Текст книги "И взошла звезда полынь"

Автор книги: Александр Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

II

Паровоз стоял под парами. Раненых грузили непрерывно. Окрики, стоны, команды, быстрый топот солдатских сапог то и дело заглушались коротким, резким и очень громким шипением стравляемого пара.

В своём вагоне начальник военно-санитарного поезда барон Николай Врангель говорил приятелю по Петербургу полковнику Микульскому:

– То, что мне довелось видеть сегодня, невозможно забыть. Вообразите: лазареты на двести человек, а в них помещается до двух с половиной тысяч. Они лежат на земле, на грязной соломе и стонут, кричат, плачут, бредят. Узнав, что есть возможность уехать, они – все, кто хоть как-то мог двигаться – поползли, волоча свои тела. Они ползли, стараясь прийти первыми, отталкивали более слабых, ползли по ним – лишь бы вырваться из ада. Но можно ли осуждать этих несчастных?

– Ох-ох, грехи наши тяжкие, – выдохнул Микульский. – С братцем-то, с Петром Николаевичем удалось увидеться?

– Какое! Лишь издали кивнули друг другу.

Барон вздохнул и продолжал:

– Я вам так скажу, полковник. Вы, конечно, понимаете, что я нахожусь в этом поезде, ношу эту форму в силу исключительных обстоятельств. Я вынужден был оставить свои статьи, журналы, «Аполлон»…Да…

Барон встал, едва заметно поморщился от боли и, потирая поясницу с правого бока, прошёлся взад и вперёд.

В это время где-то ухнул разрыв. За ним другой, следом – третий. Отдалённо послышался пулемётный треск. Резко просвистел паровозный гудок – и вагон дёрнуло.

– По ваго-о-о-нам, – пронеслось от паровоза к хвосту состава.

Полковник Микульский поспешно поднялся. Поправляя на ходу, чуть съехавшую фуражку, он стал пробираться к выходу. Потом остановился, оглянулся:

– Мне пора, барон. Счастливо вам до Петрограда добраться.

– А вам счастливо оставаться, Иван Ильич, – ответил Врангель. – Хотя какое тут счастье?… Бывайте.

– Бывайте и вы. Увидимся ли, нет?

– Встретите брата моего, Петра Николаевича, кланяйтесь.

– Непременно.

Микульский соскочил с подножки, когда поезд начал движение. Снова поправив по привычке фуражку, он смотрел во след уходящему составу, пока три красных огонька на торце последнего вагона не скрылись в стремительно опускавшемся тумане. Разрывы и треск пулемётов не стихали.

Полковник думал о том, как поезд будет медленно следовать к Петрограду, как на остановках будут снимать и поспешно хоронить умерших, а священник осипшим от усталости и дороги голосом, скороговоркой, чтобы успеть, станет служить краткую литию – одну на всех.

Поезд шёл в туман, и столь же туманным виделось грядущее. И никто не знал, какие кровавые бои и сражения с победами и поражениями принесёт следующий год. Никто не знал, что эстет и литератор барон Николай Врангель никогда не встретится с братом, ибо в июне 1915 года умрёт от воспаления почек. Пётр же Врангель продолжит службу на другом фронте, а полковник Микульский, контуженный взрывом попадёт в плен.

Много событий нёс грядущий год.

И это было реальной жизнью, Словно и не существовало другой, не окопной жизни, будто не было Москвы и Петрограда.

III

В Москве же и в Петрограде жизнь текла своим чередом. А в Петрограде, к тому же, оставались отец Радиковского, профессор Одинцов, Татьяна, его дочь…

Радиковскийн пришёл к Одинцову в тот день, когда обнародовали Высочайший Манифест. Дверь ему открыл сам профессор.

– Не удивляйтесь, Виктор Петрович, – перехватил он недоуменный взгляд Виктора. – Без прислуги мы нынче: Дуняша отпросилась. Говорит, брата её мобилизовали. Что ж, пусть простится. Вы не стесняйтесь, проходите.

В одной руке профессор держал свежий номер газеты, в другой – только что снятое пенсне. На переносице профессора Виктор заметил оставленные пенсне вдавлинки. Он перевёл взгляд и увидел стоявшую в дверях своей комнаты Татьяну. Та смущённо кивнула на его приветствие и отошла к окну.

