Текст книги "Русские (сборник)"

Автор книги: Александр Зорич

Соавторы: Олег Дивов,Юрий Поляков,Захар Прилепин,Дмитрий Володихин,Роман Сенчин,Сергей Шаргунов,Максим Яковлев,Валерий Былинский,Денис Яцутко,Олег Зайончковский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Коктейль-пати
Денис Яцутко

Женёк был филателист. Настоящий. Пингвинов из той серии, которой почта СССР в своё время завалила всё социалистическое содружество, у него было двадцать четыре. И не на обмен, как подумали тут некоторые, простите, любители, а собственно в коллекции. Потому что на них зелёная краска была разного оттенка, на двух была испорчена перфорация, гашение было на некоторых в одном углу, на других в другом, третьем или четвёртом. А одна была негашеная, чистая. И это был настоящий раритет, потому что их гасили ещё в типографии и продавали уже с гашением. И ещё одна – ещё реже. Она тоже почему-то не была погашена при выпуске, попала на чей-то конверт и получила настоящий почтовый штемпель, даже немного смазанный. Вот и получалось, что вместо одной совсем не редкой марки у Женька было двадцать четыре таких же, да не таких – редких.

А ещё у него были царские стандарты с рожками и стрелочками, а не с одними рожками, как у всяких любителей. И между прочим, «чёрный пенни» первого выпуска. Может быть, даже не фальшивый. Да что там говорить, Женёк был филателист основательный. Настолько основательный, что на филателию уходила вся скудная пенсия. Раньше ещё помогал дворницкий приработок, но пару лет назад управдому вдруг понадобилось, чтобы участок в самом деле подметали и делали это не раз в неделю, а чуть ли не по восемь рабочих часов в день. Женёк, будучи природным консерватором, противился нововведениям так открыто, что ему предложили подобру-поздорову по собственному, а на его место взяли четырёх шустрых таджиков (Женьку сперва даже показалось, что китайцев.) Теперь он то и дело видел, как они на карачках передвигаются по двору, то собирая окурки и отскребая шпателями харчки жвачки, то подкрашивая бордюры и ограждения газонов. Представить себе, чтобы русский человек, или хоть хохол, так бы унизился, Женёк не мог, а потому понимал, что таджики теперь тут надолго. При этом Женёк на них не злился. Они были где-то так низко, так на карачках, их мордочки с щелевидными глазками были так глубоко в асфальтной пыли, что злиться на них было просто невозможно. Разве лишь ворчать и принимать как данное – как парниковый эффект или развал Союза. Не особо огорчала Женька и потеря дворницкой получки. Разносолов он всё равно давно уж запах помнить забыл, а пропитать себя можно было, подворовывая продукт у Лидки, жены.

Лидка трудилась нянечкой в садике. Кормить Женька она давно отказалась, но холодильник не запирался, а Лидки часто не было дома. Правда, когда Лидка дома всё же была, она отлучала Женька от электричества – загоняла его в тёмную кухню, вывернув предварительно лампочку, а сама в комнате садилась «с сыначкой» смотреть телевизор. Тут-то Женёк и перехватывал из холодильника – половник-другой холодных щей, квашеный помидор, зубок чесноку. Если повезёт – яйцо. Греть пищу он осмеливался только когда Лидка была на работе. Еды, правда, в холодильнике часто не оказывалось вообще. Если Лидке не удавалось перехватить где-то дешёвых костей и наварить щей на неделю, она кормила «сыначку» на работе, с детсадовцами. И тогда Женёк мог надеяться только на нехитрый закусон с мужиками у магазина под домом.

Особенно тяжко было по пятницам. По пятницам у Лидки смена бывала через неделю, и потому раз в две недели Женёк не мог смотреть «Поле чудес». Лидка не пускала его к телевизору, а он очень любил эту передачу. Дело в том, что, благодаря чтению того, что написано на марках, и разговорам на филателистических сходках Женёк был эрудитом. Знания его были неглубоки и совершенно бесполезны, но пар «слово – определение слова» он знал немало. Например: «Первый советский танк – «Борец за свободу товарищ Ленин». Или: «Пушные звери: нутрия». Этих знаний хватало, чтобы отгадывать многие слова раньше, чем люди в телевизоре, и чувствовать себя соответственно выше их. Это была для него единственная возможность показать своё знание и почувствовать своё значение. С Лидкой он только ругался, с «сыначкой» не общался вообще, а мужикам у магазина было всё равно. На сходках же он, наоборот, чувствовал себя ниже всех.

