Текст книги "Портрет (СИ)"

Автор книги: Александра Плен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Александра Плен
Портрет

Я родилась в 1514 году. Наверное. Дата не точная, так как первую сотню лет я помню урывками. Потом, через много веков, научившись читать, писать, научившись жить, я отыскала упоминание о жутком несчастье, постигшем грешников, и каре, которая была наслана на их головы. И вспомнила, что в год моего рождения погасло солнце. Сопоставила с годами жизни учителя моего Творца и придумала дату.

Это потом… А тогда, в день, когда впервые увидела свет, я не знала ничего. Полуслепая, парализованная, жалкая и безмозглая, я барахталась в абсолютном небытие, стараясь не сойти с ума.

Я была новорожденным ребенком, испуганным, растерянным, беспомощным. Все было размытым, непонятным, и только одно лицо стояло передо мной – лицо моего Создателя. Для меня он был центром Вселенной, всемогущим Богом, всесильным и благородным. Я не понимала ни слова из того, что говорили вокруг, не знала, кто эти тени, снующие повсюду, почему-то светло, то темно, то тихо, то громко. Я проваливалась в беспамятство и опять выныривала на свет, по зову моего Творца.

Он называл меня Лаурой. А когда становилось темно, и в комнате зажигались маленькие огоньки, подходил ко мне и часами рассматривал мое лицо, лихорадочно бормоча что-то себе под нос. Его глаза блестели безумием, и это немного пугало. Он шептал, что любит меня, обожает, все на свете отдаст за меня... Я силилась ответить, что не понимаю, о чем он говорит, не знаю, что такое любовь, что такое страсть. Но не могла. У меня не было голоса.

Дни сменяли ночи, я взрослела, начала понимать язык, отдельные слова, фразы. Отличать лица детей от взрослых, слуг от господ. Смысл многого еще ускользал от меня, но я старательно училась, тем более что Создатель все время находился рядом, подолгу разговаривал, трогал меня, любовался мной, и я становилась сильнее.

Иногда я видела прелестную девушку, которая заходила к нам в комнату и нежно улыбалась моему Создателю. Толпа служанок всегда сопровождала ее. Девушка садилась сзади меня, шуршала тканью, вышивая узоры на покрывале, иногда что-то пела тихим мелодичным голосом. Когда она приходила, Создатель смотрел только на нее, и его глаза сияли. Потом, спустя некоторое время, как-то приглядевшись, я увидела себя в отражении его зрачков и догадалась, что мое лицо было копией лица той девушки, перенесенное на плоский кусок ткани, натянутый на деревянную рамку.

Меня рисовали для жениха доньи Лауры, дочери дона Хуана де Монтиньонес, величайшего рыцаря, потомка первых крестоносцев и участника последнего крестового похода. После того, как картина будет закончена, я отправлюсь на север, в Таррагону, к дону Родригесу Пуэрто, богатейшему феодалу Каталонии. Свадьба должна состояться через год. Лауре исполнится шестнадцать, а жениху, увы, пятьдесят. Суженые ни разу не виделись в своей жизни, вот для этого отец Лауры и пригласил в замок молодого, талантливого художника, ученика самого Микеланджело Буонарроти, чтобы тот нарисовал портрет его единственной дочери. Откуда же ему было знать, что художник без памяти влюбится в девушку, и что девушка полюбит красивого талантливого юношу?

Холстом служил небольшой отрез полотна, привезенный предками дона из первого крестового похода. Его обнаружила служанка Лауры в забытых сундуках на чердаке. Хуан де Монтиньонес не помнил, почему ткань была спрятана. Почему ее не использовали раньше, ведь сундуки давно распотрошили, забрав все стоящее, что было привезено из походов – золото, камни, шелка и благовония. А кусок полотна все лежал на дне ларца, потерянный, пыльный, но на удивление крепкий и прочный. Дон не позволил рисовать любимую дочь на одном из холстов, привезенных художником с собой. Спорить с ним было бесполезно, поэтому слуги, по приказу Хуана, принялись искать ткань, которая бы подошла к картине, была бы достаточно грубой, добротной и подходящих размеров. Нашли. «Наверное, она когда-то что-то стоила», – сказал дон и разрешил Создателю ее использовать как холст. Все это я узнала из отрывочных разговоров прислуги, шепотков горничных и сплетен домочадцев.