Они прошли в кабинет профессора. Пригласив Радиковского сесть, Одинцов тяжело опустился в кресло. Снова, нацепив пенсне, профессор стал вслух зачитывать из газеты, опуская некоторые слова и целые куски:

– Божиею милостию Мы, Николай Вторый, Император и Самодержец Всероссийский, Царь польский, Великий князь Курляндский и прочая, прочая, прочая…

Объявляем всем верным Нашим подданным:

…Вынужденные, в силу создавшихся условий, принять необходимые меры предосторожности, Мы повелели привести армию и флот на военное положение, но, дорожа кровью и достоянием Наших подданных, прилагали все усилия к мирному исходу начавшихся переговоров. …

Ныне предстоит уже не заступиться только за … обиженную родственную нам страну, но оградить честь, достоинство, целость России и положение ея среди Великих держав…

Постучав снова снятым пенсне по странице с опубликованным Манифестом, профессор спросил:

– Что вы думаете обо всём этом?

Радиковский замялся. Профессор продолжал:

– Впрочем, можете не отвечать. Я догадываюсь…

В это время из соседней комнаты донеслось:

– Папа! Виктор Петрович! Подите сюда! Глядите! Что там происходит?

Из окна хорошо было видно, как сверху по улице двигалась чёрная толпа. Кто-то держал в руках хоругви, у кого-то угадывались булыжники или просто палки.

– Погромщики, – глухо сказал Одинцов. – Сейчас лавки и магазины грабить станут. Немецкие лавки.

И действительно, толпа вдруг остановилась, повернула вправо. Было видно, как летят и сыплются на брусчатку осколки стекла; толпа хлынула внутрь – и оттуда полетели на тротуар товары, мебель. Высочил приказчик и, как был в жилете, без пиджака, побежал, скрываясь во дворах.

– Какое безумие. Это же безумие, – прошептала Татьяна. – Наши-то немцы чем провинились? Разве Густав Карлович, у которого Дуняша покупает булочки, виноват в войне?

– А война, Танюша, сама по себе безумие, – так же тихо сказал профессор. – Граф Толстой давно нам объяснил. Да, видно, не все хотят это понять.

Между тем, бесчинства на улице не прекращались. Разделавшись с магазином, толпа хлынула дальше и вскоре громила уже трактир. Профессор покачал головой:

– Но я боюсь, что это только начало. Будут и ещё погромы. Ждите погромов еврейских. И не только в Петрограде.

– Это невозможно! – Татьяна отказывалась верить.

Вместо ответа профессор ласково погладил дочь по волосам и поцеловал её в лоб.

А вскоре Радиковский вновь оказался у Одинцовых. Новенькая форма вольноопределяющегося, хоть и сидела на нём ладно, пока ещё смотрелась несколько отдельно от владельца. Военная форма ещё не стала тем естественным, слившимся с человеком и единственно возможным, чем очень быстро становится на фронте. Но, увидев на Радиковском форму, открывшая дверь Дуняша от неожиданности отступила на шаг.

– Ой, вас и не узнать, – выпалила она и тут же смущённо потупила взгляд.

Радиковский же был в приподнятом настроении и даже весел, но сумел заметить покрасневшие, заплаканные глаза Дуняши.

– Что с вами? – участливо спросил он.

На глаза Дуняши снова навернулись слёзы.

– Брата, Коленьку третьего дня проводили. Каково ему там? – всхлипнула она, но тут же собралась. – Я сейчас доложу Владимиру Сергеевичу.

Но профессор уже сам заглядывал в переднюю:

– А! Виктор Петрович?! Рад видеть. Проходите, голубчик, проходите. А моих дам-то и нет. Ходят где-то по своим делам. Ну, пойдёмте ко мне.

Как и в прошлый раз, они прошли в кабинет, но так и не сели. Радиковский стоял спиной к окну, Одинцов расхаживал по комнате. Закурив, он спросил:

– Значит, решили идти?

– Решил, Владимир Сергеевич.

– Оставляете университет, только-только начинающуюся карьеру учёного? Не пожалеете? Ведь вернуть всё назад будет почти невозможно.

– Оставляю, профессор. И пусть будет что будет.

– А батюшка ваш, Пётр Алексеевич что говорит?

– Папа меня понял, как мне показалось.

