Текст книги "Полдень Брамы"

Автор книги: Александра Созонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Я был благодарен Нине за эту параллель, но моего пафоса она не сбила.

А взвился я, когда они говорили об Армении и Азербайджане.

– Вы знаете, что там происходит? – спросила наша наставница. – Там идет переход с плана свадхистханы на план манипуры, и от этого льется кровь.

До этого она вскользь заметила, что Сталин – тоже исполнитель божественного плана, и проведенное им людское уничтожение было отнюдь не бесцельным.

Почему-то я не могу спокойно проглатывать подобные заявления.

Потом была медитация, и я все забыл. Вернее, все стало не важно. Я чувствовал только щемящую благодарность к Нине и группе за этот выход вовне себя. В одиночку я бы так далеко не вышел. Когда медитируешь в одиночку, все гораздо слабее, и картинки тусклее, если они вообще есть. Но даже не это главное: удивительное ощущение братства возникло во время постройки группового тела и самой медитации. Редкое чувство, безмерно ценимое мной. В каком ином месте, в какой иной компании мог бы я очутиться за одним столом с майором милиции, приятельски болтая и – больше того – ощущая его в медитации ближе чем братом, надежней чем другом, ощущая его частью себя, частью нашего общего космического тела?.. Щипало в глазах, оттого что он такой чудный парень, а я еще плохо подумал о нем при первом знакомстве, вот только – какая жалость – мозги у него насквозь просовеченные, но это не страшно, он разберется со временем, не зря же он пришел сюда, отличный мужик, не зря же мы собрались вместе…

Я люблю их всех, Господи.

Только пусть они больше не говорят таких страшных вещей про Сталина и про войну в Армении.

Я не хочу их терять.

Не хочу больше никаких поисков, разрывов, уходов и перемен. Не могу больше катиться вечным колобком, от обретения к обретению, от краха к краху. Я выбрал.

Теософия. Прекрасное слово. (Не то что синоним его – «оккультизм», – кривляющиеся во рту звуки.)

Богомудрость. Я – теософ, не оккультист. Я хочу познать Божью Мудрость. Ничего больше, никаких прочих желаний во мне не осталось.

Марьям, – позвал я около полуночи, погружаясь в медитацию. Марьям…

…И увидел ладонь, сжимающую раскаленный уголь. Уголь прожег ее насквозь. В образовавшемся в ладони отверстии видно ночное звездное небо.

* * * * * * * *

Сегодня я все сжег.

Неделю, стиснув зубы, перечитывал свои дневники и письма, плавал в жгущем пробужденном пространстве больной любви, бесплодного одиночества, рушащихся, словно песочные домики, юношеских надежд. Не переставая, ныло сердце, валидол не спасал. Не мог заснуть до шести, до семи утра, прошлое теребило и скреблось, стучала кровь в висках, и медитации не помогали – выскакивал из них, не умея отстраниться от тоскливых, разбуженных энергий.

Сегодня дочитал последнюю тетрадку, выволок всю груду на улицу – там как раз сжигали ящики на задворках мебельного магазина – и смотрел, пока все это не сжалось, не сгорбилось, не превратилось в темную горку пепла.

Он молодчина, огонь. Он действовал со знанием дела, не спешил, перелистывал страницы, словно сам читал все написанное и приговаривал к уничтожению. Я любил его, я был благодарен за его суровое милосердие. Любил, как брата. Сильного и старшего брата, которому не слабо, в отличие от меня, неврастеника, одним махом избыть всю эту тоскливую, наросшую за десятилетия груду… Динка подмигивала со своих фото, прежде чем потемнеть, скрутиться и рассыпаться черной пылью. Щеки ее дрожали, как всегда, когда она злилась и пыталась настоять на своем. Волосы трещали, как когда-то давно, когда она проводила по ним щеткой. Воплощение живучести и свободы… Письма ее он сожрал мгновенно – не так уж много их набралось за год. Еще он проглотил магнитофонную пленку, где она поет под гитару цыганские романсы. Пела она плохо, но воображала о себе…

Огонь гудит и шуршит то ли в благородном бешенстве, то ли в вожделении… Широкая рыжая метла, подметающая к чертовой матери мое прошлое. Как, должно быть, свободно и легко мне станет теперь!

