Текст книги "Волею императрицы"

Автор книги: Александра Щепкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

– Уходите теперь, Господь да хранит вас! А нам позволь, Ирина Полуектовна, отдохнуть, и пора в путь-дорогу.

Ирина Полуектовна указала на комнату, где было всё приготовлено для отдыха посетителей. На широких лавках разложены были пуховики с большим числом подушек в изголовьях, всё было наряжено, – как выражались тогда, – камчатными наволоками и шёлковыми штофными одеялами. Много вещей пришлось на это время вынуть из заветных сундуков, где Ирина Полуектовна хранила много ценных вещей, несмотря на своё стеснённое положение и безденежье, чтобы передать их своим дочкам со временем. Перед отъездом гостей, после того как стороживший их пробуждение Ларька подал им кувшины с брагой смочить пересохшее во время сна горло, – боярин Ларион Сергеевич Савёлов потребовал к себе племянницу Ирину Полуектовну и долго толковал с ней. Она сидела несколько поодаль от дяди, выслушивая его речи, совершенно растерянная, и не знала – горевать ли ей или радоваться. Ларион Сергеевич, дед и опекун детей её, требовал и увещевал её переехать к нему на житьё на Ветлугу в его вотчину Городки, с семьёю и слугами, которых найдёт для себя необходимым взять с собой.

Отказать дяде в его просьбе было невозможно, по закону он мог распорядиться как хотел, а он только слёзно просил Ирину Полуектовну не оставить его в одиночестве и принять под надзор свой внуков его, детей уехавшего на войну сына, – и Ирина Полуектовна на всё согласилась!

Проводив бояр, долго стояла она на крыльце в раздумье и собиралась с мыслями, как сообщить ей всё дочерям и Игнатьевне.

Обе дочки были меж тем в лесу, не ожидая, что посетители пустятся в дорогу засветло и нагонят их на лесной, узкой дороге. Боярышня Степанида, заметив их рыдван, поспешила сойти с тропинки и укрылась в чаще леса, а Паша осталась на месте и радовалась, что пришлось увидать весь поезд бояр, лошадей и сопровождавших их верховых. Стоя в стороне от дороги, она ещё раз поклонилась дедушке и, смеясь, кивнула кудрявой головкой и боярину Алексею, сидевшему в повозке, ехавшей за рыдваном. Её большие, светившиеся глаза точно дразнили Алексея; он вспомнил про её проказы с коробкой пряников.

Вернувшись домой, Паша весело рассказывала вечером матери о своей встрече с боярами в лесу. Но в этот вечер ей пришлось выслушать много замечаний о том, что не умела она вести себя перед гостями, как того требовал обычай; много выговаривали ей сестра и мать и даже старая мамушка. Однако же, засыпая, она уже позабыла их наставления, – и снова снился ей сосновый тёмный бор, где она двигалась привольно, где кругом всё так радовало её и никто не распекал за шалости. А наутро следующего дня Паше пришлось услышать о переезде всей их семьи на Ветлугу!

Глава II

Тяжко было боярыне Талочановой переселяться из своего старого гнезда, свитого в молодое ещё время; но ещё тоскливее было это расставанье для обеих дочерей её. Паше тяжело было проститься с сосновым бором, где ей знакома была каждая тропинка и каждая молодая ёлочка! И боялась она, что из хором деда несвободно будет убегать на прогулки. Степанида приуныла и задумывалась ещё глубже Паши. Она расставалась, и может быть навсегда, с друзьями, которых нашла себе в окрестностях Костромы. Черницы, бродившие в их соседстве, быть может, не появятся на Ветлуге, у деда! А встреча с ними была одной отрадой жизни. Заходя к ней, черницы толковали ей слово Божие. Они открыли ей неведомый мир, светлый и лучезарный; они научили её молиться и стремиться к Царствию Небесному. От них выучилась она читать и сама уже могла разбирать понемногу в святых книгах, которые они дарили ей. Ирина Полуектовна никогда не отказывалась принять странниц и давала им на время приют для отдыха, – они гостили у неё по целым неделям; а ей некогда было замечать, сколько времени проводила с ними боярышня Степанида за беседами в саду или в кухне. Боярышня угощала их и слушала их, пока родительница была на гумне, где у неё молотили или веяли. И могла ли знать Ирина Полуектовна, что под видом монахинь ходили к ней черницы, не принадлежавшие ни к какому монастырю, но добровольно облёкшиеся в чёрные одежды и присоединившиеся к почитателям старых церковных книг, неисправленных или сохранившихся в древних рукописях. Черницы такого рода покидали Москву, чтобы скрыться от преследований их только зародившейся секты; они пускались странствовать по городам и монастырям и разносили учение о верности старым книгам и о необходимом долге креститься двуперстным знамением. В окрестностях Костромы странствовала одна из таких черниц, сестра Нефилла. Она не была монахиней и не жила ни в одном монастыре. Пострижение Нефиллы произошло у неё на дому, как это часто делалось в то время; пострижение совершалось каким-нибудь попом, отступившим от православия, то есть от новых порядков в служении по исправленным книгам, или иным лицом, приобретшим славу в народе и расколе. Пострижение Нефиллы совершилось в доме матери её, вдовы ратного человека, убитого под Смоленском во время похода в Литву царя Алексея Михайловича в 1655 году. Царь вернулся из похода счастливо и со славой, отняв старинные русские города из рук поляков; сверх того, он ещё присоединил к Руси Витебск, Полоцк и Ковно, а к титулу «русского царя» прибавился тогда титул «князя литовского». Царь отнёсся внимательно и милостиво к семействам павших на войне ратных людей, и им приказано было выдавать кормы и деньги. Такая милость царя обеспечивала и мать Нефиллы; Нефилла могла оставить её одну. Она покинула семью, постриглась, облеклась в чёрные, смирные одежды, присоединясь к кружку раскольников, упрямо ратовавших против исправленных церковных книг. Книги эти поправлены были монахами, призванными из Киева и из Греции.