Сам Хуан де Монтиньонес не заходил в нашу комнату. Я увидела его только раз, в день, когда Создатель закончил меня рисовать. Дон был очень рассержен. Он кричал, что не этот портрет он заказывал. Что мой Создатель бездарь и обманщик, что не заплатит ему ни песо. Что ему не нужна эта мазня, и пусть он катится ко всем чертям вместе с ней...

Я понимала через слово, меня охватили страх и паника. Рядом плакала донья Лаура, мой Создатель оправдывался. Он говорил, что так видит девушку, что старая школа устарела, а в конце… что он не позволит сломать судьбу Лауры, не позволит выйти замуж за старика, что он любит ее. Наверное, это стало последней каплей. Дон что-то гневно выкрикнул, в комнату вбежали несколько человек. Создатель успел сдернуть меня с мольберта и запихнуть холст за пазуху. Больше я ничего не помнила.

В следующий раз я открыла глаза в темной пыльной комнате, заставленной сломанной мебелью. Чердак? Подвал? Мой Создатель пристально рассматривал меня, молитвенно сложив руки на груди. Его щеки пылали нездоровым румянцем, глаза впали, волосы грязными прядями спадали на блестевший лоб. Я забеспокоилась. Что с ним случилось? Он заболел?

Создатель хрипло шептал: "Лаура, любимая, помнишь ли ты меня? Я приду за тобой. Я украду тебя"... Его воспаленная энергия вливалась в меня странной будоражащей силой. Он отдавал мне свои жизненные соки, истощая себя. Мне хотелось крикнуть: «Не нужно! Иди к лекарю! Позаботься о себе! Лаура для тебя потеряна навеки!», но он накрыл меня тканью, и я опять пропала надолго.

Я с трудом выбиралась из небытия. В голове вспыхивали какие-то воспоминания. Красавица с белокурыми волосами. Крики, плач, безнадёжные стоны. Где я? Кто я? Темнота рассеялась. Я увидела перед собой двух грузных, небрежно одетых мужчин. Они стояли перед мольбертом, на котором я висела и мерзко усмехались.

– Эта пойдет, – произнес один из них, протягивая ко мне грязные руки.

Я сжалась от страха.

– Ты что? – второй удивленно уставился на первого. – Девка какая-то худая, простоволосая. В балахоне. Она не стоит двух золотых.

– Она не продается... – из глубины комнаты донесся сдавленный стон. – Выберете другую картину.

Мой Создатель? Что с ним? Я силилась рассмотреть что-то в темноте, но мужчины закрывали обзор.

– Другие еще хуже, – произнес второй, – отдавай долг или убирайся. Один день на выселение. А говорили знаменитый художник, талант. Тьфу.

Мужчина в сердцах махнул рукой и бросил на меня покрывало. Хлопнула дверь. Ушли? Я прислушивалась к тяжелому дыханию Создателя, мне было страшно. Что происходит? Кто эти люди? Я старалась оставаться в сознании и не провалиться опять в небытие, где пустота и беспамятство. Вдруг покрывало сползло, и передо мной появилось знакомое дорогое лицо.

– Лаура... – хрипло выдохнул Создатель и закашлялся.

Сгустки крови текли по подбородку. Как же он исхудал! Впалые щеки уже не пламенели, их покрывала болезненная восковая бледность. Глаза лихорадочно блестели, тонкие худые руки вцепились в раму.

– Лаура... Как ты могла предать нашу любовь? – Создатель опять зашелся в ужасающем кашле, костлявая грудь содрогалась от мучительных спазмов. – Лаура, я так любил тебя... – прошептал он в последний раз и упал перед мольбертом.

