Текст книги "Волею императрицы"

Автор книги: Александра Щепкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

Глава VII

Однообразно и тихо проходила зима на киевском хуторе сержанта Харитонова, невелика была семья его: он, Ольга и Афимья Тимофеевна проводили время втроём. Снег засыпал дороги, и редко навещали их даже ближайшие соседи. Сержант занимался хозяйством с помощью Ольги. Но с отъездом Анны не было уже прежнего одушевления в доме. Между сёстрами слышался, бывало, весёлый говор в их комнате, раздавались и песни, теперь в комнате их царствовала тишина. По утрам Ольга занята была шитьём в светлице Афимьи Тимофеевны; в светлице собирались все прислужницы, все так называвшиеся сенные девушки и под руководством Афимьи Тимофеевны составляли большую швейную. Во многих домах можно было найти тогда такие швейные, в которых толпа горничных занималась шитьём в пяльцах; они вышивали золотом и шёлком, плели кружево и ткали ковры и доставляли значительный доход хозяину. Такую швейную завела и Афимья Тимофеевна и в эту зиму приготовляла запас белья в приданое для обеих дочерей сержанта. Анна, уезжая, просила сестру сшить всё необходимое для приданого под её собственным присмотром. Ольгу развлекало это занятие, она менее скучала, глядя на толпу молодых девушек, и спасала их иногда от излишней горячности Афимьи Тимофеевны. Ольга охотно слушала их песни и сокращала им часы работы; песни эти наводили тоску на самого разумного человека, по словам Афимьи Тимофеевны, но Ольге по душе приходилась их тихая грусть. Ольга невольно начинала задумываться к концу зимы, несмотря на всю свою твёрдость и терпение! Она не могла объяснить себе поведение Сильвестра, который ни разу не дал о себе вести и ни разу не навестил их зимою; он не исполнил обещания навестить их на Рождество. Правда, они должны были тщательно скрывать свою помолвку, и она условилась с ним не переписываться, чтоб кто-нибудь не перехватил писем их. Но Сильвестр имел случай передать своё письмо в верные руки, когда посылали за чем-нибудь в Киев людей с хутора; ни разу Сильвестр не позволил себе ни даже короткой записки к Ольге и не писал и к сержанту; он присылал им поклоны и благодарил за память о нём через посланных из хутора, передавая всё на словах. Осторожность Сильвестра заходила дальше, чем было нужно, и начинала тяготить Ольгу. А Сильвестру? Ему легко было не получать о ней известий? Уж не было ли это нарочно наложенное на неё испытание? Во всяком случае ей открывалась новая черта в характере Сильвестра: это была черта отшельника, не привыкшего к свободной жизни, привыкшего приносить сурово в жертву свои чувства и чувства других, близких ему лиц. Голова Ольги постоянно работала над этою мыслию, и сами собою являлись и дальнейшие выводы; он приучил себя к лишениям, и ему не трудно отказать себе во всём. И может быть, он найдёт причину отказаться от любви их и от данного ей слова! Когда в первый раз мысль эта пришла ей в голову – она обдала её холодом. Но мало-помалу она свыклась с этой мыслию, она сама приобретала привычку отречения от личных желаний и радостей, хотя борьба шла не без страданий и начинала проявляться в наружности Ольги.

– Здорова ли ты, Ольга? Не съездить ли нам помолиться в Киев? – спрашивал, глядя на неё, отец. – Видно, ты будто соскучилась!

– Нет, батюшка! Кажется, мне не следует ехать туда, – отвечала Ольга.

– Ты хочешь переломить Сильвестра и ждёшь, чтобы он сам приехал, а видно, как это тебе тяжело…

– Мне не легче будет, если Сильвестр не обрадуется, а испугается нашего приезда, – заметила не без горечи Ольга.

– Что делать, Ольга, у них тоже ведь своя служба есть. Как я, бывало, во фронт: стой и не смей двинуться!

– Однако, отец, вы и тогда двигались для тех, кто был вам дорог!

– Да, да, двигался… – припомнил сержант, усмехаясь, – у меня была голова горячая! Ну они – другие люди, люди учёные! Умеют и сдержать себя.

