Текст книги "За закрытыми ставнями"

Автор книги: Александра Свида

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Глава 15
Праздник в Озерках

Дорога к селу Озерки с самого раннего утра гремит колокольцами и бубенцами. Это со всех окружных деревень – ближних, а часто и дальних сел – собираются гости на храмовой праздник.

Бабы и девки разряжены в яркие платья и платки, отчего сельская улица кажется сплошным цветником.

Парни пока степенно держатся возле мужиков и только издали многообещающе подмигивают своим кралям. Гармоники лежат на возах – им не пришло еще время: не отошла, вернее, не началась даже обедня.

Притвор и сама церковь украшены цветами и усыпаны травой.

Вот с колокольни раздался первый удар. Мужики, как один, сняли шапки и истово перекрестились. «Образовавшиеся» по московским трактирам парни считают рукой на пиджаках пуговицы, что у них считается особым шиком крестного знамения.

Старые бабы уже в церкви. Запаслись свечами и усердно отбивают поклоны перед иконами. Слышится сдержанный шепот и шелест.

На колокольне оборвался веселый трезвон.

Толкаясь в притворе, мужики, бабы, девки и дети торопливо наполняют церковь. Шаркание, шорох, шепот и кашель усиливаются…

Но вот с клироса раздается торопливый возглас дьячка:

– Благослови, Владыко!

Медленно, вдохновенно произносит старик–священник вступительные слова литургии:

– Благословенно Царство Отца и Сына и Святого Духа, ныне и присно и во веки веков.

– Аминь! – ответили хором миряне, и у большинства из них отошли далеко жизненные мелочи и заботы.

Под сводами храма скопляется светлая аура совокупной молитвы. Воздух напоен ладаном, запахом цветов, окружающих гирляндами венчики икон, и увядающей под ногами молящихся травы.

Медленно, торжественно идет богослужение.

Стоящая в задних рядах молодежь начинает нетерпеливо переминаться с ноги на ногу, но не смеет уйти до креста, вынос которого из алтаря для общего благословения и целования встречают вздохом облегчения…

При выходе шепот, а на паперти – шутки и смех.

Часа через два окончился незатейливый, но сытный, обильно политый водкой, брагой и пивом обед. На улицу высыпала нарядная, празднично настроенная, сытая и пьяная толпа.

Затренькала гармоника, полилась разухабистая фабричная песня, и с хохотом и визгом рассыпалась за околицу молодежь.

На селе… Не лучше ли опустить завесу на праздничную улицу села?.. Там, по завалинкам, расселись старухи и мирно беседуют о бабьих делах… Степенные мужики обсуждают виды на урожай, на цены, на сбыт… Посреди улицы заспорили до драки и непечатной ругани два пьяных соседа… Под стенами клунь и сараев мертво спят переугощав– шиеся приезжие гости, среди них многие нудно мучаются рвотой…

Дачники постарались уйти в лес или заперлись в своих садиках. На улицах совершенно не видно интеллигентов.

Зенин с Орловским, одетые в высокие сапоги и вышитые рубашки под расстегнутыми пиджаками, стараясь не привлекать на себя внимания, переходя от группы к группе, чутко прислушиваются к разговорам. И только собрались покинуть улицу села, чтобы пойти потолкаться среди молодежи, как их внимание привлекла стоявшая на церковном крыльце, крепко прижавшись лицом к стеклу дверей, девочка лет семи.

– Что это она там высма… – оборвался на полуслове Зе– нин.

На детской головке мягкими тонами переливался рисунок восточной шелковой ткани.

Заглядевшаяся на белых ангелов в притворе Аленка даже присела от неожиданного вопроса Зенина, положившего ей руку на голову.

– На что ты эагляделась, малютка?

– Я, дяденька… я…

– Ты чего же нас испугалась? Мы тебя не съедим. Не хочешь ли конфетку, – подал он ей вынутую из кармана шоколадную плитку.

Аленка взяла ее и несмело вертела в руках.