Студенческие записки… телефонная книжка с женскими профилями на каждой странице… Раннее творчество, тетрадка школьных стихов, листки с полудетским почерком, попытки заткнуть рот очередной сердечной ране… женское имя (Динка?), словно камушек, бездумно и бесконечно катаемый в руке, совсем уже отполированный моей неуемной психикой…

Огонь – максималист, от плохой пищи он погибает. Я доставил ему большую радость своим подарком, утолил большой его голод.

Жгу свои дневники: слежавшуюся, спрессованную тоску. Строчки выгнуты и искривлены от напора хлынувшего на беззащитную, доселе чистую бумагу душевного мрака. Бедная бумага. Сколько темных энергий хранит она на себе все эти годы. Молчит, терпит. Какое освобождение, должно быть, испытывают тетради, сгорая! Прости меня, бумага, ты ни в чем не провинилась. Свободна отныне, свободна!

Отрезаю прожитую жизнь от себя и скармливаю огню.

Но она держится на одном нерве – на Марьям.

Что еще сделать?..

Рассыпаются в черный прах странички ее школьного дневника:

«…Ирка сказала, чтобы я разрезала себе руку. Я разрезала и написала кровью несколько слов насчет того, что она меня не понимает. Причем все смотрели на меня и говорили, что я сумасшедшая. Артем сломал бритву, а потом со злостью ругался с Иркой…»

«…Он сказал, что у него болят кости, а когда он ест конфеты, проходит. Меня это довольно сильно встревожило, и, значит, я его люблю. Это первый раз в моей жизни…»

«…Танька подошла к нему на перемене и стала с ним долго болтать. У меня на глазах выступили слезы, и я даже сама удивилась, что могу зареветь от такого пустяка. Раньше, зимой, мне было достаточно одного его взгляда, чтобы было прекрасное настроение. Сейчас мне достаточно малейшего пустяка, чтобы стало плохо, тоскливо и тяжело. Раньше он мне нравился, сейчас я его люблю. Я думаю только о нем и могу говорить только о нем…»

«Где же тело твое…» (А это уже не школа, это второй курс, Сидоров, да живет он вечно.) «Где же тело твое? По ночам оно больше не греет и не радует глаз поутру. Где же тело?

Я больше не верю ни во что и не жду, не хочу – если больше не будет его.

Ошибается слух, и глаза могут, верно, ослепнуть, и душа – оглупеть… но руки?

Их не обманешь чужим, тоже теплым, не тем…

(Ну, беги же, беги, ты, чужой, я не сделаю боли, только – прочь. Чтоб взамен – никого, никогда.)

Поутру захлебнусь.

Ты, единственный, знаешь ли ты, отчего ты – единственный?

Верно ведь, бог – он и в нем, и в другом. Стоит только лицо повернуть. Стоит только разбиться.

Себя по кусочкам собрав – но уже не себя! – можно жить. Без тебя, без мучительной жажды тебя, без последней тоски, что ничем не унять эту жажду.

И жить, и ходить, и желать…

Но то буду не я уже. Буду не я».

Какое-то время я колебался, сжигать или оставить ее рукопись. Стопка бумаги, испещренная непроглядным нервным почерком.

«Остров». Странная детская смесь психологии, фантастики и детектива.

Она здорово выложилась там, перед тем как уйти насовсем. Запечатлелась навек… Навек ли? Будет ли это кому-нибудь интересно, кроме меня?

Кто знает ее, кому нужна она, крохотная человеческая искорка, замкнутая на самой себе, промелькнувшая коротко и болезненно?

Сжечь… или перепечатать на машинке и засунуть в стол на потом, на когда-нибудь? Я знаю, она будет тревожить меня из ящика стола, из самого дальнего угла антресолей – присутствовать, звать, томить. Освобождение не будет полным.

Я совсем было решил сжечь. Но поймал себя на мстительном чувстве: словно хочу досадить ей этим за жестокий уход, за то, что ни капельку, ни самую малость не был ей нужен. Получай же! Пепел – вот что останется от твоих мыслей, твоей поэзии, твоей тоски…

Она очень жестокая, Марьям. Она добивает меня своей жестокостью даже оттуда.