Я со страхом смотрела на неподвижное тело. Что с ним?! Почему он не двигается?! Он заснул? Что случилось? Лаура предала его? Я попыталась крикнуть, позвать на помощь, но не могла. Из горла не вылетало и звука. Я в панике металась всю ночь, запертая в деревянной рамке, не в силах ничего сделать, вынужденная смотреть на застывшего на полу в оцепенении Создателя.

Утром в комнату вошли двое вчерашних посетителей.

– Сдох художник... – произнес один из них, коротко глянув на тело. – Чахотка не щадит никого.

Я очнулась и в смятении уставилась на говорившего. Что такое «сдох»?

– А деньги? – спросил второй. Первый быстро огляделся.

– Наскребем что-нибудь... Вон две картины стоят, эта, – он кивнул в мою сторону, – заворачивай, да поживее.

Меня накрыли покрывалом, и мир исчез.

И только через несколько лет, вися в гостиной, где стоял гроб с телом ростовщика, я узнала, что означает слово «сдох». Это значит умер. Навсегда.

Я много странствовала по свету. Сначала висела в домах богатых купцов, фермеров. Однажды даже побывала в борделе. Насмотрелась всякого и многому научилась. Изучила анатомию мужчин и женщин, их повадки, скрытые желания. Узнала, как рождаются дети, и как взрослеют. Видела смерть во всех ее проявлениях. Из-за старости, болезни и удара шпагой. Из-за разбитого сердца и разорений. Видела любовь, страсть, ненависть, злобу, предательство. Я училась отличать, что такое хорошо и что такое плохо. Училась размышлять, анализировать.

Спустя время меня передали в какой-то музей. Я висела в одной из длинных галерей. Мимо меня прохаживались дамы в пышных платьях, мужчины во фраках. Иногда мной восхищались, иногда кривились от омерзения. Когда в меня влюблялись молодые юноши, я чувствовала такой сильный прилив сил, что почти все время пребывала в сознании, учила много новых слов и фраз, радовалась и грустила вместе с людьми, окружавшими меня.

А бывало, я находилась в небытие очень долго, пролетали десятки лет в абсолютном безмолвном ничто. Я лежала забытая на чердаке или стояла укрытая покрывалом в запасниках музея. Тогда я исчезала из этого мира, растворялась в пустоте, и даже лицо моего Создателя стиралось из памяти.

Уходили прочь века, менялись эпохи, культура, мода. Меня то вешали на самое видное место в лучших залах, то снимали, прятали с глаз долой. Мое лицо было то «удивительно прекрасно», то «не модно» или «не интересно». Поэты сочиняли баллады, воспевали мою красоту в стихах, потом исчезали, пропадали без вести, находили иных муз для восхищения. Летело время, и уже другие лица мелькали передо мной. Я жила, подпитываясь энергией влюбленных, выныривая из небытия только для того, чтобы выучить новый язык или рассмотреть современную моду на шляпки и платья.

Иногда в мой мир приходили несчастья. Однажды меня взяли на реставрацию, и я несколько лет провела в подвале, видя перед собой только скучное невыразительное лицо пожилой женщины. Чувства затухали, уплывали воспоминания, и больше ничего не радовало в этом мире. Я заснула, исчезнув из реальности. А проснулась только тогда, когда в меня влюбился молодой юноша. Он часами простаивал возле стены, на которой я висела, и смотрел, смотрел, не отрывая взгляда. Застенчивый, простодушный и милый. Его глаза сияли любовью, и это было прекрасно. Я ни разу не видела себя полностью и не могла понять, что всех их так привлекало во мне?

Да, та Лаура, которая служила моделью, была очень красива в жизни. У нее были длинные, по пояс, белокурые волосы и нежная кожа. Ее руки – белые лилии, а гибкий стан – само изящество и царственность. Она была деликатным изысканным цветком, прекрасным, воздушным, женственным. Ее голос был тих и музыкален, бархатные глаза опущены вниз, а сочные яркие губы звали к поцелуям. (Половину данных дифирамбов ее красоте я услышала от Создателя и только спустя многие годы поняла, что они значат).

Но как он ее нарисовал? Как представил? Как изобразил? Провисев долгое время в музеях, я узнала, что существуют многочисленные школы и течения в живописи. Например, я нахожусь в зале классицизма, но есть залы импрессионизма, модернизма, кубизма.

