Текст книги "За закрытыми ставнями"

Автор книги: Александра Свида

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Глава 7
Снова загадочные следы

По одной из боковых аллей, параллельных к главному проспекту, быстрыми шагами возвращались в город Зенин и Орловский. Они совершенно сливались с темнотой ночи и, если бы не вспыхивавшие по временам огоньки папирос, никто не заподозрил бы их присутствия.

– Однако, дружище, не было у нас еще такого дельца, – отозвался Орловский. – Все, кажется, сговорилось против нас. Нептун, всегда так блестяще справлявшийся со своим делом, осрамился сегодня.

Зенин не то кашлянул, не то хмыкнул что–то неопределенное.

Приняв это за одобрение или возражение, Орловский счел нужным развивать свою мысль далее.

– Черт знает, как вел себя этот дурацкий пес! Правда, он как будто довел нас до остановки трамвая, но за коим чертом он выл, отскакивая от некоторых следов, наероши– вался и, вообще, проделывал неведомо что?

– Присядем, – сказал Зенин, опускаясь на уединенно стоящую скамейку.

Они уселись. Рядом с Зениным в виноватой позе улегся Нептун. Он точно чувствовал, что разговор шел о нем и отзывы, которые давал его хозяин, были не блестящие.

Зенин нагнулся и погладил собаку по голове.

– Спасибо тебе, Нептун, выручил, – заметил он ласково.

Его тон заставил Орловского насторожиться. Он вынул папиросы, угостил товарища и, при свете спички, заглянул в его лицо.

– Выкладывай–ка, Володя, все, что у тебя на душе.

– Я только что собирался это сделать. Ты вот ругал Нептуна, а я тебе скажу, что никогда еще он не выказал себя так блестяще, как сегодня.

– Что ты хочешь сказать? – недоумевая, спросил Орловский.

– А вот что. Можешь ли ты припомнить все сначала, весь наш сегодняшний эксперимент с собакой?

– Я думаю, что да.

– Попробуй восстановить.

Орловский затянулся папиросой несколько раз и щелчком отбросил ее в кусты, наблюдая, как ее горящий конец выписывал огненные вензеля в воздухе.

– Мы пустили собаку от калитки, – начал он, закуривая вновь. – Пес быстро обнюхал следы, побежал по ним вдоль аллеи, свернул в сторону цветника, покружился там некоторое время, вышел опять на аллею и, все время обнюхивая следы, помчался к террасе.

Еле заметным кивком головы Зенин подтвердил его наблюдение.

– Что же случилось дальше? – спросил он,

– Дальше? Дальше с псом случилось что–то необычайное. Подойдя к тому месту, где следы указывают, что кто–то долго стоял перед террасой, Нептун внезапно ощетинился, завыл и стал пятиться обратно. Потом вернулся опять к следам, понюхал их, помахал хвостом и, резво выбежав из калитки, нюхнул раза два землю с наружной ее стороны и помчался к трамвайной остановке.

– Что за прекрасная у тебя память, Александр! – воскликнул Зенин. – Ты до мельчайших подробностей восстановил все, как было.

Орловского немного удивило это восклицание. Он знал хорошо, что в этот тон Зенин впадал обычно тогда, когда был чем–нибудь доволен, но раздумывать над этим ему не было времени, так как товарищ просил его восстановить дальнейшее.

– Далее, – ты повторил то же, и Нептун вел себя совершенно одинаково.

– Отлично, Александр, – а затем?

– Затем ты дал псу понюхать какую то вещь и велел по этому запаху искать чего–то вдоль изгороди.

– Ну?! – нетерпеливо воскликнул Зенин слегка дрожащим голосом.

– Пес побежал вдоль изгороди и в одном месте внезапно повторил все то, что проделал возле террасы. Миновав с твоей помощью это место, он обежал вокруг изгороди и остановился перед тобой, виновато помахивая хвостом и глядя на тебя грустными глазами. Он не нашел того, что ты ему приказывал.

– Так–так, – поощрял Зенин, – продолжай, продолжай.