– Ну, расскажи, плутовка, – уселись оба агента на ступеньки крыльца, – что ж ты там увидала?

Аленка минуту смотрела на них исподлобья, потом вдруг доверчиво улыбнулась и рассказала добрым дяденькам о своей привычке смотреть на белых ангелов в притворе, которые похожи на барских девочек, и о своей мечте когда– нибудь повязать на голову пестрый бант, чтобы и у нее он развевался при беге, как у дачниковой Сони.

Зенин засмеялся и, протягивая ей рубль на покупку ленты, попросил взамен снять с головы и показать ему свой такой нарядный платок.

Подавая ему платок, Аленка с гордостью поведала о том, как ее брат Вася нашел его в лесу, как она там охотилась за белкой и как ее напугал черный барин.

Прислушиваясь к лепету ребенка, боясь поверить неожиданной удаче, Зенин с Орловским рассматривали дорогую тончайшую китайскую шаль, которая несомненно принад

лежала к коллекции полковника Ромова, что красноречиво подтверждалось и большой дырой, заплатанной ситцем.

– Не позовешь ли ты своего брата сюда? – предложил Аленке Зенин. – Мы бы щедро оделили вас пряниками и конфетами, если бы вы показали место, где можно находить такие платки.

Девочка, даже не дослушав его до конца, во всю прыть побежала за огороды, где на полянке мальчишки играли в бабки.

– Васька-а! Поди к церкви, там чужие дяденьки тебя кличут!.. – кричит запыхавшаяся девочка.

– Во–на! Дяденьки кличут! Плевать я на них хотел.

– Пшла, дьяволенок, с своими дяденьками! Ишь, бабки мне разворотила, – толкнул ее Сережка.

– Слышь, Васька, – тормошила брата не заметившая даже изрядного толчка в бок Аленка, – дяденьки–та богатю– щие. Обещают пряников и орехов. Вот гляди–ко: дали рупь и конфету.

Вид серебряного рубля и шоколадной плитки сразу изменил отношение мальчуганов к аленкиному зову. Мальчишки плотной стеной окружили девочку и жадными глазами уставились на щедрый гостинец.

– А что им от меня надобно? – спросил Вася. И когда Аленка поведала желание дяденек, мальчишки дружно и весело захохотали.

– Ну и дураки! Знать, денег у них много.

– А може они так, спьяну? – усомнился было Васютка, но вид рубля и шоколада победил и его скептицизм.

Через минуту, подымая босыми ногами тучу пыли, вся ватага, с Аленкой в хвосте, неслась к церкви, где Зенин с Орловским держали уже в руках купленные у деревенского лавочника внушительные кульки со всевозможными сластями. Этим они окончательно купили доверие детворы, которая шумно и весело повела их в лес к месту находки.

Глава 16
Коля не помнит

Надежда Михайловна сидела в своем будуаре и, на случай прихода мужа, сделала себе обстановку работы.

Именно обстановку. Работа лежала на коленях, клубок шерсти откатился далеко по полу, рука с иголкой бессильно свесилась через ручку кресла. Она так много выстрадала за это короткое время. Голова бессильно склонилась на грудь. На щеках у нее не было ни кровинки, грустным облаком подернулись обыкновенно живые синие глаза. Вся фигура как–то сжалась и казалась такой хрупкой, что жизнь в ней, по–видимому, висела на волоске…

– Барыня, какой–то господин вас спрашивает, – доложила вошедшая горничная.

– Я же не принимаю никого, Маша, – протянула она руку за карточкой, на которой стояло: «Агент сыскного розыска Зенин».

– Боже, опять будут терзать мою душу разговорами о Боре. Неужели не понимают, как мне больно каждое прикосновение? Разве направить его к мужу? Маша, барин вернулся?

– Нет еще, барыня.

– Тогда проводите этого господина сюда.

– Примите мое искреннее извинение за то, что я вхожу сюда и беспокою вас в вашем горе. Верьте, что без крайне серьезного повода я не позволил бы себе этого, – почтительно поклонился остановившийся перед ней Зенин.