Профессор с некоторым недоверием искоса взглянул на Радиковского, а тот продолжал:

– Я решил, Владимир Сергеевич. Решил твёрдо. Кланяйтесь от меня Александре Аркадьевне и Татьяне Владимировне.

– Что ж, воля ваша. Я хорошо знаю вашего батюшку. Ценю его как учёного, глубоко уважаю как человека. Не сомневаюсь, что он воспитал достойного сына. И, если сын профессора Радиковского решил поступить так, а не иначе, стало быть, поступаете вы по совести. А это, в конечном счёте, важнее всего. Храни вас Господь. А поклон ваш Танюше я передам, – он сделал упор именно на дочь. – Впрочем, кажется, вы сами сумеете это сделать.

Из передней доносились голоса. На пороге кабинета показались Александра Аркадьевна и Татьяна. Ещё не замечая гостя, Татьяна продолжала возбуждённо говорить, пока не увидела всё так же стоявшего спиной к окну Радиковсого:

– Виктор Петрович? Здравствуйте…

– Да, – вмешался Одинцов, – вот уезжает Виктор Петрович. Проститься пришёл. Когда вы? И куда?

– Завтра. Определили в Конный полк барона Врангеля, – ответил Радиковский и засобирался.

– Никуда я вас сейчас не отпущу, – подошла Александра Аркадьевна. – Когда ещё мы свидимся? Сейчас будем чай пить. Дуняша, ставьте самовар!

Пока Дуняша собирала на стол, пока закипал самовар, пока профессор, Александра Аркадьевна и Радиковский говорили, вспоминали прошлое, Татьяна незаметно ускользнула к себе. Впрочем, скоро и вернулась. Милый разговор продолжился и за чаем. Наконец, Радиковский решительно поднялся:

– Мне пора. Я бесконечно был счастлив провести с вами вечер, но мне пора.

– Всего вам доброго, Виктор Петрович, храни вас Господь – профессор пожал Радиковскому руку и перекрестил его.

Следом подошла Александра Аркадьевна.

– Наклонитесь-ка ко мне, Витенька, – ласково сказала она. – Давайте я сделаю то, что сделала бы ваша матушка, покойница Ольга Аверьяновна.

Радиковский склонился. Александра Аркадьевна поцеловала его в лоб и тоже перекрестила. Татьяна же проводила Виктора до передней.

– Прощайте. Я буду молиться за вас, – только и прошептала она и торопливо вложила что-то в руку. Радиковский зажал это в кулаке.

На лестнице, разжав кулак, он увидел на ладони ладанку на кожаном шнурке. И тут же надел её на шею.

IV

Осень 1914 года выдалась в Петрограде холодной. На Покров мороз был уже ниже пяти градусов – и совершенно без снега. Было тревожно и неуютно. Петроград, казалось, стал к войне ближе Москвы, и профессор Одинцов решил отправить жену и дочь к своей сестре в Москву. Но перед отъездом всем семейством сходили в оперу.

Александра Аркадьевна и Татьяна прошли в ложу. Шелест платьев, шарканье ног, стук кресел, неясный гул голосов – всё это пронизывали временами звуки из оркестровой ямы: музыканты настраивали свои инструменты. Слышался негромкий, но повелительный голос гобоя, и к нему словно подбегали скрипки, виолончели. Флейты и валторны тоже пытались поймать поданный гобоем тон. Наконец все смолкло: шиканье и шёпот в зале прекратились, оркестр замер в ожидании. Дирижёр взмахнул палочкой, но вместо ожидаемой увертюры зрители услышали первые звуки Гимна. Снова послышался приглушённый стук кресел, шелест платьев – зал встал.

Татьяна почувствовала неиспытанный прежде прилив чувств. В душе поднималось что-то большое, сильное – «упругое», определила для себя Таня. «Царствуй на славу! На славу нам», – про себя напевала она. Отлетели под своды последние звуки, стоявшие уже собрались садиться, как оркестр после небольшой паузы, почти сразу взял несколько резких аккордов. Даже самый ритм музыки стал иным. Он тоже передался Татьяне, которая узнала мало исполнявшуюся в России мелодию, и ей, как и прежде, захотелось подпевать: «Allons enfants de la Patrie…»[2]2
  Вперёд, сыны Отечества (франц) – первые слова французского Гимна


[Закрыть].