– Отметив место, где завыл пес, ты перенес туда Нептуна и, направляясь сам по газону в сторону цветника, велел ему следовать за собой, – но пес оказал сопротивление: прыгнул, точно ошпаренный, в сторону и, отбежавши к калитке, уселся там, печально глядя на нас. Затем ты снова исследовал следы и мы перешли в дом.

– Чем же ты объясняешь такое поведение пса? – глухо спросил Зенин.

Орловский пожал плечами.

– Черт его знает, – вероятно, тут возвращался убийца и где–нибудь капнула кровь, – это единственно возможное объяснение.

Зенин положил руку на плечо Орловского.

– Нептун не боится крови, он не раз доказал нам это. Кроме того, ведь убийца, убегая через террасу, не направился в сторону калитки, а обогнул дом по направлению к заднему выходу, ведущему в лес. Об этом–то ты, я вижу, не подумал.

Орловский бросил на Зенина недоумевающий взгляд. Лицо последнего было бледно и носило следы страшного напряжения.

– Так–то, мой друг, – причина волнения Нептуна не в этом.

– Так в чем же? – спросил Орловский, которому начало передаваться волнение Зенина.

– В чем, – возразил тот, – я еще не отдаю себе отчета, но пес подтвердил мою теорию – третьего лица. Вот послушай, Александр. После этой истории с псом я вновь подверг внимательному осмотру сад и…

Зенин порылся в кармане, вынул какую–то сложенную вчетверо бумажку и зажег электрический фонарь. Вот смотри, что я тебе покажу. Прежде всего, когда я внимательно осмотрел дорожку перед террасой, то я пришел к убеждению, что мы имеем дело с двумя различными отпечатками следов.

Орловский нетерпеливо дернулся.

– Два отпечатка следов, – но мы ведь сняли мерку, – все принадлежат ноге, обутой в ботинок № 27-ой.

– 27-ой–то, 27-ой, но для внимательного взгляда они оказались неодинаковы. Одни – чуть–чуть больше и обрисованы грубо, другие – еле заметны, но отпечаток изящ

ный, точно выточенный.

– Что же ты из этого заключаешь? – спросил Орловский.

– В саду в эту ночь были два лица, носящие двадцать седьмой номер ботинок, – только один носит ботинки, сшитые нашим московским мастером, другой – ботинки от Вейса. Это необыкновенное изящество, точеность работы отбилось, как в зеркале, в слегка сыроватой почве. Далее, – человек, носящий обувь нашей московской работы, оставляет правильные следы; клиент же Вейса заметно тянет правую ногу, благодаря чему след его правой ноги представляется чуть–чуть удлиненным, в то время как левый дает отчетливый отпечаток ступни. Этих следов более всего возле террасы, – совершенно нет на аллее и один след, глубокий и замечательно отчетливый, возле изгороди, то есть как раз в тех местах, где завыл Нептун.

– Из твоих слов ясно, что было действительно два лица, но если присутствию Брандта имеются какие–нибудь объяснения, то присутствию второго лица никаких.

– Мы даже не знаем, кто это был, – добавил Зенин. – Для меня ясно только то, что он пришел позднее Брандта: его след целиком затирает след Брандта. В том же месте перед верандой, где множество следов, его следы опять более ясны, чем следы Брандта. Неизвестный стоял в течение некоторого времени перед верандой, – после чего вошел в дом.

– Ты полагаешь, что он все–таки вошел?

– Несомненно. Кто бы иначе оставил эти следы в комнате девочки?

– Да, это загадка, с которой не справится Зорин, – убежденно заметил Орловский. – Ну, а что же будет с Брандтом? Удастся ли ему выпутаться?

Зенин пожал плечами:

– Если Зорин не одумается, то нам придется выступить на его защиту. Вообще я сделаю завтра обстоятельный доклад Кноппу и уголовный розыск начнет свое собственное расследование.

Глава 8
В одиночном заключении

В узкую тесную тюремную камеру заглянул косой луч солнца и осветил голые стены с убогой обстановкой, состоящей из жалкой кровати, стола и табурета. На последнем, уронив голову на сложенные на столе руки, сидел Брандт. Вся его фигура выражала крайнюю утомленность и апатию. Он так устал от всего пережитого, так у него изболелась душа, что сейчас ему больше всего хотелось бы «забыться и уснуть». Но как отделаться от мыслей, как заглушить неумолчно раздающийся в ушах истерический плач?