Значит ли это, что я ее точная копия? Но ведь многим я не нравилась. Вначале меня часто продавали, я годами лежала на чердаках и только после того, как меня признали антиквариатом (что это такое, я до сих пор не знаю, но что-то очень важное и дорогое), я обрела ценность.

Конечно, я понимала, что я – картина. Нарисованное изображение на куске ткани. Понимала, чем люди отличаются от меня, что такое живая и не живая материя. Я – не живая. У меня нет тела, сердца, пульса и температуры. Я не могу говорить, ходить, спать, есть. Но все же, я не мертвая. Пусть я не дышу, но зато думаю, чувствую, учусь, запоминаю.

Я висела долгие годы в разных музеях, разных городах и странах. Повидала тысячи и тысячи посетителей, выучила много языков и наречий (когда тридцать-пятьдесят лет слышишь какой-то язык, волей неволей научишься его понимать).

Смотрела вокруг себя и видела сотни подобных мне портретов. Неужели они тоже чувствуют? Неужели они так же, как и я, заперты в клетке и кричат от отчаянья? Вот женщина, висящая напротив меня. Она смотрит мне в глаза, кажется – ей больно. Ни бархатное платье, ни драгоценности не спасают от дикого, бесконечного одиночества. А тот старик, немного левее? В его морщинистом лице вселенская грусть и усталость. Страшно осознавать, что это навечно. Сотни лет проходят мимо, а я живу за счет эмоций и восхищения влюблённых юношей. Пусть хоть так, к тому бедному старику вообще никто не подходит. Наверное, он все время спит.

Юноша читал мне стихи. Шепотом, чтобы никто не слышал. В меня вливалось огромное количество энергии, чистой, светлой, прекрасной. Она пульсировала во мне ярким солнышком, и даже посетители замечали, что я как будто светилась. «Смотрите, она сияет!» – говорили они, рассматривая меня, собираясь вокруг полотна. И их восхищение согревало меня еще больше.

А потом началась война. Юноша бесследно исчез, посетителей стало гораздо меньше. По залу ходили озабоченные работники музея и о чем-то нервно шептались. Я услышала новые слова «оккупация» и «эвакуация». Что они означали? Через некоторое время работники принялись снимать картины со стен и упаковывать в ящики. Меня накрыли тканью, и я пропала.

***

В подвал вошли двое мужчин. Первый, светловолосый худощавый в модном костюме от Бриони выглядел настоящим пижоном. Аккуратная прическа волосок к волоску, темный галстук, голубая рубашка, туфли ручной работы, невозмутимый холеный вид человека, привыкшего идти по жизни легко, не напрягаясь. Второй был одет проще. Потертые джинсы, рубашка-поло, сношенные кроссовки. Его не слишком презентабельный вид был обманчивым. Денег у второго мужчины было гораздо больше, чем у первого, но ему было не с руки демонстрировать свое богатство, ведь его бизнес был не совсем законным.

– Вот здесь я храню самые ценные экземпляры, – произнес второй мужчина и сопроводил слова широким приглашающим жестом.

Подвал представлял собой просторную квадратную комнату, сухую, хорошо освещенную. Климат-контроль поддерживал постоянную комфортную температуру. Неудивительно, ведь здесь хранились самые дорогие и редкие картины. Вдоль стен стояли стеллажи с аккуратными надписями. Мужчина в джинсах подошел к одному из них и вытащил прямоугольный кейс. Потом открыл футляр и поставил полотно на треногу.

– Если я хорошо тебя знаю, Джордж, то эта должна тебе понравиться, – произнес он и замолчал, давая первому рассмотреть изображение.

Пижон, до этого момента хранивший молчание, восторженно присвистнул. На красивом породистом лице отразилось восхищение.

– Это невероятно, – через некоторое время произнес он. – Сколько ты за нее хочешь?

– Двести тысяч.

