и ключицы ее – края сосуда. И вот огромный тюбик с черной краской, и кто-то надавливает, и краска, переливаясь через ключицы, заполняет ее. Черная, жгучая, маслянистая… по горлышко. Она рассказывала – мы все еще сидели в поле, расслабясь, руки ладонями вверх, – и вдруг страшная тяжесть надавила на меня, словно тоже стал заполняться черной краской, словно слился на какой-то момент с ней. Потом прошло. Потом говорил следующий по очереди, но я плохо вникал, не сразу стряхнул с себя ощущение этого мига.

После медитации на меня напал дикий озноб. Нина смеялась и говорила, что это хорошо, идет очищение. Потом будут дико болеть ноги, потом поясница, сердце, лоб – по мере очищения снизу вверх – все эти малоприятные ощущения у нас впереди.

Мы шли к остановке троллейбуса, потом ехали в метро, а озноб все не утихал. Я хотел подойти к Тамаре, спросить, что у нее стряслось? С сыном, наверное? Ведь неспроста эта черная краска. Еще хотел поболтать с Ольгой, познакомиться поближе, в конце концов, мы в одной группе, а я еще не перекинулся с ней и парой фраз. Но меня опередили. Понятное дело, женщин мало, я всегда буду оставаться в стороне. Спросить Тамару так и не решился. Она оживленно рассказывала кому-то из мужчин о том, как ходит в Дом ребенка и лечит детей, по выбору, кто ей приглянулся, («у кого глазки самые ясные») – она понизила голос, оглянувшись на Нину, – она была говорлива и бодра, и при чем тут какая-то картинка с краской… Я пристроился к ним третьим и молча шел рядом, усмиряя озноб.

Ольга тоже чаще молчит, чем говорит, в этом мы с ней похожи. И еще она одного со мной знака, знака огня. Это я понял еще в прошлый раз, до того как мы выяснили свои знаки, рассаживаясь по кругу. Она прямо-таки взбесилась от слов Нины, что не нужно лечить (хотя сама экстрасенсорикой не владеет совсем), и сдержала бешенство, и сидела тихая, с угрюмыми глазами. Картинки ей тоже сегодня привиделись, но я их не запомнил, потому что она говорила после Тамары, после черного тюбика.

Запястья у нее потрясающе тонкие. Но она гораздо более нервна и пуглива, чем девочки из моего сна. Те были спокойней, ласковей, пронзительней…

Медитация – это здорово. Это выход в иное измерение, воплощенная вертикаль. Это лестница Иакова. (Точнее, самое ее начало, первые ступеньки.)

Было так хорошо, что я почти забыл о том, что случилось до нее. А до нее я чуть было не поругался с Ниной. В результате чего она заключила, что я типичный Овен. (Я не Овен! Я давно перерос свой знак и отбросил его, как высохший кокон. Я терпеть не могу астрологию и не нуждаюсь в ней! И на это Нина сказала, что слышит Овна, самого характерного Овна. Впрочем, добавила она, со временем из меня выйдет отличный ученик. Самые лучшие ученики выходят не из тихих и покладистых, а из буйных и непокорных. Таких, как Вивекананда. Помните, он был самым строптивым и гордым из всех учеников Рамакришны?)