Ах, бедная моя мама! Как тяжело и физически трудно было оторвать от себя ее судорожно вцепившиеся руки, как страшно было оставлять ее в таком состоянии совершенно одну, с ее больным сердцем. Хорошо еще, что пристав оказался сердечным человеком и разрешил позвать хозяйку, дать ей указания хоть примитивного ухода за больной, – обещал немедленно отправить телеграмму отчиму и послал городового за врачом.

Какую страшную ночь провела, вероятно, бедная больная и успел ли уже приехать отчим? Какой удар для него! Что сделает он, связанный службой, с больной, убитой горем мамой и как перенесет трагическую смерть Рины?

Боже, Боже!

И каким образом я оказался припутанным к этому делу? Неужели их убили вскоре после моего ухода?

А Рина была такая веселая, по–старому сердечная и любящая. Мог ли я предположить, что вижусь с ней в последний раз?

Спасибо, родная сестрица, за твою помощь: хоть без денег не осталась моя бедная мама.

Скорее бы вызывал следователь, – выяснилось бы это недоразумение, и я мог бы вернуться домой. Я так сейчас нужен матери, отчиму, а быть может и Милочке, о которой мне ничего не сказали, хотя я так плохо все слышал, что и сейчас не могу отдать себе точного отчета во всем случившемся.

Тяжело вздохнул, встал и заметался опять по камере.

Четыре шага до двери и четыре обратно до окна.

– Зверь в клетке, – вырвался у него негромкий возглас. Сейчас же тихо поднялся дверной глазок.

Брандт нервно вздрогнул. Это вечное наблюдение может свести с ума. Я не могу ни пошевельнуться, ни вздохнуть, ни кашлянуть, чтобы в крошечном дверном отверстии не появился любопытный зрачок.

Нет, зверь в клетке счастливее, он свободен рычать, рыть когтями песок, потрясать прутья своей клетки, а я… Скорей бы вызывал этот следователь! Что он, забыл, что ли, о моем существовании? Ведь не считает же он, на самом деле, меня убийцей!.. Или хочет истомить сидением и неизвестностью, чтобы играть мною, как кошка мышью?

О нет, г. следователь! Можете держать меня здесь сколько угодно, – вам не сломить и не запугать меня! Я силен сознанием моей правоты и невинности, а вам придется ответить за превышение власти.

Брандт гордо выпрямился, провел рукой по вспотевшему лбу и оглянул камеру, как будто первый раз ее видел.

Снова старая боль защемила его сердце. Голые стены и решетка на окне точно сжали, связали его движения и отняли свет и воздух. Опять надвинулись было безволие и тоска. Но нет, он не поддастся им вторично.

Подошел к кровати, лег на нее, закрыл глаза и усилием воли заставил себя успокоиться. И только было благодетельный сон начал смежать его усталые веки, как в коридоре раздались громкие голоса и топот ног.

Через минуту щелкнул замок, заскрипел засов и на пороге появился надзиратель с сообщением, что его вызывают к следователю и со стереотипными тюремным добавлением – скорей, скорей!

Формальный заход в контору, – и он за воротами тюрьмы. Жадно, глубоко дышит.

Через минуту – он опять в клетке тюремной кареты, но на этот раз он благословляет ее, – она избавляет его от позорного дефилирования по знакомым улицам Москвы с вооруженной стражей по бокам.

Сквозь маленькое решетчатое окно мелькают знакомые с детства картины: мальчишки с лотками яблок и слив на голове, торговки с корзинами овощей, татарин с узлом на спине и даже мусорщик со своим грязным холщовым мешком и клюкою в руке. Как же они все милы! Как мог он не замечать их раньше, как мог не дорожить свободой пойти куда угодно, как мог находить летний воздух Москвы душным и пыльным?

Теперь это нектар, вновь вливающий в него энергию и силу.

Глава 9
Тяжелое обвинение

Кабинет судебного следователя.