Неужели ей трудно прийти ко мне, присниться, хотя бы раз? Она не приснилась ни разу. Она настолько презирает меня, таким я был для нее нулем, ничтожеством, что она ни разу не пришла ко мне после.

В первые дни и недели я еле сдерживал себя, чтобы не набрать телефонный номер и не спросить Сидорова, приходит ли она к нему. Пусть он посчитает меня совсем спятившим, пусть выматерит, лишь бы ответил. Как она выглядит? О чем говорит?.. Тогда я еще не крестился, но уже стал потихоньку догадываться, что не все кончается нашей нелепой земной жизнью, не все.

Не позвонил, пересилил себя. С Сидоровым, после того как он заявился ко мне на второй день с коньяком, пьяный, дикий, детский – мы больше ни разу не виделись.

Ребенок мой, нерожденный, непроявленный, маленькая Зойка – приходит ко мне, а эта смертельная гордячка – нет.

«Мне легче просто умереть, чем убивать твое дитя. И то, и это – будет смерть, но в первом случае – шутя и без мучительной борьбы я уведу его с собой… И обалдело – мир и ты – нам вслед качнете головой».

Единственный раз только пришло во сне письмо. И запомнилась из него первая, стихотворная, строчка: «Мы с тобой встретимся по дороге в рай, обязательно». Но я не уверен, что письмо было от Марьям. Вряд ли она смогла бы такое – длинное и ласковое. Наверно, от Зойки. Если только девчушка моя умеет писать.

Сжечь. Последнее осталось. Последние лохмотья старой кожи.

Сжечь и развеять по ветру.

Прошлое больше не будет отягощать мне хребет, и я… подпрыгну, как юноша? Хорошо бы.

Еще надо разучиться писать. Забыть, что это такое, и выписки из моих дневников и писем уничтожить тоже.

Потом сжечь всю старую одежду.

Потом облить керосином и запалить комнату, ибо стены ее насквозь пропитались энергиями одиночества, беспомощности и боли.

Потом сжечь этот город – столько я настрадался в нем, и от многих улиц, памятных сквериков и кафешек трясет и знобит до сих пор.

Потом сжечь… понятно что. Нашу многострадальную, абсурдную, бедную, несущую, по словам теософов, свет и избавление всей планете. Правда, она и без меня вот-вот вспыхнет.

Потом…

Потом наступит свобода, и крылья зашуршат за спиной и ушами, и простор, черный, пепельный простор побежит далеко внизу…

Огонь совсем загипнотизировал меня. Обворожил. Окружил своим полем. Поистине, есть какое-то мистическое родство с ним. Чуть не погладил его по загривку и от благодарности.

Чуть не остался возле него, на корточках, насовсем.

* * * * * * * *

Освободил антресоли от бумажного хлама, но кажется, они вновь скоро заполнятся – письмами Альбины и копиями моих ответов.

Но это – драгоценный и легкий груз, в отличие от прежнего!

Правда, письма ее – огромные, многостраничные – нельзя назвать безмятежными. Еще бы – при такой-то судьбе:

 
…Не светись! В этой жизни убогой
Светят только фальшивые звезды.
И на этой небесной дороге
Только вышки, таможни, форпосты.
Не светись! Перед жалкой звездою
Только пища, соблазны, лазейки.
Стань глубокою черной дырою,
Чтоб тебя обегали ищейки…
 