Владелец подпольной галереи, Алан Мерфи, знавший Джорджа Олдриджа еще по колледжу, был горд за себя, ему удалось удивить этого высокомерного ублюдка. Так студенты называли Джорджа между собой. Тот знал прозвище, но ему, как всегда, было плевать на то, что о нем говорили.

– Шестнадцатый век, школа Микеланджело, прекрасное состояние, – перечислял Алан достоинства полотна.

– Почему так дешево? – Джордж был озадачен.

Шестнадцатый век? Она должна стоить минимум втрое дороже.

– Увы. Картина только для частной коллекции, – Алан внимательно смотрел на товарища, – в последний раз ее видели в пражской картинной галерее в тысяча девятьсот сорок первом году. Потом она исчезла, след ее потерялся. Понимаешь?

Блондин небрежно пожал плечами. Все знают, что во время войны столько картин пропало, что черный рынок коллекционеров будет обеспечен полотнами еще на сотню лет вперед. От другой картины его бы отвратило это обстоятельство, но не от этой.

– Кто автор? – Джордж до сих пор не мог оторвать взгляда от полотна.

– Какой-то неизвестный художник, – произнес Алан, – подпись неразборчива, поэтому и цена низкая. Вообще с ней странная история. Первое упоминание о картине я нашел в каталоге Каподимонте за тысяча восемьсот пятидесятый год. Она лежала в запасниках. То ли не знали, в какой зал повесить, то ли собирались реставрировать. Но ты только представь! Три столетия она где-то путешествовала и дошла в Каподимонте в таком прекрасном состоянии.

– Но она не соответствует классическому ренессансу, – удивился Джордж, – скорее классицизму. Дата точная?

– Краску брали на спектральный анализ. Начало шестнадцатого века, а вот холст гораздо древнее, – ответил Алан, – более тщательные исследования не проводились. Собирались, но началась война.

– Ла-у-ра, – блондин склонился над картиной и по слогам прочитал надпись, потом отошел на пару шагов назад и словно зачарованный уставился на полотно, – ты прекрасна, Лаура. Ты знаешь это?

Полотно было средних размеров, высотой около тридцати дюймов, шириной пятнадцать. Почти всю площадь занимала чернота. В центре белым пятном была нарисована босоногая девушка с непокрытой головой, в длинной ночной рубашке, со свечей в руке. Скорее всего, она находилась в коридоре или узком проеме, так как ее левая рука опиралась на едва различимую каменную стену. За спиной девушки клубились странные тени, размытые и зловещие. Тьма словно окутывала ее, пытаясь увлечь или поглотить. И только маленький круг света, отбрасываемого огоньком свечи, освещал дорогу. Девушка собиралась идти вперед, в темноту, но медлила. Это было понятно по согнутой в колене правой ноге. Рубашка немного натянулась на бедре, очерчивая контур совершенной фигуры красавицы. Лицо ее было прекрасно. Тот, кто хоть раз увидел бы его не смог бы забыть никогда. Оно сияло юностью и очарованием. Все в нем – губы, глаза, скулы, лоб – вместе создавали непередаваемую гармонию идеальной красоты. У Джорджа защемило сердце от странной тоски. Увы. Такое совершенство может быть только нарисованное.

Распущенные золотистые волосы девушки падали ниже талии, тонкие пальцы изо всех сил сжимали свечу. Девушка словно понимала – если свеча погаснет, то исчезнет и она, бесследно растворившись во мраке. В широко раскрытых глазах застыло ожидание, тревога и... надежда.

– Когда я смогу ее забрать? – Джордж с трудом оторвал взгляд от картины и посмотрел на Алана.

– Как только переведешь деньги, – улыбнулся тот, – я лично доставлю ее тебе в лучшем виде.

– Думаю, через пару дней, – блондин, бросив последний взгляд на полотно, развернулся к выходу, – на прошлой неделе издательство выплатило гонорар, так что я теперь богач.

– Поздравляю. Ты теперь знаменитость. – Алан поместил «Лауру» в кейс и поставил на стеллаж.

Выключив свет, друзья отправились наверх, а подвал погрузился в темноту.