За большим, заваленным деловыми бумагами письменным столом, откинувшись на спинку кресла, сидел Зорин. Его самоуверенный вид и саркастическая улыбка без слов говорили, с каким недоверием относится он к словам сидя– щоео против него Зенина, который горячо и взволнованно старался что–то доказать.

Говорили они о деле Ромовых, – а в частности, о Брандте.

Зенин доказывал несомненное присутствие в саду и в доме следов третьего лица и убеждал согласиться отдать несчастного Брандта на поруки его родным.

– Нет и нет, – твердо сказал Зорин. – Я не вижу разницы в обрисовке следов, считаю улики подавляющими и, чтобы убедить вас в их бесспорности, я, если хотите, вызову его сейчас для первого допроса, а вам разрешаю присутствовать в соседней комнате при открытой двери.

Зенину осталось только подчиниться.

Через полчаса привезли арестованного и в кабинет вошел похудевший, осунувшийся, но совершенно спокойный молодой человек с симпатичным и интеллигентным лицом.

При взгляде на Зорина, в котором он узнал хотя и мало, но все же знакомого человека, глаза его приветливо и довольно блеснули – и тут же погасли: на него холодно и надменно строго смотрел следователь, находящийся при исполнении своих обязанностей.

Брандт разом почувствовал себя в положении арестанта и замкнулся в броню враждебности к виноватому перед ним, по его внутреннему убеждению, человеку.

Наблюдавший за ним в дверную щель Зенин понял это молчаливое перерождение и невольно мысленно окрестил Зорина упрямым индейским петухом в судейской тоге.

Официальные вопросы предложены. Ответы получены и записаны.

Зорин предложил подследственному сесть.

– Где вы были в ночь с 11‑го на 12-ое июля? – задал он первый вопрос.

– Дома, – последовал спокойный, короткий ответ.

– Я хотел бы знать, где вы провели первую половину ночи, – с 11 до 1 часу?

– Дома.

– Вы, быть может, совершенно не выходили в этот вечер? А если выходили, то, вероятно, не откажетесь сказать, куда и когда именно? Предупреждаю, – в ваших интересах говорить правду.

– Я не вижу цели лгать, – скрывать мне тоже нечего.

Следователь наклонил голову, как бы приглашая этим молчаливым жестом дать объяснения.

– Я вышел из дома вечером, – приблизительно в шесть часов, – и на трамвае поехал в Борки к сестре. Около девяти я уже был дома, так как спешил к больной матери, и больше никуда не выходил.

– Вы входили в дом Ромовых?

– Нет, я повидался с сестрой в саду, нарвал цветов для матери и уехал обратно.

– Вы только одни цветы унесли с собой из дома Ромовых?

Брандт с молчаливым удивлением взглянул на следователя. Тот сухо улыбнулся и повторил вопрос.

– Я получил от сестры еще деньги для матери.

– Ах, так эти сто рублей были взяты у убитой?

– Мне их дала моя сестра, – слегка подчеркнул Брандт.

– Ее муж знал об этих деньгах? и они были даны вам с его согласия?

– Сестра передала мне эти деньги для моей матери и я не интересовался вопросом – с ведома, или без ведома мужа она это делала.

– Давно у вас установились враждебные отношения с убитым полковником?

– Наши отношения не были враждебные, – они были просто холодные.

– Однако вы часто, приходя к ним, не заходили в дом. Почему вы это делали?

– Не заходил в дом я действительно часто, а делал это потому, что просто не любил его и предпочитал повидать сестру и ее дочь без его расхолаживающего присутствия.

– За что вы не любили полковника?

– Мне думается, я на этот вопрос могу не отвечать?

– Безусловно. Отвечать или нет – ваше право. Какой № ботинок вы носите?

– Двадцать седьмой.

– Где ботинки, в которых вы были последний раз у Ромовых?

– На мне, я имею только одну пару.

– Где брат Аннушки?

– Что? – спросил Брандт с видом человека, недослышавшего или не вполне понявшего вопрос.

– Я вас спрашиваю, где брат Аннушки, – отчеканивая каждое слово, повторил следователь, впиваясь в Брандта взором необыкновенно, по его мнению, проницательным и неотразимым.

Брандт покачал головой.

– Я решительно не понимаю вопроса.