Но тут в партере произошло небольшое замешательство. Какой-то господин, скрестив на груди руки, демонстративно опустился в кресло. Находившийся рядом его приятель, склонился к господину, шепча на ухо и пытаясь приподнять его. На что господин негромко, но внятно проговорил:

– Ну, уж нет, слуга покорный, под этот гимн не встану.

Приятель снова что-то шепнул ему, но господин, так и держа руки скрещёнными на груди, произнёс уже громче:

– Суди сам: спасая этих лягушатников, мы погубили армию Самсонова.

Послышался гул – местами одобрительный, местами осуждающий. Впрочем, скандала не случилось. Оркестр, не прерываясь доиграл французский Гимн до конца, исполнил увертюру – и занавес раскрылся.

Татьяна старалась быть внимательной, он смотрела на сцену, заставляла себя слушать музыку, следить за действием, но мысли убегали. Мысли убегали и возвращались к Гимнам, к её чувству во время их исполнения, к тому странному господину в партере, из-за которого едва не разразился скандал. И что ей до него?! Не пожелал встать? Так что же? Скандала, к счастью, избежали. А между тем Татьяна чувствовала, что многое начинает меняться и в ней самой, и вокруг неё.

Как хороша была прежняя, привычная жизнь с театрами, чтением, вечерним музицированием! Профессор любил слушать игру дочери – исполняла Татьяна со вкусом.

Она давно привыкла доверять авторитету отца и во многих вопросах полагалась на него. Она почти не задумывалась о будущем, даже мысли о Радиковском, если и приходили, то были воздушно легки и почти неоформлены. Она жила в том эстетическом и нравственном мире, в котором жили родители и близкие знакомые Одинцовых. Этот мир казался Татьяне естественным и единственно возможным. А сейчас?.. Татьяна вспоминала поступок странного господина и не решалась сознаться себе, что ей это нравится, ей нравится протест и поступок. «Нет, папа прав: это от переутомления. В Петрограде слишком накалена атмосфера. Надо уехать в Москву к тёте Лизе. Там я отдохну, отвлекусь, а потом вернусь домой – и всё встанет на свои места», – думала она.

Татьяна настолько забылась, что не заметила окончания оперы. Лишь аплодисменты и оживление в зале вернули её к действительности. Все встали, надо было пробираться к выходу, а Татьяна то и дело ловила себя на том, что ищет взглядом того несостоявшегося скандалиста, ищет – и не может найти. Это было странно, и Татьяна чувствовала досаду. Потому, когда на следующий день они с Александрой Аркадьевной входили в вагон поезда на Николаевском вокзале, Татьяна старалась думать лишь о том, как хорошо ей будет в Москве.

И Москва, и тётя Лиза приняли хорошо. Татьяна беззаботно проводила время. В Москве Татьяне дышалось легче. В Москве не было столичной суеты и напряжённости. Даже самый мороз в Москве переносился легче – он не был сырым, как в приневской столице. Здесь даже было больше свободы. Тётя Лиза придерживалась прогрессивных взглядов, и Татьяне позволялось изредка гулять одной.

Одно удручало Татьяну – отсутствие друзей и знакомых. Первые два дня в Москве это ещё радовало, но позже пришли скука и грусть. Потому полной неожиданностью для Татьяны стало, когда на Тверском бульваре её окликнули:

– Татьяна? Одинцова?

Татьяна опешила. Вот уж кого она никак не рассчитывала встретить здесь.

– Варя Вишневская? – удивлённо воскликнула она. – Тебя не узнать…Что за наряд – почти мужской? И эта трость?

– В нашем обществе многие барышни так одеваются. Впрочем, я сейчас не Варвара Вишневская, я теперь «А. Ультор». Понимаешь: «Азъ Ульторъ» – «Я Ультор»?

– Ультор? Это по-латыни значит «мститель»? Ты что, бомбистка? – почти шёпотом спросила Татьяна.

– Я футуристка. Может, читала в журналах мои стихи?

– Признаться, не довелось…

– Ладно, при случае прочтёшь, – Варя достала из ридикюля и чуть не всунула в руки Татьяне тоненькую книжицу. На серо-голубой обложке громоздились чёрные геометрические фигуры. И само название книжки было набрано разными по величине буквами, от этого слова дробились и прыгали. Но, похоже, именно эта нервность графики и нравилась Варваре больше всего.