Джордж с нетерпением ожидал приезда Алана. Картина его заворожила. Ему даже приснился сон, где девушка идет к нему по длинному темному коридору.

Деньги он перевел на следующий день. Правда, пришлось выслушать по телефону долгую нравоучительную беседу своего брокера. Тот сетовал на то, что выбрасывать двести тысяч евро за Ролекс крайне неразумно, даже если он сделан в единственном экземпляре. Что Джордж лишь недавно стал состоятельным, а до этого времени вообще снимал квартиру и перебивался случайными заработками. Что он живет в долг у издательств, и все такое прочее.

Джордж отмел возражения как ненужный мусор. Что-что, а вести себя высокомерно и заносчиво он умел. Ему нужны эти часы и все тут. На самом деле у него был Ролекс, купленный в прошлом году. Но отличить часы за десять тысяч евро или за двести брокер вряд ли сможет, тем более что Джордж не собирался их ему показывать.

Алан доставил полотно на остров, как обещал. И даже помог повесить его в кабинете. «Лаура» прекрасно вписалась между книжным шкафом и комодом, как раз напротив письменного стола.

– Как будешь прятать? – поинтересовался Алан, когда друзья уселись на диван с бокалами виски, – я бы не советовал держать картину на виду. Пусть она и неизвестна в широких кругах, но мало ли.

– У меня приходящие уборщицы, две сербки. Вряд ли они разбираются в тонкостях живописи, – отмахнулся Джордж, – Изи я могу рассказать, а больше никто меня не посещает. Если вдруг гости нагрянут – просто запру кабинет.

– Ну как знаешь. Я бы спрятал подальше.

– Я хочу ее видеть постоянно. Иначе придется перенести кабинет в подвал, чего мне бы очень не хотелось, – сейчас, когда «Лаура» висела перед ним, Джордж прекрасно себя чувствовал, мог шутить и улыбаться.

Он до последней секунды сомневался, что все сложится, как надо. Что всего за двести тысяч он приобрел этот изумительный антиквариат, на который ему никогда не надоест смотреть.

– И чем же она тебе так приглянулась? – весело поинтересовался Алан.

Он знал Джорджа давно. В колледже студенты называли Джорджа снобом, папенькиным сынком, высокомерным зазнайкой. И вдруг такая страсть к картине.

– Не знаю, как объяснить, – блондин наклонился вперед, не отрывая взгляд от полотна, – мне словно хочется ее спасти. Подойти ближе, укутать в теплый плащ, напоить чаем, усадить к себе на колени, согреть в ладонях босые ступни. Мне хочется убить дракона, прячущегося в темноте за ее спиной, завоевать ее сердце. Стать лучше, благороднее, честнее. Стать достойным ее.

– О-о-о-о… – захохотал Алан, хлопая Джорджа по плечу, – вот поэтому ты писатель, а я нет. Сейчас ты точно передал, что я сам чувствую, когда смотрю на «Лауру».

– Почему же ты ее себе не оставил? – когда деньги переведены и картина висит у него в кабинете, Джордж мог задать этот вопрос без ревности и подозрительности.

– Бизнес – прежде всего, – вздохнул Алан, – рыцарство не по мне. Излишняя честность и справедливость вредит моей торговле.

Джордж с восхищением смотрел на нарисованную красавицу. Он был избалован красотой с детства. В его семье этого добра хватало. Все поколения Олдридж собирали по миру лучшие экспонаты живописи, фарфора, бронзы. Мать Джорджа коллекционировала драгоценности, а отец – раритетные ружья. У деда была тайная комната, где он прятал яйца Фаберже и монеты ацтеков.

Олдриджи на протяжении трех поколений занимались гостиничным бизнесом. Они строили отели в Европе и Азии, в Америке и Африке. Старшего сына с малолетства готовили к продолжению семейного бизнеса. Джордж учился в лучшей частной школе Англии, а Оксфорд стал закономерным продолжением обучения.