Мысль, что старые книги поправлены были неверно, зародилась сначала в кругу духовенства, но поднявшиеся распри быстро проникли в народ, взволновали его и способствовали образованию секты раскольников. Раскол поддерживался и всем недовольным и притеснённым людом, готовым пристать ко всякой смуте со своими особыми целями и мутить народ ради своих выгод и облегчения. К расколу приставало особенно много женщин. Нефилла дала зарок посвятить свою жизнь на спасение душ христианских от власти преисподней и от когтей диавола – и тем надеялась спасти и свою собственную душу. Она старалась указывать всем путь ко спасению; набожно любила она поучать совсем молодых девочек, предупреждая их от житейских бед и соблазна. И боярышня Степанида испытывала на себе всю силу её учения. Жизнь уже представлялась ей и мрачной, и полной опасностей, на которые указала ей Нефилла. Жизнь представилась ей полной притеснений для женщины, и она убедилась уже в своём, таком юном, возрасте, что спасению и свободе женщины способствовали только монастырь и монашеская одежда.

Предвидя скорый отъезд и разлуку, Степанида искала случая повидаться с Нефиллой. Устроить это свидание было возможно; Нефилла была вхожа в семью приходского священника, она успела даже обратить к расколу одну из меньших дочерей этой семьи, и через эту вновь посвящённую ученицу можно было сообщаться с Нефиллой. В распоряжении боярышни Степаниды был также бойкий конюх Захар, давно сносившийся с раскольниками, проникшими в их сторону. Захар исстари принадлежал к посадским людям города Костромы, но, убегая от тяжёлых податей, он, по обычаю того времени, заложился к боярину Талочанову, то есть считался должником и обязан был находиться в его услужении; и двенадцать лет уже Захар считался должником бояр Талочановых, отбывающим свои долги работой и службой. Тем не менее положение его не могло считаться верным. Его всегда могли вытребовать и вновь поселить на городской, посадской земле и подвергнуть правежам, принуждая выплачивать подати. Свободных, гулящих людей старались тогда приписывать к городу, селить на места для более удобного собирания податей, которые всё увеличивались во времена беспрерывных войн и шли на содержание ратных людей. Учение раскольников и их сборища показались Захару путём ко спасению в случае опасности. С чутьём зверька, окружённого преследующей его стаей гончих собак, он отыскал себе теперь лазейку на случай опасности. Этот самый кучер Захар давно смекал, о чём вела беседы Нефилла с боярышней Степанидой, а Нефилла, со своей стороны, давно уже поручила Захару беречь и наблюдать за боярышней. «Из наших будет», – сказала она ему. Это новое обстоятельство усилило преданность Захара к семье Талочановых.

«И из боярских детей святые выходят, когда они нашего дела держатся», – думал он.