– Вот и нам надо у них учиться – жить и без них!

– Да? Ты вот что надумала? Гм… Странно мне, что Стефан-то выдерживает, хоть он бы навестил нас, узнал, живы ли?

Сержант задумывался, всё это не нравилось ему; он замечал, что Ольга худела и бледнела. Наблюдая с отеческой тревогой, он подметил, что она начала даже равнодушней глядеть на своё положение и порою была бесчувственна, а не печальна. И серьёзна была она, будто что-нибудь обсуждала или придумывала новый план, напряжённо глядя в одну точку. К концу зимы он заметил, что Ольга перестала посещать швейную.

– Что у вас в швейной, покончено шитьё? – спросил он.

– Для Анны мы всё приготовили.

– А для тебя? Не написать ли, чтобы Анна купила для тебя там, в Петербурге, мебель какую-нибудь, зеркала и что ещё вздумаешь?

– Нет, отец! Должна сказать вам, что всё это для меня не нужно, – ответила Ольга коротко и переменила разговор. – Давайте работать, – сказала она. – Где ваши хозяйственные книги? А у меня есть к вам просьба, – прибавила она, ласково взглянув на него.

– Что за просьба такая? – спросил сержант, уже тревожась каждою новостью, будто ждал чего недоброго.

– Ничего особенного пока, – успокоила его Ольга. – Я хочу просить вас, чтоб вы приказали избавить от работы семейство Горгона, он болен, и старуха его хворает. Вчера я обходила больных и была у него. А кроме стариков в семье у них одна работница, солдатка, их невестка.

– Это дело атамана! Чего ж он мне давно не сказал? А ты, Ольга, не ходила бы по селу в эти холода, а то и сама сляжешь.

– Ничего, я должна к этому привыкать, – отвечала Ольга.

– Должна! Должна… это словечко уж от Сильвестра к тебе перешло, – сказал отец, улыбаясь шутливо.

Ольга будто не заметила, что он произнёс имя Сильвестра.

– Я давно приучала себя, – продолжала она серьёзно. – Прикажите, батюшка, принести ваши книги, а я велю подать чаю.

Вечером, когда они сидели за хозяйственными книгами и Ольга записывала что-нибудь или считала на счётах, им в то же время приготовляла чай Афимья Тимофеевна. После этих занятий сержант призывал иногда крестника Афимьи Тимофеевны и играл с ним в шашки. Ольга сидела тут же, что-нибудь читая вслух для отца, или читала одна, для себя. Так кончался вечер, спать уходили довольно рано. Часов в десять всё уже затихало и засыпало на хуторе и в доме. Ольга одна не спала иногда, перебирая в мыслях томившие её предчувствия.

Догадка Ольги не обманывала её, – в жизни Сильвестра произошёл новый поворот, не клонившийся в её пользу. Внутренняя жизнь его была потрясена и изменила своё направление.

Среди серьёзной обстановки, в занятиях, изучая историю Церкви, Сильвестр увлекался снова примером иноков, отрёкшихся от суеты мира! Перед их высокими подвигами на благо родины меркло его личное стремление к временному счастию, к удовлетворению страсти и умалялась цель, предположенная под её влиянием! Всё летнее увлеченье, участие в судьбе Ольги, обещание, поцелуй – всё представлялось ему как давно когда-то овладевшая им резвость, при которой были на минуту забыты серьёзные и высокие цели жизни. Но он снова приблизился к ним и стоял теперь на такой нравственной высоте, что не слышал ни малейшего упрёка совести за измену своему обету, произнесённому так торжественно Ольге под сводом неба и перед лицом природы! «Более важные обеты должны расторгнуть обет, данный в минуту увлечения мелкими мирскими радостями! Ольга так же поймёт это, – говорил он про себя. – Она так же пойдёт путём истины и откажется от временного мира».

Как успокоился Сильвестр и как примирился с новым направлением, как блаженно сознавал он, что приблизился теперь к той недосягаемой прежде высоте! Какой мир был на душе теперь, когда всё решено для него! Как бодро боролся он с дьяволом, – так называл он минутные влекущие порывы к воспоминаниям прошлого, если в минуту досуга они рисовали перед ним картины из летней жизни.