«Очень трудно писать в состоянии „упадхи“, простите меня. В конце года, в ноябре, я всегда умираю, почти в прямом смысле, потом очень долго прихожу в себя. А однажды я сама не болела, но вместо меня умерли три моих любимых кошки. Говорят, кошки – искупители, они вместо нас отдают себя смерти. Два года назад погибла моя любимая кошка Манюка, с котятами в животе, это были ее первые котята. Я была в доме, вдруг раздался удар, вроде молния с громом ударила в дом, и это при полном солнечном дне. Что-то вроде молнии пронеслось мимо меня, какой-то энергетический поток. Я испугалась ужасно, выбежала во двор и увидела на камне распростертую Манюку. Это было ужасно, непередаваемо, я пыталась ее оживить, долго пыталась и видела, как умирают котята внутри нее – остывают. Я ясно видела, как этот энергетический удар взяла на себя моя Манюка… И еще у меня была собачка Альба, ее подбросили мне щенком, крошечную, беленькую. Господи, что это была за собачка! У нее были даже не человеческие, а сверхчеловеческие глаза. Она погибла через полгода, в мае. Я вдруг заболела, прямо свалилась на один день, а она прибегает со двора – и ко мне на кровать, сама не своя, что-то хочет сказать и не может. А глаза!.. Я ей сказала тогда: „Альбочка, скажи, кто ты? Ты ведь не собака“. Она поняла. Я говорю: „Я таких глаз ни у кого не видела. Кто ты?“ Она лукаво боднула меня и выскочила опять. И тут же девочки стучат в окно и кричат: „Вашу собачку машина сбила!“ Я еле поднялась, вышла, а она лежит в луже крови – ослепительно белая в ярко-алой крови. Я подняла ее и понесла. У нее еще была мысль в глазах, и тут же они угасли…»

Альбина зовет меня к себе. Хоть на неделю, хоть на месяц, хоть на год. Как мне захочется.

«…Правда, хочу вас предупредить, что дом у меня очень труден для проживания. Понимаете? Это полигон для выковывания терпения и воли, жилище аскета. Изнеженному человеку тут делать нечего. Зато воин тут бы был счастлив. Если вы не боитесь трудностей и если вдруг возникнет срочная необходимость куда-то ехать, то мой дом всегда с радостью примет вас. Право же, приезжайте!.. Я встретила Человека. Теперь бы не потерять. А если вам обязательно нужен повод для приезда, приезжайте, чтобы лучше узнать об учении Дона Хуана. Лучшего повода и быть не может! Клянусь вам, я расскажу об этом так, как никто. Много лет я читаю и изучаю эти книги и в какие-то аспекты учения, как мне кажется, проникла глубже, чем сам Кастанеда…»

Слов нет, как хочется мне откликнуться на ее зов. Даже цены на билет не отвращают, не расхолаживают. Но – страшно.

Не то страшит, что она может оказаться иной, чем в письмах. Этого я как раз не боюсь. Но вот моя персона – внушает мне серьезные опасения. Письма к ней я пишу своей лучшей частью – умной, высокой, доброй. Иные обдумываю по несколько дней. Приезжать же придется всему целиком.

Нет, я приеду, Альбина, обязательно приеду! Только позже. Подучусь еще в своей Школе (будь она благословенна), очищусь, организую своей внутренний хаос…

Неожиданно для себя полюбил астрологию. Вот уж, действительно, не ожидал от скептически настроенного молодого человека! Сколько помню, всегда от ее чар защищался иронией. И в годы студенчества, когда в середине семидесятых она, точнее, масскультурные подделки под нее стали входить в моду («Вы кто? Овен? Поня-атно… Ищите себе спутницу жизни – Стрельца. На худой конец подойдет и Лев. Только ни в коем случае не Овен и не Рак – это смертельно»), и совсем недавно, когда Нина язвила меня моим строптивым знаком, а я пылко парировал. У нас в Школе посещение лекций по астрологии если не обязательно, то весьма желательно. Но я не хожу, игнорируя укоры ребят. Если б не случай (по привычке списываю на случай, хотя давно уверился, что ничего случайного со мной отныне не происходит!) – Коля-майор в связи с переездом оставил мне на временное хранение груду ксероксных книг, – я бы так и прохлаждался в невежестве.

Книги сами пришли ко мне в дом (видимо, мое невежество затянулось, и Светлые Силы не выдержали), почти навязчиво легли в руки, древние и современные, и куча таблиц в придачу. Ничего не оставалось, как прочесть их. А затем – из любознательности – начертить дюжины две космограмм родственников и знакомых, всех, у кого помнил дату рождения.

Если сказать, что я здорово обогатился, на целую оккультную область, – почти ничего не сказать. Открылось новое измерение – так хоть и банальнее, но точнее.