И по просьбе боярышни Степаниды он устроил свидание её с Нефиллой, всегда зная, где в какое время находилась черница. Захар отыскал её на этот раз в ближнем монастыре, куда её принимали на отдых, не подозревая, с какими целями она странствовала, считая её собирательницей на церкви Божии. Встретившись в церкви с ученицей Нефиллы, дочкой священника, Степанида пригласила к себе уже прибывшую к ним Нефиллу. Ирина Полуектовна радушно приняла её, предлагая погостить у них до их отъезда; так устроилось последнее и знаменательное свидание Нефиллы с боярышней Талочановой. Число учениц Нефиллы быстро умножалось; черница эта посещала монастыри и храмы; старые люди не могли заподозрить её в расколе и допускали в свои дома. Она же разносила между тем рукописные увещания, тайно читая их крестьянам и молодым боярышням. У ней были списки бесед раскольников с московским духовенством и их доказательства в защиту двуперстности крестного знамения. У ней были выписки из писем, рассылаемых раскольниками, в которых упоминалось о ревнителе их, протопопе Аввакуме, и его деяниях.

Она читала теперь наедине, сидя в комнатке подле кухни, жадно слушавшей её ученице, эти отрывки из писем и бесед раскольников. Нефилла грустно передавала ей о всех страданиях, вытерпенных бывшим недалеко от них Юрьевским протопопом Аввакумом, ныне уже сосланным в Тобольск, но сохранившим дух свой не сокрушённым всеми лишениями и в холод и в голод! Вслед за тем Нефилла передавала о терпении и твёрдости жены его, переносившей с ним все эти тяжкие странствия и бедность и старавшейся поддерживать бодрость Аввакума. Она рассказывала, как в Москве, куда вызывали Аввакума, из сострадания к нему и дивясь его усердию к проповеди слова Божия, сам царь жаловал его своей милостью; а через некоторое время он снова начинал проповедовать о верности старым книгам, не мог он совладать с собой и умалчивать о том, как сам верил.

Аввакума ещё помнили в Костроме и её окрестностях. Он был уроженец соседнего воеводства Нижегородского, был поставлен священником в одном селе и много терпел от местных властей.

– Потом, – продолжала Нефилла, – знали все Аввакума, когда его поставили протопопом в Юрьевце-Поволжском, после челобитья его в Москве знатным боярам; те вступились за него, и знатное духовенство отнеслось к нему ласково.

– Дивились все его силе при всех его невзгодах и его житью богоподражательному, – говорила Нефилла. – А теперь богобоязненный ревнитель наш снова живёт в ссылке! И боярыни, ученицы его, боярыня Морозова и сестра её, что княгиня Урусова прозывается, не могли спасти его! Да и сами обе боярыни уверовали в его учение и пострадали за правду.

Много узнала Степанида из своей последней встречи с черницей. Внушала она ей:

– Скрывайся пока, боярышня! Только твёрдо держись двуперстного креста и старых книг втайне да оказывай всякую помощь странницам нашим и странникам через раба Божия Захара, – просила Нефилла, прощаясь и пряча свои рукописи в особый мешочек, висевший у неё на шее.

Боярышня Паша помогала между тем Ирине Полуектовне переносить и укладывать вещи, которые должны были остаться на хранении в подвалах под надзором сторожа Лариона.

Боярышни Хлоповы не отходили от окон. Заслышав, что Талочановы переезжают к деду, они в последние дни старались насладиться зрелищем укладывания их вещей, предчувствуя, что скоро лишатся любимого развлечения с отъездом семьи Ирины Полуектовны.

– Глянь-ка, Игнатьевна! Вишь, прильнули к окнам плотно как! – указывала на них Паша мамушке. – Даже носы приплюснули, а лбом как бы стёкол не продавили…

– Плюнь ты на них, родная! – крикнула на Пашу мамушка Игнатьевна.

Паша уже отставила было губки, чтобы плюнуть, но Игнатьевна круто повернула её за руку, говоря: «Делай своё дело!» – и гневная выходка Паши была отстранена вовремя. Опомнившись, Паша была сама довольна, – досталось бы ей от сестры!

– Отпусти, мамушка, в бор побегать, – просила Паша, – после опять приду помогать, а пока ты кликни сестру, Степаниду; её подруга Чёрная ушла, вот видишь, пошла по дороге к церкви…

– Муха чёрная! – восклицала, глядя на дорогу, Игнатьевна. – Жужжит, жужжит, и не ведаешь, про что она там!.. Право, жужелица. Ты с ней не знайся, Паша!

– Ах, она мне уж прискучила! Всё учила двумя перстами креститься, а я ей говорю: «За это далеко сошлют, пожалуй! Ты меня не учи; и поп наш, батюшка, не приказывал так персты складывать. Это, говорит, одна глупость у народа, не разумеют ничего!..» Нефилла отвернулась, а сестра заплакала, я и ушла от них.

Весело прощебетала всё это Паша, не понимая борьбы, глухо начинавшей клокотать в окрестности да и в самой семье её.