Он знал, что мирские искушения долго ещё будут преследовать его, но, бодро отгоняя от себя минутную рассеянность, он шёл на беседу с ректором или чаще шёл в церковь. Там он оставался один, с Евангелием в руках, – изучая жизнь Спасителя, он исполнялся такою преданностью к Его велениям, что выходил из церкви спокойный и одушевлённый нездешними мыслями! С ректором он беседовал ежедневно и находил в нём твёрдую опору; он уже заявил ему о своём окончательном решении поступить в монахи, всякое отступление было отрезано: Сильвестр выдал ректору тайну своей помолвки и принёс покаяние в скрытности и лицемерии, в своём увлечении земною жизнью, – и готовности принести всё в жертву теперь! Ректор понял, что в нём совершилась последняя борьба, и был доволен не меньше самого Сильвестра.

Оставалось только объясниться с Ольгой, но и это не затрудняло Сильвестра, он знал кроткую и набожную душу Ольги, знал, что она не пожелает, чтоб был нарушен новый, столь важный обет его! Он надеялся сделать более этого, – надеялся убедить Ольгу также вступить в монастырь. Ей ведь не предстояло теперь другого выхода, если она по-прежнему будет избегать другого сватовства.

Стефан между тем мирно жил в академии, усердно работал, не забывая и отдыхов с друзьями на досуге. Его удивляла сначала задумчивость Сильвестра, он преследовал иногда Яницкого за его страсть к уединению. Но ещё больше изумила его вдруг жарко вспыхнувшая набожность Сильвестра и его спокойная восторженность; об Ольге не было разговоров. Если Стефану случалось спросить, нет ли вестей с хутора, то Яницкий уклонялся намеренно от ответа и переводил разговор на занятия этого дня или на вопрос религиозный. Так шло до половины зимы. Около Рождества Стефан спросил его, не поедет ли он на хутор?

– Я никогда больше не поеду туда, – ответил Сильвестр значительно, – а почему, вы это узнаете завтра, когда зайдёте на половину ректора. Мы переговорим в коридоре, прежде чем войдём к ректору. – Сильвестр поспешно ушёл, высказав всё это Стефану.

Сильвестр обыкновенно навещал ректора часам к двенадцати, во время перерыва классных занятий; Стефан также пошёл на свиданье с ним, в длинный коридор, ведущий на половину ректора. Он застал Сильвестра в этом мрачном коридоре, где он расхаживал быстрыми шагами, перелистывая какую-то книгу и не отрывая от неё глаз, хотя Стефан уже давно стоял подле него.

– Стефан! – заговорил он, не глядя на него. – Я должен передать вам поручение ректора – съездить на хутор Харитонова и отвезти мои письма к Ольге и к сержанту.

– Вы открылись ректору? Что ж он, неужели дал вам согласие на брак?

– Ректору известно, что я был помолвлен на Ольге, но отказался от брака, потому что поступаю в монастырь.

– Сильвестр! Вправду ли я слышу! Уж не больны ли вы? Не бредите ли? Как? Вы откажетесь от дочери сержанта?..

– Всё решено и передумано, пойдёмте к ректору теперь, он ждёт вас.

Сильвестр говорил коротко и быстро, стараясь не давать Стефану времени на возражения. Напрасно Стефан пристально вглядывался в лицо его, – он не нашёл на лице этом ни малейшего волнения: оно было спокойно и ясно; взгляд его был сух, в нём проглядывала непривычная суровость.

Уходя быстро в глубину коридора, Сильвестр развернул свою книгу: это был молитвенник; он читал вслух какую-то молитву.

– Вы бежите от меня, стараетесь отогнать меня молитвой, словно искусителя! Вы боитесь, что я докажу вам, как необдуман ваш поступок: я свидетель, что вы дали обещание дочери сержанта, вы не должны нарушить его! – говорил Стефан, нагоняя Сильвестра и удерживая его за рукав одежды.

Сильвестр спешил вперёд, освобождая рукав свой из рук Стефана. Если бы посторонний зритель взглянул на эти два лица, почти бежавшие по тёмному коридору, он мог бы действительно подумать, что бледный послушник убегал с молитвой на устах от искусителя, следовавшего по пятам его с гневною краской на лице и блистающими глазами!