– Прошу вас, – слабым жестом указала на кресло Надежда Михайловна.

Зенин сел и вынул из кармана небольшой сверток. Когда он развернул его, это оказалась тончайшая шелковая шаль – безусловно, художественное произведение Востока.

Надежда Михайловна невольно залюбовалась мягкими переливами теней.

– Почему вы принесли мне эту шаль? – спросила она.

– Вы часто бывали в семье Ромовых, где много подобных вещей. Не припомните ли этой?

– Да, полковник привез много прекрасных китайских и японских тканей, но этой шали я как будто не видала. Хотя, если их близко не рассматривать, то пестротой рисунка все они так походят друг на друга, что я… Нет, нет! я не беру на себя ни отрицать, ни утверждать. Почему вы интересуетесь именно этой шалью?

Зенин молча повернул к ней до этой минуты сознательно подогнутый конец, большой угол которого был оторван.

– Простите, но ваш Коля, – умышленно избежал он выражения «ваши дети», – видел пестрый лоскуток на сломанном кусте роз.

Надежда Михайловна позвонила.

– Приведите Колю, Маша, – приказала она вошедшей горничной.

Водворившееся молчание нарушил приход мальчика. Он тоже страшно изменился. Весь как–то вытянулся, в глазах залегла недетская тоска, уголки губ скорбно опустились.

Нелегко ему досталась первая проба быть сыщиком. Ребенку пережить такой ужас! А потом смерть Бори…

Он тоже – как и все – очень любил этого кроткого, прелестного мальчика. Он так часто покрикивал на него за его постоянное «мне все равно», а под этим скрывалась лишь уступчивость и детский способ никому не навязывать своего желания или мнения. Теперь он обвиняет себя в смерти братишки. Для чего повел его с собой в то роковое утро?

А мама? Она, вероятно, тоже его обвиняет. Теперь так редко ласкает, а если и ласкает, то точно насилует себя, или будто не видит его, а как–то машинально. Бедная моя мама!..

Тоже вот и няня. Часто думает, что он крепко спит, а он только притворяется спящим и всегда слышит, как мама плачет в Бориной комнате. Тогда и он тоже начинает горько–горько плакать, уткнувши голову в подушку, чтобы даже няня не слышала и не знала. Она тогда молится. Припадет головой к полу и замрет. А он так и заснет в слезах.

Во сне видит Борю. Бежит будто он по дорожке сада, а в руке почти всегда зажато что–либо блестящее или пестрое. А кармашки его всегда были полны. Чего–чего только няня вечером из них не вынет: и камушки разноцветные, яркий цветок, граненое стеклышко, а то и просто лоскуток от какой–либо маминой работы.

Нельзя было отучить его от этого. И для чего мучили, запрещали? Зажмет, бывало, свое сокровище в ручонке, оглянется и бежит куда–нибудь подальше – только локоны золотистые развеваются. Забежит за дерево, а то и за кустик, и любуется блеском стеклышка, под лучами солнца его поверты вает. Смешной, милый, милый братик!..

– Коля! – вывел его из задумчивости Зенин. – Как тебе нравится эта шаль? – развернул и повесил на спинку кресла пеструю ткань.

– Ничего, хороша, – равнодушно произнес Коля. – Вот, если бы… – и осекся: нельзя напоминать маме.

Но Надежда Михайловна поняла. Слезы заблестели в уголках глаз. Усилием воли победила тоску.

– Коля, если бы повесить ее в саду, шелк, вероятно, выиграл бы на солнце?

– Не знаю, я никогда не обращал внимания на такие вещи.

– Припомни хорошенько, не такой ли лоскуток ты видел на кусте роз? – прямо поставил вопрос Зенин.

– Не помню. Мне тогда указал его… – Опять остановился. – Там было что–то пестрое, но я был занят другим и не обратил внимания.

– Но вы не брали его?

– Нет.

– Ты это хорошо помнишь?