– Складно ты ей ответила, гладко! Право, хорошо! И как у тебя на ту пору нашлось разума! – радовалась Игнатьевна.

– Я помню, что батюшка нам сказывает, сестра сама велела запоминать мне всё о слове Божием. – И Паша порхнула из калитки двора на дорогу в бор, почти столкнувшись с Захаром. Захар стоял подле калитки, мрачно уставив глаза на Игнатьевну. Он подошёл к ней теперь и, пристально глядя на неё прищуренными глазами, недвижно стал перед ней в положении борца.

– А ты почём знаешь, что наш поп-батька лучше научит против матери Нефиллы? – спросил наконец Захар, наступая на Игнатьевну. Но Игнатьевна не сробела и, твёрдо уставив на него глаза свои, заговорила:

– Слово Божие одно, от века! А кто его надвое толкует, тот сам повихнулся, значит! Вот что поп-то нам говорит: «Спаситель всех миловал и язычников спасал, а они ещё и вовсе не клали на себя крестного знамения! И все народы, говорит, внидут в Царствие Божие, лишь бы по Божию слову жили! Вот как он учит!»

– Эх, мать! Хорошо тебе за боярами живётся, так ты так и говоришь, – сказал Захар с горьким укором. – Прикрепили бы тебя к посадской земле да поприжали бы, так ты бы не так пела! Ты бы другое скоро уразумела. Народу на этом свете нелегко живётся, так и прислушивается он к тем, кто иначе учит, разумея, что с этого впереди быть может, а ты, нас не жалеючи, на нас же нападаешь!

– Учат вас только на вашу же гибель! Лучше это разве, что народ начал прятаться в лесах, по кельям, и сам себя сжигает, погибает смертью лютой? А заберут, отыщут, так сошлют туда, где и солнце не светит! Ты не подводи нашу боярышню, всё заявлю Лариону Сергеевичу, боярину нашему, если что примечу!

После таких слов Игнатьевны Захар мгновенно исчез из огорода, где они стояли, словно его и не было; и к дому не подходил в этот день, остерегаясь встречаться с боярышнями.

«Пусть мамушка позабудет обо мне», – смекал он.

Через неделю обоз с имуществом семьи Ирины Полуектовны двинулся под управлением Захара. Боярыня брала его с собой на Ветлугу, как верного слугу; мамушка молчала.

«Он там смирней будет», – думала она.

Время стояло светлое, осеннее. В половине октября выпал снежок; ледком затягивались все светлые озёра, а в бору на ветках можжевельника или сохранившей ещё свои красные кисти рябины, притаившись, вместе с ветками покачивались снегири. Паша, выбежавшая в бор, подкрадывалась ближе вглядеться на красную грудь и умные глаза красивой птицы. Было свежо. Паша покрывалась сверх повязки алым шёлковым платочком и надевала на себя телогрею, обложенную мехом. На щеках её выступал от морозного ветра свежий румянец; ступая по мёрзлой земле, она сжимала на ногах пальцы от холода. Снегу было немного, но он висел белыми хлопьями на высоких зелёных елях, и в кучи намёл его ветер под кустами. Тропинка также была слегка посыпана снегом; сквозь белые хлопья его пробивалась зелень брусники и кусты мха, по которым мягко ступали ножки Паши. Она шла домой, любуясь всем и словно прощаясь. Солнце, спускавшееся к закату, осветило снег и зелень мягким красноватым светом, и всё казалось приветнее в лучах его, проникнувших сквозь стволы деревьев и на тропинку. Сердце у Паши сжалось на прощанье.

Отслужив напутственный молебен, простясь со слезами со всеми служителями и оделив каждого по заслугам, боярыня Талочанова выехала из своего поместья на Ветлугу в одной колымаге, поместившись в ней с дочерьми и мамушкой. Путь был неблизкий; колымагу боярыни сопровождали повозки с её вещами и провизией, с запасами пирогов и живности, без которых дорожные люди могли бы голодать, не имея возможности достать пищи в крестьянских избах, а других приютов не существовало для путешественников. Дня через два боярыня и боярышни счастливо достигли Горок, и старый боярин Савёлов, просиявший весь при виде внучек и племянницы, встретил их, проводил в свой дом и тотчас велел провести наверх, в приготовленные комнаты детей своего сына, уехавшего в поход. Детей, нарядно прибранных, привела бойкая женщина годов около тридцати, сухощавая и подвижная, с небольшими серыми глазками, бегающими по всем сторонам, словно боясь проглядеть кого. Она кланялась, изгибалась, будто не могла смирно стоять на месте и, наклоняясь, заглядывала в лица приезжих.

– И, Феклуша, здравствуй! – сказала ей Ирина Полуектовна, подходя к детям.