Свобода странно повлияла на наследника империи. Состоятельный красавец блондин, в дизайнерской одежде, с личным водителем, не обделенный интеллектом и талантами в первый год учебы наслаждался всеми привилегиями, что давали деньги и слава. Выпивка, девушки, вечеринки, азартные игры, нескончаемое веселье и кутеж. Ему даже ничего не приходилось делать – все происходило само по себе. Стоило поманить пальцем – любая красотка падала ему в объятья. Студенты наперебой старались попасть к нему домой, набивались в друзья. Был бы он чуть глупее, то вряд ли смог бы совмещать учебу с развлечениями. А так – ему с легкостью удавалось и то, и другое. Гордыня потихоньку завладевала Джорджем.

Весь мир лежал у его ног. У него было все, и он решил, что может все. Даже спорить с отцом. Тому не нравился разгульный образ жизни старшего сына, огромные траты, жалобы от преподавателей. Он урезал ему бюджет раз, второй. Дальше больше.

То, что началось как акт неповиновения, превратилось в непримиримую войну. На третьем курсе Джордж решил, что юридический факультет ему не подходит. Кодексы, акты и постановления нагоняли скуку, от цифр сводило скулы. Был ли это осознанный шаг или месть отцу? Джордж до сих пор не знал. А подтолкнул его профессор Корвин Пинс, который преподавал в университете литературу. Они много беседовали после лекций, можно сказать, даже подружились, если у высокомерного выскочки, каким являлся Джордж, могли быть друзья. Профессор был первым, кто открыл глаза на его памфлеты и юмористические статейки в стенгазету.

– Нельзя зарывать талант в землю, мистер Олдридж, – сказал как-то преподаватель, – ибо всякому имеющему да приумножится, а у не имеющего да отнимется.

Джордж удивленно уставился на профессора. Он никогда не принимал литературный дар всерьез. В детстве он сочинял стихи маме на день рождения, родственники веселились от его метких смешных рецензий на фильмы или выступление важного политика по телевизору. Но это все. Джордж всегда знал, что возглавит семейный бизнес и не представлял другого развития событий.

– Я вижу в тебе талант, Джордж, – еще раз повторил Пинс, – не погуби его.

И в очередную ссору с отцом младший Олдридж выбил у того почву из ног – выкрикнул, что переведется с юридического факультета на журналистский. Это было шоком для отца. Да что говорить, это было шоком даже для самого Джорджа.

– Мне нет дела до твоих желаний или нежеланий! – орал Олдридж старший. – Ты наследник империи, ты должен исполнить долг. Я не позволю поступать как капризный самонадеянный мальчишка. Слишком долго я потакал тебе. Ты станешь моим партнером или станешь никем!

Джордж встал в позу. Упрямство было отличительной чертой семьи Олдриджей, и он сполна унаследовал его от родителя. Джордж ответил, что у него одна жизнь, и он хочет ее прожить так, как считает нужным, а не по указке папаши. Обычная ссора вылилась в долгое многолетнее противостояние. Джордж не думал, что отец прекратит давать ему деньги, но тот полностью перекрыл поступления. Джордж остался совершенно один и без гроша в кармане. Пришлось браться за ум, переехать в общежитие, распрощаться с Порше, костюмами от Бриони, вечеринками и выпивкой.

Бабушка с мамой иногда подкидывали ему денег втайне от отца, но к былому стилю жизни Джордж уже не вернулся. Впервые в жизни он пошел работать. Помог ему в этом профессор Пинс. У того были связи в журналистском мире. Потихоньку, мало-помалу, Джордж открывал для себя необъятный мир современной прозы. И чем больше он писал, тем яснее понимал, что занимается именно тем, чем нужно. Что он все делает правильно. А если иногда его терзали сомнения, он открывал «Сборник международных договоров» или «Гражданский кодекс» и читал пару страниц.

После университета Джордж пять лет проработал журналистом. Трудился, где придется, даже одно время вел страницу в женском журнале. Быстро слетело высокомерие и аристократизм. Он жил на съемных квартирах, питался в фастфудах, носил дешевые джинсы и стригся в забегаловке в соседнем супермаркете. Оббивал пороги агентств и издательств, пытаясь пристроить очередную статью. Набравшись опыта, Джордж сел за собственную книгу. Заветным желанием было не прославиться, а то, чтобы отец его понял. Чтобы оценил его талант, о котором все твердили, чтобы позволил вернуться в семью. Но и после второй книги, которая, так же, как и первая, стала бестселлером, Олдридж старший не желал разговаривать со строптивым сыном.