– Хорошо.

Зенин тяжело вздохнул. Сложил шаль, встал и, извинившись за беспокойство перед Надеждой Михайловной, вышел.

«Сорвалось! – подумал он на улице. – Ведь эта шаль была бы главной уликой и явилась бы оправданием Брандта. Убил, очевидно, тот, кто воровал. Возле куста роз обнаружен глубокий, грубый след. Преступник, очевидно, оступился и оперся узлом на куст, воздушная ткань зацепилась за шипы, и большой кусок ее остался на розах. Но где ж этот кусок, где?!.. Кому понадобилось его снять и когда?! Бедный Брандт, неужели я окажусь бессильным не только поймать убийцу, но и оправдать невинного? А эта несчастная его мать! Умоляет заходить к ней, но с чем я пойду к ней, с чем?!

А этот гениальный следователь Зорин! Самомнительная тупица! «Порезанная рука и подходят следы». Вот именно «подходят». Тут слепой увидит, что был еще третий, который тянет правую ногу. Но убивал не он, а, несомненно, владелец грубых следов. Но что ж, в таком случае, делал там этот третий? И кого испугался убийца? Вот вопросы, от которых можно сойти с ума. Кнопп требует отчета. Ну что я ему скажу? Проклятое дело!»

Глава 17
Болтовня на кругу

Шесть часов вечера. Сейчас начнется музыка.

На кругу, в Борках, собирается публика. Дети, наряженные, как куклы, няни, бонны, гувернантки.

Все это авангард, группирующийся на детской площадке.

Вот три англичанки. Короткие пестрые юбки открывают большия, плоские ступни, лица длинные, зубы крупные и все три, как одна, некрасивые: фигуры вытянутые, держатся чопорно, на все окружающее смотрят пренебрежительно. Сели отдельно на самом удобном месте. Кругом себя разложили ридикюли и зонтики, чтобы близко никто не сел.

Полился английский характерный говор.

– Ишь расселись, куклы заморские, – покосилась на них толстая нянюшка.

– Они уж всегда так–то, – откликнулась другая. – Принцессы – не принцессы, а сиятельные княгини – это верно.

– И ведь никогда ни с кем не заговорят.

– Это уж где им.

– А может, не говорят потому, что по–нашему не умеют? – примирительно вступилась старушка.

– Да они не хотят. Всякая там французенка или немка, если ей что нужно, старается тебе как–нибудь объяснить, а эта заболтает по–своему, руками замашет перед самым твоим носом, голову задерет кверху да и пойдет, а ты понимай ее, как знаешь.

– Да что мы, барыни к ним должны подлаживаться, а не они к барыням. Вон средняя–то у наших соседей живет, так горничная рассказывала: чудит–чудит!

– Что ж она делает?

– Что? – Да перво–наперво в те две комнаты, где она да дети спят, никому ходить не велит. Убери, дескать, замкни, а ключ ей отдай.

– Что ж она, золото, что ли, там прячет?

– Какое золото! Просто куражится. Детей замучила. Прежде они по утрам с барыней да с барином чай кушали, а теперь овсяную похлебку, либо кашу какую.

– Ай–ай–ай! И едят?

– Плачут, а едят. Начинают привыкать, говорит. А по зимам комнаты, почитай, не велит топить, белье на мороз вывешивает, да всего и не перескажешь.

– Ай–ай–ай, вот мучительница! И для чего только господа их выписывают?

– Для форсу, я так думаю, больше.

– У наших старшеньких французинка. Ну, эта ничего, над детьми не издевается. Все это – тру–ля– ля, да ля–ля–ля, а сама хвостом виль–виль. Сынку–то старшему голову кружит, а барыня–то и не догадывается.

– Где им! – засмеялась другая. – У нашей–то муж с мамзелью амуры завел, и то сама не видит. А нам–то смех, иной раз животики надорвешь, глядя, как он ее околпачивает!