– Непременно прочитаю, – пряча книгу, сказала Татьяна. – А ты что же, в литературных кругах вращаешься?

– Случается. А хочешь, мы сейчас вместе сходим? В «Юридическом обществе» намечается интересное собрание.

– Прилично ли? – засомневалась Татьяна. – Я же там совершенно чужая. Не знаю никого, и меня никто не знает.

– Но меня знают. А я знаю тебя. Пойдём! И не пугайся: там всё без церемоний.

И Варвара чуть не силой потащила Татьяну с собой.

В «Юридическом обществе» было шумно и многолюдно. Татьяна стояла в стороне и пыталась оставаться незаметной. Варвара же, напротив, была возбуждена, живо оглядывалась по сторонам. Она старалась привлечь к себе внимание – и это, к досаде Татьяны, было заметно. Варя радостно отвечала на редкие приветствия: кому-то, по всей видимости, она и впрямь была знакома. С кем-то она пыталась поздороваться первой. Не все отвечали, кто-то, недоумённо озираясь на барышню в странном одеянии, проходил мимо. Татьяна понимала, что её гимназическая подруга не столь широко известна, как той хотелось бы.

Перед Татьяной всё было, словно в пелене. И всё же она пыталась оглядеться, увидеть, понять происходящее. Неподалёку от себя она увидела жёлчного вида элегантного господина лет сорока пяти в серой паре. Жесткий воротник, повязанный нешироким изящным галстуком, упирался в подбородок с небольшой, клинышком, бородкой.

– Как вам всё это, Иван Александрович? – подскочил к нему коренастый господин. Говорил он с одышкой, – Как вам эти лозунги?

Господин указал на группу людей, в центре которой возвышался человек со впалыми щеками и густыми усами. Тот, кого назвали Иваном Александровичем, поморщился. А высокий усач в это время, окая, говорил:

– Я боюсь русской победы, боюсь того, что дикая Россия навалится стомиллионным брюхом на Европу.

Татьяна осторожно тронула Варвару за рукав:

– Иван Александрович, это что же, Буркин?

Варя кивнула.

– А тот высокий? Неужели?..

– Да-да! Он самый! – Варе явно нравилась роль завсегдатая литературных собраний.

А Татьяна, когда они покинули собрание, вздохнула облегчённо. Барышни шли, и Варвара посвящала Татьяну в полутайны литературной и художественной жизни, рассказывала ей о поэтических вечерах и художественных выставках. Татьяна слушала невнимательно, а потом спросила:

– Так ты что же, в Москве сейчас живёшь?

– Нет-нет, я тоже в Петрограде. Сюда приехала тётю навестить..

– Надо же… И я к тёте приехала, – улыбнулась Татьяна.

Варя, казалось, не расслышала слов подруги и увлечённо продолжала:

– Да и как жить в Москве? Все литературные и художественные события там, в Петербурге… Петрограде, – поправилась она. – А ты что же ни разу нигде не была? В «Бродячей собаке» бывала?

– Нет, ни разу. Мне кажется, это не совсем прилично.

– Не будь синим чулком. В Петрограде мы обязательно сходим куда-нибудь. На выставку, например. Я тебя сама разыщу.

На этом барышни расстались.

V

Полгода Россия жила в войне. Полгода в Москве и Петрограде ловили вести с фронтов. Вести были противоречивы. Татьяна хотела разбираться во всём сама. Часто входила она в кабинет отца, когда тот не был занят своими трудами, становилась рядом и вместе с ним рассматривала карту. Профессор Одинцов втыкал в карту флажки, обозначая продвижения и отступления русских войск. Она ждала хоть каких известий от Радиковского или хотя бы вестей о нём от других, но открыто обозначить свой интерес при отце не решалась. Профессор щадил чувства дочери. Он изредка, словно ненароком мог обмолвиться, что профессор Радиковский получил письмо, и сын профессора сообщает о продвижении их полка. Татьяне этого было достаточно: коли сообщает о продвижении, стало быть, жив и не ранен.

– Вот как? – изо всех сил стараясь не обнаружить свою заинтересованность, роняла она. – Рада за Виктора Петровича.

И направлялась к двери. Пряча в усы улыбку, профессор провожал дочь и оборачивался к жене, которая в таких случаях часто оказывалась рядом. Александра Аркадьевна понимающе улыбалась в ответ, профессор кивал, разводя руками. То, что Татьяна влюблена, в семье не было известно, пожалуй, только кошке и то потому лишь, что та большей частью была занята собой.