Но Лидка становилась стеной на пути в комнату с телевизором и начинала непрекращающийся ор, состоящий из циклично повторяющихся обвинений: «Марки свои покупаешь да водку жрёшь на свою пенсию, а жрать, значит, на мою зарплату? Кто моё яйцо вчера сожрал? Ты мне яйцо взамен купил?» – «Лида, да не брал я яйца, там одно было… Лида, «Поле чудес»… Раз в неделю же…» Женёк умолял, оправдывался, старался просочиться между Лидкой и дверным косяком, но Лидка была непреклонна. «Оглоед! Кто моё яйцо вчера сожрал?! Кто за свет платит?! Иди на марки свои смотри!» – «Лида! Так темно же на кухне… «Поле чудес же»… Раз в неделю ведь…» Так они могли пререкаться до конца викторины, после чего Лидка уже с полным правом захлопывала перед Женьком дверь, и он не решался открыть её, пока не выключался свет. Тогда он тихонько проскакивал внутрь и, стараясь не дышать, ложился рядом с Лидкой. Они давно уже ничем таким не занимались, но других спальных мест в квартире не было. Лидка засыпала как победитель, уверенно лёжа на своей половине кровати и не боясь положить руку и ногу на половину Женька. Труд не касаться друг друга был распределен между ними неравномерно, поэтому Женёк засыпал нервно, робко, свисая боком с края кровати, но всё равно по утрам выслушивал обвинения в том, что он развалился, «как у себя дома». Лидка всегда вставала раньше и, уходя в сад, выкручивала и уносила с собой лампочки. А вот делать так, чтобы не работал телевизор, она не умела. И каждый раз заранее злилась, зная, что Женёк будет подло тратить её электричество. И воровать еду. Поэтому ей всегда казалось, что он разлёгся.

В этот раз, однако, Женьку не довелось потратить неоплаченных электронов. Мало того что Лидка забрала лампочки – во всём квартале вырубился свет. В такой ситуации пропускать «Поле чудес» было не так жалко, хотя и жалко, и Женёк собрался спускаться к магазину. У магазина был свой дизель, поэтому свет там не гас.

И мужики, наверное, сейчас все там. Да они и всегда там.

В коридоре неожиданно столкнулся с «сыначкой».

– Колюня, ты почему дома?

– Мама сказала, чтоб шёл домой.

«Странно, – подумал Женёк, – обычно она его держит у себя до упора. Бывает, что и спать оставляет в саду».

– Пойдём-ка со мной, сынок. Нечего тебе тут в темноте одному сидеть. Ещё шишку об угол набьёшь.

Мужики были все. В обычные дни так бывает не часто, но темень выгнала к магазину всех. У магазина было не очень светло. От дизеля работали только холодильники и тусклые дежурные лампочки. Отойди от витрины шагов на семь – и наполовину сольёшься с сумраком. Но мужикам шагать от витрины не было никакой надобности. Они взяли пива по одиннадцать, водки по семьдесят и красного «Венчального» по тридцать восемь. Само по себе из этого пилось нормально только пиво, остальное нужно было глотать залпом, задержав дыхание, но Женёк никогда и не понимал понтов, которые видел как-то, наблюдая за прорабом, ещё когда работал на стройке. Прораб всегда покупал себе вино отдельно и пил его смакуя, будто несколько выброшенных рублей превращают пойло в чай. Кроме того, у всех собравшихся были и охота, и неволя мешать водку, вино и пиво в одном стакане и искать скорейшего опьянения.