А потом Джордж на одном из светских раутов познакомился с Изабеллой Касс. Она обласкивала вниманием молодые дарования, присматривалась к перспективным художникам, поэтам, писателям, приглашала на вечеринки к себе домой. В особняке ее отца постоянно толпился народ. Сеньор Касс сам был из богемы, и Изабелла выросла, окружённая талантами. Она выуживала гениев, словно рыбак в пруду, используя соблазнительную и беспроигрышную наживку – свою красоту, обаяние, неслабые связи в мире картин и изящной словесности.

Между ними сразу же вспыхнула страсть. Конечно, Джордж встречался с девушками. И в колледже, и потом, когда работал журналистом. Но такой изысканной красавицы у него еще не было. Все в ней было идеальным. Лицо, фигура, воспитание, лоск. Умение преподнести самую посредственную мазню какого-то неизвестного художника, как шедевр. Они даже спорили, сможет ли она продать картину вдвое больше, чем она стоила. Изабелла могла, и это восхищало Джорджа.

Изи, как он ее ласково называл, хвалила и превозносила его талант до небес. И это было как бальзам на душу. Он купил в кредит виллу на побережье, недалеко от особняка ее отца. Стал опять носить дорогие костюмы и швейцарские часы. И пусть Олдридж старший по-прежнему отказывался общаться с ним, это не мешало наслаждаться жизнью.

Алан улетел в Париж. Джордж проводил его до вертолетной площадки и вернулся домой. Лаура звала его. Он вошел в кабинет, запер дверь и подошел к картине. Теперь она была в его власти. Странное чувство удовлетворения и обладания охватило Джорджа. Он хотел узнать о ней все – откуда эта девушка, где родилась, кто был моделью, как и когда была нарисована. Но все потом. А сейчас Джордж просто смотрел. Пристально, жадно, впитывал в себя каждый миллиметр полотна, каждый мазок.

Он увидел, что у девушки были серые, как грозовое небо, глаза; маленькие ушки, почти скрытые золотистыми локонами; ровный изящный носик. Ее пальчики на ногах были со слабым голубоватым оттенком. Скорее всего она замерзла, стоя на каменном полу. Узкое колено натягивало плотную ткань рубашки, поэтому создавалось впечатление, что она собирается делать шаг, но как-то неуверенно, словно боится чего-то. Джорджу вдруг захотелось прижаться губами к картине. Он озадаченно помотал головой, прогоняя странную мысль. Что это с ним? Такого еще не было ни разу.

Он отошел к своему столу, сел, включил ноут и создал чистую страницу. В голове вырисовывался новый роман. Он напишет любовную историю. Он никогда еще не писал о любви, самое время попробовать. Первый его роман был о студентах, второй о слепом мальчике. Героями третьего стала семья беженцев, у которой он брал интервью, работая журналистом. Значит, четвертый будет о любви. О безответной любви бедного юноши и богатой девушки. Возможно, он даже возьмет за основу мир средневековья.

***

Проснувшись от длительного сна, я отвратительно себя чувствовала, в голове мутилось. Я плохо понимала слова, двоилось в глазах, в ушах до сих пор стоял равномерный тоскливый гул. Я медленно выплывала из пустоты в новый молодой мир. Меня продали? Этому элегантному красавцу-писателю? Для чего я ему нужна, и что теперь со мной будет? Увы, мало что зависело от моего желания или нежелания. Я не имею права голоса, не имею ног, чтобы сбежать, или рук, чтобы выбраться из рамы. Я лишь изящно нарисованное изображение давно умершей девушки.

Мужчина сидел за широким столом и чем-то стучал. 3вук был подобный на далекий стук каблучков по галерее. Иногда он поглядывал в мою сторону, и я встречалась с проницательными ярко-голубыми глазами.