– Вы не знаете Аннушку и ее брата? – иронически протянул Зорин, откидываясь на спинку кресла. – Это новость!

– Я решительно не знаю, о какой Аннушке и о каком брате идет речь, – холодно заметил Брандт.

– Решительно не знаете? Так я вам напомню. Аннушка

– служанка вашей сестры, а ее брат – человек, которого вы ожидали, стоя у веранды, пока он не покончит с убийством семьи и не принесет вам добычу.

– Какая низкая ложь! Кто осмелился возводить ее на меня? – вскочил со стула глубоко возмущенный Брандт.

Повелительным жестом Зорин заставил его усесться обратно.

– Советую вам успокоиться, Брандт, и не отягчать своего положения ложью, – тем более, что запирательство ни к чему не приведет. Следствие располагает достаточными против вас уликами.

– Уликами! – воскликнул Брандт с удивлением, смешанным с некоторым страхом. – Какие у вас могут быть улики против меня?

– Я пока не буду на них останавливаться. Прошу лучше ответить, кто может подтвердить, что вы вернулись домой не позже девяти часов? Быть может, вы встретили кого– либо из знакомых на обратном пути?

– Никого, – вплоть до самой квартиры, которую открыл собственным ключом.

– Вот видите, – у вас нет доказательств, что вы ушли от них до совершения убийства, – мы же имеем много доказательстве того, что вы там были и убежали вместе с сообщником, кем–то напуганный.

– Я? с сообщником? Я убийца? О, г. следователь, вы жестоко раскаетесь в таком обвинении невинного человека,

– возмущенно и в то же время растерянно проговорил Брандт.

– Я вижу, вас поразило мое знакомство с этим вопросом? Считаю на сегодня допрос законченным и советую спокойно обдумать свое положение. Раскаяние смягчает вину

и наказание.

Следователь позвонил.

– Уведите подследственного, – коротко приказал он вошедшему городовому.

Брандт, сопровождаемый стражей, вышел как автомат, не видя и не сознавая окружающего. Губы кривились в горькую улыбку, с них срывались слова:

– Сообщник! Убийца! Какая низость!..

Вошедшего Зенина следователь встретил словами:

– Каков комедиант!

– Я видел только пораженного и глубоко возмущенного невинного человека.

– Ну, г. Зенин, я начинаю жалеть, что сам привлек вас к этому расследованию. Вместо награды, – вам предстоит поражение; вы только тормозите мне следствие.

– Глубоко извиняюсь, г. следователь, но я остаюсь при своем убеждении, что когда будет найден убийца, он скажет о Брандте, как и тот сказал о нем: «Я его решительно не знаю».

– Ну, советую поспешить с поимкой убийцы, как говорите вы, и с поимкой сообщника Брандта, как утверждаю я, – сказал следователь, прощаясь с Зениным.

Глава 10
У камина

– Кофе и ликеры подавайте в кабинет барина, – приказала Надежда Михайловна, поднимаясь из–за обеденного стола.

Гостей было только пять человек, – два молодых помощника ее мужа, из которых старший, Владимир Михайлович Захаров, – молодой человек лет 27‑ми, среднего роста, с мелкими чертами нервного лица под шапкою густых круто вьющихся волос. Второй, Алексей Петрович Иванов, едва окончивший университет и начавший свою юридическую карьеру с влюбленности в своего принципала, с которого не спускал глаз и, сам того не замечая, копировал его манеры и повторял высказываемые им мнения. Третий, доктор Сергей Сергеевич Карпов, толстяк лет 60-ти, симпатичный, серьезный человек и известный врач. Четвертый, судебный следователь Николай Николаевич Зорин, большой скептик, человек средних лет, высокий, худой, с манерами и внешностью англичанина, самомнительный и нетерпимый. Наконец, пятый, очень высокий, худой господин неопределенного возраста, всегда в больших темных очках и неизменной черной паре. Называли его просто г. Прайс, но никто не знал точно, чем он собственно занимается и когда и как попал в первый раз в судейский кружок.

Вся эта компания уютно уселась в большом кабинете хозяина, сгруппировавшись у ярко пылавшего камина. Один Прайс уселся в темном углу за книжным шкафом.