У Саныча Алёна ещё при Союзе разрешилась мёртвым младенцем и с тех пор не пускала Саныча к себе в постель. Первые годы Саныч ещё пытался гулять, а после запил. Чирик в армейке подхватил заразу, от которой рожа у него была красная и всегда шелушилась. Девки, даже прожжённые шалашовки, не давали ему, сколько он ни клялся, что там у него всё путём, а целоваться он не полезет. Чирик всё время повторял услышанную где-то поговорку про то, что с лица водку не пить, и пил по-чёрному. Степан Иваныч был одинокий инвалид, пил от скуки и за компанию. Всегда выходил к магазину уже чуть пьяненький и всегда пьянел меньше других. Ещё был какой-то мужик, имени которого Женёк не знал. Этот сторожил что-то тут рядом, а жил вообще в Химках и в ночной смене, само собой, пил. Затаривался в этом же магазине, тут к мужикам и прибился. Имени у него сразу никто почему-то не спросил, а потом так и пошло – «ты» да «наливай» – так и общались.

В этот раз разливать тоже взялся сторож. Вытащив из-под порожка припрятанный с прошлого пластиковый стаканчик, начал смешивать пойло. Первому протянул почему-то Женьку, хотя обычно первому давал Санычу – такие у того всегда были жаждущие глаза. Женёк выдохнул, задержал дыхание, хлопнул. Степан Иваныч протянул ему кусочек сырной косички. «Ого, какой закусон», – ухнуло внутри Женька голодом, он взял обрывок сырка-шнурка и, опасаясь проглотить, сперва жадно втянул ноздрями запах, потом положил в рот и со сжатыми зубами начал кутулять по чуть, по микрону.

Вторым выпил-таки Саныч. Взгляд его не стал после этого менее несчастным, но зато потеплел и чуть-чуть повлажнел. Будто бумажная сухая твёрдая кожа на его лбу проступила капельками и зашевелилась. Саныч достал «примину», чиркнул зажигалкой, затянулся и стал ещё больше похож на нормального человека.

Сторож протянул было очередной стакан Степан Иванычу, но тот показал жестом «давай сам» и заговорил вдруг с Женьком:

– Женёк, а ты ж марки вроде это… как это… в общем, увлекаешься марками?

Женёк удивленно посмотрел на Иваныча.

– Я это… – продолжил Степан Иваныч. – У меня же кум в Кишинёве. Так им как Бориска в девяносто третьем свободу совсем отдал, они ж тоже марки свои делать стали. Мне кум писал, я на конвертах видал.

Но не сразу. Они сперва клеили союзную старую нашу копеечную с гербом, а поверх наискось так писали английским – «Молдова». И цифирьки в уголку. Видел такие?

Женёк смотрел так удивлённо, как только мог. Почему? Почему какой-то даже не любитель ему такое рассказывает? Такое, чего он не знает?

Он так удивился, что неожиданно спокойно взял стакан из рук пившего после сторожа Чирика. Обычно Женёк очень нервничал, что подцепит чирикову заразу. До девок ему, правда, дела не было, но представлять свою рожу красной и шелушащейся ему было нехорошо. Виду он не показывал, но старался приметить, с какого края пил Чирик, и пить с другого. Откровенно вытирал стакан после Чирика платочком только Степан Иваныч. Хотя, возможно, так было просто потому, что больше ни у кого платков не было.

Сторож быстро налил из трёх бутылок Женьку, Женёк затаил дыхание…

– Я, если найду, отдам тебе, слышишь?

…Женёк хлопнул. И услышал одновременно ещё хлопок. Вернее, удар. Совсем другой, глухой, сильный, страшный. Одновременно Женёк увидел, как в сумерках на дороге детское тельце «сыначки» отлетело от кенгурятника мчащегося на всех парах джипа и, взбултыхнув в жиже серого воздуха веером ручек и ножек, безжизненно шмякнулось на газон. Женёк дольше обычного не открыл носа, чтобы пойло от неожиданности не полилось ноздрями. В груди громко толкалось сердце. Женёк с силой протолкнул пойло в глотку, вдохнул, выдохнул и, не отдавая никому стакана, начал подталкивать мужиков в глубь дворов:

– Пошли, мужики, в песочницу, а то что мы, как кони, всё на ногах… Пошли, Степан Иваныч… Что ты там про марки говорил? Отдашь? Просто так?

– Да просто так, конечно! Что ж мне, солить их?

И мужики пошли в глубь дворов.