– Ну, и сами–то барыни, небось, в долгу не остаются, так ли мужьям рога насаживают, – откликнулась третья. —

Поглядите у Батюшкиных, сам и сама белобрысые, а Бобочка–то черненький, как жук, да и личиком похож на мусью, что у них в прошлом году барышень старшеньких музыке обучал.

– Светопреставление скоро! – вздохнула старушка, забрала своих скромно, но чистенько одетых деток и отошла с ними подальше от назидательных разговоров.

Вот появляются и мамаши.

Идут молодые дамы одни и с мужьями. Легкомысленно веселые с кавалерами, а степенные мамаши с дочками на выдачу замуж.

Почти все разодеты по последней моде. Шляпы, перчатки, туфельки, зонтики, сумочки – все по картинке.

Занимают места перед эстрадой, делают вид, что слушают музыку, а главное, что ее понимают, сами же незаметно осматривают туалеты друг друга.

Жутко за мужа, у которого жена окажется проще или не так модно одета. Придется ему провести не один неприятный час.

– Посмотри, душечка, – шепчет дочке одна мамаша, – Агатова свою Лизу как чучело огородное разрядила.

– О, мама, Лиза не теряет и не выиграет от костюма.

– Однако, за ней кавалеры увиваются.

– Кокетка, вертушка и кривляка.

– Ну, милая, мужчинам это нравится. Я давно тебе говорю.

– А я говорю, мама, что требую от будущего мужа оценки моего ума и развития.

– Смотри, не останься в старых девах с умом–то. По опыту говорю тебе: мужчины любят, чтобы барышня жеманилась, глазки им строила, охи да ахи разводила.

– Ш–ш–ш… – зашипели на них соседи.

– Заговори с своим соседом, Софи, – толкнула другая мамаша свою дочку. – Это молодой профессор и неженатый – я уж узнала. Но только придумай что–нибудь чувствительное, а главное, умное. Профессор не офицер, чтобы болтать с ним всякий вздор. Будет уж с меня этой военщины, – все бедняки и приданого ищут.

Дочка покосилась на профессора. Ничего, не дурак. Уронила сумочку…

Поднял.

Поблагодарила самой очаровательной из своих улыбок, мило опустила глазки и томно прошептала:

– Когда я слушаю музыку, я положительно уношусь с земли на небо. Особенно люблю Рахманинова – это мой любимый композитор. Вы тоже его заслушались?

– Сегодня в программе его нет совершенно. Это увертюра Глинки к «Руслану и Людмиле».

– Ах, я ошиблась! Они так похожи! Мама, встанем, мне жарко… Дурак и нахал! Какой же офицер позволил бы себе сказать барышне подобную грубость!

По кругу носится Волжина.

– А знаете, душечка, – наклонилась она к одной из разряженных дам, – Зенин ходит по всем домам и показывает платок, которым убийца вытирал свои руки, а потом в нем же уносил драгоценности.

– Что вы, с чего он взял, что это именно тот же платок?

– Я подробностей еще не успела расспросить, завтра узнаю.

Эта уже передает следующей:

– А знаете, Марья Петровна, Зенин нашел–таки следы убийцы. Удивительно способный молодой человек.

Марья Петровна передает Александре Ивановне:

– Зенин проследил убийцу, – он уже арестован.

– Что вы? вот интересно!

– Нужно узнать от Плевина, когда разбор дела. Я так люблю уголовные процессы.

– А Брандт? Неужели его выпустили?

– С какой стати! Хотя… сообщенные мне сведения касались только поимки убийцы.

Прерывая разговор, Марья Петровна поспешила занять свое место перед эстрадой.

– Ах, Боже мой, что она сказала? Марья Петровна! Ушла, несносная! Кажется, она сказала про Брандта, что он скончался? Ну да, конечно, я ясно слышала. Вот интерес

ное сообщение. Николай Николаевич, здравствуйте. Хотите, сообщу вам поразительную новость?

– Пожалуйста.

– Зенин поймал убийцу.

– Слава Богу! Все убеждены были в невиновности Брандта. По одному подозрению и вдруг томить человека.