Оказывается, я напрасно стыдился своего знака и настойчиво уверял, что имею с ним мало общего. Овен, тупой и агрессивный баран, если верить машинописным, массово размножаемым под копирку «гороскопам», на самом деле, согласно древнейшему халдейскому учению, есть голова Космического Человека. Гордый царственный ум, не подверженный ничьим влияниям. Вот так, и не менее того! Правда, тупой баран тоже не подвержен влияниям, и он тоже Овен, самая низкая его разновидность, но ко мне-то какое он имеет отношение?..

Я чувствовал, как гордыня моя стремительно напыжилась и расправила плечи.

(А интересно читать и сравнивать разных авторов-астрологов, всегда можно определить, какого знака автор: один из двенадцати, как правило, дается подробней всех остальных, и глубже, и мистичней.)

Правда, поводов для гордыни в конечном счете у меня оказалось немного. Гораздо больше – для скорбного стоицизма.

«Большой крест» – так называется фигура, получившаяся в моем гороскопе. Не просто крест – тягота, драма, бремя, – а еще и большой.

Четыре угла креста – четыре пораженных дома, самых важных и сущностных. Четыре фокуса боли: депрессия – одиночество – непризнание – бездомность.

Крест. То-то с юности любимое число – четыре. То-то так раздавливает, пригибает, вбивает подбородком в пыль тяжесть существования.

Стало наглядно, графически понятно, отчего меня никогда не печатали, да еще так изуверски – помахав публикацией перед носом, подразнив. Просто в доме карьеры окопался Уран, планета неожиданностей и сюрпризов. А пораженный, израненный Уран (у меня он, естественно, пораженный, как и большинство планет) дарит парадоксами и переменами к худшему. Вообще, он похож, озлобленный Уран, на глумливую усмешку судьбы. На непредсказуемо стервозный нрав какой-нибудь Мойры.

И почему я одинок и все романы мои кончались мучительно, тоже ясно: разрушен седьмой дом, отвечающий за брак и серьезные любовные связи.

Глядя на свой звездный иероглиф, я растолковал наконец-то свой сон. Один из немногих сквозных снов, снящихся мне всю жизнь. Будто я звоню по телефону и не могу дозвониться. Звоню Динке, другу, матери, Марьям – в разное время объект общения, необходимый позарез, разный. Не могу дозвониться: забываю номер, плохо крутится диск, нас разъединяют или все время соединяют не туда, ни у кого в округе не находится девушки, или телефонная будка вдруг оказывается привешенной высоко к стене дома, и нужно карабкаться к ней, скользя подошвами по штукатурке, цепляясь руками за край ее, срываясь…

Сейчас я понял, о чем этот сон. Всю жизнь я пытаюсь докричаться до сути того, кто близок мне на данный момент, выйти на уровень бессмертной души, где исчезают дрязги, разборки, борьба самолюбий. Где отваливается, как засохшая грязь, скорлупа эго. Где двое теряют свои границы и своих пограничников. Только такое общение, такое пред-стояние имеет для меня смысл и ценность. И, напротив, каждый разрыв – страшнее смерти. Страшнее смерти, когда двое, прежде слиянных, становятся чужими. (Как часто мы повторяем, не замечая, избитые, но совершенно бессмысленные фразы. «Страшнее смерти». Но разве это страшно? Если уж на то пошло, рождение куда страшнее.) Не просто страх или грусть, но – метафизический, запредельный ужас, ибо в этом – предательство мироздания, знак того, что миром правит хаос, безглазый, ворочающийся в бездне зверь.

В седьмом доме у меня Солнце – сознание, дух. Поэтому он для меня всего важнее. Но Солнце пораженное – израненное копьем Марса, обожженное молнией Урана, оттого я всегда терплю крах в самом насущном.

Так что со мной все ясно. Если бы еще эти замечательные, умные книги сказали, как жить с такой вот звездной картинкой, запечатленной не где-нибудь, а на теплой, пульсирующей мышце судьбы? Безжалостно вытатуированной стерильными звездными лучами. Беспрекословной, как компьютерная программа Бога-Отца.

У Марьям тоже «большой крест». Сердце мое остановилось, когда я нарисовал ее гороскоп. Как, оказывается, мы похожи… Потусторонние брат и сестра. (Почему, ну почему она не полюбила меня, хотя бы как брата?..)