Некому
Сергей Круско

Сначала долго ехали в метро, через весь город. Последняя станция ветки – Рыбацкое, сумрачный район Питера, словно навсегда оставшийся в 90-х. Мы с Аней вышли на поверхность, морщась от узнавания – вот трамвайное кольцо, вот «Пятёрочка» с вечно гнилыми овощами. Вот здесь я стоял, дожидаясь Аню, когда она поехала занимать денег, а вон там, в луже, лежал мёртвый бомж.

Всего год назад, осенью мы снимали здесь комнату у Татьяны Михайловны. Это была комната её сына, который за месяц до этого вместе с товарищем убили кавказца. Запинали насмерть – она рассказывала: когда сын пришёл домой, на его ботинках не было подошв. В Кресты поехал в новых.

Комната была крошечной. На стене – кровавая надпись «Король и Шут», на двери – голая баба и череп. Старый диван даже не скрипел, а как-то предсмертно крякал, стол отсутствовал за ненадобностью.

Каждый вечер к Татьяне Михайловне заходил сосед – огромный мужик в растянутой майке и с родимым пятном на шее. Вместе они выпивали под телевизор. Иногда она сразу выгоняла его, если была не в настроении. Мы сидели, как мыши, в своей комнатке. Слушали радио «Максимум» на древней радиоле – хит-парад двух столиц. Мы же теперь жили в столице. У нас, в Сибири, радио «Максимум» не было. Но и мёртвые бомжи в лужах не валялись.

С работой не клеилось. Я устроился грузчиком в магазин за сто рублей в день – хватало на вечерние пельмени и на метро. Но скоро сильно простыл, свалился, с работы пришлось уйти.

Однажды на рынке, который в Рыбацком справа от входа в подземку, нам помогла овощами нерусская женщина Роза. Когда мы тихо совещались, что купить – луковицу или две картофелины, она не выдержала: «Да что я, не помогу, что ли? Пенсионерам помогаю…» Побежала в глубь своей палатки и вернулась с полным пакетом: капуста, картошка, морковка, лук. Ещё, помню, как-то топали тёмным мокрым вечером «домой», и я психовал из-за того, что оставили в «Пятерочке» последние деньги. Аня плакала: «Но это же на еду! Это же на еду!» Купили тогда майонез, кажется.

Но – жили. Хозяйка предлагала сосиски в долг, мы, помнится, отказывались. Она работала сварщицей на судостроительном заводе – вечером устало сидела на кухне, свесив тяжёлые, тёмные руки в глубоких шрамах, ждала, пока сварятся макароны. Но улыбка у неё была хорошая: робкая и искренняя. Только улыбнётся и сразу молодеет лет на тридцать. Каждую субботу она нагружала сумки, ставила их в маленькую тележку и отправлялась к сыну в Кресты. Вернувшись, немного выпивала и плакала.

Нам было жалко хозяйку, но помочь ей мы не могли Да и устали мы очень от жизни в Рыбацком, так что, когда нашёлся вариант получше, тут же засобирались. Съезжали в спешке, перед самым Новым годом, и оставили в комнате форменный бардак. Через пару дней пришли с шампанским, чтобы убраться и попрощаться по-человечески. Татьяна Михайловна встретила нас с улыбкой и показала до блеска вымытую комнату. И всё время, пока мы прощались, писали телефоны и сами обещали звонить – она улыбалась этой своей тихой улыбкой.

Итак, мы вышли из метро в осенний, противный вечер и сразу же упёрлись в ворота рынка.

Роза.

– Розе нужно подарить розы, – сказал я.

– Лучше тюльпаны, – ответила Аня, – давай сначала посмотрим, может, она и не работает уже.

Мы обошли все овощные палатки, но Розы не нашли. Ладно, Роза, будь здорова. Ты спасла нас, мы будем тебя вспоминать.

От Рыбацкого нужно было ехать ещё на маршрутке, километров пятнадцать. Когда добрались до места, окончательно стемнело. У парадной позвонили в домофон, ответил молодой женский голос, дверь пикнула и пропустила нас внутрь. Чистая, просторная лестница, четвёртый этаж.