Сильвестр уже перешагнул за порог двери, а Стефан Барановский всё ещё держал его за рукав, так появились они перед изумившимся ректором.

– Что это значит? – спросил он строго. – Ты удерживаешь Сильвестра?

– Отец ректор! Сильвестр Яницкий не может вступить в монашество, – воскликнул Стефан, забывая всё на свете в своей запальчивости.

– Кто дал тебе право решать такие вопросы? – спросил ректор сурово.

– Я могу свидетельствовать вам, что он уже дал клятву вступить в брак с дочерью сержанта Харитонова!

– Замолчи! Нам всё это известно, и толковать больше не о чем! Мы разрешаем его от этого обета! Ты же обязуешься дать нам обещание поступить в священники, если не хочешь быть изгнан из академии до окончания курса. Сегодня же ступай на хутор Харитонова, передай моё письмо к сержанту, и также письмо Сильвестра к падчерице его, Ольге Ефимовской. Скажи сержанту, что я назначил тебя взамен Сильвестра: поступая в священники, ты можешь вступить в брак с его дочерью, если будет на то его согласие. Ежели же она изъявит желание поступить в монастырь, то скажи от меня, что я считал бы это наилучшим путём для её спасения! Помни, что поручение это наивеличайшей важности и ты обязан хранить его во всей тайности и исполнить в точности!

Стефан стоял ошеломлённый, слушая приказания ректора и поглядывая в сторону на Сильвестра, который, разложив свой молитвенник в углу перед иконами, невозмутимо спокойно продолжал читать что-то про себя, быстро шевеля губами.

– Согласен ты? – спросил ректор Стефана.

– Я прошу хоть два дня, поразмыслить… – ответил Стефан, действительно над чем-то размышляя.

– Ты можешь размыслить дорогою, – вернёшься и скажешь, на что решился. В священники поступишь ты во всяком случае или оставишь академию. Держать тебя долее невозможно: ты не только самого себя не готовишь в служителя Церкви, но совращаешь и других! Приготовься же к ответу. Ступай. Поручение исполни в точности, сержанту и падчерице его посылаю моё благословение.

Ректор замолк; он тяжело дышал, опустясь глубже в кресло. Сильвестр продолжал читать вполголоса свой молитвенник; он ни разу не проявил желания взглянуть на Стефана, который молча принял письма, поданные ему ректором, и вышел из комнаты.

Что было делать Стефану после такого решения? Он намеревался сначала, ни о чём не думая, доставить письма на хутор Харитонова. Было немного позднее полудня, и он мог поспеть на хутор ещё сегодня же к вечеру; до хутора считалось не более шестидесяти вёрст. С этою целью он пошёл выпрашивать лошадь и санки у отца эконома, державшего своих лошадок, обещая ему вернуться скоро и привезти гостинца с хутора. Лошадь была готова; но Стефан Барановский, всё ещё не веря в полное, искреннее обращение Сильвестра, старался встретить его, чтоб получить от него словесное поручение. Наконец он столкнулся с ним у дверей рефектории.

– Я еду, – сказал он ему, – что передать от вас словесно?

– Ничего; кроме того, что вы слышали и что получили в поручение от ректора, – так ответил Сильвестр, торопливо ускользая от него в рефекторию.

Барановский поверил наконец полному обращению Сильвестра в монашество, понял, что это бесповоротно! Он выехал; был серенький зимний денёк; в поле носился сильный ветер, но не морозный, а с некоторой влагой, напоминавшей, что февраль уже приходил к концу; Стефану весело было вдыхать в себя этот освежающий ветер, раздольно было проезжать по открытым полям, покрытым чистым снегом, но он ехал озабоченный: как передать ему Ольге такие вести? Как огорчится бедный отец её? На половине пути, покормив лошадку эконома, он ещё не поздно приехал на хутор. Сержант очень обрадовался Стефану: он обнимал его, смеялся и подробно оглядывал: не изменился ли он?

– Давно не виделись! Ты будто не так весел, как бывало прежде? С дороги, может быть, или… от каких других причин? А какие вести привёз ты нам, сударь мой?..