Бедная моя Марьям не справилась со своим крестом. Он раздавил ее. Он был тем больнее и острее, что никому не виден, спрятан внутри. Внешне, для постороннего взора, у нее не было никаких причин кончать с собой: способности, молодость, свободное время, влюбленный дурак (то есть я), сдувающий с нее пылинки…

Марьям всегда словно бы ходила по остриям ножа. Как Русалочка из андерсеновской сказки. Но, в отличие от Русалочки, не умела или не хотела скрывать свою боль, улыбаться, светиться. Она абсолютно не могла лицедействовать, примирять маски. Случалось, что незнакомые люди в транспорте вдруг говорили: «Девушка, не переживайте же так, все образуется». А она не переживала, верней, переживала не больше обычного, ежечасного.

Всегда, с первого дня знакомства я чувствовал, что ее гнетет нечто непосильное. Но лишь сейчас, занявшись астрологией, увидел это нечто воочию, вычертил своей рукой его «портрет».

«Раздавиться бы мне под тяжелым каблуком рока».

Кажется, такая или похожая фразочка мелькнула в ее дневнике, одном из тех, что пару дней назад стал вольным пеплом.

* * * * * * * *

Вчера была мистерия в Скорпионе. Первая мистерия со времен моего прихода в Школу.

Хожу сейчас, словно под светлым гипнозом Всевышнего. Кажется, оправдалось мое предчувствие чуда, свершился поворот на 180 градусов скрипучей оси мироздания. Не зря я пришел, точнее, «меня привели», как здесь говорят.

Мистерия – пятичасовое действо, в одно и то же время невообразимо древнее, доязыческое (уходящее корнями в жреческие таинства египтян, ацтеков или еще глубже – атлантов), и – самое современное, интер-религиозное.

Сотня учеников в разноцветных плащах, расшитых крестами и звездами, кружились, распевали мантры, молчали, творили невидимую, но внятно ощущаемую высокую реальность… и центром, стержнем, вокруг которого вращалась яркозвучная магия, была Н.Т.

В фиолетовой тоге, расцвеченной на груди семиконечной серебряной звездой, с диадемой в виде зодиакального знака Козерога в пышных волосах. Сиреневые чулки, сиреневые высокие сапоги с окантовкой из серебра. (Фиолетовый цвет, который она не снимает ни в будни, ни в праздники, – цвет седьмого луча, луча обрядовой магии и ритуала, на котором построена Школа.)

Мне, как только что принятому ученику, плаща не досталось. Лишь малиновая ленточка в волосы. И стоял я в самом последнем, самом дальнем от Н.Т. кругу. Правда, и вся наша группа тут же, рядышком. И Ольга, и майор. Все, кроме Нины, она – во втором кругу, совсем близко к центру.

Я почти не устал за пять часов, хотя мы ни разу не присели, не прервались, не перевели дух. И это удивительно! Вернее, это радостно-закономерно. Н.Т. говорит, что во время мистерий на Школу подается огромный энергетический поток. Горы можно ворочать. Не спать сутками.

Мы приветствовали четырех Владык Мира. И Христа. И Будду.

Спели, шествуя по кругу, гимн мировых служителей: «Слава Единому!»

Выстроившись пульсирующим многоугольником, взявшись за руки, обратились поочередно к звездам: Сириусу, Полярной, Альтаиру. (Почему-то мне явственней всех откликнулась Полярная – засветилась, протяжно отозвалась, оказалась внутри меня, под лобной костью – мерцающий фокус покоя и воли. От ее холодного света слегка заломило зубы.)

Под мощную вибрацию мантр разгоняли десять мировых наваждений. Наваждения материальных ценностей, комфорта, власти, могущества… всех не помню, но каждое успевал ощутить как личного врага, как липкую паутину майи, опутавшую души моих собратьев и мою собственную, и раздвигал ее, разрывал изо всех сил.

Был, как натянутая струна, завороженная, звенящая (а в православном храме выстоять трехчасовую службу всегда было тяжким испытанием), и потом, когда все это кончилось, – никакой усталости, несся домой, как на крыльях, подскакивал на тротуаре, пугая прохожих, и долго-долго возбужденно не мог уснуть.