– О, Брандту уж все равно: он умер.

– Когда, кто вам сказал?

– Слух идет, кажется, от Плевина.

– Тогда это источник очень серьезный. Жаль Брандта, а еще больше его больную старушку–мать.

В глубокой задумчивости пошел Николай Николаевич к трамвайной станции, где еле втиснулся в вагон, переполненный возвращающейся публикой, и случайно оказался рядом с корреспондентом очень распространенной утренней газеты.

– Что вы такой сумрачный, Николай Николаевич? Или вам чересчур бока намяли? – улыбнулся корреспондент.

– Какие там бока – не до них. Перед глазами так и стоить несчастная Марья Николаевна Свирская.

– А что? – насторожился корреспондент. – Нашли неопровержимые улики против ее сына?

– Хуже, батюшка: Брандт предстал перед Судьей, который видит сердца и не нуждается в уликах.

– Это слух на кругу?

– Нет, источник этого известия – Плевин.

– Ого!

– Ах, какое несчастье! Процесс потерял весь свой интерес, – раздался возглас молоденькой дамы.

– Почему? – удивился Николай Николаевич.

– Помилуйте, да ведь Брандт, говорят, беллетрист и красавец и вдруг на его месте окажется только какой–то предполагаемый мужик. Фи!..

Обрадованный приобретенными столь неожиданно сенсационными новостями, корреспондент выпрыгнул при первой остановке трамвая.

Глава 18
Начальство гневается

– Ну, денек! Взбесился окончательно наш немец!

Так непочтительно называли, за глаза, начальника сыскного розыска – Рудольфа Антоновича Кноппа – его подчиненные.

– Совершенно загонял дежурного. Через каждые десять минуть звонит и спрашивает Зенина, а в промежутках разносит направо и налево всех служащих.

– Все ему скверно, ничем не угодишь сегодня!

– И где только черти носят этого Зенина? Три недели глаз не кажет, – переговаривались служащие.

– А ведь это немец наш все из–за убийства полковника рвет и мечет. Вот уж дьявольское дельце–то! Газеты разносят нас за бездеятельность, по городу нелепейшие слухи кто– то распускает, источника сплетен доискаться не могут, а тут еще карикатуры в юмористическом журнале помещают да нашему чертушке вырезки присылают.

– Карикатуры на немца?

– Нет, нарисовали покойника, которому собака глотку перегрызла, собака с окровавленной мордой бежит, а за ней дюжина наших агентов, с Зениным во главе, гонятся и поймать не могут.

– Эх, провалиться! Опять звонит…

– Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его, – сказал дежурный, трусцой направляясь в кабинет Кноппа.

– Петров, скорей, зовет! – как бомба вылетел он обратно в канцелярию.

– Отрядить полдюжины агентов и к вечеру разыскать мне Зенина живым или мертвым, – гремел через минуту начальнический голос.

Петров возвратился красный, как из бани.

– Кто из агентов имеется налицо – собрать их ко мне немедленно! – отдал он распоряжение.

– Ура! ура! – через минуту распахнул дверь дежурный.

– Шш–шш–шш! Опомнись! Уймись! Услышит – загрызет, – зашикали на него со всех сторон.

– Не загрызет! Там, в раздевальне…

– Кто?

– Зенин.

У всех вырвался вздох облегчения.

Через минуту появился и виновник всех бед.

– Где пропадал? С какими новостями? Напал на след? – посыпались со всех сторон вопросы.

– Постойте, не сразу все, – отмахивался от товарищей Зенин. – Иванов, доложи, голубчик.

– Это с нашим превеликим удовольствием.

Иванов смело постучал в дверь кабинета.

– Кто там?

– Это я-с, ваше высокородие, – открыл дверь Иванов.

– Ах, вы-с?! – не дал ему произнести слова Кнопп. – Вижу-с! Изволили забыть, что никто не смеет появляться без зова у меня в кабинете? Вот я вам это напомню и дам всем хороший урок: в двадцать четыре часа чтобы не было вас на службе!