– Вести?.. Я привёз два письма: одно от ректора к вам, другое от Сильвестра к Ольге Ивановне…

– От Сильвестра! – воскликнул обрадованный сержант. – Ольга, Ольга! – звал он дочь. – Иди сюда!

– Погодите, почтенный хозяин! Вы сперва прочтите письмо от ректора! Вести ведь такого рода, что, сознаюсь, не хотел бы привозить их.

– Что ты, сударь! Вправду ли?

– Да, к несчастью, всё правда. Лучше обождите до завтра, ничего не говорите дочери, – впрочем, как сами найдёте лучше поступить…

– Отказался?.. – мрачно глядя в глаза Стефану, спросил старик.

– Идёт в монахи! И для меня это было совсем неожиданно! Задумывался он всю зиму, – но я это приписывал другим причинам: скорее приписывал это боязни, что не исполнится его желание жениться, а вышло не то! Он считал себя отступником и считал долгом совести снова обратиться на старый путь.

– Вот он каким оказался! – печально раздумывая, проговорил сержант. – Откуда-нибудь пахнет ветер – он и повернёт в сторону! Шёл бы в монахи, не затевал бы свадьбы! Он не по принуждению поступает?..

– По своему собственному убеждению, ко всему остальному относится теперь равнодушно; нимало не признает вреда, причинённого им другим, даже гордится тем, что принёс их в жертву! Жалости он не способен чувствовать: словно впал в окаменение!

– Пойдём на мою половину, надо подумать, как Ольге сообщить. Где Ольга Ивановна? – спросил сержант у крестника Афимьи Тимофеевны, проходя мимо него через большие сени, отделявшие его половину от общих комнат.

– Панья на деревню пошла, к больным; за ней от Горюна присылали, – ответил мальчик.

Сержант прошёл в свою комнату и запер за собою дверь. Он внимательно начал читать письмо ректора; читал он медленно, и слёзы блеснули у него на ресницах; седые брови сдвинулись вместе на морщинистом лбу. Окончив, он глубоко вздохнул и проговорил с видимою скорбью:

– Господи Боже мой!

Стефан сочувственно глядел на горе старика и ждал, не заговорит ли он.

– Тебе читали письмо это? – спросил наконец старик.

– Нет, письма не читали; но мне сказано обо всём, что в нём заключается, – отвечал Стефан.

– И тебе известно, какая налагается на тебя обязанность?

– Скажу вам, как сказал бы родному отцу, по правде: что я не думаю выполнить такую обязанность, чувствуя, что она свыше моих сил! Я лучше оставлю академию. Да не подумайте, что я сам предложил себя взамен Сильвестра, – я не такого понятия о вашей дочери, чтобы предложить ей какую-нибудь замену. Она не такая девушка, чтобы согласиться выбрать в мужья равнодушно того или другого! И вы лучше не говорите ей о таком предложении.

– Если ты не желаешь, так и я не должен передавать ей это предложение. Боюсь также, хорошо зная Ольгу, что она во всяком случае предпочтёт совет их, – поступить в монастырь. Они у меня обе тверды и горды: каждая по-своему. Переменилась Ольга во многом. Давно у ней была склонность к набожности, потом с летами она отвлеклась немного от этого влечения, даже привязалась к Сильвестру и задумала выйти за него; но эта же самая близость с Сильвестром и то, что он долго живал здесь, его разговоры снова направили её мысли к монастырской жизни! Ольге легко было увериться, что это её обязанность! Теперь вот она всё свободное время проводит в том, что ходит по больным и бедным; а по вечерам уже читает церковные книги! Я не иначе гляжу на это, как что придётся мне проститься с нею. По моим желаньям, я всегда согласился бы принять тебя своим зятем; но Ольге не по мыслям и не по характеру будет такой мирской и весёлый муж, как ты, Стефанушка! – докончил старик, ласково погладив по плечу Стефана.

Барановский думал так же, как сержант, – что Ольга скорее пойдёт в монастырь, чем выберет его своим мужем. Жалея об Ольге, он не мог, однако, не радоваться, что он останется свободным и выберет образ жизни по влечению. Ольга между тем была недалеко от дома; она шла домой, оставив больного Горюна, изба которого была недалеко от их сада. Подходя к дому по тропинке, пролегавшей в глубоком снегу, она заметила сани и лошадь на дворе.