Дверь в квартиру была приоткрыта, мы осторожно вошли и остановились в прихожей. Из глубины коридора навстречу нам шла очень толстая, но относительно молодая женщина. Она переваливалась с ноги на ногу, как утка, почти касаясь стен. Откуда-то вытащила две табуретки, без улыбки и единого слова, кивком пригласила, садитесь, мол.

Мы сняли куртки, разулись. Сидели и ждали. Из кухни выбегали дети, мальчик и девочка, Девочка – чуть постарше. На нас они не обращали ни малейшего внимания. Толстая сидела там же, на кухне, что-то жевала. Табуретка под её задницей казалась игрушечной. Иногда она поднимала голову от тарелки, отвлекаясь на разговор с ещё одной женщиной. Той видно не было – только руки, жестикулирующие над столом.

– Она как бы ведьма? – тихо спросил я, повернувшись к Ане.

– Какая ведьма! – сердитым шёпотом ответила она, – я же тебе говорила, она молится. За людей молится.

Дело в том, что мы уже почти год, с тех пор, как жизнь более-менее наладилась, пытались забеременеть. И не получалось. Аня решила, что надо бы съездить к этой бабке, поговорить. Врачи всё равно ничего путного не сказали, мол, почему бы не съездить. Тем более что Анина подруга, которая дала наводку, заверила: слух о бабке по городу идёт хороший, она действительно помогает и денег не берёт.

Скрипнула и открылась дверь. Появилась маленькая, сухая старушка, лет, наверное, семидесяти. Она вытирала слёзы платочком. Мы привстали, но старушка тут же повернулась к нам спиной и поклонилась. Не она. Из кухни показалась до сих пор невидимая собеседница толстой – длинная как жердь, худая тётка в косынке. Шаркая тощими ногами в джинсах, длинная приблизилась. Старушка в это время лихорадочно снимала пальто с вешалки. Слишком сильно дёрнула – вязочка оторвалась и пальто упало на пол. Я кинулся поднимать.

– Софья Анатольевна, ну что же вы, – с укором сказала длинная, – аккуратнее надо. Спасибо, молодой человек.

Она была выше меня на полторы головы. Не улыбнулась, помощь приняла как должное. Я протянул пальто ей, а не Софье Анатольевне.

– Я знаю, Оленька, – тихо, со слезами в голосе, сказала старушка, – я знаю… Ты уж потерпи, милая, недолго осталось…

– Там мальчик с девочкой пришли, – раздался сильный женский бас из комнаты, – идите сюда.

Мы не видели, кому принадлежит голос. Но поняли, что он имеет в виду нас, и осторожно вошли. Я оглянулся: Софью Анатольевну и двухметровую Оленьку скрыла дверь, захлопнувшаяся, как мне показалось, сама собой.

– Здравствуйте, – сказала Аня.

Старушка сидела на низкой тахте, у стены, вытянув ноги в цветных шерстяных носках. Она была крохотной, словно ребёнок лет шести. Карлица, что ли, подумал я.

– Здорово! – сказала старушка громко. Мощный голос настолько не соответствовал её внешности, что я чуть не рассмеялся. Аня почувствовала это и сурово глянула на меня. Я постарался принять серьёзный вид.

Мы хотели сесть на табуретки, стоящие напротив старушки, но она нас остановила.

– Дай-ка сначала гляну на вас.

Она смотрела снизу вверх. Аню изучала долго и тщательно. А когда перевела взгляд на меня – скорчила рожицу и тут же отвернулась. C тобой, мол, и так всё понятно, гусь лапчатый. Я обиделся и поэтому осмелел. Демонстративно сел, закинув ногу на ногу. Бабка даже не посмотрела в мою сторону.

– Ну, давай, милая, рассказывай, – сказала Ане.

Пока Аня говорила, бабка всё же коротко поглядывала на меня. Я это замечал, но виду не подавал. Рассматривал комнату и думал: чёрт с тобой, убогая, не нужна мне ни ты, ни твои молитвы.

В углу висели иконы, на стене слева – большое зеркало, а справа – ковёр. Шторы на окне были задёрнуты, короткие, только до половины закрывали старую, ребристую батарею, под которой спала кошка, да как спала – лежала на спине, раскинув лапы, бесстыдно показывая всему свету свое молодое белоснежное брюхо.