Разговор сначала вертелся на новинках театра, на чудачествах модного тенора, а потом незаметно перешел на загадочное убийство полковника Ромова.

Надежда Михайловна встала и вышла из комнаты.

– Ваша жена, Иван Афанасьевич, все еще не может слышать об этом деле? – спросил Зорин у хозяина.

– О, да, еще больше, чем прежде. Вы представить не можете, как мне больно ее предубеждение против несчастного Брандта, невиновность которого я чувствую и так хочу доказать и, простите, Николай Николаевич, но я верю глубоко, что она будет доказана, а все ваши вещественные доказательства разлетятся в прах.

– Ваша уж такая профессия, Иван Афанасьевич, всех защищать и оправдывать, – засмеялся Зорин.

– Самое печальное, – вмешался доктор, желая прекратить могущий возникнуть спор, – это то, что Надежда Михайловна все еще не может примириться со смертью Бори и я серьезно опасаюсь за состояние ее здоровья. Настойчиво советую, увезите ее на юг, на солнышко, к морю; а главное, из этой квартиры, где все ей напоминает роковую страшную утрату.

– В этом–то и горе мое, – тяжело вздохнул Иван Афанасьевич, – что я не могу вырвать ее из детской, от постельки Бори, где она доходит до галлюцинаций и уверяет, что видит и говорить с ним. Вот и сейчас наступает время, когда его обычно укладывали спать, и она, вероятно, опять пойдет в детскую. Она не позволяет ничего трогать в роковой комнате, где скончался наш незабвенный малютка. На окнах спущенные шторы, в углу наскоро сдвинуты любимые игрушки, ночной столик, полный бутылочек с лекарствами, лампочка, заставленная вышитой ширмочкой, и неубранная кроватка.

Ах, эта кроватка! Вот полусброшенное одеяльце, когда обезумевшая мать выхватила с постели тепленький еще труп Бори. Помятые простыни и подушка, на которых метался страдалец. Я сам, глядя на них, часто начинаю видеть мечущегося малютку с его бездонными синими глазками, из которых глядело безумие. Кажется, все еще звучит в комнате это его почти непрерывное: «Ма–ма–ма, бу–бу–бу…» Есть от чего сойти с ума.

– Э, батенька, да и вам бы проветриться не мешало. Авось солнышко и море, а главное, новые впечатления и другие люди, если не прогонят совершенно, то хоть притупят вашу тоску. Послушайтесь меня, если не как доктора, то как пожившего и повидавшего виды человека.

– Спасибо, Сергей Сергеевич. Ценю в вас доктора, а еще больше искренно преданного нам друга.

– Почему вы видения вашей жены, а отчасти и ваши, приписываете только галлюцинациям? – как–то проскрипел Прайс.

– Фу, какой противный голос, – никак не могу к нему привыкнуть, – нервно вздрогнув, тихо проговорил Захаров.

– Вы, коллега, очень нервны и чутки стали, – не прошло для вас бесследно участие в спиритическом кружке, – прошептал склонившись к нему Иванов.

– А вы опять со своими духами, г. Прайс?

– Неизменно и неустанно, Николай Николаевич.

– А не заняться ли нам страшными воспоминаниями, если они у кого есть? – предложил скептик–следователь.

– Да, да, – подхватил Иванов. – Кстати, сегодня льет дождь и ветер так завывает. Бррр… – не хотел бы я сейчас оказаться в поле, там, верно, зги не видно, а ветер такой, что и в городе с ног валит.

– Самая настоящая погода, а пожалуй, и обстановка, если бы любезный хозяин позволил загасить электричество и остаться при одном мерцающем свете камина.

– Вы изрекли истину, Николай Николаевич, – задумчиво сказал доктор. – Мне невольно вспомнился такой же вечер и ветер и свет камина. Только это было давно.

– Доктор, расскажите, расскажите, – раздались голоса.

– Забавно услышать, доктор, если это что–нибудь потустороннее, да еще при такой подходящей обстановке, да плюс еще эти сказки о явлениях на даче убитого полковника его верного денщика. Вы, конечно, не забыли, что он повесился на чердаке дачи, когда, вернувшись, узнал о трагической смерти всей семьи своего барина.