Дети, мальчик и девочка, упрямо прижимались к сарафану Феклуши, напрасно увещевавшей их подойти к тётке.

– Подойди, Вася, подойди, Луша, тётка-то привезла вам гостинцев!

Ирина Полуектовна спешила развязать свои холщовые и небольшие камчатные дорожные мешки и вынуть из них золочёные пряники, инжир и другие сласти, получаемые тогда по всей Руси с торга в Макарьеве, около Нижнего. На торг этот направлялись все товары и лакомства с Дальнего Востока, Сибири и из городов России, пока позднее весь торг не перешёл в самый Нижний и стал известен под именем Нижегородской ярмарки.

Увидав пряники, дети живо протянули свои ручонки к приезжим. Паша схватила на руки девочку и расцеловала её.

– И меня подыми! – просил Вася, доверчиво глядя в глаза её, сиявшие лаской, и любуясь на красные щёчки Паши.

Степанида степенно стояла подле старого боярина, сложив скромно руки и потупившись; она расспрашивала его о здоровье. Она просила наставить их на путь: «Чтобы знали они, что должно им делать ему в угоду, где поместиться и где свои вещи расставить».

– Всё вам покажет Феклуша, – ласково сказал дед, довольный кротким и покорным обращением Степаниды, которую допустил к руке своей, а Пашу поцеловал в обе щеки при встрече.

Феклуша здоровалась с боярышнями, почти земно кланялась боярыне Ирине Полуектовне за то, что она признала её, Феклушу, не забыла.

– А я вам заслужу, – щебетала она, – провожая их наверх, отворяя дверь и указывая на крутую лестницу, ведущую в покои терема. Остаток дня прошёл в расстановке и уборке привезённых вещей. Захар помогал во всём как человек, изучивший новую местность, усадьбу Лариона Сергеевича, в которой прожил уже более трёх дней. Вечером пришёл наверх старый боярин побеседовать с семьёй. Он расспрашивал, на кого Ирина Полуектовна оставила усадьбу, советовал и указывал, как им расположить всё у себя, чтоб им было удобно, но особенно поручал он им беречь его маленьких внучат, упрашивая Ирину Полуектовну взять на себя этих детей, уже полусирот.

Боярин ушёл, наконец, обещая посещать их иногда и приходить посмотреть на внучек и побеседовать, согласно обычаю, допускавшему в терем и мужские лица, принадлежавшие к семье, особливо старших родственников.

Ночью утомившиеся путешествием приезжие боярыня и боярышни – все крепко уснули на новых местах. Дети уснули, сжимая в руках золочёные пряники; Паше снова снился тёмный бор их старой усадьбы, освещённый солнцем, со снегом и снегирями; боярышня Степанида спала с грустно опущенной на руку головой, и ей снился старец Аввакум, идущий пешком с женою и детьми по скользкой дороге пустынных и замерзших болот. И слышался ей его голос: «А ты присмотри за детьми-сиротами!» – и голос этот напоминал голос деда Лариона Сергеевича. Игнатьевна спала необыкновенно сладко, утешенная ласковым приёмом боярина и уверившись, что боярышням её предстоит здесь лёгкая жизнь под его покровом. И во сне снились ей готовые кошели с золотом, открыто расставленные на разных поставцах[2]2
  Поставцами назывались прибитые к стенам резные, из дерева полочки, шкафчики различного вида и форм.


[Закрыть] по стенам во всех нижних покоях Лариона Сергеевича.

С рассветом утра исчезли блаженные сны, и настала новая и непривычная жизнь. Боярыне Ирине Полуектовне и дочерям её пришлось просидеть весь день наверху в теремах и без занятий, к которым они привыкли у себя дома. В хозяйство Ирина Полуектовна ещё не вступала, хлопотать ни о чём не приходилось. Степаниде совестно было читать свои книги на глазах у незнакомой ей девушки Феклуши; она опасалась её расспросов и просила у неё: «Нет ли чего пошить для детей?»

– Сшей мне мяч! – просил Вася.

– Я сошью тебе мяч! – вызвалась Паша, обрадованная, что нашлось занятие. В играх с детьми она нашла себе развлечение, они строили себе дома, гуляли по комнате, стена которой изрисована была деревьями и травами, дети же считали это садом за неимением другого сада! Паша кормила детей, сказывала им сказки, но через несколько дней и это занятие недостаточно развлекало её. Ей недоставало воздуха, свежего воздуха, которым так легко дышалось, ей наскучило оставаться в четырёх стенах; она подходила к двери и смотрела вниз по лестнице с желанием сбежать с неё.