Нет, немного я все-таки устал, особенно под конец. Все чаще и чаще переминался с ноги на ногу. Это потому, что стоял в последнем кругу, до которого доплескивалось меньше всего энергии. К тому же то и дело выходил из энергетического потока, открывал глаза, отвлекался. Лица, к которым за два месяца успел привыкнуть, сегодня были иные. Торжественные. Священнодействующие. Выпевающие мантры единым слаженным гулом, от которого страшно становилось за сохранность потолка.

Н.Т. я восхищался. Величавая жрица! Неизвестно каких времен, вневременная, лиловая, серебряная, с глубоким, властным и звонким голосом. Она вращала нами, словно гигантским разноцветным часовым механизмом. Она царила. Она держала собой, не умолкая дольше, чем на три секунды, все волшебство, всю энергию и громаду действа. Не уставая, не сникая, не запинаясь. Фиолетовый прозрачный звук, прокалывающий небо, вызывающий оттуда ответ в виде золотого, звенящего в ушах потока. Полубогиня.

Грядет эра синтеза, и потому женщины в духовном движении играют все большую роль. Елена Блаватская, Елена Рерих, Мать Мирра, Н.Т. – славный перечень.

Прибой времени исподволь подмывает границы стран, наций, вероисповеданий. Раздробленное и малое стремится в единство. Готовится зародиться и расцвести Роза Мира, великая мечта Даниила Андреева.

Ей, Женщине – слово, великой Матери, средоточию мудрости и глубины. Если Мужчина – вечнокипящий Разум, создатель отдельных идей, учений, религий, то Женщина – сплавляет их вместе на тигле Любви, не создает, но выращивает единую религию, космическое Учение. Поистине, последнее слово в истории нашего чреватого Божеством, измученного беременностью, бедного человечества – за Женщиной.

Но лицо, говоря по правде, у нее обыкновенное. Что я отметил еще на прослушивании. Лицо благополучной, ухоженной, интеллигентной дамы. Глядя на нее в толпе, ни за что не выделишь. И во всей Школе – что смущало меня в первые дни – мало выдающихся, просветленных лиц. Два-три, может быть.

Этими двумя-тремя я тоже любовался во время мистерии. Еще я смотрел на Ольгу. Точнее, взглянул пару раз, а потом старался не поворачиваться в ее сторону. Словно подсмотрел что-то недозволенное. Ольга шла с закрытыми глазами, вытянув вперед руки, мычала мантру, обращаясь к звезде Альтаир, и лицо ее было таким прилежно-беспомощным, преданным-преданным… Она вовлечена была в действо полностью, всем существом, в отличие от меня, ротозея.

Сегодня на группе делились впечатлениями о мистерии.

Основной запал был: да, это настоящее! Если до сего дня еще сомневались: остаться ли здесь, что за странная секта, не черная ли, не шарлатанство ли… то после мистерии все сомнения растаяли.

А какой энергетический заряд получил каждый! Кому-то снились удивительные сны. Кто-то работал над диссертацией до рассвета. Ольга сказала, что побывала на богослужении. До этого много раз бывала в храмах, и в православных, и в католических, но настоящее богослужение, таинство соединения с Высшим – первый раз, вчера.

Тамары почему-то на мистерии не было. И в группу она не пришла сегодня. Что-нибудь с сыном? Отчего меня так тревожит судьба этого худого мальчика, я ведь и не знаком с ним совсем… Нина сказала, что надо позвонить Тамаре, Коля с готовностью подскочил к аппарату, но трубку никто не взял.

Ольга была оживлена, и я порадовался за нее. Понемножку она выходит из своей зажатости, из одинокой скорлупы. Я даже заговорил с ней наконец по дороге к метро. Спросил, есть ли в ней какие-то изменения за то время, что мы в Школе. О да, еще бы! И мы сравнили наши впечатления и изменения.

Она тоже чувствует прилив сил. Меньше стала есть и меньше спать. (А раньше – девять-десять часов, как минимум, иначе не высыпалась!) Совсем разлюбила мясо. В ушах почти постоянный звон. Такой тоненький, неназойливый, приятный – словно постоянное напоминание о вечности, о душе, об Учителе. Иногда болит лоб, так сильно ломит, что приходится выходить из медитации.