– Ты где работаешь? – спросила вдруг бабка. Я повернул голову, думал, она меня спрашивает. Нет, она обращалась к Ане.

– На Петроградке, – ответила Аня.

– Я спрашиваю, в магазине работаешь или где? Компьютеры на работе у вас есть?

– И компьютеры, – не выдержал я, – и принтеры и сканеры. Всё у нас, бабушка, есть.

– Всё есть, а ума нету. – Бабка безнадёжно махнула в мою сторону рукой и продолжила, глядя на Аню: – А я вот тебе расскажу. Строили у нас тут рядом школу, через два дома отсюда. Ну, понапривозили кирпича, материалов, грязь развели страшную, не пройти. Строили-строили, потом приходит бригадир ихний: помоги, мол, бабушка. Рассказывает: одного рабочего краном зашибло до полусмерти, второй упал в ров и чуть не утонул. Говорят, спасай, другой день уже не идут рабочие на стройку, отказываются, боятся. Ну, я пошла, посмотрела. А там раньше было здание такое, двухэтажное. И на втором этаже компьютерный клуб или что, где в интернет ходят. Я и говорю: на кой вы здесь строите? Такое место нехорошее, а вы – школу!

Мы с Аней переглянулись, но бабка словно ничего не заметила. Она сложила руки на коленях, пальцы в замок, глазами ощупывала потолок и, похоже, настроилась на долгое повествование.

– Я тебе расскажу, а ты послушай. От компьютеров – излучения идут…

«Излучения» стали последней каплей. Я шепнул Ане, что подожду на улице, покурю. Бабка не прерывала рассказ, пока я вставал и выходил из комнаты. Прикрывая дверь, я слышал, как она вещала торжественно: «Сел на стул, как в беспамятстве…»

В прихожей никого не было. И вообще, в квартире стояла тишина: ни детей, никого. Я оглянулся: за кухонным столом сидела та самая толстая тётка. Я вытащил из кармана пачку сигарет, показал ей.

– Я на лестнице покурю?

Она не ответила, сидела как истукан. Я присмотрелся: тётка плакала. Слёзы текли по огромному лицу, и она их не утирала. Лицо застыло в болезненной гримасе, она сидела не шевелясь, как мёртвая. Я с деревянной спиной открыл дверь и выскользнул на лестничную площадку.

На площадке стояли два мужика, оба держали по пластмассовой полторашке в каждой руке.

– Ну чё там? – спросил один, глядя на меня.

– Чё? – переспросил я.

– Можно заходить?

– Нельзя. – Я прикурил.

– Чё-то долго. – Он цыкнул зубом. – Серьёзное что-то?

– А ты думал, – возмутился я. – Конечно. А у вас?

– Да спирт вот принесли, – мужик опять цыкнул, – заговаривать. Брательник бухает, почти месяц уже, никак выйти не может. Вот Софья Анатольевна и говорит: сходите, мол, пусть баба Маша заговорит. Вдруг поможет.

– А зачем так много? – я кивнул на бутылки. Четыре по полтора – это шесть литров, брательник ещё глубже зароется.

– Чтоб два раза не бегать, – усмехнулся второй мужик. – Есть покурить?

Я протянул сигареты, мужики взяли по одной, поставили свои бутылки на пол и задымили. Я вспомнил маленькую, испуганную старушку в прихожей.

– А эта Софья Анатольевна – она кто?

– Учительница, – сказал первый мужик.

Он оказался разговорчивым, и скоро я узнал, что Софья Анатольевна выучила несколько поколений и пользуется огромным авторитетом в посёлке. Что муж её, военный, повесился ещё в 93-м, а дочка вышла замуж за голландца и уехала к нему в Роттердам.

Дверь квартиры открылась, выглянула Аня.

– Иди скорей!

Я замешкался с окурком, не знал, куда его сунуть. Затушил об косяк и положил на перила лестницы.

– Она меня за тобой послала, – прошептала Аня.

Толстой тётки нигде не было видно.

– Зачем? – удивился я.

– Я откуда знаю!