– Я… виноват… – заикался побелевший Иванов, – Зе– нин пришел!

– Так чего ж вы молчали? Язык проглотили? Немедленно позвать его сюда!

– Честь имею явиться, – с военной выправкой вытянулся у дверей Зенин.

– Идите ближе, садитесь. Почему не давали о себе знать? Где Орловский? Напали на след убийцы? – забросал вопросами Кнопп. – А пока не хотите ли полюбоваться на свой портрет? – подсунул к самому носу Зенина карикатуру. – Не находите себя похожим? – насмешливо улыбнулся все еще раздраженный Кнопп.

– Ничего, похож, – спокойно сказал Зенин. – Только я бы себя изобразил не за собакой гоняющимся, а по–собачьи высунувши язык по Москве бегающим. Вернее было бы.

Кнопп внимательно посмотрел на агента.

– А и в самом деле, вы очень исхудали и осунулись, Зе– нин, – перешел он на отеческий мягкий тон. – Расскажите, удалось ли схватить хоть кончик нити?

– Самый крошечный, господин начальник.

– Бросьте величание и переходите к делу.

– Нашлась великолепная японская шаль с большим оторванным углом, а в доме убитого, как вы знаете, масса подобных вещей, вывезенных им с последней войны. Комнаты жены и дочери буквально завешаны ими.

– Признал ее кто–нибудь? Кому показывали?

– Показывал всем, кто только бывал в доме убитых, но признать с уверенностью никто не решается. Если бы нашелся этот кусок, о котором упорно говорит Коля, и подошел к шали, – это была бы бесспорная улика, но он исчез бесследно.

– Как же Коля описывает этот кусок?

– Говорит, что пестрый, а какой именно – не знает. Коля уверяет, что ни он, ни брат его не брали.

– Как попала в ваши руки эта шаль?

– Благодаря нашему частому помощнику – слепому случаю. На храмовом празднике в селе Озерках она была одета на голове маленькой девочки. Расхваливая ее платок, я попросил показать мне его рисунок и увидал громадную ситцевую заплату на одном из углов. На мой вопрос, от кого она ее приобрела, девочка спокойно ответила, что ее брат, гуляя с товарищами по лесу, нашел ее в кустах. У них была даже ссора, кому она принадлежит, но потом признали, что Вася увидал и поднял ее первый. За щедрые гостинцы мальчуганы сводили нас с Орловским на место находки. Это приблизительно верстах в пяти–шести от Борок. Времени после находки прошло много, так что следов там никаких не оказалось.

Я явился с донесением и возвращаюсь обратно. Не найдем ли кого–нибудь, кто видал эту шаль раньше, чем она была брошена?

– А человека, который, как вы утверждаете, тянет правую ногу, не встречали? И других каких–либо признаков его у вас нет?

– Пока больше ничего нет. – Зенин умолчал о ворсинках, собранных на подушке дочери Ромова, и о своем приключении на даче Прайса.

– Вы твердо держитесь прежней своей теории, что преступника кто–то испугал, и он убежал, далеко не окончивши своего дела?

– Безусловно, Рудольф Антонович, иначе не был бы на террасе сдвинут стол, который легко было обойти, и не было бы опрокинуто кресло. На ступеньках убийца оступился, что показывает глубокий след левой ноги, сломанный куст роз и загадочный кусок шелковой материи на нем.

– Вы продолжаете утверждать, что остальные найденные следы принадлежат не одному только Брандту?

– Да, Рудольф Антонович, по–моему, не одному ему. Слов нет, они очень похожи, но, не говоря уже о разнице в оттиске подошвы, второй след принадлежит человеку, который слегка тянет правую ногу, чего нет у Брандта.

– Больше ничего не имеете сказать?

– Ничего пока, Рудольф Антонович.

– Не много. Когда думаете выехать на юг?

– Через два–три дня.

– Можете пока уходить и прошу являться с докладом, по возможности, ежедневно.