– Не забыл-с, батюшка, и остаюсь при своем мнении, что его повесили, а не он повесился, хотя меня так блестяще оспаривали двое моих знаменитых коллег, приглашенных проверить мою теорию нахождения узла при самоличном повешении.

– Да, да, узел на сантиметр дальше, чем должен бы быть при «самоличном» прыжке, – засмеялся следователь.

– Смейтесь, батюшка, коли весело, а только правда, как шило из мешка, когда–нибудь да покажется.

Резкий, неприятный смешок раздался из угла Прайса.

– Скрипит человек во всех проявлениях, буквально дергает мне нервы, – снова проговорил Захаров.

– Однако, мы отвлеклись от вашей истории, доктор, поделитесь ею с нами; к нашим просьбам, вероятно присоединится и наш дорогой хозяин, – любезно произнес следователь.

– Просим, доктор, пожалуйста, – раздалось со всех сторон.

Доктор подбросил в камин дров, отчего угасавший было огонь снова ярко вспыхнул, нервно прошелся несколько раз по кабинету и сел почти у самого огня.

– Давно это было, – задумчиво глядя в камин, начал он. – И лысина у меня еще не появлялась, и кости не болели и не нуждались в таком близком соседстве огня, – да и на нервы в то время не мог пожаловаться.

В канун сочельника вызвали меня ехать на вскрытие тела повесившейся женщины, в село Измайловское. Уж больно не хотелось ехать, но следователь, вот такой же молодой и скорый, как Николай Николаевич, тормошит и уговаривает, лучше–де сегодня, чем в самый праздник. Да и ей не висеть же неделю посреди комнаты. Словом, собрались, едем и, по молодости, подсмеиваемся над покойницей: выбрала–де время повеситься.

– Нехорошее время выбрала, барин, – обернулся ко мне возница. – Старики говорят, кто в канун сочельника с собой покончит, – ходить по земле будет и беспременно придется ему осиновый кол в могилу вбивать.

– Вот тебе матушка Русь темная, имей тут с ними дело, – сказал следователь.

– Знамо, темная и есть, что и говорить, а только так старики сказывают, да и упокойница, прости ее Господи, чудной человек была.

– Чем же чудной? – встрепенулся следователь.

– А кто ее знает. Все задумывалась. Побежит бывало на пруд, обхватит рукой иву, склонится над водой и гля– дить, и глядит… и кто ее поймет, что она там видит. А тут еще муженек крутенек да скор на расправу. Не охотой, бают, она за него шла, – жених там у нее остался. Она за сорок слишком верстов брадена, из бедного, слышь, дома. Ну, а он богатей, – сами увидите. Дом большой, железом крытый, при доме бакалея, ну и скотом приторговывает.

– Что же, они между собой, значит, не дружно жили?

– А кто их там ведает, мы этим не займались. Но–но, пе– гаш, вывози, – дом близко. Но, родимый, – остатняя горочка. Вон уж и колокольня видна, – явно уклонился от дальнейшего разговора крестьянин.

Заехали мы на постоялый, разобрались, урядника да понятых прихватили, – идем.

Дом и правда очень большой. Крылечко с улицы, сбоку лавка, окна и ставни с резьбой. Видно, что богатей живет.

На крыльцо выбежал хозяин в пиджаке, – по жилету толстейшая цепь распущена, рубашка с откладным воротником ярким галсгуком повязана, на ногах сапоги хорошие, – совсем деревенский франт. Но только у франта этого глаза все по сторонам бегают. Не люблю я, признаться, таких глаз.

– Где труп? – отрывисто спросил следователь.

– А вот сюда-с извольте пожаловать, в боковушечку, там, значит, и караульщики при ней. Там-с горе мое, – всхлипнул хозяин.

При нашем входе вскочили два мужика. Комната довольно длинная, разделенная от соседней перегородкой, не доходящей до потолка и законченной вверху решеткой. И вот на этой–то решетке висит труп.

– Когда заметили, почему снять не пытались? – спросил следователь.