– Закончила она? Про излучение?

– Да она просто болтает, зубы заговаривает. А сама в это время щупает…

– Как это – щупает? – переспросил я.

– Ну, диагностирует. И, кажется, молится тоже…

Когда мы вошли в комнату, баба Маша сидела на прежнем месте.

– Встань-ка вот сюда, – сказала она мне.

Я встал ровно перед ней и зачем-то засунул руки в карманы.

– Руки вынь.

Я вынул и спрятал за спиной.

Баба Маша смотрела мне прямо в глаза. Гипнотизирует, подумал я. Меня в детстве пытались гипнотизировать – хер вам, у меня глаза карие, гипнозу не поддаются. Но она просто смотрела, ничего внушать, похоже, не собиралась. В какой-то момент вдруг мелькнуло в её взгляде что-то, но сразу пропало, я и не понял что. Отвлёкся. Смотрел ей в глаза и не видел этих глаз. А видел свою бабушку – она резала круглый хлеб, прижав его к животу. Потом вроде видел маму – она сидела на скамейке перед домом в огромных отцовских валенках с галошами и ждала почтальоншу.

– Всё, – глухо сказала баба Маша. Передо мной снова выплыли её глаза, но она быстро отвернулась.

– Баба Маша, деньги возьмёте? – спросила Аня, выдержав уважительную паузу. Я стоял, как памятник, чуть не вытянув руки по швам.

– Там на подоконнике – банки, – сказала баба Маша, будто не слышала, – дай-ка мне зелёную и фиолетовую. Эй!

Я не сразу понял, что она со мной говорит. Отодвинув шторы, увидел, что подоконник уставлен пластиковыми банками с пищевыми добавками. Яркие, нарядные, с непонятными названиями. Я обернулся, сомневаясь, правильно ли понял.

– Зелёную и фиолетовую, – напомнила баба Маша.

Она приняла у меня банки и начала их рассматривать.

– Вот эта – семьдесят, а эта… – она пригляделась, – сто двадцать пять, кажется. Нюра! – заорала вдруг, – фиолетовая – сто двадцать пять?

Мы вздрогнули, дал же Бог голос…

– Да! – донеслось из-за стены.

– Хорошие таблетки, берите, – продолжила баба Маша уже потише, – и от головы и от поноса… Не повредят.

Аня положила деньги на столешницу и сунула банки в сумку. Баба Маша опустила голову и, почёсывая макушку, о чем-то задумалась. Мы потихоньку засобирались.

– Это только кажется, что Бог детей просто так даёт, – сказала она вдруг.

А мы уж думали, она про нас позабыла. Сели опять.

– Для кого-то – это счастье великое, а кому и не надо вовсе, – размышляла вслух баба Маша, – и никто не знает, почему одним – всё, а другим – шиш с маслом. А я вам так скажу, – подняла она глаза, – прежде чем детей рожать, надо жизни хлебнуть. Вот когда поживёшь-помыкаешься, тогда и будет тебе милость Божья. Когда сам хапнул горя, тогда и ребёнка научишь, как жить…

Я до сих пор чувствовал себя странно, слушал её и не слышал. Почему-то опять вспомнил нашу хозяйку Татьяну Михайловну. Представил мокрые хлопья снега, тающие в чёрной Неве, и словно увидел, как безлюдным субботним утром она тянет тележку по мокрой набережной. Как у проходной Крестов топчется среди таких же матерей и жён, с такими же тележками стоящих в очереди к окошку.

– Софья говорит, война будет скоро. А я ей: если только бабы воевать пойдут… Она-то помрёт скоро, я знаю…

Я пытался сосредоточиться на том, что она говорит, но Татьяна Михайловна не шла у меня из головы. Осень, слякотное, хмурое утро. Как она возвращалась с этой пустой тележкой, что думала?

Баба Маша, ёрзая, подползла к краю тахты и с трудом встала на ноги. Мы тоже поднялись. Такая маленькая, едва достала головой до моей груди, а я ведь тоже не великан. Протянула нам тёплые, сухие ладони, я пожал правую, Аня – левую. Баба Маша строго посмотрела на неё.

– Мальчика, поняла? Парня. Воевать некому.