– Откуда лошадь? – спросила она издали державшего конюха.

– Приехали из Киева, – был ответ.

– Приехали?.. – повторила Ольга, и, не спрашивая, кто приехал, она вполне обманулась, думая встретить в доме обоих приятелей. Радоваться ли ей после всего, что произошло в ней, когда она почти отказалась от прежнего плана? Волнение сдавило ей грудь и захватывало дыхание. Но она оправилась и быстро вошла в дом, сбросила на руки мальчика свою короткую меховую шубку. Никого не видя в столовой, она смутилась тишиной, царствовавшей в доме: не похоже, чтоб в доме был дорогой гость, – отец позвал бы её!

– Здесь отец? – спросила она крестника Афимьи Тимофеевны, указывая на комнатку отца.

– Здесь, панья, – ответил мальчик.

Ольга попробовала отворить дверь, но она была заперта изнутри.

– Это я, отец, впусти меня! – откликнулась Ольга на вопрос отца: «Кто там?»

Дверь отворилась, и, мигом окинув комнату своим взглядом, она нашла в ней только Стефана! Руки у неё опустились, она остановилась на пороге, не здороваясь с ним. Она не встречала Стефана приветом, но молча, подозрительно поглядывала то на отца, то на Стефана; опомнясь, она овладела собой, и лицо её приняло спокойное и сухое выражение, свойственное ей в последнее время. Барановский подошёл к ней и ласково поднял одну из рук её, почтительно поцеловал эту руку; он взглянул на неё невесело, не по-прежнему:

– Я привёз одни только письма, взамен Сильвестра… – заговорил он, чтобы объяснить свой приезд.

– Взамен Сильвестра… – проговорила Ольга расстановочно, – так мы его больше не увидим, конечно, – докончила она.

– По воле ректора, – начал Стефан, смущаясь и потупившись, но Ольга не дала ему докончить слов его.

– По воле ректора, Сильвестр остаётся при монастыре? Вы это хотели сказать? – спрашивала она, произнося всё это медленно и с горечью.

– Это верно! И мне тяжело было доставить вам такие вести!

– Разве я не была приготовлена к ним таким долгим молчанием?.. Скажите только: по охоте ли он вступает в монастырь? – спрашивала она, подходя с ним вместе к отцу, сидевшему облокотясь у стола, потупив голову. – Какие ещё вести вы получили, отец? Скажите мне, – требовала Ольга.

– Вот два письма: одно от ректора, другое от Сильвестра к тебе, – сказал сержант, подавая ей письма.

– Вы прочли письмо ректора? Расскажите, как он передаёт вам обо всём? – просила Ольга отца, она не в силах была читать сама письма.

– Он передаёт так же, как говорит и Стефан, что Сильвестр отказывается от брака и приносит эту жертву ради нового обета вступить в монашество. Но прочти письмо Сильвестра…

Ольга отодвинула от себя лежавшее подле неё письмо Сильвестра, говоря, что у неё нет тайн и что она просит прочесть его вслух.

Сержант прочёл письмо, в котором Сильвестр убеждал Ольгу последовать его примеру и отказаться от мира и сует его, поступив в монастырь. Он указывал ей этот – один верный путь к спасению. В письме было всего несколько строк, в нём не упоминалось о прошедшем и не объяснялось никаких причин такой перемены в его убеждениях.

– Вы видели его перед отъездом и он сам отдал вам письмо это? – спросила Ольга Стефана, не скрывая нескольких слёз, скатившихся по щеке её при чтении письма Сильвестра.

– Я видел его на половине ректора; он стоял в его комнате с молитвенником в руках, – начал передавать ей Стефан и рассказал ей всё виденное и как Сильвестр избегал всяких разговоров об этом предмете. Ольга слушала, задумываясь и иногда тяжело вздыхая.

– Поддержите его в этом новом намерении, – сказала она, обратясь серьёзно к Стефану, – он часто уклоняется то в ту, то в другую сторону. Молю Бога укрепить его навсегда, чтоб он обрёл мир душевный на новом пути. Я прощусь с вами, отец, пойду отдыхать… Вы не уедете сегодня, Стефан?