Война подобралась и с другой стороны. В Москве и в Пертограде вдруг поняли, что она обрушивается не только на передовые части на поле боя, она бьёт и безоружных подданных империи, застигнутых врасплох на прусских курортах.

Их было почти четыреста человек, которых собрали и свезли в Кёнигсберг. Сумевшие с невероятными трудностями добраться до дома несчастные были уверены: немцы умышленно затягивали их отъезд, чтобы иметь возможность унизить, провести по улицам города как пленных.

Досталось не только обычным подданным. Из уст в уста, почти шёпотом передавали то, что случилось с семьёй великого князя Константина Константиновича. В Шталлупене, поезд, в котором ехал великий князь с семьёй остановили. Было приказано из вагона не выходить, окон не открывать у вагона был выставлен караул. Сутки в вагоне. Утром следующего дня их посадили в автомобиль и отвезли по направлению к границе, где и высадили в поле. Лишь русский кавалерийский разъезд спас великого князя и его семью.

И всё же это было где-то далеко, за пределами империи. А в столицах ходили в синематограф, в театры и на выставки, в столицах гуляли и веселились. Хотя и здесь война разделила многих. Ушел вольноопределяющимся Гумилёв; большевики и близкие к Горькому круги клеймили войну, называя её империалистической, всё чаще раздавались призывы к поражению России; акмеисты большей частью вели себя невнятно; футуристы продолжали шуметь и скандалить.

Февраль перевалил за свою середину, приближающаяся первая военная весна оставалась всё же весной и пьянила. Не рвавшиеся в действующую армию футуристы заявляли о себе здесь, в Петрограде.

Весь месяц Варвара Вишневская была возбуждена. Изредка она встречалась с Татьяной, обрушивала на неё воз новостей, убегала. Раза два ей удалось вытащить Татьяну на поэтические вечера и всё обещала в скором времени удивить её.

Это случилось 18 февраля. Вишневская привела Татьяну к внушительному зданию на Большой морской улице. Татьяна здание узнала – здесь размещалось Императорское общество поощрения художеств. И она действительно удивилась. Само название выставки удивило – «Трамвай В».

– Почему трамвай? И отчего непременно «В»? – пыталась она выведать у Вари. Но та объяснять не стала.

– Ни о чём не спрашивай. Сама увидишь. И поймёшь, – торопливо сказала Варя, вводя Татьяну в зал.

Но Татьяна не понимала. Она видела на холстах ярко раскрашенные фигуры, одни из которых казались ей слишком плоскими, другие – словно были выгнуты из раскрашенных листов жести. Она долго стояла перед таким жестяным господином в цилиндре, на полях которого необъяснимым образом удерживалась вилка, грозя при этом в любую минуту сползти. Перед господином повисла белая, плоская, словно из жести вырезанная рыба, за господином зловеще торчали зубья пилы. «Авиатор», – прочитала Татьяна название на табличке. Такая же рыба закрывала лицо другого персонажа. На этот раз название было ещё более непонятным: «Англичанин в Москве». Не внёс ясность и каталог. Перед некоторыми работами этого автора названия отсутствовали, но зато значилось: «Содержание картин автору неизвестно»

– Всё же ты мне объясни. О чём всё это?

– Это его алогичная серия. Вот видишь – корова и скрипка? Корова даже меньше скрипки. Он называет это моментом борьбы с логизмом, с естественностью, с мещанским смыслом и предрассудком.

– Логичность – это предрассудок? Тогда я ничего не понимаю.

– А и не надо понимать. Понимать – это следовать логике. А они, то есть мы боремся с ней. Вот послушай, как Маяковский сказал:

 
Мы вырвали солнце со свежими корнями
Они пропахли арифметикой жирные
Вот оно смотрите…
 

– Странные стихи. Зачем вырывать солнце? И разве арифметика по-особенному пахнет?

– Это из оперы. Она и называется «Победа над солнцем»

– Зачем же побеждать солнце? Вы проповедуете тьму?

– Мы проповедуем взрыв и войну всему старому, замшелому.

– Боже мой! И здесь война?

– Ну не будь такой скучной, Татьяна! Мы ещё увидимся.