– А перепады настроения у тебя бывают?

– Ага! – Она радостно закивала и даже, кажется, подпрыгнула. – Иногда по четыре раза в день бросает из тоски и апатии в щенячий восторг.

– Вот-вот, у меня то же самое. И тоже до четырех раз в день. Я радуюсь этим качелям, просто балдею от них. Видишь ли, для меня это совсем непривычно – прыгать вверх-вниз, из депрессии в эйфорию. Я не привык прыгать. Если уж депрессия – то долгая, монотонная, никаких перепадов и прыжков вверх…

Она замечательно слушает. Мне бы хотелось быть ее клиентом на телефоне доверия.

– А ты не знаешь, что значит, когда болит макушка головы, там, где седьмая чакра?

– Думаю, что-то хорошее. У Нины надо спросить… А тебя не тошнит, когда ты медитируешь на физическое тело? Меня – тошнит. Думаю, моя христианская суть мешает, христианская ненависть к плоти.

Она рассмеялась.

– Нет, не тошнит… А знаешь, вчера в медитации я вышла за пределы головы. Правда-правда! Невысоко, сантиметров на тридцать. Стало страшно: вдруг выйду совсем и не сумею вернуться?

– Здорово! Ну и как?

– Вернулась. А больше уже не получалось ни разу, как ни пыталась…

– Ничего, все впереди! А я все чаще стал ощущать свой третий глаз!

– Открывается?!

– Свербит и чешется, но никак не откроется. Никак. А в медитации его то сверлят тонюсеньким стальным сверлом, как ученику тибетского ламы, то в него нацеливается клювом летящая мне прямо в лицо птица. И кто-то высший, утишая боль, касается моего лба мягкими, милосердными губами…

Мы проплыли мимо очереди в винный подвал, где назревала пьяная склока, и Ольга, оглянувшись в ту сторону, сделала томно-торжественное лицо. Пройдя пять шагов, прыснула.

– С недавних пор стала ловить себя на том, что пытаюсь – не смейся! – спиной и затылком усмирять скандалы в транспорте и пьяные драки. Представляю, как от меня исходят во все стороны лучи мира, покоя, света… и окутывают всех. Правда – результата никакого.

Так мы болтали, и мне хотелось рассказать ей многое-многое, и об астрологии, и о медитации, которую выдумал недавно – с моим любимым огнем, но мы уже расставались в метро, расходясь по своим линиям.

* * * * * * * *

Во время мистерии случилось, помимо всего, еще одно удивительное событие. На этот раз лишь для меня. Странное, двойственное. Не могу очухаться, определиться в своем отношении к нему.

Перед самым концом действа мы спели гимн мировых служителей, взявшись за руки и шествуя по кругу. После всех перестановок, фигур и пульсаций я оказался рядом с Ниной, и ладонь ее сцепилась с моей. Голова едва доставала мне до плеча. На лбу блестела зеленая звезда с семью лучами, фигуру облегал плащ цвета морской волны с серебряным крестом на спине. Резковатый голос по-детски старательно выпевал слова гимна.

Нина и Нина. Два месяца хожу к ней в группу, смотрю на нее, прилежно слушаю то, чему она учит, и ни разу не шевельнулась во мне мысль о ней как о женщине.

Она старше меня лет на восемь. Совсем не в моем вкусе.

Но тем не менее – после невинного сближения наших рук я не мог заснуть, думая о ней, вызывая ее в воображении всю ночь.

Тянуло, томило, тащило – как уже много лет ни к одной из женщин.

Я гнал от себя, не позволял себе совсем уж разнузданно плотских видений. Чаще всего в возбужденном черепе возникала одна картинка, вполне невинная (если не рассматривать ее как первое звено эротической игры, всегда самое простенькое и невинное) – моя ладонь гладит ее короткие, светло-русые волосы, уложенные в симпатичную сенно-соломенную стрижку. Скромная радость пальцев, дивно отдающаяся во всем существе… Эту картинку я разрешал себе, все же прочие, грозящие из нее вырасти, пресекал и гасил.