– Я завтра должен вернуться с ответом к ректору.

– С ответом? – как бы удивилась Ольга. – Так скажите Сильвестру… – начала она очень тихим голосом, – что я благословляю его и поддерживаю принятое им намерение! О себе я ничего не могу сказать, но постараюсь воспользоваться его советом и примером. Писать я не буду. – Она вышла из комнаты, простясь с отцом и Стефаном, который долго ещё сидел подле сержанта, пытаясь утешить и развлечь его.

Барановский выехал из хутора с рассветом следующего утра. Издали оглянулся он на старый дом на хуторе: он темнел неподвижной массой между обнажёнными ветками качавшихся на ветре ив, будто задремал в тиши и во тьме. Слабый огонёк, как маленькая искорка, светился в комнате Ольги. «Что, спала ли она?» – спросил себя Стефан; эта искорка печально шевельнула его. Он вспомнил своё первое появление на хуторе, когда Ольга казалась ещё так беспечна. Но теперь Барановский был уверен, что скоро из своей комнаты Ольга переселится в какую-нибудь келью пустынной обители! Он по всему заключил это. По тому, как спокойно выслушала она письмо Сильвестра и без упрёка приняла его измену, и по суровому взгляду глаз, не смягчавшемуся даже для отца!

В тот же день Барановский сообщил ректору результат своей поездки на хутор и сообщил ему, что Ольга просила подождать её ответа.

– А приготовил ли ты ответ твой? – спросил ректор.

– Я приготовился ко всему… – отвечал Стефан Барановский уклончиво.

– Если бы сержант согласился назвать тебя своим зятем, то мы не иначе уступим тебя, нашего лучшего ученика, как взяв с тебя обязательство поступить в священники и не оставлять служения Церкви!

Стефан слушал со смирением и молча глубоко поклонился ректору, который дал ему знак, что отпускает его.

Вышедши от ректора, Стефан зашёл снова к эконому и просил его ещё раз ссудить ему лошадку на этой неделе, чтобы ещё раз съездить на хутор, где он должен получить ответ на поручение ректора. Эконом обещал ему лошадь. Заручившись обещанием, Стефан отправился в знакомую ему еврейскую корчму; там он хотел ещё раз прислушаться к говору приходящей и уходящей толпы, попить чаю и обратиться к хозяйке с просьбой. Она не могла отказать ему, потому что бралась за всевозможные поручения. Он просил её отпустить с ним на хутор Харитонова своего меньшего сына, мальчика семнадцати лет, чтоб присмотреть за его лошадью. Она кивнула головой в знак согласия, и Стефан ушёл от неё довольный. Он зашёл в дальние, небольшие лавки и купил там длинный еврейский кафтан и ермолку и ещё разные принадлежности еврейского костюма; он связал всё в узел и тщательно запрятал его между своими вещами. План оставить академию, пока его не связали навсегда обещанием вступить на поприще, совершенно несвойственное ему, – план этот был теперь подготовлен; оставалось обдумать все подробности. Стефан сознавал теперь, что ему необходимо было обратиться в бегство. Но чтобы не возбудить подозрений заранее, он занимался усерднее прежнего, писал классные сочинения и, просидев две ночи напролёт, написал поучение на тему: «Все мы грешим лицемерием». Он развивал в этом поучении указание, что люди будут лицемерить, пока они принуждены будут скрывать свои желания. В сочинении этом он развернул все свои знания, приводил примеры из жизни святых и из истории языческого мира – Греции и Рима. Формы речи были тщательно и искусно обработаны то в форме вопросов, на которые сам он отыскивал ответы и приводил множество доказательств, то в поучительных, убеждающих примерах. Поучение вышло блестящее, оно наделало шуму между товарищами и преподавателями; все читали его, обсуждали, спорили, но всё согласны были, что работа и знание Стефана были замечательны и что он принял серьёзное направление.