– Заметила, значит, стряпуха, когда печи в комнатах пришла затапливать. На крик ее я и проснулся. Прибежал, схватился за нее, а она, голубушка, уж окоченевши вся. Я народ взбулгачил, – видим, давно покончилась. Ну, без начальства снимать и не осмелились.

Подошли мы к трупу. Ноги на четверть до земли не хватают, – шага на два от нее табурет на полу валяется. Смотрю я на нее и думаю, как это она при прыжке странно петлю затянула. Вот тоже, – на сантиметрик, – как Николай Николаевич шутить изволит. На мой взгляд узелок–то и неправилен. Подумал, но молчу. Молод был, неопытен. Где тут на сантиметрах обвинение строить. Произвел вскрытие. Смерть от удушения петлей. Начался опрос. Муж пла– чет–разливается. Вчера, видите ли, бычков на продажу гонял, примерз, уморился и заснул как убитый. Ничего не слыхал.

– А ничего за ней не заметили, когда приехали?

– Нет, – быть ничего. Понурая только была, так мы к

ее чудачествам привычны.

– А в чем же чудачества эти проявлялись?

– Задумается бывало, затоскует без причины, а то на поле убежит, на пруд, а летним временем и в лес.

– А для тоски разве причины не было?

– Кто ж ее знает. С детства, говорят, испорчена была. Мы этого не знали, – она дальняя. За красоту взяли… А уж любил я ее, баловал, наряжал как куклу. Все соседи видели.

Сняли допрос с соседей. Сама удавилась, да и только.

Тут местный батюшка подошел, позвал к себе, залу отвел, напоил, накормил. На ночь велел камин затопить, – видит, прозябли мы очень.

Подсели мы к камину; ветер воет – пурга поднялась страшная. Я об деле заговорил, – обсуждаем. Где тут правду узнаешь? Мужик, видать, кулак – в руках всю округу держит. Даже сам батюшка, говоря о нем, все бородку гладит, похваливает, а в то же время как будто глаза отводит. Встал, попрощался.

Мы сидим, говорим. Вспомнили нашего кучера. «Вот бы, – говорю, – слова его сбылись, да покойница сама явилась бы свидетельницей».

Только я это сказал, и – точно холодом нас обдало. Оглянулись, – не дверь ли открылась, – и вдруг в пяти шагах от нас, всю освещенную каминным огнем, ясно, как вас теперь, увидели мы покойницу. Стоит… На шее веревка, а в протянутой руке – письмо.

Может, и одной минуты видение не длилось, а вот и сейчас ее перед глазами вижу – так ясно запечатлелся ее образ.

Что с нами было, много ли времени прошло – не помню. Следователь, как сумасшедший, вскочил, к батюшке бросился, торопит: «Скорей, позвать урядника, старосту, да за мужем покойницы послать!» А сам не в себе по комнате бегает.

Я дрова, как сейчас, подкидываю… Ввели мужа. Следователь как накинется на него:

– Почему письмо скрыл? Для чего лжешь? Смотри, себе хуже сделаешь.

Побелел мужик, затрясся весь да бух ему в ноги.

– Моя вина, барин! Звал жену от меня убежать жених ее первый. Света я не взвидел, к тому ж еще и выпивши был. Как домой приехал, как спать лег – не помню. А бес в уши шепчет: «Убей – смотри, уйдет, осрамит». Вскочил я, метнулся в боковушку, петлю закинул и ее поволок. «Ступай, – говорю, – лучше к дьяволу, чем к полюбовнику». Она сначала шла, ничего – слова не промолвила, ну, а как петлю стал накладывать, затрепыхалась вся, вырываться начала. Я ее к переборке прижал, потянул да и попридержал; потом отскочил, а она, бедняжка, ногами подергала и затихла…

– Так вот, господа, как правда нечаянно и негаданно вылезла. Поэтому узел не на боку и не сзади получился, что он ее, прижатую к стене, тянул. На сантиметрик петля и съехала.

Замолчал доктор, и тихо так стало – только ветер свистит и завывает…

– Ива, слышишь, как Боря дико кричит?!..

Все невольно вскочили.

В раздвинутой портьере, ярко освещенная пламенем камина, стояла мертвенно–бледная, в траурных одеждах Надежда Михайловна.