На следующей неделе Стефан получил от ректора позволение поехать на хутор Харитонова и получить окончательный ответ сержанта насчёт его дочери. Часов в пять пополудни Стефан выехал из монастырского двора на лошади эконома и заехал в корчму. Поговорив со старой еврейкой, он выехал от неё вместе с её сыном. На другой день к вечеру молодой еврей вернулся в Киев один и отвёл лошадь и сани к эконому монастыря. Он сказал, что встретил за городом Стефана, который просил его доставить лошадь отцу эконому, а сам остался в ближнем селе и хотел добраться пешком до Киева. Но Стефан не пришёл в этот вечер, не пришёл и на следующий день! Отсутствия его не замечали сначала; многие думали, что он остался гостить на хуторе. Наконец ректор спросил о нём; пошли расспросы; доложили ректору, что Стефан прислал обратно лошадь эконома. Через несколько дней послали узнать на хутор Харитонова, не там ли Стефан? Но его не нашли на хуторе и не нашли нигде, сколько ни разыскивали в окрестностях Киева. Все думали, что с ним случилось какое-нибудь несчастие, припомнили даже, что сильный снег шёл в ночь после того, как еврей привёл в монастырь лошадь эконома. Друзья Стефана ходили разыскивать по дороге к хутору, не найдут ли его замерзшим, но, не отыскивая его следов, считали его, однако, погибшим где-нибудь в снегах. Все жалели о потере такого даровитого ученика, и если ректор выказывал иногда сомнение и подозрение, не бежал ли Стефан, то все разубеждали его, указывая на то, как трудился он в последнее время и что мальчик, доставивший лошадь, видел его очень недалеко от Киева. Разнообразные соображения тревожили больного ректора: если он скрылся, то надо отыскать его; если погиб, то не ответствен ли он по совести в его погибели? Зачем он торопил его решением своей участи? Больной ректор уже по болезни поддавался всякой тревоге; и болезнь его, по-видимому неизлечимая, всё усиливалась. Его утешил несколько блестящий выход из академии Сильвестра, но он не мог забыть несчастного случая со Стефаном Барановским.

Но Стефан Барановский не пострадал ни от какого несчастного случая; и в тот самый вечер, когда расстался с молодым евреем и с лошадью эконома, отосланною в Киев, сам он выехал из того же села, где они расстались, но по другому пути; к ночи добрался до большого торгового села уже в купленном им в Киеве еврейском платье, что помогло скрыть следы его, так как никто не встречал на пути ученика академии. Первым делом его было отыскать себе в этом торговом селе попутчика до Москвы, чтоб скрыться там на время. Он скоро нашёл попутчиков между купцами, приехавшими из Нижнего Новгорода; они отнеслись к нему участливо как к уроженцу их же губернии и не зная его приключений. Русский человек всегда готов помочь своему земляку, встретив его на чужбине; и он скоро нашёл купца, позволившего ехать с ним до Москвы на облучке кибитки за ничтожную цену. Но Барановский не имел ни минуты покоя, боясь погони или остановки в каком-нибудь городе, куда ректор мог дать знать о его побеге, если его не сочли погибшим в метель в сугробах снега. В Москве он пробыл не более суток, но, чтоб добраться до Москвы, потребовалось много времени. Отсюда он пустился по дороге к Ярославлю, главной цели всех его стремлений. Переезд оставался невелик, но Стефан был уже почти без сил и истратил почти все свои деньги. Он пустился пешком, боясь расспросов встречных, так как не мог уже называться приказчиком нижегородского купца, за которого слыл на пути к Москве. Но и на последнем переезде он находил попутчиков: он то шёл с толпою богомольцев, то ехал, стоя на запятке саней помещицы, которую обязан был охранять дорогой от нападения грабителей, то, наконец, пробирался по пустынной дороге один и пешком. Нетерпение его увеличивалось; он морил себя, обходился без сна и без пищи, чтоб выиграть лишнее время и скорее прийти к цели. Наконец он добрался до Ярославля и поздно вечером явился к Волкову, усталый и взволнованный! Но он явился в счастливую минуту; опоздай он одним месяцем, и его блестящее положение в труппе Волкова было бы потеряно. Именно в это время Волкова уведомили, что труппу его выписывают в Петербург ко двору, и Волков пополнял свою труппу.